То самое, что теряется в переводе

Поэзия - это то самое, что теряется в переводе
(с) Роберт Фрост


Этот афоризм Роберта Фроста привёл читателям в первом выпуске антологии "Век перевода" крупнейший нынешний русский поэт-переводчик Евгений Витковский - оговорив при этом, что сие утверждение есть глупость и враньё. Но, на мой взгляд не профессионала, а любителя в деле поэтического перевода - это раз на раз не приходится и когда как получится: поэзия в переводе может как теряться, так и обретаться. Об этом я и хотел бы поговорить с читателем в этой неожиданно толстой книжке, фрагменты которой я постепенно выкладывал на портале Сабскрайб в группе "Учёный совет".


Вишня в цвету и в снегу


Во время одной из наших встреч Евгений Владимирович Витковский подарил мне книжку переводов английского поэта Альфреда Эдуарда Хаусмена, в которой я обнаружил три разных перевода стихотворения про вишню:

Loveliest of trees, the cherry now
Is hung with bloom along the bough
And stands about the woodland ride
Wearing white for Eastertide.

Now, of my threescore years and ten,
Twenty will not come again,
And take from seventy springs a score,
It only leaves me fifty more.

And since to look at things in bloom
Fifty springs are little room,
About the woodlands I will go
To see the cherry hung with snow.

Вот перевод Г. Бена:

Одетый в радужный наряд,
Стоит в цвету вишнёвый сад,
В лесу в снегу готовы ели
Встречать пасхальную неделю.

Но от семидесяти лет
Мне к двадцати возврата нет,
А даже двадцать лет назад
Уже мне было пятьдесят, -

Так в жизни наступала осень:
Уже мне не хватало вёсен.
Теперь я в лес пойти могу -
Смотреть вишнёвый сад в снегу.

Перевод О. Анстей:

Вишня, краше всех дерев,
На Пасху белое надев,
Стоит у перелеска там,
Снег развесив по ветвям.

Из жизненных моих семи
Десятков два уж отними,
Осталось вёсен пятьдесят,
А двадцать не придут назад.

Мне наблюдать цветенья час
Пятьдесят коротких раз.
Так я скорее побегу
Смотреть на вишню, всю в снегу!

Перевод А. Кокотова:

Как лес неприветлив весною печальной,
Как гол накануне недели пасхальной!
А вишня уже приготовилась к ней:
Увешена белым вдоль тонких ветвей.

Стою и считаю: мои - семь десятков,
И прожиты два уже - и без остатка.
И два от семи мне придётся отнять,
Останется мало: всего только пять.

Ещё пятьдесят - не очень-то много
Мне вёсен встречать. И короткой дорогой
Осталось пройти и увидеть края,
Где снегом покрыта вся вишня моя.

К моей радости, первые же читатели этой темы в Учёном совете, среди которых были Альфия и Аглая, сразу поняли, в чём была ошибка переводчиков. Поставив себе целью перевести текст как можно ближе к оригиналу, они не заметили и не сумели передать поэтический замысел Хаусмена. Английский поэт провёл сопоставление белой цветущей вишни в весеннем саду в молодости и белой заснеженной вишни в осеннем лесу в старости. Но, в традициях тогдашней англоязычной поэзии, сделал это, видимо, слишком тонко, так что даже переводчики его не вполне поняли - они достаточно точно оттранслировали слова, а поэзия улетучилась. Альфия и Аглая не преминули поймать меня на слове и намекнули, что неплохо бы представить и свой перевод. Я его делать не собирался, но раз уж назвался груздем… К сожалению, ради сохранения поэзии пришлось пожертвовать точностью - но кому из читателей интересно сравнивать перевод с оригиналом? И вот что получилось навскидку.

Я много лет тому назад
Входил в живой весенний сад,
Где мне являла красоту
Та вишня белая в цвету.

Но шестьдесят плюс десять мне -
И не вернуться к той весне;
Ведь я не смог войти в тот сад,
Когда мне было пятьдесят.

Но снова в поисках чудес
Вхожу в глухой осенний лес,
Где я теперь смотреть могу
На вишню белую в снегу.


Цикады и кузнечики


Вообще же русские поэты, которые не чета мне (или которым я не чета?), иногда совершали и более интересные благоглупости. Некоторые их стихи исключительно поэтичны - но при внимательном чтении вызывают некоторые недоумения. Вот, к примеру, известная басня Ивана Андреевича Крылова "Стрекоза и муравей".

Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Помертвело чисто поле;
Нет уж дней тех светлых боле,
Как под каждым ей листком
Был готов и стол, и дом.
Все прошло: с зимой холодной
Нужда, голод настаёт;
Стрекоза уж не поёт:
И кому же в ум пойдёт
На желудок петь голодный!
Злой тоской удручена,
К Муравью ползёт она:
"Не оставь меня, кум милый!
Дай ты мне собраться с силой
И до вешних только дней
Прокорми и обогрей!" -
"Кумушка, мне странно это:
Да работала ль ты в лето?" -
Говорит ей Муравей.
"До того ль, голубчик, было?
В мягких муравах у нас
Песни, резвость всякий час,
Так, что голову вскружило". -
"А, так ты..." - "Я без души
Лето целое все пела". -
"Ты все пела? это дело:
Так поди же, попляши!"

Нам в младших классах школы учительница задавала выучить эту басню наизусть и разъясняла, что мораль сей басни - противопоставление трудолюбия и праздности. Но уже в подростковом возрасте при наступлении половой зрелости мы замечали в этой басне одну странность: как-то уж совсем не по-джентльменски обошёлся Муравей со Стрекозой, выгнав её на мороз с издевательским советом. Ведь Муравей мужчина, а Стрекоза женщина - а разве так правильные мальчики должны поступать пусть даже с не совсем правильными девочками? Дальше - больше: в басне Стрекоза называет Муравья кумом, а тот её кумушкой. Кум и кума - так доводятся друг другу крёстные родители ребёнка. Это что же вообще получается - чему мы детей учим, куда мир катится? Но в школе нам не объясняли, что "Стрекоза и Муравей" - это не оригинальное сочинение Крылова, а его перевод басни Лафонтена "Цикада и Муравей". В лафонтеновском же оригинале такого безобразия, когда месье отказывается помочь обратившейся к нему мадемуазели, нет. Потому что во французском языке цикада и муравей - оба существительных женского рода. А как уж общаются между собой парижские дамы - и говорить нечего.
Далее - цитата из книги Льва Успенского "Слово о словах":

Всем известно, что великий наш баснописец И. А. Крылов заинтересовался басней французского поэта Лафонтена "Цикада и муравей". Надо сказать, что сам "Ванюша Лафонтен", в свою очередь, позаимствовал сюжет этой басни у великого грека Эзопа; от Эзопа к Лафонтену в стихи пробралось вместо обычного европейского кузнечика (по-французски "грийон") другое, особенно характерное для Средиземноморья, певучее и громкоголосое насекомое - цикада (la cigale, "ля сигаль" по-французски). Задумав перевести, или, точнее, переложить на русский язык эту басню, Крылов столкнулся с некоторыми затруднениями.
Лафонтен был француз. Он говорил и думал по-французски. Для него "муравей" был "ля фурми"; слово это во Франции женского рода. К женскому роду относится и слово "ля сигаль", означающее южную неумолчную певунью цикаду. Муравья (или "мураве;ю") французы, как и мы, испокон веков считают образцом трудолюбия и домовитости. Поэтому у Лафонтена очень легко и изящно сложился образ двух болтающих у порога муравьиного жилища женщин-кумушек: хозяйственная "мураве;я" отчитывает легкомысленную певунью цикаду.
Чтобы точнее передать всё это на русском языке, Крылову было бы необходимо прежде всего сделать "муравья" "муравьицей", а такого слова у нас нет. Пришлось оставить его муравьем, и в новой басне изменилось основное: одним из беседующих оказался "крепкий мужичок", а никак не "кумушка". Но это было ещё не всё.
Слово "цикада" теперь существует в нашем литературном языке, но оно проникло в него только в XIX веке, когда Россия крепко встала на берегах Черного моря, в Крыму и на Кавказе. До того наш народ с этим своеобразным насекомым почти не сталкивался и названия для него не подобрал. Народной речи слово "цикада" неизвестно, а ведь И. А. Крылов был великим мастером именно чисто народных, понятных и доступных каждому тогдашнему простолюдину, стихотворных произведений. Сделать второй собеседницей какую-то никому не понятную иностранку "цикаду" он, разумеется, не мог.
Тогда вместо перевода Крылов написал совсем другую, уже собственную, свою басню. В ней всё не похоже на Лафонтена: Разговор происходит не между двумя кумушками, а между соседом и соседкой, между „скопидомом“ муравьём и беззаботной „попрыгуньей“ стрекозой.
"Не оставь меня, кум милый!" - пищит она.
"Кумушка, мне странно это!" - отвечает он.
Понятно, почему Крылов заставил беседовать с муравьём именно стрекозу: он вовсе не желал, чтобы разговаривали двое "мужчин" - "муравей" и "кузнечик". В результате же в басне появился странный гибрид из двух различных насекомых. Зовётся это существо "стрекозой", а "прыгает" и "поёт" "в мягких муравах", то есть в траве, явно как кузнечик. Стрекозы - насекомые, которые в траву попадают только благодаря какой-нибудь несчастной случайности; это летучие и воздушные, да к тому же совершенно безголосые, немые красавицы. Ясно, что, написав "стрекоза", Крылов думал о дальнем родиче южной цикады, о нашем стрекотуне-кузнечике.

Примерно о том же пишет и Дмитрий Кобяков в книге "Приключения слов":

Итак, ещё раз об умении читать книги. Всем нам с детства знакомы строки басни И. А.Крылова "Стрекоза и муравей":
"Попрыгунья стрекоза
Лето красное пропела..."
А приходилось ли вам задумываться над тем, почему баснописец сделал стрекозу поющей? Знаете ли вы, что в этой басне в действительности имеются в виду муравей и кузнечик? Да, да, кузнечик, или как его ещё называют, кобылка. Дело в том, что в разговорном языке XVIII - начала XIX века слово стрекоза служило обобщённым названием для разных насекомых: так звали и кузнечика и стрекозу. Употребление слова стрекоза в значении "кузнечик" и "кобылка" проникло в художественную литературу этой эпохи, примером чего может служить басня Крылова.
Понятными становятся тогда слова и выражения этой басни: "Попрыгунья стрекоза лето красное пропела", "стрекоза уж не поёт", "ты всё пела"... Они никак не связываются со стрекозой, которая петь не может. Интересно, что в старинных иллюстрациях к этой басне можно встретить изображения именно кузнечика, а не нашей крылатой стрекозы.
К середине XIX века обобщённое название стрекоза для разных видов насекомых исчезло, уступив место современным словам стрекоза и кузнечик.
Вот что может, оказывается, скрываться за привычными хрестоматийными строчками.

Наконец, ещё на заре российского кинематографа в 1913 году Владислав Старевич сделал кукольный мультфильм "Стрекоза и Муравей", где попытался поставить всё на свои места. К удивлению зрителей, несмотря на название мультфильма, вместо стрекозы там показан… кузнечик.


Мен сены севаман


За границей я бывал в двух странах - на Украине и в Узбекистане. Дважды проведя летний отпуск в Бухаре, я привёз оттуда свою жену и увлёкся там узбекским языком. Не скажу, чтобы я овладел им в совершенстве - но при случае могу как на восточном базаре побазарить, так и перевести на русский какое-нибудь узбекское стихотворение.
Тут надо сказать об одной распространённой мифологеме, что будто бы существует некая единая обособленная и оригинальная "восточная поэзия". При всей взаимопроникновенности восточных культур полного слияния поэтических стилей здесь не могло быть, ибо арабский, персидский и узбекский языки относятся к совершенно разным языковым семьям - соответственно к семито-хамитской, индоевропейской и тюркской. Поэтические формы и художественные приёмы весьма неодинаковы у Мутанабби и Маарри, у Хайяма и Фирдоуси, у Низами и Саади, у Хафиза и Навои, у Хамзы и Гуляма - хотя эти поэты и привнесли в персидскую поэзию много арабского, а в тюркоязычную - много персидского. Так, собственно узбекская поэзия при коротких строках имеет непростую ритмику и строфику, разительно отличающуюся как от распевно повторяющегося монорима газелей, касыд и рубаи, так и от утомительных двустиший, которыми сплошь написана вся длинная "Шах-наме".
Моё первое знакомство с тюркоязычной поэзией началось с того, что у нас в детском саду ходил стишок, который воспитательницы почему-то пытались запретить:

Я тебя йаратам -
Приходи к воротам!

Что такое "йаратам", мы не знали - но это нам было так же всё равно, как и что такое "эники-беники". Воспитательницы тоже вряд ли знали точное значение этого татарского слова - но тем неприличнее оно им казалось. А четверть века спустя в моё второе пребывание в Бухаре маленькая племянница принесла из детского сада вот такой перевод басни Крылова "Стрекоза и Муравей" - угадайте сами, с какого языка на какой:

Калатошка-калатошка,
Бир менга катта лепёшка!
Йок! - сказала Калатошка, -
Мен не даст сенга лепёшка!
Целий лето пель-пель,
Чайхана сидель-сидель?
Как зима пришёль,
Сен менга пошёль?
Иди танцевай!

Читатели, конечно, уже догадались, что по-узбекски калатош - муравей, бир - дай, мен - я, сен - ты, катта - большой, чайхана - кафе типа бистро. Потом уже, листая учебники и разговорники по узбекскому языку, я нашёл там и стихи - которые не преминул, разумеется, тут же перевести на русский. Очень интересно, как в этих стихах непривычно труднопроизносимая узбекская фонетика сочетается с несомненно изощрённой поэтической техникой - так сжато и складно зарифмовать чёткую мысль и по-русски непросто. На наших пьянках я иногда, чтобы понять, стоит ли кому-то наливать ещё, предлагал тому прочитать эти стихи - ну хотя бы по-русски.
Вот - загадка про бабочку:

Капалак

Гулзорда бир гул курдим,
Япроклари ялтирок.
Узмокчи булган эдим,
Учиб кетди у шу чок.

Бабочка

Увидал я раз цветок,
Лепестками он блестел.
Но сорвать его не смог -
Он вспорхнул и улетел.

А вот - глубоко философское рассуждение поэта А. Арипова о жизни:

Дейдилар, ит хурар
Утади карвон,
Ранжу балолардан
Ёнмасин жонинг.
Лекин алам килар,
Бир умр гирён
Итлар орасидан
Утса карвонинг.

Говорят, лает пёс -
Караван идёт;
Злых собак на пути
Ты не замечай.
Но досадно до слёз,
Что, начав поход,
Так и будем идти,
Слыша злобный лай.

Возвращаясь к упомянутой мифологеме: очень многие считают, что вся восточная, в том числе и узбекская поэзия выросла из поэзии арабской - но при этом почти никто не может правильно назвать хотя бы одного в самом деле арабского поэта. Немногие знают о традиционной устной народной узбекской поэзии - к примеру, об эпических дастынах "Алпамыш", "Гороглы", "Кунтугмыш", "Ширин и Шокар". Мало кто в курсе, что в начале 20 века выросла совершенно новая узбекская поэзия, впитавшая в себя многое из народных корней и совсем не похожая на восточную классику. Лет двадцать назад узбекские школьники, когда им давали задание написать стихи, неизменно начинали сочинять в стиле Хайяма-Фирдоуси и... по-русски. Ну, прямо-таки в подражание прикормленным и расплодившимся в советское время русскоязычным стихотворцам - псевдопереводчикам несуществующих стихов с "восточного". 
Ну, и я туда же - вот русскоязычное стихотворение, где я попытался соединить узбекскую речь, арабскую ритмику и персидскую строфику:

Мен сены севаман! - погасающий свет.
Мен сены севаман! - в небе молнии след.
Мен сены севаман! - пламя тонкой свечи.
Мен сены севаман! - повторяю в ночи.
Мен сены севаман! - три зовущих огня.
Мен сены севаман! - рай земной для меня.
Мен сены севаман! - опьяняющий миг.
Мен сены севаман! - оглушающий крик.
Мен сены севаман! - тишина и туман.
Мен сены севаман! Мен сены севаман!

С узбекскими местоимениями читатели уже знакомы - ну а смысл глагола нетрудно и угадать. Особенно женщинам...


Сосны и пальмы


Если у простого русскоязычного россиянина спросить, каких он знает немецких поэтов, то он почти сразу назовёт Гёте, а немного погодя - Гейне. Вот так: раз, два - и обчёлся. А всё потому, что именно эти два немецких поэта в первую очередь известны нашему читателю - и именно по переводам, сделанным великими русскими поэтами. Начнём с Иоганна Вольфганга Гёте, который как-то, заблудившись ночью в горах, случайно набрёл на заброшенный домик, где и оставил свои бессмертные строки:

;ber allen Gipfeln
Ist Ruh,
In allen Wipfeln
Sp;rest du
Kaum einen Hauch;
Die Vogelein schweigen im Walde.
Warte nur, balde
Ruhest du auch.

Читателя, хоть немного знакомого с немецким, чудовищная ритмика этого стихотворения повергает в шок. Но в немецкой поэзии конца 18 - начала 19 веков такие стихи считались вполне себе нормальными, тогда как в русской поэзии Золотого века такое стихосложение считалось ну слишком уж простонародным. Однако с наступлением Серебряного века в русской поэзии такие ритмические экзерсисы стали считаться признаком стихотворческой крутизны. И потому стали появляться вот такие, близкие к оригиналу, переводы "Ночной песни странника" Гёте.
Перевод Валерия Брюсова:

На всех вершинах
Покой;
В листве, в долинах
Ни одной
Не дрогнет черты;
Птицы спят в молчании бора.
Подожди только: скоро
Уснёшь и ты.

Перевод Иннокентия Анненского:

Над высью горной
Тишь.
В листве уж чёрной
Не ощутишь
Ни дуновенья.
В чаще затих полёт...
О, подожди!.. Мгновенье -
Тишь и тебя... возьмёт.

Перевод Бориса Пастернака:

Мирно высятся горы.
В полусон
Каждый листик средь бора
На краю косогора
Погружён.
Птичек замерли хоры.
Погоди: будет скоро
И тебе угомон.

Но лучшим был и остался перевод Михаила Лермонтова, который по-простому, по-нашему, по-русски взял да и "причесал" несуразную ритмику Гёте:

Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты.

А теперь перейдём к Генриху Гейне, к его 33-му стихотворению из цикла "Лирическое интермеццо" "Книги песен":

Ein Fichtenbaum steht einsam
Im Norden auf kahler H;h’.
Ihn schl;fert; mit wei;er Decke
Umh;llen ihn Eis und Schnee.

Er tr;umt von einer Palme,
Die, fern im Morgenland,
Einsam und schweigend trauert
Auf brennender Felsenwand.

Стихотворение написано в тех же немецких традициях стихосложения того времени и в обычной для Гейне манере - с огрехами в рифмах и в ритмах. Это стихотворение было ещё в 1826 году переведено Фёдором Тютчевым, который также позволил себе слегка "причесать" Гейне:

На севере мрачном, на дикой скале
;Кедр одинокий под снегом белеет,
И сладко заснул он в инистой мгле,
;И сон его вьюга лелеет.

Про юную пальму всё снится ему,
;Что в дальних пределах Востока,
Под пламенным небом, на знойном холму
;Стоит и цветёт, одинока…

Позднее, в 1841 году Афанасий Фет сделал более близкий к оригиналу перевод, сохранив, так сказать, гейневские огрехи в рифмах:

На севере кедр одинокий
Стоит на пригорке крутом;
Он дремлет, сурово покрытый
И снежным и льдяным ковром.

Во сне ему видится пальма,
В далёкой, восточной стране,
В безмолвной, глубокой печали,
Одна на горячей скале…

Тогда же за перевод этого стихотворения взялся и Михаил Лермонтов - но это стоило ему многих творческих мук. Сохранились его рукописи с многочисленными правками и переделками. В первом беловом варианте перевода Лермонтов сделал строгими рифмы между второй и четвёртой строками четверостиший, но оставил, как у Гейне, нерифмованность первой и третьей строк:

На хладной и голой вершине
Стоит одиноко сосна,
И дремлет… под снегом сыпучим
Качаяся дремлет она.

Ей снится прекрасная пальма
В далёкой восточной земле,
Растущая тихо и грустно
На жаркой песчаной скале.

Но что-то и в таком переводе Лермонтова никак не удовлетворяло! По-видимому, удручающая банальность и всё та же грубая немецкая нерифмованность. И тогда, опять же после больших творческих мук, появился знаменитый перевод:

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета как ризой она.

И снится ей всё, что в пустыне далекой -
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утёсе горючем
Прекрасная пальма растёт.

Надо отдать должное изобретательности Лермонтова - тому, как ловко он обошёлся с немецкой грубостью! На первый взгляд кажется, что в обоих четверостишиях оригинальная нерифмованность первой и третьей строк сохранена. Но стоит внимательно приглядеться - и мы увидим, что в переводе все строки зарифмованы. Но как - через три строки! "Одиноко" рифмуется с "далёкой", а "сыпучим" - с "горючем". Ай да Лермонтов, ай да…
Но что это? Почему у Тютчева и Фета - кедр, а у Лермонтова - сосна? Ну-ка, что там такое в оригинале "ein Fichtenbaum"? Дословно и буквально - "пихтовое дерево". Немецкое слово "Fichte" даже вошло, в чуть искажённом виде, в русский язык - "пихта". Вообще же в немецком "Fichte", "Fichtenbaum" - синонимы слов "Tanne", "Tannenbaum", а это - однозначно "ель". Откуда же тогда взялся "кедр" у Тютчева и Фета? Да всё дело в том, что в немецком языке слово "der Fichtenbaum" - мужского рода. Оно ведь и понятно, когда кедр-мужчина грезит о пальме-женщине - а вот с чего бы такой эротический сон приснился ёлке? Но почему же тогда у Лермонтова - сосна?! А почему у Крылова стрекоза и муравей? Ну, тут уж без Фрейда никак не разобраться…


Из-под топота копыт


Но к тому времени, когда Зигмунд Фрейд начал широко выступать со своими психоаналитическими толкованиями, немецкая поэзия была уже совсем другой. Она теперь выросла из коротких гёте-гейневских штанишек, а законодателем профессионального уровня в ней был Рене (впоследствии сменивший это имя на "Райнер") Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария Рильке. Именно его стихи, как мне думается, стали тем флагом, который был водружён на высочайшем пике немецкой поэзии. И вместе с тем, именно переводами его стихов, как мне кажется, следует увенчать творчество русских поэтов - переводчиков с немецкого.
Любовь Райнера Рильке к русской культуре была с первого взгляда и на всю жизнь: он называл своей родиной два места - Богемию и Россию. Рильке бывал в России дважды: первый раз он проехал от Москвы до Петербурга, а второй раз - по длинному маршруту "Москва - Тула - Ясная поляна - Киев - Кременчуг - Полтава - Харьков - Воронеж - Саратов - Симбирск - Казань - Нижний Новгород - Ярославль - Москва". Он встречался со Львом Толстым, Ильёй Репиным, Леонидом Пастернаком, Спиридоном Дрожжиным, Максимом Горьким. Интенсивно занимался литературным творчеством Льва Толстого, Фёдора Достоевского и Антона Чехова. Перевёл с русского на немецкий "Слово о полку Игореве", стихи Спиридона Дрожжина и Зинаиды Гиппиус. Даже написал несколько стихотворений на русском языке - правда, не совсем удачных. Читая переписку Райнера Рильке с Мариной Цветаевой, невозможно отвязаться от мысли, что их связывали не только нежные чувства, но и интимные отношения. Но это не так - они даже ни разу не виделись.
Да и русские поэты-переводчики оказались вполне достойными великого немецкого поэта - они, если можно так сказать, ответили полной взаимностью на его горячую влюблённость в русскую литературу. Переводы стихов и прозы Райнера Рильке на русский язык - излюбленная тема филологов; здесь одних только диссертаций написано в неимоверном количестве. Лучшими здесь, по почти единодушному мнению как критиков, так и читателей, являются переводы Владимира Летучего - которому, кстати, 22 января 2013 года исполнилось 70 лет. У меня в укромном месте лежит книжечка его переводов "Сонетов к Орфею", которую мне как-то безвозмездно подарил Паша Сноб - с автографом Владимира Матвеевича! Ну, и мне самому тоже довелось прикоснуться к стихам Рильке, "с уважением ощупать их"…
Но так уж вышло, что со стихами Райнера Рильке на немецком языке я познакомился ещё до того, как прочитал какие-либо их переводы на русский. Более того, и свои собственные пробные переводы я сделал, также ещё не имея перед собой каких-либо готовых образцов. Переводы мои на фоне уже сделанных до меня мастерских работ оказались не ахти, хотя и ненамного хуже, но некоторые нюансы стали для меня весьма неожиданными и интересными. И тут уж, как ни крути, а для их вразумительного толкования и впрямь впору привлекать старика Фрейда. Вот, к примеру, это стихотворение Рильке, написанное в форме, близкой к итальянскому сонету:

Venedigs Sonne wird in meinem Haar
ein Gold bereiten: aller Alchemie
erl;uchten Ausgang. Meine Brauen, die
den Br;cken gleichen, siehst du sie
 
hinf;hren ob der lautlosen Gefahr
der Augen, die ein heimlicher Verkehr
an die Kanale schlie;t, so da; das Meer
in ihnen steigt und fallt und wechselt. Wer
 
mich einmal sah, beneidet meinen Hund,
weil sich auf ihm oft in zerstreuter Pause
die Hand, die nie an keiner Glut verkohlt,
 
die unverwundbare, geschm;ckt, erholt -.
Und Knaben, Hoffnungen aus altem Hause,
gehn wie an Gift an meinem Mund zugrund.

Да, красиво - что и говорить. Только вот совсем не тривиальный  вопрос: кто же это так откровенно любуется собой, кто так тонко потешается над мужчинами, кто так шаловливо грозит мальчикам? Разумеется, это женщина! - раздражённо ответит читатель традиционной ориентации, - Или на что это вы намекаете? Но погодим с выводами - тем более, что гендерная принадлежность персоны, от первого лица которой идёт речь в стихотворении, из текста оригинала формально никак не следует. Может быть, это станет ясно из перевода Владимира Летучего? Давайте глянем:

Ах, волосы - как золотой прибой
в лучах Венеции - венец мечты
алхимика; и видишь ты,
как брови, словно лёгкие мосты,
 
повисли над опасностью немой
глаз, сопряжённых через тайный ход
с каналами, - и море в них встаёт
и падает, изменчивое. Тот,
 
кто на меня случайно бросил взгляд,
к моей собаке завистью пылает,
когда на ней лежит моя рука, -
 
небрежна, загорела и легка, -
и родовитых юношей сражают
мои смертельные уста, как яд.

Опять же, чисто формально лексико-синтаксический контент перевода не даёт нам никакого однозначного указания на пол лирического героя или героини стихотворения. Но, в отличие от более сдержанного оригинала Рильке, в переводе Летучего явно усилена непосредственно-восторженная компонента его или её самовлюблённости и кокетства - а такое всё же больше свойственно женщине, причём ещё молодой, хотя уже и достаточно свободного поведения. Но пожалеем и не будем мучить сбитого с толку читателя - стихотворение называется "Куртизанка". А вот я на этом стихотворении попался. Продвинутая в стихах дама, любезно приславшая мне его для перевода, по своему типично женскому коварству, названия мне не указала. И вот что у меня получилось:

Венецианским солнцем в волосах
моих творится золото: мечты
алхимиков сбылись. И как мосты
моих бровей изгибы, видишь ты
 
опасность молчаливую в глазах,
что связаны сквозь тайный переход
с каналами - и море упадёт,
поднимется, качнётся в них. А тот,
 
кто раз меня увидел, будет рад
стать псом моим - ласкаем часто он
на солнце загорающей рукой,
 
красивой, отдыхающей такой.
И мальчики из рыцарских времён
Погибнут, с уст моих принявши яд.

Дааа… - это уже не глупенькая девочка-припевочка, а скорее закоренелый гей-профи, причём накопивший немалый опыт в исполнении как пассивных, так и активных ролей; да просто какой-то серийный секс-маньяк! И, ну что же, по праву так хохотала над моим переводом и надо мной та продвинутая в стихах дама…
Однако, в творчестве Райнера Рильке стихи столь двусмысленно-легкомысленного содержания - скорее исключение. Рильке был поэтом серьёзным и очень много внимания отводил религиозной тематике. Вот одно из его в полном смысле слова молитвенных стихотворений:

Was wirst du tun, Gott, wenn ich sterbe?
Ich bin dein Krug (wenn ich zerscherbe?)
Ich bin dein Trank (wenn ich verderbe?)
Bin dein Gewand und dein Gewerbe
mit mir verlie;t du deinen Sinn.
 
Nach mir hast du kein Haus, darin
dich Worte, nah und warm, begru;en.
Es fallt von deinen muden Fu;en
die Samtsandale, die ich bin.
Dein grosser Mantel la;t dich los.
 
Dein Blick, den ich mit meiner Wange
warm, wie mit einem Pfuhl, empfange,
wird kommen, wird mich suchen, lange -
und legt beim Sonnenuntergange
sich fremden Steinen in den Scho;.
 
Was wirst du tun, Gott? Ich bin bange.

Экстатически-экзальтированное состояние молящегося человека достигает здесь духовной степени родственного сближения и дружеского общения с Богом. Пробным камнем для переводчиков тут является обилие одинаковых рифм: первые четыре строки зарифмованы на "-erbe", а в конце пять рифм, включая четыре строки подряд - на "-ange". Рифмы эти, как и почти всё в немецком языке, очень звучные - поэтому русские поэты-переводчики, разумеется, постарались сохранить их в строфике. Но, к сожалению, выбранные ими русские рифмы особой звучностью не блистали. Вот как перевёл это стихотворение Сергей Петров:

А вдруг умру - куда же Ты-то?
Я Твой сосуд (а вдруг разбитый?),
я Твой настой (а вдруг пролитый?),
почин, и промысел сокрытый,
и риза драная Твоя.

Нет без меня Тебе жилья,
и смысла нет в Тебе нимало.
С ноги снимаешь Ты устало
сандалию - а это я.

Твой взгляд, что на щеке моей
в тепле покоился когда-то,
как на подушке, взором брата,
не вынесет моей утраты
и ляжет скорбно в час заката
на ложе из чужих камней.

Вдруг я умру - тогда куда Ты?
 
Неплохо, неплохо… Но что это за "-ыты", "-аты" - "аты-баты, шли солдаты"? Может быть, лучше у Владимира Микушевича? Ну-ка:

Как быть, когда умру я, Боже?
Кувшин Твой (я разбит - и что же?)
Твое вино (прокисло тоже?)
Я смысл и дух Твой, всюду вхожий,
как будешь без меня, Господь?

Один, отрезанный ломоть,
бездомный снова, как вначале.
Ведь я - ремни твоих сандалий -
спаду с Тебя, теряя плоть.

Лишишься Ты святейших риз.
Твой взгляд, ложившийся когда-то,
устав, мне на щеку - крылатый
за мной помчится, но к закату
заполыхает мир по скату -
и взгляд на камни рухнет, вниз.

Как быть, Господь? Мне страшно, Святый!

Да, в начале определённо лучше, хотя и похоже на "ни кожи, ни рожи" - но под конец опять эти "аты-баты" да "из-под топота копыт пыль по полю летит". Впрочем, не виноваты же поэты-переводчики, что у русского народа такие поговорки-скороговорки. Да и сам я всё, что с ходу смог сделать - кой-как отвязаться о русского фольклора:

Умру - что будешь делать, Боже?
Я Твой сосуд - я разобьюсь.
Я Твой напиток - разольюсь.
Твоё творенье я - и что же?
Со мной теряет смысл Твой труд.
 
Где без меня найдёшь приют ?
Кому своё Ты скажешь слово ?
Твои сандалии я - снова
они с усталых ног спадут
и ляжет длинный плащ у ног.
 
Твой взгляд, что чувствую щекою
я, как подушкой - он за мною
помчится птицею слепою -
и вновь с вечернею зарёю
он ляжет в каменный мешок.
 
Ответь - прошу тебя с тоскою.

Очень многие стихотворения Райнера Рильке основаны на библейских сюжетах и фрагментах. К примеру, вот это, очень любимое мною стихотворение "Посещение Марии" из цикла "Жизнь Девы Марии":

Noch erging sie's leicht im Anbeginne,
doch im Steigen manchmal ward sie schon
ihres wunderbares Leibes inne, -
und dann stand sie, atmend, auf den hohn
 
Judenbergen. Aber nicht das Land,
ihre Fulle war um sie gebreitet;
gehend fuhlte sie: man uberschreitet
nie die Grosse, die sie jetzt empfand.
 
Und es drangte sie, die Hand zu legen
auf den andern Leib, der weiter war.
Und die Frauen schwankten sich entgegen
und beruhrten sich Gewand und Haar.

Jede, voll von ihrem Heiligtume,
schutzte sich mit der Gevatterin.
Ach der Heiland in ihr war noch Blume,
doch den Taufer in dem Schoss der Muhme
riss die Freude schon zum Hupfen hin.

О чём и  ком тут речь - о каких двух повстречавшихся беременных женщинах? Для людей, не знакомых с евангельской историей, при всей поэтической красоте стихотворения его смысл остаётся весьма тёмным. Стихотворение основано на том, что Иисус Христос и Иоанн Креститель в их земной жизни были ровесниками и родственниками. Евангелист Лука подробно свидетельствует об одном интересном факте - о встрече двух двоюродных сестёр, Матери Иисуса Марии и матери Иоанна Елисаветы, в то время, когда каждая из них вынашивала своё дитя:

Встав же Мария во дни сии, с поспешностью пошла в нагорную страну, в город Иудин, и вошла в дом Захарии, и приветствовала Елисавету. Когда Елисавета услышала приветствие Марии, взыграл младенец во чреве её; и Елисавета исполнилась Святаго Духа, и воскликнула громким голосом, и сказала: благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего! И откуда это мне, что пришла Матерь Господа моего ко мне? Ибо когда голос приветствия Твоего дошёл до слуха моего, взыграл младенец радостно во чреве моём. И блаженна Уверовавшая, потому что совершится сказанное Ей от Господа. И сказала Мария: величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моём, что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его; и милость Его в роды родов к боящимся Его; явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов, и вознёс смиренных; алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем; воспринял Израиля, отрока Своего, воспомянув милость, как говорил отцам нашим, к Аврааму и семени его до века. Пребыла же Мария с нею около трёх месяцев, и возвратилась в дом свой.
Лк 15:5-56

Владимир Летучий так перевёл близкое по сюжету стихотворение Рильке "Величание Богородицы":

Тяжёлая, она шла вверх по склону
без утешенья - и изнемогла;
но стоило увидеть ей матрону,
что гордо на сносях навстречу шла
 
и знала всё, хоть ей не открывались, -
как сгинула тревога без следа;
и женщины брюхатые обнялись,
и юная сказала: - Навсегда
 
самой любовью ныне стала въявь я.
Её сияньем Бог затмил тканьё
и золото богатого тщеславья;
и женщину Он выбрал и во славе
наполнил дальним временем её.
 
Избрал меня. Хоть я того не стою,
шлёт звёздам весть с престола Своего.
Душа моя, величь своей хвалою
как можешь высоко, - Его.

А вот перевод Владимира Микушевского:

Шла она сначала, как летела,
но потом почувствовала страх,
лёгкий страх от собственного тела,
удивительного на горах
 
иудейских. Перед ней был путь
в глубь её же собственного света;
поняла Мария: через это
человеку не перешагнуть.
 
И она невольно потянулась
к чреву, где другой послушно рос;
осторожно каждая коснулась
сестринского платья и волос.
 
То была пророческая встреча
двух сестёр, которых Свет избрал:
как бутон, природе не переча,
набухал Спаситель, а Предтеча
в материнском чреве заиграл.

Мне же в переводе захотелось слегка отвлечься от сюжета личной встречи Марии и Елисаветы, чтобы подчеркнуть вселенский смысл Боговоплощения и Боговочеловечения:

Было ей легко идти сначала
по дороге ровной, по земле.
Но поднявшись вверх, она устала
и остановилась на скале
 
Иудейских гор. Но не равнина -
радость разлилась вокруг неё.
Дева сердцем чувствовала Сына -
счастье и величие своё.
 
И хотелось ей рукой своею
поласкать того, кто в ней пророс.
И склонялись жёны перед нею,
и касались платья и волос.
 
Каждая, входя в её обитель,
получала святости дары.
Ах, ростком ещё был в ней Спаситель,
но толкался радостно Креститель
у её двоюродной сестры.

Судите сами, что в каком переводе потерялось…


Гендерная психология


Как и немецкий, английский язык имеет одну неприятную особенность - глаголы в нём никак не изменяются по родам. В результате, например, читая любовное послание, далеко не всегда можно понять, кто же кому пишет - мужчине женщине, женщина мужчине, мужчина мужчине или женщина женщине. Дело ещё более осложняется, если автор скрывается под псевдонимом, обозначающим лицо другого пола. Вот и пойми тут, кто кому в таком стихотворении объясняется в любви. Даже опытные переводчики и литературоведы иногда попадались на эту удочку. Для установления истины в таких случаях приходится углубляться в подробности биографии автора, изучать окружавшие его семейные, исторические и другие обстоятельства и т.п. Таким образом, переводчик должен провести ещё и серьёзную исследовательскую работу, чтобы не попасть впросак и не сесть в галошу.
Я тут хочу привести один конкретный пример - переводы стихотворения Анны Бронте, посвящённого памяти близкого человека. Стихотворение это было опубликовано в 1846 году под мужским псевдонимом "Эктон Белл". Вот его английский оригинал:

A Reminiscence

Yes, thou art gone! and never more
Thy sunny smile shall gladden me;
But I may pass the old church door,
And pace the floor that covers thee,

May stand upon the cold, damp stone,
And think that, frozen, lies below
The lightest heart that I have known,
The kindest I shall ever know.

Yet, though I cannot see thee more,
'Tis still a comfort to have seen;
And though I thy transient life is o'er,
'Tis sweet to think that thou hast been;

To think a soul so near divine,
Within a form, so angel fair,
United to a heart like thine,
Has gladdened once our humble sphere.

Действительно, можно ли тут понять, какого пола автор и адресат? Тем более, что под стихотворением стоит мужская подпись "Эктон", тогда как на самом деле автор - Анна. Вот как это стихотворение перевела Ирина Гурова, которая переводила также и романы Анны Бронте "Агнес Грей" и "Незнакомка из Уайлдфелл Холла":

Воспоминание

Улыбка ясная твоя
Покой мне боле не дарит.
В приделе церкви вижу я
Одну плиту средь многих плит.

Я помню ту, что спит под ней
В сырой холодной тишине.
Не знала сердца я светлей,
Добрей его не встретить мне.

Хоть нынче нет тебя со мной,
Утешно знать, что ты была;
Ты спишь под сенью гробовой,
Но мысль сладка, что ты жила,

Что в блеске ангельской красы
Твой дух, божественный почти,
Хотя бы краткие часы
Нас озарял в земной ночи.

Здесь, очевидно, женщина (Ирина Гурова проигнорировала мужской псевдоним Анны Бронте) вспоминает об умершей женщине - возможно, о матери, сестре, дочери, племяннице или подруге. Но так ли это - действительно ли Анна Бронте писала о некой близкой, но ушедшей женщине, девушке или девочке? Мать сестёр Бронте Мария умерла, когда Анне не было и года. Две старшие сестры Бронте, Мария и Элизабет, умерли, когда Анне не было и пяти лет. Говорить о каких-то реальных светлых воспоминаниях малолетней Анны о них не приходится. На момент публикации стихотворения другие две сестры  Анны, Шарлота и Эмилия, были живы. А вот мой перевод этого стихотворения, где я однозначно утверждаю, что речь идёт о мужчине, причём не просто о мужчине, а о мужчине, в которого Анна была страстно влюблена - и чтобы подчеркнуть это, мне пришлось даже допустить некоторые вольности в переводе.

Воспоминание

Да, ты ушёл! И нет теперь
Улыбки, солнечной такой.
Войду я в церковь через дверь,
Пройду по полу над тобой

И стану думать в тишине,
Что под плитой укрыто здесь
То сердце, что дороже мне,
Чем этот мир прекрасный весь.

И пусть тебя не вижу я,
Но помню все твои черты.
Пусть прекратилась жизнь твоя,
Но след во мне оставил ты.

Я рада, что твоя душа
Соединилась с Богом вновь -
Она как ангел хороша
И помнит про мою любовь.

Так где же истина? У кого больше оснований на свою версию - у Ирины Гуровой или у меня? Ирина Гавриловна Гурова, одна из старейших и опытнейших переводчиц с английского, скончалась в 2010 году. Могу ли я как-то обосновать свою позицию? Кто этот любимый мужчина Анны, о котором у неё в 1846 году остались светлые воспоминания? Отец сестёр Бронте Патрик надолго пережил всех своих детей. Единственный брат сестёр Бронте Бренуэлл тогда ещё был жив, хотя из-за несчастной любви уже впал в депрессию и алкоголизм, сведший его в могилу. И если у Анны это была любовь - то определённо не родительская и не братская, а самая что ни на есть настоящая любовь женщины к мужчине.
Вот что пишет хранительница музея Бронте в Хауорте Кэтрин Уайт в предисловии к репринтному изданию стихов сестёр Бронте 1995 года: ""Воспоминание", написанное в апреле 1844 года, обычно рассматривается как посвящённое заместителю её отца Уильяму Уайтмену, умершему в 1842 году". Таким образом, мы имеем серьёзное свидетельство специалиста о том, что Анна посвятила своё стихотворение всё-таки мужчине. Однако, тот ли это мужчина, где он был похоронен и имеем ли мы право говорить о любви Анны к Уильяму? Здесь нам нужны достоверные факты и убедительные аргументы. А вот что пишет Н. Михальская в предисловии к изданию переводов романов Анны Бронте (Харьков, "Фолио", 1995; переводчик - та же Ирина Гурова): "В 1940 году в Хауорт приехал молодой священник Уильям Уайтмен. Он был доброжелательно принят в доме Патрика Бронте, сёстры с интересом и радостью отнеслись к новому знакомому. Со своей стороны и Уайтмен оказывал им внимание. Анна Бронте полюбила его. В её жизни это была первая и единственная любовь, которой не суждено было завершиться счастливо, она не привела к замужеству. Через два года после начала знакомства - в 1842 году - Уильям Уайтмен скоропостижно скончался. Его похоронили на церковном кладбище совсем рядом с домом Бронте. Сила чувства, испытываемого Анной к Уильяму, сила переживаемой ею скорби в связи с утратой переданы в её стихотворениях". Ну вот, теперь мы имеем и неопровержимое свидетельство того, что Анна горячо любила Уильяма и, очевидно, часто посещала место его упокоения на церковном кладбище.
Но самое загадочное здесь вот в чём. С перевода этого стихотворения я только начал своё знакомство с творчеством сестёр Бронте. Тогда я ещё не читал их романов и ничего не знал об их биографиях. Каким образом я, прочитав это стихотворение по-английски (а английский-то я знаю, вообще говоря, не очень), смог интуитивно почувствовать, что Анна пишет о любимом мужчине? Что тут сработало - нечто неуловимо присутствующее в тексте Анны или моё собственное душевное состояние? Бог его знает, но есть в этом, право, нечто мистическое. А, может быть, я как мужчина почувствовал это, а Ирина Гурова как женщина не почувствовала? Или же был тут такой психологический момент: Анна ведь пишет от первого лица ко второму, обращаясь к человеку на "ты" - читатель невольно принимает это обращение на свой счёт, как будто Анна именно ему, читателю, говорит - "ты". Естественно, читатель-мужчина думает, что Анна обращается к мужчине, а читательница-женщина - что к женщине. Вот так: чисто гендерная психология - и никакой тебе мистики!
Наверное, все согласны, что в стихах помимо некоего смыслового содержания, выражаемого словами, присутствует то, что обычно называют "настроением". Причём часто почти невозможно уловить, каким же образом создаётся это настроение: вроде и слова самые обычные, и особых художественных приёмов нет, а у читателя возникает некое эмоциональное состояние. Причём иногда стоит заменить в тексте одно-два слова их синонимами или просто переставить слова, не меняя смысла - и настроение меняется на противоположное. Разумеется, переводчики должны учитывать и это обстоятельство: весьма желательно передавать не только смысл стихотворения, но и его "настроение". И вот тут многое зависит не только от всяких там тонких особенностей душевного склада переводчика, но и просто от того, к представителям какого пола относятся автор и переводчик. Для примера хочу привести ещё два разных перевода вот этого стихотворения Анны Бронте, также подписанного тем же мужским псевдонимом "Эктон Белл":

Past days

'Tis strange to think, there was a time
When mirth was not an empty name,
When laughter really cheered the heart,
And frequent smiles unbidden came,
And tears of grief would only flow
In simpathy for others' woe;

When speech expressed the inward thought,
And heart to kindred heart was bare,
And Summer days were far too short
For all the pleasures crowded there,
And silence, solitude, and rest,
Now welcome to the weary breast -

Were all unprised, uncourted then -
And all the joy one spirit showed,
The other deeply felt again;
And friendship like a river flowed,
Constant and strong its silent course,
For nought withstood its gentle force:

When night, the holy time of peace,
Was dreaded as the parting hour;
When speech and mirth at once must cease,
And Silence must resume her power;
Though ever free from pains and woes,
She only brought us calm repose.

And when the blessed dawn again
Brought daylight to the blushing skies,
We woke, and not reluctant then,
To joyless labour did we rise;
But full of hope, and glad and gay,
We welcomed the returning day.

Вот первый перевод - Ирины Гуровой:

Былые дни

Как странно! Да была ль ужли
Пора невинная утех?
Когда улыбкой дни цвели,
Был искренним весёлый смех
И набегала на глаза
Лишь жалости к другим слеза.

Друг другу верили сердца,
Дышали правдою слова,
Забавам не было конца,
Их летний день вмещал едва.
Безлюдье, тишина, покой,
Что так нужны душе больной,

Тогда докучны были ей.
А радость общею была,
И оттого ещё сильней.
И дружба, как река, текла:
Помех не ведала она,
Своею верностью сильна.

Тогда, как злой разлуки час,
Благая ночь была страшна -
Ведь с ней смолкал веселья глас,
В права вступала тишина.
А ночь не тяжких мыслей рой,
Но сладкий сон несла с собой.

Когда ж рождалась вновь из тьмы
Румяная заря, тогда
Охотно пробуждались мы.
Не для унылого труда
Свои мы открывали вежды
Под сенью счастья и надежды.

И второй перевод - мой:

Прошлые дни

Подумать только! Были дни,
Когда не знала я печали;
И смех струился, и огни
Улыбок лица освещали;
А слёзы лились лишь тогда,
Когда с другим была беда;

И речь так искренно звучала,
И были чистыми сердца;
И летних дней мне было мало,
Чтоб насладиться до конца;
В тиши досуг вечерний летом
Душе усталой был приветом;

Всё было просто и легко,
И сердце радостью чужою
Томилось так же глубоко;
А дружба, как река весною,
Неслась потоком бурных вод,
Преград не ведая, вперёд;

А ночью тихо гасли свечи -
Досадный расставанья час,
Когда должны умолкнуть речи
И тишина объемлет нас,
Чья утешающая сила
Во сне нам отдых приносила;

Когда ж луч утренней зари
Окрашивал багрянцем дали,
Мы с неохотою внутри
И с думой о трудах вставали;
Но, победив и сон, и лень,
Смеясь встречали новый день!

Не знаю, как вы, а я и несколько моих коллег сразу заметили разницу в настроении, передаваемом тем и другим переводом. Первое стихотворение как бы написано старухой, тоскующей по невозвратно ушедшей молодости. Второе - молодой женщиной, с удовольствием вспоминающей дни юности. Я считаю, что второй вариант - более верный, поскольку Анна Бронте до старости не дожила, погибнув от туберкулёза в 29 лет. Но откуда такая разница в переводах? Не знаю, как насчёт мистики, но с точки зрения психологии я думаю так. Когда мужчина представляет себе некую абстрактную женщину, какой он её видит? Конечно же, молодой и полной жизни! И когда этот мужчина переводит стихи этой женщины, он конечно же, хотя бы подсознательно, представляет себе образ поэтессы - и разумеется, в виде юной и жизнерадостной девушки. А иначе ему и переводить-то её не захочется. А какой обычно хочет видеть женщина другую женщину? Конечно же, старой грымзой! И когда женщина переводит стихи женщины - результат получается соответствующий. Отсюда, видимо, и разница в переводах Ирины Гуровой и в моих.
Остаётся только добавить, что в прозе этот эффект почти незаметен, поскольку проза, в отличие от стихов, не может так ярко передать то самое "настроение". Секрет тут в том, что рифмы с ударением на последнем слоге называются мужскими, а на предпоследнем - женскими. И, действительно, в мужских стихах как раз мужские рифмы подчёркивают молодость и жизнерадостность, но в женских стихах - все как раз наоборот: именно женские рифмы выполняют ту же функцию. Наверное, именно поэтому эти рифмы и получили такие названия. Так вот, Ирина Гурова в переводе второго стихотворения пыталась точно следовать оригиналу даже в рифмах. Однако в английской поэзии с женскими рифмами совсем плохо, там преобладают мужские - просто язык такой. А я не всегда считаю нужным тупо следовать в этом оригиналу, искусственно приспосабливая певучую русскую поэтическую речь под рубленую английскую. Вот так как-то - никакой мистики, только гендерная психология…
А, чуть не забыл! Вот этими своими глубокими размышлениями о мистике и гендерной психологии в поэтических переводах я как-то решил поделиться с Евгением Витковским. На очередной личной встрече в его московской квартире я завёл разговор про переводы Ирины Гуровой стихотворений Анны Бронте. Воспользовавшись короткой паузой в моём словоизлиянии, Евгений Владимирович тактично уточнил, что Ирина Гурова переводила только английскую прозу, а стихи она писать просто не умела. И доверительно добавил, что, насколько ему это известно, переводы стихов Анны Бронте, опубликованные за подписью Ирины Гуровой, на самом деле выполнил её муж Павел…


Non penis canina


Обычно, когда в разговорах с Евгением Витковским речь заходила о переводах с французского, итальянского или испанского, я вставлял свою дежурную реплику, что поэтических переводов с них я не делаю, поскольку, к своему стыду, в романских языках я ни бум-бум. А в разговорах с Андреем Добрыниным, который легко делал отличные переводы с немецкого и даже с армянского, которыми он не владел, по подстрочнику, я вставлял похожую реплику, что по подстрочнику я не перевожу, поскольку не чувствую звучания оригинала. Ныне - каюсь, ибо и то, и другое было враньём. Как-то я сам поймал себя на мысли, что ведь делал же я поэтические переводы с самого что ни на есть романского языка - и делал, можно сказать, именно по подстрочнику. Речь идёт о моих переводах стихов Гая Валерия Катулла.
Не то чтобы я совсем уж не знал латыни, в науке без этого просто никуда и никак -  но читать стихи Катулла по-латыни мне не доводилось. С Катуллом я познакомился в переводах Адриана Пиотровского - и был сразу и навсегда пленён творчеством этого великолепного римского поэта эпохи Цицерона и Цезаря. Поразительна история его любви к Клодии, сестре знатного римского сановника Клодия Пульхра - которую он в своих стихах называл Лесбией в честь греческой поэтессы Сафо с острова Лесбос. Удивителен его стихотворный стиль, соединяющий в себе, казалось бы, несоединимое - высшие образцы греческой лирики и лексику живого городского жаргона. А совмещение противоположных эстетических категорий Аристотеля, прекрасного и безобразного, возвышенного и низменного, трагического и комического - что это, как не главный признак куртуазного маньеризма? Так мог ли я, будучи ещё с детского сада носителем этого сладостного стиля, пройти мимо творчества Катулла? Вот, пожалуй, его самое известное, обращённое к Лесбии и полное восторженной страсти к ней стихотворение:

V. Ad Lesbiam

Vivamus mea Lesbia, atque amemus,
rumoresque senum seueriorum
omnes unius aestimemus assis!
soles occidere et redire possunt:
nobis cum semel occidit breuis lux,
nox est perpetua una dormienda.
da mi basia mille, deinde centum,
dein mille altera, dein secunda centum,
deinde usque altera mille, deinde centum.
dein, cum milia multa fecerimus,
conturbabimus illa, ne sciamus,
aut ne quis malus inuidere possit,
cum tantum sciat esse basiorum.

Надо сказать, что античные стихи - совсем не то, что принято называть стихами в наше время. Рифмы в них - ну разве что, как в этом стихотворении, троекратное повторение "centum" в конце смежных строк. А вообще рифм там не было - хотя в латинском фольклоре таковые имелись в изобилии. Ритмика там - весьма своеобразная, основанная не на ударениях в словах, а на длительности произнесения гласных при декламации. Собственно, русские переводчики так эти стихи и переводили - пытаясь сохранить античную поэтическую речь и по возможности не поломать окончательно русское стихосложение. Вот как это стихотворение Катулла перевёл Виктор Соснора:

V. К Лесбии

Жить так жить, а любить - так безоглядно!
Сплетни старцев сварливых врозь и оптом,
Верь мне, Лесбия, медяка не стоят!
Угасать и всходить вольны светила,
Ну а нам, как угаснет свет недолгий,
Сном придется уснуть в ночи бескрайней.
Поцелуй меня тыщу раз, пожалуй,
Сто ещё, снова тыщу и сто по-новой,
Снова тыщу, сызнова сто, не меньше.
А потом, как тыщ наберётся много,
Мы со счёта собьёмся - что нам в числах?
Да и злюка завистник вдруг нас сглазит,
Разузнав, сколько было поцелуев.

Но Соснора вообще очень часто обращался к белым стихам и верлибру, за что даже удостоился упрёков в графомании. Я же никогда не понимал, какой смысл переводить белые стихи - белыми стихами, а верлибр - верлибром же. По крайней мере, мне самому заниматься этим ну совсем неинтересно. Поэтому я сделал своё рифмованное переложение стихотворения Катулла, избрав близкий к его ритмике мой излюбленный пятистопный хорей:

V. К Лесбии

Лесбия, давай жить будем вместе,
Чтоб любить друг друга не спеша.
Пусть нам старики ворчат о чести -
Их слова не стоят и гроша.
 
Знай же: только день погаснет краткий,
Сядет солнце и взойдёт луна,
Мы с тобой всю ночь в истоме сладкой
Проведём без отдыха и сна.
 
Дай же твои губы! Как приятно
Слиться вместе, смешивая сок!
Повторятся пусть тысячекратно
Сладостные звуки - чмок-чмок-чмок!
 
Буду долго чмокать без стыда я,
Чтоб не смог завистник сглазить нас.
Пусть с ума сойдёт он, наблюдая
Наши ласки - как и сколько раз!

Правда, при переводе меня вдруг несколько смутила дурацкая мысль: а что именно делали древние римляне, исполняя любовное действие "basia" - которое по-русски принято переводить как "поцелуи"? На это я не смог найти никаких научных свидетельств - как и на то, что у Катулла с Клодией были какие-то близкие отношения. Но любовь Катулла к своей Лесбии была единственной и неповторимой - до того, что других женщин он просто терпеть ненавидел. Вот его стихотворение, обращённое к некой Амеане:

XLIII. Ad Ameanam

Salve, nec minimo puella naso
nec bello pede nec nigris ocellis
nec longis digitis nec ore sicco
nec sane nimis elegante lingua,
decoctoris amica Formiani.
ten prouincia narrat esse bellam?
tecum Lesbia nostra comparatur?
o saeclum insapiens et infacetum!

Вот перевод этого стихотворения, который сделал Владимир Орёл:

ХLIII. К Амеане

Здравствуй, здравствуй, носатая девица,
Кривоногая, с глазками навыкат,
Лопоухая, с корявыми ногтями,
Неблагоразумная трещотка.
Ты, подруга кутилы Формианца,
Ты - красавица, говорят в деревне.
Там тебя с нашей Лесбией равняют.
Вот пустое, свихнувшееся время!

К слову, Владимир Орёл - автор перевода стихотворения Джона Донна "Экстаз". Само стихотворение удивительное, а этот перевод я считаю лучшим, превзойти который невозможно. А вот мой перевод стихотворения Катулла:

XLIII. К Амеане

Здравствуй-здравствуй, новая подружка -
Покажи-ка мне свою красу!
Что ж ты лупоглаза, как лягушка?
А прыщей-то сколько на носу!

Есть, конечно, в людях недостатки,
Ты же - недостаточна во всём!
Голос хриплый и на коже складки,
Руки - грабли, ноги - колесом!

Вряд ли в мире, думаю, найдётся
Хоть один ещё такой урод!
Говоришь, как бабы у колодца -
Лучше бы совсем закрыла рот!

Это про тебя мне чушь мололи,
Что ты лучше Лесбии моей?
Люди все с ума свихнулись что ли
В этот век бессмысленных идей?!

Впрочем, к мужчинам Катулл относился просто с брезгливой иронией - тут до него далеко и Аристофану, и Марциалу. Вот его стихотворение, обращённое к некоему Фурию:

XXIII. Ad Furium

Furi, cui neque seruus est neque arca
nec cimex neque araneus neque ignis,
uerum est et pater et nouerca, quorum
dentes uel silicem comesse possunt,
est pulcre tibi cum tuo parente
et cum coniuge lignea parentis.
nec mirum: bene nam ualetis omnes,
pulcre concoquitis, nihil timetis,
non incendia, non graues ruinas,
non facta impia, non dolos ueneni,
non casus alios periculorum.
atque corpora sicciora cornu
aut siquid magis aridum est habetis
sole et frigore et esuritione.
quare non tibi sit bene ac beate?
a te sudor abest, abest saliua,
mucusque et mala pituita nasi.
hanc ad munditiem adde mundiorem,
quod culus tibi purior salillo est,
nec toto decies cacas in anno;
atque id durius est faba et lapillis.
quod tu si manibus teras fricesque,
non umquam digitum inquinare posses
haec tu commoda tam beata, Furi,
noli spernere nec putare parui,
et sestertia quae soles precari
centum desine: nam sat es beatus.

А вот перевод Сергея Ошерова:

XXIII. К Фурию

Фурий! Нет у тебя ларя, нет печки,
Ни раба, ни клопа, ни паутины,
Есть отец лишь да мачеха, которым
Камни дай - разжуют и их отлично.
Право, счастье тебе с таким папашей
И с супругой железною папаши.
Что ж дивиться? Ведь вы бодры, здоровы,
Переварите всё и не боитесь
Ни пожара, ни кражи нечестивой,
Ни отравы лихой, ни разоренья, -
Словом, беды любые вам не страшны.
Ваше тело от стужи, и от зноя,
И от голода до того иссохло,
Что давно уже стало твёрже рога.
Чем же плохо тебе? Чем ты несчастлив??
Нету пота в тебе и нету слизи,
Нет слюны и в носу соплей зловредных, -
Чище чистого ты. Прибавь к тому же,
Что и зад у тебя солонки чище:
В год ты какаешь десять раз - не больше,
Кал твой твёрже бобов и крепче гальки,
Можешь мять и тереть его руками -
Даже пальцев себе ты не измажешь.
Научись ты ценить такое счастье,
И не смей презирать все эти блага,
И привычку оставь по сто сестерций
Всюду клянчить: и так ты счастлив, Фурий!

Стихотворение - слишком длинное, я бы и не взялся переводить его целиком. Но Сергей Финн попросил меня перевести только самый интересный фрагмент - что я и сделал, немного просклоняв слово "чистота":

Почему ты льёшь скупые слёзки?
Не пойму я, чем несчастлив ты.
Ты же весь, от пяток до причёски -
Чище самой чистой чистоты.
 
Нет на коже слизи или пота,
Нет в носу соплей, слюны во рту.
И твоя воспитанная попа
Тоже соблюдает чистоту.
 
Кал же твой - как драгоценный камень,
Какаешь ты редко в суете.
Можешь мять своё дерьмо руками -
Пальцы сохранишь ты в чистоте!

Такие вот, понимаете ли, эстетические категории. Как говорил Наполеон, от великого до смешного - один шаг…


Тигры! Тигры!


Говорят, что Лев Толстой в споре о непротивлении злу насилием на вопрос оппонента "Ну как же, Лев Николаич - а если вдруг тигры нападут?!" ответил: "Да полноте, батенька - какие тут в Ясной тигры?!". Если задаться вопросом "а какое стихотворение самое переводимое на русский язык?" - так это, несомненно, "Тигр" Уильяма Блейка. Количество его переводов вообще не поддаётся точному подсчёту. Почему так - для меня загадка. Вот что пишет один из его переводчиков Сергей Степанов:

"Тигр" по праву считается величайшим творением Уильяма Блейка и одним из самых выдающихся произведений английской литературы. Как и "Агнец", парное стихотворение из "Песен Невинности", "Тигр" начинается с вопроса: кто твой Создатель? Однако если в более раннем стихотворении ответ очевиден и однозначен, то "Тигр" весь состоит из цепочки вопросов, остающихся без прямого ответа. В "Песнях Невинности" тигры, львы и прочие "дикие звери" представляют силу, враждебную Агнцу (т. е. Богу) и, следовательно, негативную. Теперь Блейк не только оспаривает это утверждение, но подспудно отвергает свое "однобокое" миропонимание времён "Песен Невинности": зловещая красота Тигра - столь же необходимая часть миропорядка, как и кротость Агнца, и одно невозможно без другого. Кто создал Тигра, Бог или Диавол, какой огонь, небес или преисподней, горит в его очах - вот основной вопрос стихотворения. Блейк не даёт прямого ответа, но ходом своей мысли подталкивает читателя к этому ответу: Тигра создал не кто иной, как Диавол, который, следовательно, является Творцом наравне с Богом. Однако Тигр, вышедший из дьявольской кузни, внушает не только ужас, но и восхищение своей "устрашительной соразмерностью" (Fearful symmetry). Созданный Адом, Тигр не есть Зло в его обычном понимании, но заключенная в плоть яростная и прекрасная Энергия, которая, согласно концепции, изложенной в "Бракосочетании Неба и Ада", движет всяким развитием.

Сам я в мистике - ни бум-бум. А потому просто приведу известные мне переводы этого стихотворения. Вот - оригинал:

The Tiger

Tiger! Tiger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye
Could frame thy fearful symmetry?

In what distant deeps or skies
Burnt the fire of thine eyes?
On what wings dare he aspire?
What the hand dare seize the Fire?

And what shoulder, and what art,
Could twist the sinews of thy heart?
And when thy heart began to beat,
What dread hand? and what dread feet?

What the hammer? what the chain?
In what furnace was thy brain?
What the anvil? what dread grasp
Dare its deadly terrors clasp?
 
When the stars threw down their spears,
And water''d heaven with their tears,
Did he smile his work to see?
Did he who made the Lamb make thee?

Tiger! Tiger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye,
Dare frame thy fearful symmetry?

Вот - перевод Константина Бальмонта:

Тигр, тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?

В небесах иль средь зыбей
Вспыхнул блеск твоих очей?
Как дерзал он так парить?
Кто посмел огонь схватить?

Кто скрутил и для чего
Нервы сердца твоего?
Чьею страшною рукой
Ты был выкован - такой?

Чей был молот, цепи чьи,
Чтоб скрепить мечты твои?
Кто взметнул твой быстрый взмах,
Ухватил смертельный страх?

В тот великий час, когда
Воззвала к звезде звезда,
В час, как небо вс` зажглось
Влажным блеском звёздных слёз, -

Он, создание любя,
Улыбнулся ль на тебя?
Тот же ль он тебя создал,
Кто рожденье агнцу дал?

Вот - первый перевод Самуила Маршака:

Тигр, тигр - огонь, горящий
В глубине полночной чащи.
Чьей бессмертною рукой
Создан страшный образ твой?

В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился древле он?
Чьей рукою был пленён?

Что за мастер, полный силы
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий стук?

Он ли сталь твою ковал?
Где твой гневный мозг пылал?
Кто впервые взял клещами
Гневный мозг, метавший пламя?

Испытал ли наслажденье,
Завершив свое творенье,
Твой создатель? Кто же он?
Им ли агнец сотворен?

Вот - второй перевод Самуила Маршака:

Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?

В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?

Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий звук?

Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?

А когда весь купол звёздный
Оросился влагой слёзной, -
Улыбнулся ль наконец
Делу рук своих творец?

Неужели та же сила,
Та же мощная ладонь
И ягнёнка сотворила,
И тебя, ночной огонь?

Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Чьей бессмертною рукой
Создан грозный образ твой?

Вот - первый перевод Дмитрия Смирнова:

Тигр! Тигр! Тёмный лес
Озарил твой яркий блеск,
Меж деревьями взвилась
Симметричных линий вязь.

Где нашёл, о Тигр, ты
Эти страшные черты?
В небесах иль под землёй
Создан взгляд ужасный твой?

Что за мастер тебя свил
Из стальных упругих жил?
Зубы заточил, как нож,
Что людей приводят в дрожь?

Где отважный тот кузнец
Огневых твоих колец?
Где тот молот, где тот горн,
Что в тебя вдохнул огонь?

В час, когда из влажных глаз
Звёзды слёзы льют на нас,
Улыбнётся ли Творец
Грозных тигров и овец,

Тигр! Тигр! Тёмный лес
Озарил твой яркий блеск.
Так откуда же взялясь
Симметричных линий вязь?

Вот - второй перевод Дмитрия Смирнова:

Тигр! Тигр! Жгучий жар
Разгорелся, как пожар,
Где рука, где пылкий взор?
Что начертали твой узор?

Как обрёл, о Тигр, ты
Эти страшные черты?
В небесах иль под землёй
Взор свирепый создан твой,

Где кузнец тот, что сложил
Спираль твоих упругих жил?
Каким он молотом ковал
Сердца пламенный овал?

Как вложил он в гордый ум
Цепь твоих угрюмых дум,
Как сумел он горн раздуть,
Чтоб огонь в тебя вдохнуть?

В час, когда грустнеет лес
И стрелы звёзд летят с небес,
Улыбнётся ль наконец
Создатель тигров и овец.

Тигр! Тигр! Жгучий жар
Разгорелся, как пожар;
Где рука, где дерзкий взор,
Что начертали твой узор?

Вот - перевод Виктора Топорова:

Тигр, о тигр! кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать,
Кто посмел тебя создать?

В преисподней иль в эдеме
Некто в царской диадеме
Огнь в очах твоих зажёг?
Как он вытерпел ожог?

Кто качнул рукою властной
Сердца маятник ужасный
И, услышав грозный стук,
Не убрал смятенных рук?

Кто хребет крепил и прочил?
В кузне кто тебя ворочал?
В чьих клещах твой мозг пылал?
Чьею злобой закипал?

А когда ты в ночь умчался,
Неужели улыбался
Твой создатель - возлюбя
И ягненка, и - тебя?

Тигр, о тигр! кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать, -
Кто велел тебе восстать?

Вот - перевод Сергея Степанова:

Тигр, о Тигр, в кромешный мрак
Огненный вперивший зрак!
Кто сумел тебя создать?
Кто сумел от тьмы отъять?

Из пучины иль с небес
Вырван огнь твоих очес?
Кто к огню простер крыла?
Чья десница унесла?

Кто узлом железных жил
Твое сердце напружил?
Кто слыхал, как дик и яр
Первый бешеный удар?

Кто ужасный млат вздымал?
Кто в клещах твой мозг сжимал?
А когда сошёл на нет
Предрассветный звёздный свет -

Неужели был он рад,
Встретив твой зловещий взгляд?
Неужели это был
Тот, кто Агнца сотворил?

Тигр, о Тигр, в кромешный мрак
Огненный вперивший зрак!
Кто посмел тебя создать?
Кто посмел от тьмы отъять?

Вот - перевод Анатолия Кудрявицкого:

Тигр, о тигр, багровый свет,
В чащах ночи жаркий след,
Кто, исполнен грозных сил,
Злую плоть твою слепил?

Чья бестрепетная длань
Мышц свила тугую ткань?
Кто прыжкам придал размах?
Как огонь зажжён в глазах?

Кем отмерен сердца стук?
Кто, не покладая рук,
В кузне ладил твою стать,
Тяжкий молот тщась подъять?

Что за цепью был обвит
Мозг, где пламень тёмный спит?
Кто с улыбкой в мир послал
Мощи адской идеал?

Кто был рад своей волшбе,
Ужасаясь сам себе?
Кем был агнец сотворён,
И творцу милей ли он?

Тигр, о тигр, багровый свет,
В чащах ночи жаркий след,
Кто, исполнен грозных сил,
Злую плоть твою слепил?

Вот - перевод Т. Стамовой:

Тигр, горящий в кущах ночи,
Чьи тебя прозрели очи?
Кто явил на свет черты
Этой страшной красоты?

В бездне или средь небес -
Плоти где свершён замес?
Где рождался грозный рёв?
Где таился мрак зрачков?

Кто огонь в тебя вложил?
Кто сплетал канаты жил?
Слышал сердца мощный гул?
Плоть твою ломал и гнул?

Кто твой мозг надменный плавил?
Кто восстать тебя заставил?
Кто, неведомый уму,
Отпустил тебя во тьму?

И в ответ на твой оскал
Чей бессмертный взор сиял?
Светлый, словно херувим,
Агнец тоже создан им?

Тигр, горящий в кущах ночи,
Чьи тебя прозрели очи?
Кто явил на свет черты
Этой страшной красоты?

Вот - перевод М.Калининой:

Тигр, о тигр, ночной кошмар,
Затаённый в чаще жар!
Кто дерзнул тебе придать
Ужасающую стать?

Кто раздул в полночный час
Уголья бездумных глаз?
Кто, спокойствие храня,
Вынимал их из огня?

Кто распутал вен клубок,
Направляя крови ток?
Кто взлелеял сердца стук
В колыбели грубых рук?

Кто сжимал, презревши страх,
Гневный мозг в стальных клещах?
Кто из горна вынимал
Плоти яростный металл?

А когда блеснул рассвет,
Улыбнулся или нет
Он творенью своему,
Прежде чем уйти во тьму?

Кто он, пастырь тайных сил?
Неужели агнец был
Порожденьем тех же чар?
Тигр, о тигр, ночной кошмар?!

Вот - перевод Олега Коновалова:

Тигр, тигр, слепящий свет,
Ты во мрак лесов одет,
Кто, бессмертною рукой
Создал страшный облик твой?

В небесах или в аду
Бился в дьявольском бреду,
Пламенел твой жуткий взгляд, -
Кто открыл смертельный яд?

Что за воля, чье искусство
Нервы выпряли и чувства?
Кто создал и для чего
Ярость сердца твоего?

Молот чей на наковальне
Отковал твои желанья?
Цепи чьи стянули тело,
Что так билось и ревело?

А когда ты мчался в ночь
От проклятой кузни прочь,
Кто, не ведая тревоги,
Улыбался на пороге,
Сотворив и возлюбя
И ягнёнка, и тебя?...

Тигр, тигр, слепящий свет,
Ты во мрак лесов одет.
Чьей безумною мечтой
Создан страшный облик твой?

Вот - перевод Вадима Жмудя:

Тигр, Тигр, яркий глаз,
Что во тьме пугает нас,
Кто бессмертною рукой
Создал страшный облик твой?

Кто раздул в полночный час
Уголь этих жарких глаз?
Этот пламенный рубин -
Жар небес он иль глубин?

Что за мастер, полный сил,
Свил сплетенья этих жил?
Кто, услышав сердца стук,
Не прервал работы рук?

Кто и чем тебя ковал?
В чем он мозг твой выплавлял?
Что за сила в тех тисках,
Что сдержали вой и страх?

Труд окончив, наконец,
Улыбнулся ль твой Отец?
Тот же самый ли Творец
Создал тигра и овец?

Тигр, Тигр, яркий глаз,
Что во тьме пугает нас,
Кто бессмертною рукой
Создал страшный облик твой?

Вот - перевод К. С. Фарай:

Тигр, тигр! Яркий блеск!
Жжёшь густой полночный лес!
Кто создал тебя таким
Хищным, огненным и злым?

Посреди каких простор
Твой пылал безумный взор?
Кто крылами взвил тот пламень,
Кто тот взор сковал цепями?

Кто, склонясь над грозной пастью,
Сердце растерзал на части?
Как оно беззвучно билось!
Где тот меч и где та сила?

Где тот молот, где оковы,
Что сковали нрав суровый?
Где той длани смелой власть,
Что твою смирила страсть?

Когда сонмы белых звёзд,
Скрыли небо морем слёз,
Рассмеялся ль гневный мастер
Неземной играя властью?

Тигр, тигр! Блеск и мгла!
Словно созданный для зла.
Та ли власть, и та ли сила
Жизнью агнца одарила?

Вот - перевод А. Круглова:

Тигр! О Тигр! Ты взрыв огня,
В дебрях тьмы рожденье дня.
Что за мастер в мир принес
Грозный строй твоих полос?

Бездн каких, каких орбит
Жар в зрачках твоих горит?
Крыльев знак на лбу твоём -
Кто дерзнул владеть огнём?

Чьим рукам хватило сил
Свить пружину страшных жил?
Сердца стук в тиши ночей -
Поcтупи он вторит чьей?

Что за мощный молот мял
Злобной ярости металл?
В чьей печи, в каких цепях
Зрел, калился смертный страх?

Звёздных копий круговерть,
Слёзы оросили твердь...
Улыбался ли творец?
Он ли Агнцу был отец?

Тигр! О Тигр! Ты взрыв огня,
В дебрях тьмы рожденье дня.
Кто так дерзко в мир принес
Грозный строй твоих полос?

Вот - перевод Ксении Букши:

тигр! тигр! жгуч и яр
чащ полуночных разгар
волей чьих бессмертных глаз
точность жуткая сбылась?

в безднах, небесах каких
вспыхнул жар очей твоих
кто раздул, взмахнув крылами
чья рука схватила пламя

чей размах, искусство чьё
сердце так взвели твоё
когда оно забилось вдруг
кто не унял дрожащих рук?

что за цепь? какое било?
в кузне чьей твой мозг калило?
кто сковал смертельный страх?
кто сжимал его в клещах?

лучами звёзды истекали
рай слезами окропляли
улыбался ль так же он
когда был агнец сотворён

тигр! тигр! жгуч и яр
чащ полуночных разгар
по вине чьих рук и глаз
точность жуткая сбылась?

Вот - перевод mic29:

Тигр, тигр, слепящий вихрь
В дебрях ночи, чьих же, чьих
Глаз и рук бессмертных ты -
Символ мрачной красоты?

В мраке бездн, небес дали
Кто зрачки твои калил,
Крылья чьи и чья ладонь
Разжигали глаз огонь?

Руки чьи и мастерство
Свили мощь и естество,
Воплотив ужасный дар
В сердца трепетный удар?

Кто твой дух в огне ковал
Как в цепи звена овал?
Молот чьих безмерных сил
Хватку смерти воплотил?

И когда в прорехи туч
Звёзд проник разящий луч,
Кто был рад трудам своим?
Он ли агнца сотворил?

Тигр, тигр, слепящий вихрь
В дебрях ночи, чьих же, чьих
Глаз и рук бессмертных ты -
Символ мрачной красоты?

Вот - перевод Марсианина:

Тигр, о Тигр! Ожог в глазах.
Сердце-гонг. Пещерный страх.
Чья рука спустила в ночь
Эту грацию и мощь?

Ад глубин? Небесный слог?
Жар твоих зрачков зажёг?
Пальцев ловких чей расчёт -
Твой рывок-прыжок-полёт?

Чья иглу сжимала кисть,
В вены впрыскивая жизнь?
Разорвала пульс в висках
Чья всесильная рука?

Кто сковал твой мозг как сталь?
В пламя - в воду. Вглубь и вдаль.
Чьей руки последний взмах
Сжал в тисках смертельный страх?

Звезды пали в каплях слёз...
Он с улыбкою? Всерьёз?
Мрак - черты его лица:
"От Создателя Агнца!"

Тигр, о Тигр! В глазах - ожог.
Страх пещерный. Сердце-гонг.
Чья рука спустила в ночь
Эту грацию и мощь?

Вот - перевод, возможно, jaga_lux_2

Тигр! Тигр! Неземной
Отблеск в чаще тьмы ночной,
Кто бессмертный твой кузнец?
Ужасной красоты творец?

В безднах, в высях ли зажглась
Эта вспышка жгучих глаз?
Кто парил там на крылах?
Кто огонь держал в руках?

Что за мастер сердце свил
Из тугих и мощных жил?
И услышал, как меж рук
Пульс его забился вдруг?

Что за молот? Цепи чьи?
Кто калил твой мозг в печи?
Кто ковал? Сжимал в тиски
Тела страшного куски?

И когда от звёздных гроз
Не сдержало небо слёз,
Улыбнулся ль зверю он?
Агнец им ли сотворён?

Тигр! Тигр! Неземной
Отблеск в чаще тьмы ночной,
Кто бессмертный твой кузнец?
Ужасной красоты творец?

Вот - подстрочник Антона Шмалько:

Тигр! Тигр! горящий ярко
В лесах ночи.
Что за бессмертная рука или глаз
Сумели создать (ограничить) твою
устрашающую соразмерность

В каких дальних пучинах или в небесах
Пылал огонь твоих глаз?
На каких крылах дерзал он воспарять?
Что за рука смела ухватить этот огонь?

И что за плечо (рука), и что за искусство
Сумели скрутить жилы твоего сердца?
И когда твое сердце начало биться,
Что за ужасная рука и что за ужасные ноги (то были)?

Что за молот? что за цепь?
В каком горниле был твой мозг?
Что за наковальня? Что за грозная хватка
Смела его (мозга) смертные ужасы сжать клещами?

Когда звезды отшвырнули свои копья,
И увлажнили небо своими слезами,
Улыбнулся ли он, видя свою работу?
Тот ли, кто сделал Агнца, сделал и тебя?

Тигр! Тигр! горящий ярко
В лесах ночи,
Чья бессмертная рука или глаз
Дерзнули создать (ограничить) твою
устрашающую соразмерность

Вот - перевод Антона Шмалько:

Тигр! Тигр! ты горишь
Сквозь лесов ночную тишь.
Чей сумел бессмертный взор
Соразмерить твой узор?

Бездну или свод небес
Жёг огонь твоих очес?
На каких взмывал крылах
Тот, кто сжал огонь в руках?

Чья рука, искусство чьё
Сердце свить могли твоё
Из железных жил клубка?
Что за грозная рука?

Чей был молот? Чей был горн,
Где твой мозг был раскалён?
Кто его в клещах держал,
Смертный ужас кто сжимал?

Когда копья молний пали,
Когда звёзды зарыдали,
Смехом кто тебя встречал?
Тот ли, Агнца кто создал?

Тигр! Тигр! ты горишь
Сквозь лесов ночную тишь.
Чей дерзнул бессмертный взор
Соразмерить твой узор?

Вот - перевод некоего Воффки, пользователя ЖЖ zhuzh:

Тигр! тигр! ужоснах!
Киса жжот в ночных лесах!
Чьею вылеплен рукой
Был готичный образ твой?

Где, в каких глубинах ночи
Загорелись эти очи?
Что за Аффтар, воспарив,
Зафигачил креатиф?

Кто недрогнувшей рукою
Сердце вылепил такое?
Жил и нервов свив канат,
Не убрать посмел под кат?

Молот чей тебя ковал?
Фтопку кто твой мозг кидал?
Кто дерзал сжимать клещами
Это жызненное пламя?

В час, когда с ночной звезды
Слёзы лились беспесды, -
Улыбалсо ль молоцца,
Склеив Тигра - и Агнца?!

Тигр! тигр! ужоснах!
Киса жжот в ночных лесах!
Чьей бессмертною рукой
Юзерпик был создан твой?

Ну, вот добрались и до меня, грешного. На перевод этого стихотворения меня соблазнила хорошая женщина Тамара, выступающая в интранете нашей фирмы под ником T_ra, или, как принято его произносить, Тэра. Разумеется, перевод я ей и посвятил:

Тэра! Тэра! Ярко так
Сквозь лесной сияешь мрак:
Симметрична, всем видна -
Ноги, попа и спина!

Из глубин или с небес
Ты явилась в этот лес?
Где же видел я не раз
Пламя этих синих глаз?

Это что за существо
Струны сердца твоего
Так настроило, что звон
Вторит арфам в унисон?

Кто лепил твой гибкий мозг,
Мял и плавил, будто воск?
Кто, засунув душу в печь,
Страх клещами смог извлечь?

И когда в рассветный час
Блеск далёких звёзд погас,
Улыбнулся ли Творец,
Видя дел своих венец?

Тэра! Тэра! Ярко так
Сквозь лесной сияешь мрак
Симметрична, всем видна -
Ноги, попа и спина!

Ну, и вот "концептуальный" перевод неизвестного автора, который я считаю лучшим:

Тигра! Тигра! Злобный рык!
Встретишь в чаще - и кирдык!
Только Бог, и то потужась,
Мог создать такую ужась!


Горькие грибы поэзии


Говард Филлипс Лавкрафт (1890-1937) при жизни был малоизвестным и слабопризнанным американским писателем - одним из последователей, чтобы не сказать эпигонов, Эдгара По. Но в 50-х годах 20 века, когда на книжный рынок США выплеснулся мутный поток фэнтэзи, про Лавкрафта вдруг вспомнили - и объявили его классиком жанра. В Россию же творческое наследие Лавкрафта пришло только в начале "лихих" 90-х, когда первые ростки российской субкультуры, в том числе её оккультные и экстремистские побеги, распускались махровым цветом. Но наряду с банальными сатанистами и обыкновенными фашистами на произведения Лавкрафта обратили внимание и серьёзные талантливые литераторы, в том числе переводчики.
Переводом и изданием книг Лавкрафта  тогда занялась группа энтузиастов из Екатеринбурга - в которую входил поэт Олег Мичковский, сделавший великолепный поэтический перевод "Грибов с Юггота" Лавкрафта. "Грибы с Юггота" - это большой цикл из 36 сонетов, написанный Лавкрафтом в 1929-1930 годах. C 1930 года сонеты разрозненно публиковались в разных журналах - "Любитель фантазий" (The Fantasy Fan), "Вольный ветер" (Driftwind), "Таинственные истории" (Weird Tales), "Журнал Провиденса" (The Providence Journal). Сонеты построены по классической английской сонетной схеме - три четверостишия и одно заключающее двустишие. Четверостишия, как правило, имеют вид катренов с опоясывающей рифмовкой, иногда используется перекрёстная рифмовка. Лавкрафт первое и второе четверостишие объединял в строфы по 8 строк, а третье четверостишие и заключительное двустишие - в строфы по 6 строк. Сонеты написаны пятистопным ямбом; рифмы, как правило, мужские, намного реже женские.
Первые три сонета рассказывают о находке, похищении и начале чтения героем некой книги, открывающей тайный путь. В последующих сонетах связное повествование нарушается, но можно предполагать, что описываемые в них приключения героя развёртываются как бы по ходу чтения книги. Герой от первого лица описывает происходящие с ним ужасные происшествия, рисует представляющиеся ему наяву или в воспоминаниях и снах страшные видения - но в конце концов всё заканчивается благополучным возвращением умудрённого опытом героя домой. Эту сюжетную линию Лавкрафт позднее использовал в незаконченном рассказе "Книга" (The Book), который писал примерно в 1934 году. Судя по некоторым моментам рассказа, книгой этой был "Некрономикон" - самый известный из манускриптов, полностью выдуманных Лавкрафтом, но принимаемых многими за реально существующие. Перевод Мичковского был впервые напечатан в издании: Г.Ф.Лавкрафт. Азатот: Книга 3 / Серия "Некрономикон". - Гудьял-Пресс, 2001. - 511 с. ISBN 5-8026-0121-3.
Для фанатов Лавкрафта всё им написанное - конечно же, несомненные высококлассные шедевры. Но для искушённых и вдумчивых литературных критиков очевидны и серьёзные недостатки его произведений - в том числе и стихотворных. Вот что писал Pickman 11 августа 2010 года в своей интернет-рецензии "Горькие грибы поэзии" о стихах Лавкрафта вообще:

Говард Филлипс Лавкрафт был довольно высокого мнения о своих поэтических опытах, но автор, оценивающий собственное творчество, в четырёх случаях из десяти обманывается, ещё в трёх откровенно врёт, в двух попросту тушуется и только в одном говорит правду. При всей народной любви к отцу-основателю Инсмута и других новоанглийских городов, в отстранённом и беспристрастном самоанализе его заподозрить трудно, а потому мы можем смело отнести его к первой категории. Большая часть лавкрафтовских стихотворений смотрится бледновато и неуклюже даже в сравнении с поэтическим наследием его современника и соратника Кларка Эштона Смита, не говоря уж об Эдгаре По, шедевры которого (наравне с прозаическими фантазиями лорда Дансени и некоторых других авторов) во многом и вдохновляли чудака из Провиденса на подвиги во славу самой ветреной из муз.

Далее, касаясь конкретно "Грибов с Юггота", он писал:

"Грибы с Юггота" можно рассматривать как своего рода срез лавкрафтовской поэзии, позволяющий в достаточной мере оценить сильные и слабые места творческой манеры Лавкрафта-стихотворца. Есть свидетельства, что сам автор не рассматривал представленные здесь сонеты как единый цикл; в пользу этого говорит и их тематическая пестрота. В то время как первые четыре, от "Книги" до "Узнавания", связаны общим последовательным сюжетом, добрая половина остальных представляет собой миниатюрные "страшилки" в стихах (отдельные из них вполне органично звучали бы в устах Горшка из "Короля и Шута", если бы не более высокий литературный уровень, далекий от пэтэушного), каждая из которых могла бы стать серией какой-нибудь "Сумеречной зоны" или "Баек из склепа", если бы их снимали в 30-е годы. В других Лавкрафт перестаёт играть в поэта и становится поэтом - это заметно не только в искренних лирических вещицах вроде "Истоков", но и более мрачных этюдах, чаще всего основанных на кадато-ктулховской мифологии (кое-какие экспонаты из лавкрафтовского зверинца упоминаются здесь впервые - например, шогготы). Сильный художественный эффект достигается прежде всего за счёт интересной образности, поскольку с точки зрения техники "Грибы с Юггота" ничего выдающегося собой не представляют и грешат многочисленными шероховатостями. По-настоящему эти сонеты оживают, когда читательское воображение попадает в одно русло с авторским и резонирует манящими картинами дальних и близких миров.

Переходя затем к русским переводам "Грибов с Юггота" и рассматривая конкретно перевод Мичковского, Pickman писал:

Но всё это в оригинале - на наших же просторах карты легли по-иному, в очередной раз подтверждая старую истину, что перевод, как и жена, может быть либо верным, либо красивым.
На бумаге можно оценить только версию О. Мичковского. Лавкрафт в его переложении приобретает чуть ли не пушкинскую благозвучность и гладкость - что, между нами, не слишком его портит. С другой стороны, при таком подходе теряется масса деталей (второстепенных и не очень), но тут уже сказываются объективные ограничения, с которыми неизбежно сталкивается любой переводчик поэзии.
Зачастую Мичковский перебарщивает с мелодрамой и восклицаниями. Скажем, на месте лавкрафтовского

I glimpsed-and ran in frenzy from the place,
And from a four-pawed thing with human face.

стоит нервно-пафосное:

Будь проклят этот дом с его жильцом -
Животным с человеческим лицом!

Кроме того, переводчик злоупотребляет могильно-готической эстетикой, к которой Лавкрафт прибегает с осторожностью (и не случайно, надо думать). В итоге

There was no wind, nor any trace of sound
In puzzling shrub, or alien-featured tree,

превращается в

Могильной тишины не оживлял
Ни ветерок, ни шелест листвяной

Для нас важнее, впрочем, что Мичковского не обвинишь ни в небрежности, ни в отсутствии техники и поэтического таланта.

Поклонниками творчества Лавкрафта перевод Мичковского сразу же был замечен и отмечен - но и они при всей его поэтичности нашли в нём слишком много вольностей. Их исправлением занялся Денис Попов, который в 2003 году в третьем выпуске интернет-альманаха "Свинец сатурнианца" поместил своё переложение "Грибк(?)ов с Юггота". Переложение это было весьма своеобразным - что-то вроде ещё безразмерного, но уже зарифмованного подстрочника. Но это была пока только грубая заготовка - Денис продолжил работу и к настоящему времени выполнил не только множество переводов Лавкрафта, но и провёл глубокие исследования его творчества в целом. Результаты этого титанического труда размещаются на сайте "Вестник Кадафа" - и о них Pickman тоже написал в своей рецензии:

Денис Попов, надо отдать ему должное, не только перевёл цикл (и ворох других лавкрафтовских текстов, прозаических и поэтических), но и потрудился снабдить каждый сонет подробными комментариями, проясняющими многие понятия и историю публикации стихотворения. Работая над самими сонетами, Попов сделал попытку передать их смысл с минимальными потерями... и на этом плюсы заканчиваются. Самый большой и жирный минус приходится на корявый синтаксис, из-за которого многие сонеты не поддаются нормальному прочтению - все-таки в русском языке предложения строятся иначе, чем в языке Диккенса и Эминема...
По всем параметрам, кроме пресловутой точности, Попов проигрывает Мичковскому с аргентино-ямайским счетом - тут и небогатый словарный запас, и сомнительное чувство ритма, и нелады с гармонией. Но если ваши познания в английском не идут дальше общения с плохо локализованным мобильником, а отведать грибочков по-югготски все-таки хочется, то настоятельно рекомендую вам ознакомиться с обоими переводами - и тогда, быть может, из-за неприспособленных для космических откровений русских словес вам блеснёт лучик истинной лавкрафтовской поэзии... сверкающей красотой, как чаша Птолемеев, и столь же тяжеловесной.

Читая рецензию Pickman, я был несколько удивлён утверждением автора, что на бумаге можно оценить только версию О. Мичковского. К тому времени, когда это было написано, прошло уже четыре года с выхода в свет второго выпуска антологии "Век перевода", где был опубликован и мой перевод "Грибов с Юггота" (Век перевода: Антология русского поэтического перевода XXI века / Сост. Е. В. Витковский. - М.: Водолей Publishers, 2006. - С. 473-491. ISBN 5-902312-75-2). А за год до этого в первом выпуске той же антологии был опубликован мой же перевод стихотворения Лавкрафта "Возмездие" ("Nemesis"); на сайте же Евгения Витковского "Век перевода" мои переводы Лавкрафта висят ещё с 2003 года. Но вот как-то так получилось, что критик Pickman не проследил и не заметил - ну ничего, это бывает довольно часто. А с "Грибами с Юггота" дело было так: я как-то при встрече передал Евгению Витковскому на дискетке тексты оригинала "Грибов с Юггота" и перевода Мичковского. Вскоре в телефонном разговоре Евгений Владимирович высказал замечания по поводу точности этого перевода и поинтересовался, не могу ли я сделать свой перевод. Вскоре я надолго попал в больницу и там, пользуясь избытком свободного времени, за две-три недели такой перевод сделал. Витковский сразу же, не читая, вставил его в антологию - а в ответ на мой недоумённый взгляд сказал: "Ну я же знаю, как вы переводите..."
А теперь перейдём собственно к переводам "Грибов с Юггота" Лавкрафта. Я думаю, что наиболее показательными в плане перевода будут не тинэйджерские экшены, а лирические отступления Лавкрафта. Начнём.
Гесперия - недоступная прекрасная страна. В сонете "Гесперия" звучит мысль о недостижимости для человека запредельных миров. Геспера ("вечерняя") - в древнегреческой мифологии одна из Гесперид, дочерей Ночи, охранявших сад с золотыми яблоками вечной молодости на Крайнем Западе. Также Hesperia можно перевести как страна заходящего солнца. Кроме того, Hesperus - вечерняя звезда, Венера.

XIII. Hesperia

The winter sunset, flaming beyond spires
And chimneys half-detached from this dull sphere,
Opens great gates to some forgotten year
Of elder splendours and divine desires.
Expectant wonders burn in those rich fires,
Adventure-fraught, and not untinged with fear;
A row of sphinxes where the way leads clear
Toward walls and turrets quivering to far lyres.

It is the land where beauty's meaning flowers;
Where every unplaced memory has a source;
Where the great river Time begins its course
Down the vast void in starlit streams of hours.
Dreams bring us close - but ancient lore repeats
That human tread has never soiled these streets.

Перевод Мичковского:

XIII. Гесперия

Заря, в морозной дымке пламенея
Над шпилями и скатами строений,
В страну заветных грёз и настроений
Зовёт меня, и я слежу, бледнея,
За тем, как облака - то каменея,
То истончаясь в череде вращений -
Претерпевают сотни превращений,
Одно другого краше и чуднее.

Гесперия - страна зари вечерней.
Там Время начинает свой отсчёт,
Туда от века избранных влечёт
Из дольних сфер, что созданы для черни.
Влечёт неудержимо, но увы! -
Туда не попадём ни я, ни вы.

Перевод Попова:

XIII. Гесперия

Зимой на серых небесах закат
Над градом, чьи черты едва видны,
Уводит в позабытые уж дни
Величия и неземных отрад.
В огнях тех ярких чудеса горят,
Дерзки, но ужасом омрачены;
Ряд сфинксов, где дорога до стены
И башен, что от лир вдали дрожат.

То край, где значит красота цветенье,
Воспоминаний где все очаги,
Где происходит Времени-реки
Часов потоком в пустоту паденье.
Туда нас сны ведут - но никогда
Людьми не осквернялись те места.

Мой перевод:

XIII. Гесперия

Когда зимою розовый закат
Над шпилями и трубами встаёт,
Он открывает створы тех ворот,
Что за собой прекрасный мир таят.
И там огнями чудеса горят,
Там много приключений, нет забот;
Аллея с рядом сфинксов там ведёт
К стенам и башням в бесподобный сад.

Страна цветов, где люди не жестоки,
Где память можно к прошлому вернуть,
Где Времени река находит путь
Сквозь пустоту, неся часов потоки.
Но древнего учения запрет
Нам говорит: туда дороги нет.

Сонет "Звёздные ветры". Фомальгаут - звезда, альфа созвездия Южной Рыбы. В астрологии относится к королевским звёздам и именуется Стражем Юга. Упоминается также в романе "Сновиденческие поиски Кадафа Неведомого" (The Dream-Quest of Unknown Kadath, 1926-27) как ориентир возможного месторасположения Кадафа. Югготские грибы обычно связываются с галлюциногенными грибами, использовавшимися в ритуальных целях во многих древних культурах. В наше время грибы рода Psilocybe (мухоморы) употребляются некоторыми наркоманами в качестве природных психоделиков. Лабораторные исследования псилоцибинов начались только в 1940-х годах, однако уже Лавкрафт мог иметь какие-то сведения о ритуальном использовании галлюциногенных грибов. Найтонские цветы, цветы с континентов Найтона (Nithon's continents): в рассказе "Через Врата Серебряного Ключа" (Through the Gates of the Silver Key, 1932-33), написанном в соавторстве с Э.Х.Прайсом, упоминается тройная звезда Нитон (Nython); возможно, её название позаимствовано из этого сонета.

XIV. Star-Winds

It is a certain hour of twilight glooms,
Mostly in autumn, when the star-wind pours
Down hilltop streets, deserted out-of-doors,
But shewing early lamplight from snug rooms.
The dead leaves rush in strange, fantastic twists,
And chimney-smoke whirls round with alien grace,
Heeding geometries of outer space,
While Fomalhaut peers in through southward mists.

This is the hour when moonstruck poets know
What fungi sprout in Yuggoth, and what scents
And tints of flowers fill Nithon's continents,
Such as in no poor earthly garden blow.
Yet for each dream these winds to us convey,
A dozen more of ours they sweep away!

Перевод Мичковского:

XIV. Звездовей

В известный час скупых осенних дней,
Когда в окне затеплится свеча,
По улицам, сухие листья мча,
Гуляет звёздный ветер - звездовей.
Печной дымок, послушный лишь ему,
Творит за пируэтом пируэт -
Он вторит траекториям планет,
А с юга Фомальгаут сверлит тьму.

В такую ночь поэты узнают
Немало тайн о югготских грибах
И о цветах, что в сказочных садах
На континентах Нитона растут.
Но всё, что в этот час приснится им,
Уже к утру развеется как дым!

Перевод Попова:

XIV. Звёздные ветры

Есть некий час осенней темноты,
Когда нисходит звёздный ветер вдруг
На улицы, умолк шагов где звук,
Но льют из окон свет домов ряды.
Рой мёртвых листьев сказочно кружит,
И с чуждой грацией клубится дым,
Законам подчиняясь неземным,
А сквозь туманы Фомальгаут зрит.

Поэт безумный узнаёт в сей час,
Растут на Югготе что за грибки,
Как пахнут Найтона миров цветки,
Что не найти в скупых садах у нас.
Но ветры те за принесённый сон
Десяток наших грёз берут в полон!

Мой перевод:

XIV. Звёздные ветры

Порой в осенний сумеречный час
В окошках загорятся огоньки,
Уют храня погоде вопреки -
И звёздный ветер навещает нас.
Он кружит в танце мёртвую листву
И дым камина лихо вьёт в спираль,
Вперяя взгляд в космическую даль,
Где Фомальгаут виден наяву.

Тогда поэты, что с ума сошли,
Узнают силу югготских грибов
И ароматы найтонских цветов -
Таких, что не растут в садах земли.
Однако этот ветер - только сон:
К утру утихнув, растворится он.

Сонет "Мираж":

XXIII. Mirage

I do not know if ever it existed -
That lost world floating dimly on Time's stream -
And yet I see it often, violet-misted,
And shimmering at the back of some vague dream.
There were strange towers and curious lapping rivers,
Labyrinths of wonder, and low vaults of light,
And bough-crossed skies of flame, like that which quivers
Wistfully just before a winter's night.

Great moors led off to sedgy shores unpeopled,
Where vast birds wheeled, while on a windswept hill
There was a village, ancient and white-steepled,
With evening chimes for which I listen still.
I do not know what land it is - or dare
Ask when or why I was, or will be, there.

Перевод Мичковского:

XXIII. Мираж

Не знаю, есть ли он на самом деле,
И где - на небесах иль на земле -
Тот край, которым грежу с колыбели,
Седых столетий тонущий во мгле.
Закрыв глаза, я вижу цитадели,
И ленты рек, и церковь на скале,
И переливы горней акварели,
Точь-в-точь как на закате в феврале.

Я вижу заболоченные дали,
Слежу за тенью птичьего крыла
И слышу звон, исполненный печали,
Со стороны старинного села.
Но где тот чародей, что скажет мне,
Когда я был - иль буду - в той стране?

Перевод Попова:

XXIII. Мираж

А был ли он, я спрашиваю снова -
Забытый мир, чрез Время что плывёт -
Но часто зрю его во мгле лиловой,
Сна смутного мерцающий налёт.
Там были башни, с плеском странным реки,
Диковин лабиринты, свет в дуге
И небо в пламени - как в том, что в снеге
Искрится пред ночной порой в тоске.

Безлюдный брег, осокой обрамлён,
Где вились птицы, а над ним
Деревня с колокольнею, чей звон
Вечерний памятью моей храним.
Не знаю, что за край - спросить боюсь,
Когда там был, иль только окажусь.

Мой перевод:

XXIII. Мираж

Не знаю я, существовал он где-то,
Тот странный мир, уплывший в Пустоту,
Но вижу я его - он полон света,
И я его лелею, как мечту.
Там были реки и дома когда-то,
Там лабиринты сказок и чудес,
И как багрянец зимнего заката
Там пламенные сполохи небес.

Там пустоши на берегах безлюдных
И старая деревня там была,
А вечер там исполнен звуков чудных -
Я слушал, как звонят колокола.
Не знаю я, как мне попасть туда,
И если я там буду - то когда?

Сонет "Предвосхищение":

XXVIII. Expectancy

I cannot tell why some things hold for me
A sense of unplumbed marvels to befall,
Or of a rift in the horizon's wall
Opening to worlds where only gods can be.
There is a breathless, vague expectancy,
As of vast ancient pomps I half recall,
Or wild adventures, uncorporeal,
Ecstasy-fraught, and as a day-dream free.

It is in sunsets and strange city spires,
Old villages and woods and misty downs,
South winds, the sea, low hills, and lighted towns,
Old gardens, half-heard songs, and the moon's fires.
But though its lure alone makes life worth living,
None gains or guesses what it hints at giving.

Перевод Мичковского:

XXVIII. Предвестники

Есть ряд вещей, рождающих во мне
Такое чувство, будто бы вот-вот
Одно из тех чудес произойдёт,
Которые бывают лишь во сне:
Нагрянет ли незваное извне,
Иль сам я попаду в круговорот
Безумных авантюр, пиров, охот
В уже не существующей стране?

Среди таких вещей - холмы, зарницы,
Глухие сёла, шпили городов,
Закаты, южный ветер, шум садов,
Морской прибой, старинных книг страницы.
В их дивных чарах - жизни оправданье,
Но кто прочтёт их тайное посланье?

Перевод Попова:

XXVIII. Ожидание

Способны вещи некие внушить
Мне чувство, будто грянут чудеса,
Иль что разверзнутся вдруг небеса,
Открыв миры, где боги могут быть
Есть ожиданье, трудно объяснить -
Как пышности, в былом что ныне вся,
Иль приключений, в коих грёз краса,
А дух в восторге мчится во всю прыть.

Оно в закатах, в шпилях городов,
В селеньях старых, в рощах и холмах,
Во мглистых дюнах, в городских огнях,
В негромких песнях, в волшебстве садов.
И хоть за лишь один соблазн жить стоит,
Не алчут знать, намёк его что кроет.

Мой перевод:

XXVIII. Предвосхищение

Не знаю, отчего, но с давних лет
Живёт предвосхищение во мне;
Оно - как будто трещина в стене,
Волшебный открывающая свет.
В нём ясности определённо нет -
Как будто вызываю я во сне
Воспоминанья о далёком дне,
Где приключенья дивного секрет.

Тогда леса, закаты мне видны,
Селенья, города, холмы и шпили,
Я слышу песни, что мы так любили,
И вижу море и огонь луны.
И стоит жить видений этих ради -
О них мечтаю я, как о награде.

Сонет "Ностальгия":

XXIX. Nostalgia

Once every year, in autumn's wistful glow,
The birds fly out over an ocean waste,
Calling and chattering in a joyous haste
To reach some land their inner memories know.
Great terraced gardens where bright blossoms blow,
And lines of mangoes luscious to the taste,
And temple-groves with branches interlaced
Over cool paths - all these their vague dreams shew.

They search the sea for marks of their old shore -
For the tall city, white and turreted -
But only empty waters stretch ahead,
So that at last they turn away once more.
Yet sunken deep where alien polyps throng,
The old towers miss their lost, remembered song.

Перевод Мичковского:

XXIX. Ностальгия

Один раз в год над морем раздаётся
Призывный клич и гомон птичьих стай,
По осени спешащих в дальний край,
Откуда их пернатый род ведётся.
Узнав о нём из грёз, они томятся
По рощам, где над лентами аллей
Сплелись густые ветви тополей,
Где всё усеял яркий цвет акаций.

Они полны надежды, что вот-вот
Покажется высоких башен ряд,
Но, видя впереди лишь вёрсты вод,
Из года в год ни с чем летят назад.
И купола в холодной глубине
Веками ждут и видят их во сне.

Перевод Попова:

XXIX. Ностальгия

Раз в год, в печальных осени огнях,
За океаны стаи птиц летят,
В счастливой спешке щебеча вразлад,
Чтоб оказаться в памятных краях.
Висячие сады в чудных цветах,
И манго сладкие, за рядом ряд,
И в рощах храмов ветви шелестят
Над тропками - всё это видят в снах.

В полёте ищут линии брегов
Да в шпилях града белого черты -
Но лишь пустые воды впереди,
Так что меняют курс они свой вновь.
А средь полипов в глубине морской
Ждут песнь их башни древние с тоской.

Мой перевод:

XXIX. Ностальгия

Один раз в год, в осеннем грустном свете,
Над бездной океанской пустоты
Щебечут стаи птиц нам с высоты
О той стране, что держат на примете.
Сады там зеленеют на рассвете,
В них расцветают белые цветы -
Туда зовут неясные мечты
Птиц, забывающих о здешнем лете.

Они летят в одну из дальних стран,
Где город белобашенный встаёт;
Но лишь пустыня бесконечных вод -
Под ними расстелился океан.
Однако же из тёмной глубины
Им песни позабытые слышны.

Сонет "Прошлое". Лавкрафт вспоминает о своём детстве в городе Провиденс, в доме № 454 по Энджел-Стрит.

XXX. Background

I never can be tied to raw, new things,
For I first saw the light in an old town,
Where from my window huddled roofs sloped down
To a quaint harbour rich with visionings.
Streets with carved doorways where the sunset beams
Flooded old fanlights and small window-panes,
And Georgian steeples topped with gilded vanes -
These were the sights that shaped my childhood dreams.

Such treasures, left from times of cautious leaven,
Cannot but loose the hold of flimsier wraiths
That flit with shifting ways and muddled faiths
Across the changeless walls of earth and heaven.
They cut the moment's thongs and leave me free
To stand alone before eternity.

Перевод Мичковского:

XXX. Истоки

Меня не привлекает новизна -
Ведь я родился в старом городке,
Где видел из окна, как вдалеке
Колдует пристань, призраков полна.
Затейливые шпили золоты
От зарева закатного костра,
На крышах - с позолотой флюгера:
Вот истинный исток моей Мечты.

Реликвии эпохи суеверий
Таят в себе соблазн для духов зла,
И те несут нам веры без числа
Из всех миров, где им открыты двери.
Они рвут цепи Времени - и я
Встречаю Вечность, их благодаря.

Перевод Попова:

XXX. Истоки

Не надо нового мне барахла -
Ведь свет сперва явил мне старый град,
От моего окна где крыш каскад
Спускался в порт, где видам нет числа.
И улицы, заката где лучи
Оконца красили дверей резных,
И шпили с блеском флюгеров златых -
Все это в детстве снилось мне в ночи.

Сей клад из бережной закваски лет
Тех призраков докучных гонит вон,
Снуют что с чепухой со всех сторон
Меж вечностных земли и неба сред.
Они мгновенья путы рвут на мне -
И вот я с вечностью наедине.

Мой перевод:

XXX. Прошлое

Меня новинки вовсе не манят -
Мне в старом городке пришлось родиться;
Из окон крыш виднелась черепица
И в пристань упирался дальний взгляд.
Лучи заката лились с высоты,
Расцвечивая уличную пыль
И золотя церквушки острый шпиль -
Виденья детской сказочной мечты.

Сокровища, не ведомые тлену,
Соблазн для злобных призраков таят,
Что по дорогам спутанным летят,
Земли и неба пробивая стену.
Они, освободив меня от пут,
Встать одному пред вечностью дают.

Сонет "Портовые гудки":

XXXIII. Harbour Whistles

Over old roofs and past decaying spires
The harbour whistles chant all through the night;
Throats from strange ports, and beaches far and white,
And fabulous oceans, ranged in motley choirs.
Each to the other alien and unknown,
Yet all, by some obscurely focussed force
From brooding gulfs beyond the Zodiac's course,
Fused into one mysterious cosmic drone.

Through shadowy dreams they send a marching line
Of still more shadowy shapes and hints and views;
Echoes from outer voids, and subtle clues
To things which they themselves cannot define.
And always in that chorus, faintly blent,
We catch some notes no earth-ship ever sent.

Перевод Мичковского:

XXXIII. Портовые свистки

Над крышами и остовами шпилей
Всю ночь поют портовые свистки.
Мотивы их исполнены тоски
По ярости штормов и неге штилей.
Чужие и не внятные друг другу,
Но слитые секретнейшей из сил,
Колдующих за поясом светил,
В поистине космическую фугу.

С их звуками в туманы наших снов
Вторгаются, туманные вдвойне,
Видения и символы извне,
Послания неведомых миров.
Но вот вопрос: какие корабли
Доносят их до жителей Земли?

Перевод Попова:

XXXIII. Портовые гудки

Над крышами, одна другой старей,
Всю ночь звучит из порта песнь гудков;
В том хоре голоса седых брегов,
Чужих причалов, сказочных морей.
Хоть каждый с остальными незнаком,
Но под влияньем наведенных сил
Из хмурых бездн, что Зодиак сокрыл,
Слились все в гуле космоса одном.

Посредством смутных снов они шлют строй
Неясных форм, намёков и картин,
Отзвучий пустоты вовне, причин
Того, что им не описать порой.
И в этом хоре слышим мы всегда
Те звуки, что не шлют с Земли суда.

Мой перевод:

XXXIII. Портовые гудки

Над шпилями, нагроможденьем крыш
Всю ночь из порта слышатся гудки;
И к берегам, что страшно далеки,
Они несутся, нарушая тишь.
И каждого, кто ночью не уснул,
Влечёт гуденье это через мрак;
С заливов, огибая Зодиак,
Сквозь космос к нам доносится тот гул.

Они ночами задают маршрут,
Который к тёмным сказкам нас несёт;
И слышится нам эхо из пустот
Тех слов, которых люди не поймут.
И в хоре, что всё тише и слабей,
Земных мы не услышим кораблей.

Заключительный сонет "Непрерывность". Перевод последних строк "In that strange light I feel I am not far From the fixt mass whose sides the ages are", по-видимому, стоил переводчикам творческих мук из-за не вполне понятного образа-символа в конце. Олег Мичковский вначале перевёл "Тогда я понимаю, как близка Та цитадель, чьи стороны века", но в последующих изданиях он зачем-то исправил слово "стороны" на "кирпичи". Денис Попов первоначально перевёл: "Я чувствую в этом удивительном свете, что я недалёк От массы застывшей, чьи грани состоят из эпох". А затем: " Я верю в свете странном том: близка Ко мне твердыня, грани чьи века". В моём переводе - "И в странном свете вижу: вот она - Твердыня лет, где стены - времена".

XXXVI. Continuity

There is in certain ancient things a trace
Of some dim essence - more than form or weight;
A tenuous aether, indeterminate,
Yet linked with all the laws of time and space.
A faint, veiled sign of continuities
That outward eyes can never quite descry;
Of locked dimensions harbouring years gone by,
And out of reach except for hidden keys.

It moves me most when slanting sunbeams glow
On old farm buildings set against a hill,
And paint with life the shapes which linger still
From centuries less a dream than this we know.
In that strange light I feel I am not far
From the fixt mass whose sides the ages are.

Перевод Мичковского:

XXXVI. Непрерывность

Предметы старины хранят налёт
Неуловимой сущности - она
Бесплотна, как эфир, но включена
В незыблемый космический расчёт.
То символ непрерывности, для нас
Почти непостижимой, тайный код
К тем замкнутым пространствам, где живёт
Минувшее, сокрытое от глаз.

Я верю в это, глядя, как закат
Старинных ферм расцвечивает мох
И пробуждает призраки эпох,
Что вовсе не мертвы, а только спят.
Тогда я понимаю, как близка
Та цитадель, чьи стороны - века.

Перевод Попова:

XXXVI. Непрерывность

В вещах старинных след порой явлён
Неясной сути - более, чем вес;
Эфир тончайший, словно из небес,
Но с временем, пространством связан он.
Знак непрерывности столь тускл, размыт,
Что весь не обнаружить никогда;
В нём заперты минувшие года,
Ключом лишь тайным может быть открыт.

Он трогает меня, когда закат
Пылает в старых фермах под холмом
И образы живит, что меньшим сном,
Чем нам известно, бремя лет влачат.
Я верю в свете странном том: близка
Ко мне твердыня, грани чьи века.

Мой перевод:

XXXVI. Непрерывность

В вещах старинных есть незримый след
Той сущности, прозрачной, как эфир,
Которая пронизывает мир
И служит связью тех и этих лет.
И это - непрерывности печать,
Секретный ключ, открыть способный дверь
В закрытый мир, где прячется теперь
Минувшее - его не увидать.

Но в час, когда вечернюю зарю
Багровый провожает небосклон,
Встают века, что впали в мёртвый сон,
Но не мертвы, а живы. Я смотрю
И в странном свете вижу: вот она -
Твердыня лет, где стены - времена.


Почтовые лошади просвещения


Но "Грибы с Юггота" - это было уже потом, а первое стихотворение Лавкрафта я перевёл 21 марта 2002 года. На работе один коллега, большой фанат Лавкрафта, пожаловался на отсутствие русских переводов его стихов и предложил мне на пробу несколько оригиналов. Я, узнав про такого писателя впервые и понятия не имея о его творчестве, быстро сделал переводы, относясь к этому новому занятию несколько по-хулигански - а коллега тут же поместил их в интернет-библиотеку Мошкова. Вскоре, узнав о моих переводческих опытах, куртуазный маньерист Андрей Добрынин свёл меня с Евгением Витковским - а тот на одной из московских тусовок поэтов-переводчиков уже представил меня как чуть ли не первого и единственного переводчика стихов Лавкрафта на русский язык. Мой друг Володя Егоров, человек глубоко верующий, был шокирован, узнав, что я перевожу кумира сатанистов Лавкрафта - и предложил мне заняться переводами стихов сестёр Бронте. Вот так я, собственно, и влез в этот хомут "почтовой лошади просвещения" - как называл переводчиков Пушкин.
 Сравнить свои переводы разных стихотворений Лавкрафта с другими переводами я смог только когда те через несколько лет появились - и в основном это были работы Дениса Попова. В этой главе я и хочу представить вам то и другое - в том хронологическом порядке, как эти стихотворения были написаны самим Лавкрафтом, сопровождая их комментариями, во многом позаимствованными у Дениса. А давать лестные и не очень оценки тем и другим переводам предоставлю моему благодарному читателю.
Стихотворение "Лес", написанное в 1902 году и впервые опубликованное в 1929 году. Сюжет этого стихотворения Лавкрафта перекликается с его рассказом "Рок, постигший Карнат" ("The Doom that Came to Sarnath", 1920). Систр (или систра) - музыкальный инструмент рода кастаньет, а также древнеегипетская храмовая погремушка.

The Wood

They cut it down, and where the pitch-black aisles
Of forest night had hid eternal things,
They scaled the sky with towers and marble piles
To make a city for their revellings.

White and amazing to the lands around
That wondrous wealth of domes and turrets rose;
Crystal and ivory, sublimely crowned
With pinnacles that bore unmelting snows.

And through its halls the pipe and sistrum rang,
While wine and riot brought their scarlet stains;
Never a voice of elder marvels sang,
Nor any eye called up the hills and plains.

Thus down the years, till on one purple night
A drunken minstrel in his careless verse
Spoke the vile words that should not see the light,
And stirred the shadows of an ancient curse.

Forests may fall, but not the dusk they shield;
So on the spot where that proud city stood,
The shuddering dawn no single stone revealed,
But fled the blackness of a primal wood.

Перевод Попова:

Лес

Срубили лес, и где густая тьма
Глуши таила вечности уклад,
Воздвигли башни, в мраморе дома,
Создать чтоб город для своих услад.

Весь белый, дивный для окрестных стран
Обильем башенок и куполов,
Хрустальный, был увенчан великан
Вершинами не тающих снегов.

Стоял под систры, дудки в залах пляс,
Алели пятна от бесчинств и вин;
Но не звенел чудес старинных глас,
И позабылся вид холмов, равнин.

Раз в ночь багряную, чрез много лет,
Беспечно менестрель хмельной изрёк
Нечистый стих, не должен зреть что свет,
И древнего проклятья тень навлёк.

Хоть пала чаща, но не темень с ней:
Где город поднимался до небес,
Рассвет дрожащий не явил камней,
Но в мраке леса древнего исчез.

Мой перевод:

Лес

Тот лес как в сказке был дремуч и страшен,
Но как-то обитатели его
Взошли на небо по ступеням башен
И в небе сотворили волшебство.

Прекрасный город - в бесподобном стиле,
Какого мы не видели вовек:
Взлетали ввысь величественно шпили
И купола сверкали, словно снег.

А в залах пели трубы и валторны -
Разгул, веселье, пьянка и гульба.
Никто ещё не знал, что смерти чёрной
Тот город обрекла уже судьба.

Однажды, опьянён вином столовым,
Поэт стихи фривольные родил
И в них неосторожным грубым словом
Старинное проклятье разбудил.

Вот так из-за какого-то поэта
Чудесный город навсегда исчез,
И в сумерках дрожащего рассвета
Стоял, как прежде, страшный тёмный лес.

Стихотворение "Возмездие" было написано в ночь после Хэллоуина 1917 года. Строки 8-10 приведены в качестве эпиграфа к рассказу "Обитатель Тьмы" ("The Haunter of the Dark", 1935). Лавкрафт спародировал это стихотворение в рождественском поздравлении Мориса В. Мо "Брумальское пожелание" ("A Brumalian Wish", вероятно, 1919, брумалия - древнеримский праздник зимнего солнцестояния). Возможно, размер "Немезиды" и других подобных стихотворений Лавкрафта происходит от поэмы "Герта" ("Hertha", 1871) английского поэта Алджернона Чарльза Суинбёрна (1837-1909). Немезида - в древнегреческой мифологии крылатая богиня возмездия за высокомерие перед богами. В переводе Дениса Попова повествование ведётся от первого лица самой Немезиды - что меня весьма удивило. Гуль - мифическое существо, трупоед; наиболее раннее упоминание - в "Тысяче и одной ночи". В английский язык это слово ввел писатель Уильям Бекфорд (1760-1844), в написанной по восточным мотивам сказке "Ватек". Эреб - в древнегреческой мифологии родившееся из Хаоса олицетворение мрака и теней, заполняющих края и трещины мира. "На острове в Арктике" - имеется в виду Гиперборея, северная страна в древнегреческой мифологии. Мой перевод этого стихотворения был опубликован в первом выпуске антологии "Век перевода". Вести повествование от лица Немезиды мне представлялось весьма странным - поскольку, по очевидному смыслу стихотворения, в нём о себе рассказывает человек, которому предстоит быть наказанным Немезидой за поведение, которое могут себе позволить лишь боги. Поэтому я специально дал своему переводу название "Возмездие" - позаимствовав его, конечно же, у Александра Блока. И, по моему мнению, Лавкрафт имел в виду не гесиодовского Эреба, а Эребус - вулкан в Антарктиде.Слишком длинные в оригинале заключительные строки строф я самовольно разбил на две строки.

Nemesis

Through the ghoul-guarded gateways of slumber,
Past the wan-mooned abysses of night,
I have lived o'er my lives wuthout number,
I have sounded all things with my sight;
And I struggle and shriek ere the daybreak,
being driven to madness with fright.

I have whirled with the earth at the dawning,
When the sky was a vaporous flame;
I have seen the dark universe yawning
Where the black planets roll without aim,
Where they roll in their horror unheeded,
without knowledge or lustre or name.

I hade drifted o'er seas without ending,
Under sinister grey clouded skies,
That the many-forked lightning is rending,
That resound with hysterical cries;
With the moans of invisible daemons,
that out of the green waters rise.

I have plunded like a deer through the arches
Of the hoary primoridal grove,
Where the oaks feel the presence that marches,
And stalks on where no spirit dares rove,
And I flee from a thing that surrounds me,
and leers through dead branches above.

I have stumbled by cave-ridden mountains
That rise barren and bleak from the plaine,
I have drunk of the fog-foetid fountains
That ooze down to the marsh and the main;
And in hot cursed tarns I have seen things,
I care not to gaze on again.

I have scanned the vast ivy-clad palace,
I have trod its untenanted hall,
Where the moon rising up from the valleys
Shows the tapestried things on the wall;
Strange figures discordantly woven,
that I cannot endure to recall.

I have peered from the casements in wonder
At the mouldering meadows around,
At the many-roofed village laid under
The curse of a grave-girdled ground;
And from rows of white urn-carved marble,
I listen intently for sound.

I have haunted the tombs of the ages,
I have flown on the pinions of fear,
Where the smoke-belching Erebus rages;
Where the jokulls loom snow-clad and drear:
And in realms where the sun of the desert
consumes what it never can cheer.

I was old when the pharaohs first mounted
The jewel-decked throne by the Nile;
I was old in those epochs uncounted
When I, and I only, was vile;
And Man, yet untained and happy,
dwelt in bliss on the far Arctic isle.

Oh, great was the sin of my spirit,
And great is the reach of its doom;
Not the pity of Heaven can cheer it,
Nor can respite be found in the tomb:
Down the infinite aeons come beating
the wings of unmerciful gloom.

Through the ghoul-guarded gateways of slumber,
Past the wan-mooned abysses of night,
I have lived o'er my lives without number,
I have sounded all things with my sight;
And I struggle and shriek ere the daybreak,
being driven to madness with fright.

Перевод Попова:

Немезида

Мимо гулов, чрез дрёмы ворота,
Миновав лунной ночи простор,
Прожила свои жизни без счёта,
Разузнал о вещах всех мой взор;
И я бьюсь и кричу до утра,
пока ужас берёт на измор.

На рассвете с Землёй я кружила,
Был когда весь в огне небосклон;
Зрела космоса зев как могила,
Где бесцельных миров легион,
Где вращаются в страхе
они без познания и без имён.

И носили морей меня волны,
Под покровом из туч темноты,
Разрывают что всполохи молний,
Оглашают что вопли беды;
С воем бесов невидимых, кои
встают из зелёной воды.

Как олень я ныряла чрез своды
Первобытной дубравы седой,
Где средь древ нечто чуждой природы
Бродит, дух где не смеет простой,
И бегу от того, что меня
окружает и смотрит с враждой.

Спотыкалась о горы в кавернах,
Что сурово взирают с высот,
И пила из источников в сквернах,
Что текут до морей и болот;
И в зловредных озёрах увидела
 то, что с поры той гнетёт.

Посетила я замок старинный
И бродила по залу вдоль стен,
Где луна, поднимаясь с долины,
Освещает чудной гобелен;
Те обличья нестройные память
мою захватили в свой плен.

Трепеща, я из окон смотрела
На гниющий поблизости луг,
На деревню, что рядом скорбела
Под проклятьем надгробий вокруг;
Из белеющих мраморных урн
я внимательно слушала звук.

Я веков посещала могилы
И летала на страха крылах,
Где бушует Эреб со всей силы;
Где угрюмые горы в снегах:
И в мирах, где палит все светило,
не жалуя радость в лучах.

Я стара уж была, фараоны
Трон воздвигли на Ниле когда;
И состарилась в век отдалённый,
В коем я лишь была нечиста;
Человек же на острове в Арктике
жил без вины, как дитя.

О, грехов моих тяжесть огромна,
И огромен души моей рок;
Состраданье Небес мне никчёмно,
Даже смерть не оттянет мой срок;
Мчатся крылья жестокого мрака
в эпох бесконечных чертог.

Мимо гулов, чрез дрёмы ворота,
Миновав лунной ночи простор,
Прожила свои жизни без счёта,
Разузнал о вещах всех мой взор;
И я бьюсь и кричу до утра,
пока ужас берёт на измор.

Мой перевод:

Возмездие

Проникая сквозь дрёмы ворота,
Окунаясь в ночной лунный дым,
Я прожил свои жизни без счёта,
Оживляя всё взглядом своим;
Но с рассветом я бьюсь и рыдаю,
к сумасшествию страхом гоним.

Я вращался с Землёю в начале,
Когда небо пылало огнём,
Я заглядывал в звёздные дали,
Где планеты в круженьи своём
В неизвестности и без названий
обходили светила кругом.

Я проплыл по морям, и зловеще
Надо мной нависал небосвод,
Вились молний зигзаги, и вещий
Глас гремел с необъятных высот;
Ему вторили демоны эхом
из зелёных бурлящихся вод.

Я промчался сквозь ветви оленем,
От волков убегая в лесу,
И спасённый чудесным веленьем,
Я рога свои гордо несу,
Сквозь которые, редко мигая,
наблюдаю земную красу.

Я споткнулся о горные пики,
Что на голой равнине стоят,
И поил меня мутный и дикий
Наполняющий топь водопад;
Видел тварей в кипящих озёрах
и не смел оглянуться назад.

Я увидел дворец позабытый
И прошёлся по залам один,
Освещал его месяц сердитый,
Поднимающийся из долин;
И на стенах я видел уродов,
но не помню уже тех картин.

Я потом очутился случайно
У деревни на дальних лугах;
Исходили проклятье и тайна
От земли, укрывающей прах,
И от строк на кладбищенских плитах
я испытывал трепет и страх.

Я нашёл своих предков могилы;
Я летал как на крыльях туда,
Где исполненный бешеной силы
Извергался Эребус тогда,
Где работало солнце в пустыне,
сознавая всю тщетность труда.

Я был старым, когда фараоны
Украшали колоннами Нил;
Мне неведомы были законы,
Ибо я только грешным и был;
И тогда ещё род человечий
не был злобен, жесток и уныл.

О, виновен в грехе я великом,
Осуждён и прощения нет;
И душа, исходящая криком,
Никогда не получит ответ;
И навек сатанинские крылья
мне затмили божественный свет.

Проникая сквозь дрёмы ворота,
Окунаясь в ночной лунный дым,
Я прожил свои жизни без счёта,
Оживляя всё взглядом своим;
Но с рассветом я бьюсь и рыдаю
к сумасшествию страхом гоним.

Стихотворение "Звёздный ужас", написанное в 1917 году и опубликованное под псевдонимом "Уорд Филлипс". Рейнхарт Кляйнер (тоже под псевдонимом) отозвался о стихотворении следующим образом: "Еще одна рецептурная поэма - "Астрофобия" Уорда Филлипса, хотя рецепт его настолько сложнее [упомянутого ранее стихотворения], что мы не стали бы его рекомендовать новичкам. Стихотворение, написанное по сему рецепту, критик назвал бы "улялюмным", поскольку характерных приёмов По в нём более чем достаточно. Оно типично "улялюмировано" пышным красным и алым, перспективами громадных расстояний, чеканными фразами, необычными словами и общими мыслями либо мистического, либо же бессмысленно загадочного характера. Стихотворение подобного рода - сущий пир для эпикурейца, которому доставляет наслаждение интеллектуальная икра, однако оно и вполовину не удовлетворяет среднему поэтическому пристрастию вроде "Руфи" господина Кляйнера". Лавкрафт отозвался на эту рецензию сатирическим стихотворением "Учтивость" (Grace, 1918). Арктос - древнегреческое название Большой Медведицы (в оригинале стоит "Arctic car", т. е. "Арктическая колесница" - древние греки также называли это созвездие и Колесницей). Лидийский лад - один из основных ладов Древней Греции, позже перекочевавший в европейскую музыку и характеризующийся мажорным звучанием. Лютня Израфеля - аллюзия на стихотворение Э. А. По "Израфель" ("Israfel", 1831): "In Heaven a spirit doth dwell // Whose heart-strings are a lute; // None sing so wildly well // As the angel Israfel" ("На небе есть ангел прекрасный, // И лютня в груди у него. // Всех духов, певучестью ясной, // Нежней Израфель сладкогласный", перевод К. Бальмонта). Я в своём переводе счёл ненужными все эти символы-образы и вообще позволил себе много вольностей - чем вызвал недовольство коллеги-заказчика. Название "Звёздый ужас" я позаимствовал, конечно же, у Гумилёва.

Astrophobos

In the Midnight heaven's burning
Through the ethereal deeps afar
Once I watch'd with restless yearning
An alluring aureate star;
Ev'ry eve aloft returning
Gleaming nigh the Arctic Car.

Mystic waves of beauty blended
With the gorgeous golden rays
Phantasies of bliss descended
In a myrrh'd Elysian haze.
In the lyre-born chords extended
Harmonies of Lydian lays.

And (thought I) lies scenes of pleasure,
Where the free and blessed dwell,
And each moment bears a treasure,
Freighted with the lotos-spell,
And there floats a liquid measure
From the lute of Israfel.

There (I told myself) were shining
Worlds of happiness unknown,
Peace and Innocence entwining
By the Crowned Virtue's throne;
Men of light, their thoughts refining
Purer, fairer, than my own.

Thus I mus'd when o'er the vision
Crept a red delirious change;
Hope dissolving to derision,
Beauty to distortion strange;
Hymnic chords in weird collision,
Spectral sights in endless range....

Crimson burn'd the star of madness
As behind the beams I peer'd;
All was woe that seem'd but gladness
Ere my gaze with Truth was sear'd;
Cacodaemons, mir'd with madness,
Through the fever'd flick'ring leer'd....

Now I know the fiendish fable
The the golden glitter bore;
Now I shun the spangled sable
That I watch'd and lov'd before;
But the horror, set and stable,
Haunts my soul forevermore!

Перевод Попова:

Астрофобия

В полночь во небес горенье
Сквозь эфирных бездн чреду
Зрел однажды я в томленье
В даль манящую звезду,
В выси ночи порожденье
Подле Арктоса в свету.

Волны красоты смешались
С током золотых лучей;
Счастья образы спускались
В дымке мирры до очей,
Да аккорды лир сливались
В песни, лад лидийский чей.

Там (я думал) мир отрады,
Где живут без зла и мук,
Каждый миг вскрывает клады
В чарах лотоса округ,
И там льётся для услады
Лютни Израфеля звук.

И (сказал себе) сверкают
Царства там безвестных благ,
Мир, Невинность увивают
Добродетели очаг;
Света люд, чьи воспаряют
Думы - не взнестись мне так.

Я мечтал, но вдруг в картину
Вкрался чуждый красный бред,
Чаянье разбив в руину,
Красоту в обман сует,
Гимнов ноты в мешанину,
Виды в бесконечный след.

Ал был цвет звезды безумной,
Лишь в лучи я вперил взор;
Радость горестью подлунной
Стала, как раскрылся вздор;
Бесы в пелене безумной
Чрез мерцанье слали мор.

Знаю смысл теперь я знака,
Золотистый блеск что нёс;
Избегаю в звёздах мрака,
Бывшего предметом грёз;
Страх устойчивый, однако,
В душу мне навечно врос.

Мой перевод:

Звёздный ужас

В чёрном небе наблюдая
Белых точек череду,
Я заметил вдруг у края
Золотистую звезду;
И с тех пор живу без сна я -
Всё её прихода жду.

Мчался по волнам эфира
Луч звезды - и прям, и горд,
По всему пространству мира
Рай блаженства был простёрт,
Разносила звонко лира
По Вселенной свой аккорд.

И казалось мне, что где-то
Жизнь свободна и легка,
Бесконечно длится лето,
Словно сон плывут века,
Льётся музыка рассвета
От волшебного смычка.

Там, я мнил - любви жилище,
Пыл вражды давно угас;
Там не думают о пище
И улыбки - без гримас;
У людей там мысли чище
И добрее, чем у нас.

Так я думал - и мозги мне
Застилал багровый бред,
Будто в серой дымке зимней
Тихо таял солнца свет;
И я слышал в прежнем гимне
Чуждый тон грядущих бед.

Цвет звезды из золотого
Становился всё красней;
На устах застыло слово -
Понял я, что стало с ней;
И в безумьи начал снова
Языком дразниться Змей.

Так меня поймала в клещи
Золотистая звезда:
Мне заманчивые вещи
Показала без стыда
И мне в душу страх зловещий
Поселила навсегда!

Стихотворение, взятое из рассказа Лавкрафта "Полярная звезда" (Polaris), написанного в 1918 году. В рассказе эту песенку Полярная звезда напевает рассказчику - стоящему на башне стражнику. Это был мой самый первый перевод Лавкрафта. Ещё не зная содержания рассказа, я перевёл слово "watcher" как "звездочёт". "Много тысяч лет" (six and twenty thousand years) - период времени, который Древние называли "Великим годом". За этот период все созвездия после полного оборота небесной сферы возвращаются на свои места. В оригинале стихотворения Лавкрафт считает Великий год равным 26 тысячам лет, хотя обычно у Древних он исчислялся в 15 тысяч лет. Возможно, Лавкрафт изменил цифру ради сохранения стихотворного размера. Представление о Великом годе имеет реальное обоснование в научных данных о малых долгопериодических движениях оси вращения Земли - прецессии с периодом 25 тысяч лет и нутации с периодом 41 тысяча лет. В переводе я использовал неопределённое выражение "много тысяч лет". "Твоя звезда" - в английской поэтической традиции принято одушевлять звезду как существо женского рода, на что обычно указывают местоимения she и her. Лавкрафт старался не употреблять такой фигуры речи, а если и использовал, то обычно в сочетании с личным негативным отношением. В данном стихотворении, как и в сонете "Вечерняя звезда" из цикла "Грибы с Юггота", Лавкрафт также избегает местоимений she и her, по-видимому, рассматривая звезду именно как небесное светило. Однако в переводе я счёл возможным отдать некоторую дань традиции, которой не желал следовать сам Лавкрафт.

Slumber, watcher, till the spheres
Six and twenty thousand years
Have revolv'd, and I return
To the spot where now I burn.
Other stars anon shall rise
To the axis of the skies;
Stars that soothe and stars that bless
With a sweet forgetfulness:
Only when my round is o'er
Shall the past disturb thy door.

Перевод Попова:

Стражник, спи, узри мой свет,
В шесть и двадцать тысяч лет
Звёзды круг пройдут когда -
Снова я вернусь сюда.
Множество светил взойдёт
Вскоре на небесный свод,
Мир даря в огне своём,
Осеняя забытьём:
Я ж когда свой круг замкну,
В прошлое тебя верну.

Мой перевод:

Отдохни, мой звездочёт:
Много тысяч лет пройдёт
Прежде, чем твоя звезда,
Сделав круг, придёт туда,
Где она горит сейчас.
Звёзды новые не раз
Взор поманят в вышине,
Чтоб забыл ты обо мне.
Но когда вернусь, поверь -
Постучит былое в дверь.

Стихотворение "Озеро кошмаров", впервые опубликованное в 1919 году.

The Nightmare Lake

There is a lake in distant Zan,
Beyond the wonted haunts of man,
Where broods alone in a hideous state
A spirit dead and desolate.
A spirit ancient and unholy,
Heavy with fearsome melancholy,
Which from the waters dull and dense
Draws vapors cursed with pestilence.
Around the banks a mire of clay,
Crawl things offensive in decay,
And curious birds that reach the shore
Are seen by mortals nevermore.
Here shines by day the searing sun
On glassy wastes beheld by none,
And here by night pale moon beams flow
Into the deeps that yawn below.
In nightmares only it is told
What scenes beneath those beams unfold;
What scenes, too old for human sight,
Lie sunken there in endless night;
For in those depths there only pace
The shadows of a voiceless race.
One midnight, redolent of ill,
I saw that lake, asleep and still;
While in the lurid sky there rode
A gibbous moon thet glow'd and glow'd.
I saw the stretching marshy shore
And the foul things those marshes bore:
Lizards and snakes convuls'd and dying;
Ravens and vampires putrefying;
All these and hov'ring o'er the dead,
Narcophagi that on them fed.
And as the dreadful moon climbed high,
Frigh'ning the stars from out the sky,
I saw the lake's dull waters glow
Till sunken things appeared below.
There shown unnumbered fathoms down,
The towers of a forgotten town;
The tarnished domes and mossy walls;
Weed tangles spires and empty halls;
Deserted fanes and vaults of dread,
And streets of gold uncoveted.
These I beheld and saw beside
A horde of shapeless shadows glide;
A noxious horde which to my glance
Seem'd moving in a hideous dance
Round slimy sepulchres that lay
Beside a never travelled way.
Straight from the tombs a heaving rose
That vex'd the waters' dull repose,
While lethal shades of upper space
Howl'd at the moon's sardonic face.
Then sank the lake within its bed,
Sucked down to caverns of the dead,
Till from the reeking new-stript earth
Curl'd fetig fumes of noisome birth.
About the city, nigh uncover'd,
The monstrous dancing shadows hover'd,
When lo ! There oped with a sudden stir
The portal of each sepulchre !
No ear may learn; no tongue may tell
What nameless horror then befell.
I see that lake - that moon agrin -
That city and the things within -
Waking, I pray that on that shore
The nightmare lake may sink no more!

Перевод Рей Дартс:

Озеро кошмара

Есть в Зане озеро одно.
От всех дорог отдалено.
Где вывелся в воде гнилой
Дух, безобразный и больной.
Дух - древнее, седое зло.
Меланхолично, тяжело
От плотных и унылых вод
Кошмаров мёртвый хоровод
Он тянет к глинистым брегам.
И даже птиц не видно там.
Днём солнце жуткое глядит
В отбросов гладкий антрацит,
А ночью бледная луна
Шлёт луч в провал, где нет и дна.
И лишь кошмар расскажет мне,
Что происходит в глубине,
Какие тайны без прикрас
Скрываются от смертных глаз.
Где страшный поглотил обман
Бескрайней ночи океан.
И через тот безмолвный мрак
Тень древних ускоряет шаг.
Я в полночь душную одну
Увидел сонную волну.
Луна плыла меж облаков,
И грязь болотных берегов
Рождала ящериц и змей,
Ворон, гниющих упырей,
И трупоедов, и чуму,
Пока, неясные уму,
В пучине озера, куда
Бледнея, падала звезда,
На той бездонной глубине
Не показались башни мне.
То затонувший город был.
Сорняк забытый шпиль обвил,
Мхи поросли на куполах,
И в залах притаился страх.
Богатств уже не жаждал град.
И я увидел, как скользят
В бесформенный свиваясь дым
Толпы теней по мостовым.
Они плясали в темноте
На круглой гробовой плите,
У неизведанных дорог.
А от могил осклизлых смог
Нарушил вод унылый сон.
В то время как на гребнях волн
Вопили тени расы той
Под сардонической луной.
Всё больше обнажало дно
Кошмары озера. Оно
Ужасный исторгало смрад.
Вот в танце чудища парят
Над мёртвым градом, что открыл
Провалы каждой из могил.
И что я видел в этот миг
Не в силах рассказать язык:
Вновь озеро, вновь смех луны,
И город, и созданья тьмы
Молю, очнувшись, чтоб волна
Не обнажала ужас дна!

Перевод Попова:

Озеро кошмаров

Есть озеро средь края Зан,
Не из любимых людом стран -
Там бродит жуткий мёртвый дух,
Чей шаг не различим на слух;
Древнейший призрак, нечестивый,
Столь одинокий и тоскливый,
Кой из густых и мутных вод
Выводит пар, что мор несёт.
У топких илистых краёв
Противно от гнилых душков,
А птиц, заманит коих брег,
Уж смертным не видать вовек.
Здесь солнце целый день палит
Пустую гладь, что глаз не зрит,
А ночью бьют лучи луны
В зиянье черной глубины.
Но молвят только в страшных снах,
Что возникает в тех лучах,
Что, не пропав в эпох чреде,
Лежит там в вечной темноте -
Ведь в тех глубинах различишь
Безгласной расы тени лишь.
Раз в полночь - немочь для души -
Я зрел то озеро в тиши,
Когда сквозь неба злой оскал
Ущербный месяц воссиял.
Я видел вязкий длинный брег
И тех, кто топи не избег:
Рептилий, в муках смерти ждущих,
Вампиров, воронов гниющих -
Над мертвецами же парил
Злой образ трупоедов крыл.
Ужасный месяц ввысь взошёл,
На звезды в небе страх навёл,
И в блеске вод открылось мне,
Таилось что досель на дне.
Сквозь жуткую пучину всю
Забытый град сверкал внизу:
Тускнеющие купола,
Во травах шпили без числа,
Пустые храмы, в сводах ил,
Нетронутый златой настил.
И тут скользнула в стороне
Орда бесформенных теней -
Орда отравы, что тотчас
Пустилась в безобразный пляс
Средь мерзостных гробниц рядов
Близ троп, на коих нет следов.
Вдруг вздулось кладбище дугой,
Нарушив вялых вод покой,
А от теней понесся крик
На лунный саркастичный лик.
Вслед вод озёрных ток взбурлил
И хлынул в полости могил -
И вот с родившейся земли
Клубы зловонья поползли.
Над градом, что уж обмелел,
Теней ужасных сонм висел,
И - глядь! - распахнута теперь
В гробнице мрачной каждой дверь!
И тут уж описать нельзя,
Кой безымянный ужас начался.
Вот озеро - тот град - луна -
И твари - я, восстав из сна,
Молюсь, чтоб омывался брег
Кошмаров озера вовек!

Мой перевод:

Озеро кошмаров

Тот водоём увидел я
В глухом краю, где нет жилья,
Где в бесприютные места
Вселились смерть и пустота.
Здесь только древний мрачный дух
Порой, печален, нем и глух,
Из медленных тягучих вод,
Чумой окутанный, встаёт.
Здесь раньше липкий вязкий ил
Ползучих тварей полон был;
И странных птиц и шум, и гам
Всегда звучал по берегам.
Здесь днём от солнца жгучий зной
Висел над выжженной землёй,
А ночью бледная луна
Светила в пропасти до дна.
И можно лишь в кошмарном сне
Представить ужас тот на дне,
Который лунные лучи
Высвечивали там в ночи.
Но в безднах тех видны сейчас
Лишь тени бессловесных рас.
Однажды я ночной порой
Заснул над сонною водой;
Поднялся месяц в небеса,
Кривой и тонкий, как коса.
И видел я среди болот
Вонючих тварей хоровод,
Где змеи кольцами вокруг
Свивались в корчах смертных мук;
И смертоносный воздух был
Наполнен скопищем бацилл.
А страшный месяц выше лез
И звёзды спугивал с небес.
И я увидел, как вода
Вдруг засветилась - и тогда
Передо мной открылось дно
И город, что погиб давно.
Церквей и башен красота,
Дворцов и залов пустота;
И были улицы полны
Богатств, что больше не нужны.
Мне становилась всё видней
Толпа крадущихся теней,
Которые, сойдясь в орду,
Приплясывая на ходу,
Шли мимо брошенных могил
Тропой, где смертный не ходил.
И из гробов вставали те,
Кто утомился в тесноте;
И монстры посылали крик
В кривой от смеха лунный лик.
Но вот из озера вода
Ушла в пещеры без следа;
От обнажившейся земли
Пары зловонные пошли.
В открытом городе дома
Накрыла монстров кутерьма.
И вдруг - движеньем адских сил
Открылись входы всех могил!
И я не в силах повернуть
Язык, чтоб описать ту жуть.
Я видел бывший водоём,
И город, и уродов в нём...
Проснувшись, я молил: вода
Пусть не уходит никогда!

Стихотворение "Провиденс" написано 26 сентября 1924 года для собрания Клуба Синего Карандаша на тему "Родной старый город". Провиденс - город-порт на северо-востоке США, административный центр штата Род-Айленд, родной город Лавкрафта, где он провёл почти всю жизнь. Мне почему-то попался оригинал стихотворения без двух последних строф - так я его и перевёл в урезанном виде.

Providence

Where bay and river tranquil blend,
And leafy hillsides rise,
The spires of Providence ascend
Against the ancient skies,

And in the narrow winding ways
That climb o'er slope and crest,
The magic of forgotten days
May still be found to rest.

A fanlight's gleam, a knocker's blow,
A glimpse of Georgian brick -
The sights and sounds of long ago
Where fancies cluster thick.

A flight of steps with iron rail,
A belfry looming tall,
A slender steeple, carved and pale,
A moss-grown garden wall.

A hidden churchyard's crumbling proofs
Of man's mortality,
A rotting wharf where gambrel roofs
Keep watch above the sea.

Square and parade, whose walls have towered
Full fifteen decades long
By cobbled ways 'mid trees embowered,
And slighted by the throng.

Stone bridges spanning languid streams,
Houses perched on the hill,
And courts where mysteries and dreams
The brooding spirit fill.

Steep alley steps by vines concealed,
Where small-paned windows glow
At twilight on a bit of field
That chance has left below.

My Providence ! What airy hosts
Turn still thy gilded vanes;
What winds of elf that with grey ghosts
People thine ancient lanes !

The chimes of evening as of old
Above thy valleys sound,
While thy stern fathers 'neath the mould
Make blest thy sacred ground.

Thou dream'st beside the waters there,
Unchang'd by cruel years;
A spirit from an age more fair
That shines behind our tears.

Thy twinkling lights each night I see,
Tho' time and space divide;
For thou art of the soul of me,
And always at my side!

Перевод Попова:

Провиденс

Залив где реку принимает,
А на холмах леса,
Там шпили Провиденс вздымает
В седые небеса.

Сияньем своды вековые
Приветствуют восход,
Фронтоны старые косые
Стоят себе вразброд.

А средь извилистых дорог,
По склону что бегут,
Забытых дней волшбы мирок
Уставшим даст приют.

Дверного молоточка стук,
Мельканье кирпича -
Кругом былого вид и звук,
Фантазий толчея.

Ступень чугунные перила,
В высь башня миражом,
Точёная иголка шпиля,
Стена покрыта мхом.

Знаменья смертности людской
На кладбище ветшают,
И крыши с пристани гнилой
За морем наблюдают.

Сквер старый, чья стоит стена
Сто пятьдесят уж лет,
Деревьями заслонена -
Внимания ей нет.

Над речками во сне мосты,
Усадьбы на холме,
Дворы, где тайны и мечты
Проносятся в уме.

В лозе вся улочка крутая
Из окон свет струит
В вечерней тьме до поля края,
В низовье что лежит.

Мой Провиденс! Эфира рать
Здесь вертит флюгера,
Несут вдоль улиц благодать
Волшебные ветра!

Как в прошлом звон колоколов
Звучит долин окрест,
И стражем прах твоих отцов
Бдит святость этих мест.

Мечтаешь, стоя над водой,
И не вредим годами,
Эпохи дух чудесной той,
Что светит за слезами.

Мерцанье зрю твоих огней,
Неважно где, когда;
В душе живёшь ведь ты моей,
Ты за меня всегда!

Мой перевод:

Провиденс

Там, где в залив течёт река,
С холмов открыт простор,
И высоко под облака
Взлетают пики гор,

Ветра, теряя в скалах след,
Себе находят путь -
Там может память прошлых лет
Спокойно отдохнуть.

И окон свет, и двери стук,
И серый цвет стены -
Напоминает всё вокруг
Ночей забытых сны.

Ступенек и перил подъём,
И колокольни шпиль,
И вся облепленная мхом
Стена в саду, и пыль

Могил, привыкшая людей
На смертность проверять,
И пристань ветхая - за ней
Воды озёрной гладь.

И сквер, и с башнями фасад
Хранят столетий прах,
И весь изрезан старый сад
Дорожками в цветах.

Мосты ведут через ручьи,
А наверху холма,
Тая мечты и сны свои,
Разбросаны дома.

А на аллеях виноград
В деревья вплёл лозу,
И окна в сумерках горят
Там, на полях внизу.

Мой Провиденс! Порыв шальной
Пронёсся и затих,
Оставив привидений рой
На улицах твоих.

Под вечер колокол забил -
Разносится набат.
Пусть наши предки из могил
Тебя благословят!

Стихотворение "Фестиваль" написано в 1925 году для рождественской открытки редактору "Виэрд Тэйлз" Франсворту Райту, которому оно так понравилось, что он опубликовал его, опустив последнюю строфу и посвящение себе. Йоль - праздник зимнего солнцеворота у германских народов, в христианские времена был совмещен с рождеством. Омела - вечнозеленый кустарник, паразитирующий на ветвях деревьев, традиционное украшение дома на Йоль и рождество. Длинную в оригинале завершающую строку строф я самовольно разбил на три строки.

Festival

There is snow on the ground,
And the valleys are cold,
And a midnight profound
Blackly squats o'er the wold;
But a light on the hilltops half-seen hints of
feastings unhallowed and old.

There is death in the clouds,
There is fear in the night,
For the dead in their shrouds
Hail the sun's turning flight.
And chant wild in the woods as they dance
round a Yule-altar fungous and white.

To no gale of Earth's kind
Sways the forest of oak,
Where the thick boughs entwined
By mad mistletoes choke,
For these pow'rs are the pow'rs of the dark,
from the graves of the lost Druid-folk.

And mayst thou to such deeds
Be an abbot and priest,
Singing cannibal greeds
At each devil-wrought feast,
And to all the incredulous world
shewing dimly the sign of the beast.

Перевод Попова:

Празднество

Снегом крыта земля,
И долины хладны,
И на пустошь легла
Полночь бездне сродни;
Но о грешных пирах
на вершинах холмов
возвещают огни.

Смерть среди облаков,
Ужас ночь обдаёт:
Мертвецы из гробов
Славят солнцеворот,
И беснуется в танцах
вокруг алтаря
в Йоля праздник их сход.

То не ветер Земли
Гнёт дубы на пути,
Ветви чьи оплели
Злой омелы листы,
Ибо силы те тьмы,
что могилы друидов
смогли донести.

И в деянье таком
Ты попом можешь быть,
На пиру бесовском
Каннибалом завыть,
И всему удивленному
миру знак зверя
угрюмо явить.

Мой перевод:

Фестиваль

Здесь под снегом просторы,
Веет холодом даль,
Ночь на степи и горы
Опустила вуаль;
Но огни на вершинах
говорят, что начался
колдовской фестиваль.

В тучах гибель таится,
Зреет ужас в ночи,
Людям в мёртвые лица
Светят солнца лучи.
Их безумные песни,
хороводы и пляски
как пожар горячи.

И несут ураганы
Чёрной пыли клубы,
Крепко душат лианы
Вековые дубы,
Силы тьмы вылезают
из могил позабытых,
открывая гробы.

И молитвы не могут
Разогнать этот мрак,
Только дьявольский гогот
Издаёт вурдалак,
И наивные люди
в этом сумрачном мире
видят ужаса знак.

Стихотворение "Кошки", написанное в 1925 году, но опубликованное только в 1977 году. Весьма странно, но Лавкрафт, судя по всему, не предпринимал попыток издать это стихотворение, даже в любительской прессе. Мой перевод этого стихотворения заметил Алексей Слёзов - в 2008 году панк-рок-группа "Банда четырёх"записала на эти слова свою музыкальную композицию, имевшую большой успех.

The Cats

Babels of blocks to the high heavens towering
Flames of futility swirling below;
Poisonous fungi in brick and stone flowering,
Lanterns that shudder and death-lights that glow.

Black monstrous bridges across oily rivers,
Cobwebs of cable to nameless things spun;
Catacomb deeps whose dank chaos delivers
Streams of live foetor that rots in the sun.

Colour and splendour, disease and decaying,
Shrieking and ringing and crawling insane,
Rabbles exotic to stranger-gods praying,
Jumbles of odour that stifle the brain.

Legions of cats from the alleys nocturnal.
Howling and lean in the glare of the moon,
Screaming the future with mouthings infernal,
Yelling the Garden of Pluto's red rune.

Tall towers and pyramids ivy'd and crumbling,
Bats that swoop low in the weed-cumber'd streets;
Bleak Arkham bridges o'er rivers whose rumbling
Joins with no voice as the thick horde retreats.

Belfries that buckle against the moon totter,
Caverns whose mouths are by mosses effac'd,
And living to answer the wind and the water,
Only the lean cats that howl in the wastes.

Перевод Попова:

Кошки

К самому небу вздымаются башни,
Тщетных каналов бурленье внизу;
Плесень с отравой кирпич точит влажный,
Смерти огни полыхают вовсю.

Мрака мосты через жирные речки,
Нечто без имени в путах тенёт;
Хаос глубин, а оттуда утечки
Вони живой, что на солнце гниёт.

Цвет и величие, гниль и невзгода,
Воплей и звона безумный чертог,
Странным богам поклонение сброда,
Мозг цепенящий сумбурный душок.

Полчища кошек с аллей полуночных
В лунном свету завывают в надрыв,
Крики о будущем пастей порочных,
К рдеющей руне Плутона призыв.

Ветхие башни, плющом все увиты,
Мыши летучие мчат с высоты;
Рокоту рек у мостов, что разбиты,
Вопли не вторят с уходом орды.

Звонницы, зыбкие с лунным восходом,
Жерла пещер, затерялись что в мхах,
Жизнь, отвечать чтобы ветру и водам -
В кошках лишь, воющих на пустырях!

Мой перевод:

Кошки

Груды каменьев и блоков разбитых -
Вот вавилонской гордыни итог;
И ядовитая плесень на плитах
Тлеет смертельным огнём вдоль дорог.

Грязные русла мосты перекрыли,
Нить паутины связала химер;
Бурный поток разложившейся гнили
Льётся из хаоса липких пещер.

Блеск и упадок, страданья и крики,
Ширясь, безумие чертит круги,
Толпы молящихся странны и дики,
Мерзостный запах туманит мозги.

Тощие кошки сбиваются в орды
В тёмных аллеях при свете луны;
Адской гримасой кривятся их морды
И завывания всюду слышны.

Улицы в зарослях дикой крапивы,
Мыши летучие носятся в них;
Как отступающий враг молчаливы
Ржавые цепи мостов разводных.

Башни согнулись от лунного света,
Ямы залиты болотной водой;
Ветер завоет, и вместо ответа -
Дьявольских кошек пронзительный вой.

Стихотворение "Хеллоуин в предместье" впервые было опубликовано в 1926 году

Hallowe'en in a Suburb

The steeples are white in the wild moonlight,
And the trees have a silver glare;
Past the chimneys high see the vampires fly,
And the harpies of upper air,
That flutter and laugh and stare.

For the village dead to the moon outspread
Never shone in the sunset's gleam,
But grew out of the deep that the dead years keep
Where the rivers of madness stream
Down the gulfs to a pit of dream.

A chill wind blows through the rows of sheaves
In the meadows that shimmer pale,
And comes to twine where the headstones shine
And the ghouls of the churchyard wail
For harvests that fly and fail.

Not a breath of the strange grey dogs of change
That tore from the past its own
Can quicken this hour, when a spectral power
Spreads sleep o'er the cosmic throne,
And looses the vast unknow.

So here again stretch the vale and plain
That moons long-forgotten saw,
And the dead leap gay in the pallid ray,
Sprung our of the tomb's black maw
To shake all the world with awe.

And all that the morn shall greet forlorn,
The ugliness and the pest
Of rows where thick rise the stones and brick,
Shall some day be with the rest,
And brood with the shades unblest.

Then wild in the dark let the lemurs bark,
And the leprous spires ascend;
For new and old alike in the fold
Of horror and death are penned,
For the hounds of Time to rend.

Перевод Попова:

Хеллоуин в предместье

Шпили в ночь бледны от лучей луны,
Над древами сиянья свод;
Мимо кровлей гряд упыри летят,
С ними гарпий орда с высот,
Что смеётся, крылами бьёт.

Ведь мертво село под луны гало,
Не мерцал там закат вовек -
Это плод глубин неживых годин,
Где потоки безумья рек
В бездны дрёмы вершат свой бег.

Веет хлад ветров чрез ряды снопов
На лугу, что лежит седой;
Где надгробий блеск, слышен сучьев треск,
Вой вампиров земли святой
Над пропавшей зазря страдой.

Вздох богов седых перемен чудных,
Что прорвался из их времен,
Не ускорит нощь, коль незримо мощь
Мировой накрывает трон,
Клича тайны со всех сторон.

Так же здесь опять зрима дола гладь,
Как и в свете былых светил,
Мертвецы в костях скачут в сих лучах,
Пробудившись из тьмы могил,
Чтобы в ужасе мир застыл.

А на утро вслед разглядит рассвет
Безобразие лишь с чумой
Вереницы плит, как сплошной на вид -
К мертвякам это путь прямой
Под нависшей проклятой тьмой.

Того края дичь огласит лярв клич,
В лепре шпили грозой взойдут;
Ибо новь и тлен угодили в плен
Цепких смерти и страха пут,
Где их Времени псы сожрут.

Мой перевод:

Хеллоуин в предместье

Были башни бледны в ярком свете луны
И блестел серебром страшный лес,
И вампирская мразь, трепеща и смеясь,
То и дело слетала с небес,
Как предвестница жутких чудес.

В дикой местности той перед тьмою ночной
Никогда не светился закат,
Таял солнечный свет в бездне гибельных лет -
Там, где реки в безумстве бурлят,
Устремляя поток в водопад.

Ураган как вандал на снопы налетал
На мерцающих тускло полях
И по небу их нёс, и жалели до слёз
Упыри на могильных холмах
Урожай, что рассыпался в прах.

И не скрыться никак от ужасных собак,
Что бросаются с разных сторон.
И всё ближе тот час, когда радужный газ
Окружит галактический трон -
И охватит всех мертвенный сон.

И над ширью равнин только месяц один
Нависал, как над жертвой вампир.
И весёлая смерть начала круговерть,
Из кладбищенских вылезя дыр,
Чтобы страхом наполнить весь мир.

И погибнет земля, превратятся поля
В череду непролазных болот.
Станет небо темней, и на груды камней
Непроглядная ночь упадёт,
И застынет нетающий лёд.

И пускай города оглашает тогда
Только вой беспризорных собак.
И пускай будет впредь над землёю висеть
Только смерти и ужаса мрак -
И во веки веков будет так!

Стихотворение "Вестник" написано ночью в 3 часа 7 минут 30 ноября 1929 года, впервые опубликовано в 1938 году. Бертран Келтон Харт натолкнулся на рассказ Лавкрафта "Зов Ктулху" и с удивлением обнаружил, что место жительства художника Уилкокса (дом № 7 по Томас-Стрит) было его собственным. Харт притворился обиженным: "Я не буду счастлив до тех пор, пока, объединившись с призраками и упырями, в отместку не бухну по крайней мере одно здоровенное и прочное приведение на его собственный порог на Барнс-Стрит... Думаю, я научу его стонать в минорном диссонансе каждой ночью ровно в три часа, звеня при этом цепями". Сиконк - река в Провиденсе. Она также упоминается в рассказе "Лампа Аль-Хазреда" ("The Lamp of Alhazred", 1957), дописанном после смерти Лавкрафта А. У. Дерлетом. На слова моего перевода (чуть исказив их) в 2009 году панк-рок-группа "Король и Шут" записала свою музыкальную композицию, имевшую большой успех.

The Messenger

To Bertrand K. Hart, Esq.

The thing, he said, would come in the night at three
From the old churchyard on the hill below;
But crouching by an oak fire's wholesome glow,
I tried to tell myself it could not be.
Surely, I mused, it was pleasantry
Devised by one who did not truly know
The Elder Sign, bequeathed from long ago,
That sets the fumbling forms of darkness free.

He had not meant it - no - but still I lit
Another lamp as starry Leo climbed
Out of the Seekonk, and a steeple chimed
Three - and the firelight faded, bit by bit.
Then at the door that cautious rattling came -
And the mad truth devoured me like a flame!

Перевод Попова:

Посланник

Бертрану К. Харту, эсквайру

Придёт в три ночи нечто, он сказал,
Со старого погоста под холмом;
Но, греясь мягким очага теплом,
Что это бред, себя я убеждал.
То, верно, шутка лишь, я размышлял,
Придуманная тем, кто незнаком
Со Знаком Старших, древним колдовством
Что порожденья тьмы высвобождал.

Не это, нет - но лампу я зажёг,
Когда из Сиконка взошёл Лев звёздный,
А башня три часа пробила грозно,
И потускнел последний уголёк.
Затем я услыхал стук тихий в дверь -
И правда пожрала меня, как зверь!

Мой перевод:

Вестник

Сказал он: эта тварь приходит ночью
И ровно в три, от кладбища, с холма.
Но я ведь не сошёл ещё с ума -
Не верю в то, что не видал воочью.
Конечно, я подумал - это шутка;
Наверное, одна из тех примет,
Что у людей в теченье многих лет
Держали ум во власти предрассудка.

Зажёг я лампу - шёл уж третий час
И в небо поднялось созвездье Льва.
А пламя уже теплилось едва,
Вот три пробило - и огонь погас.
И кто-то осторожно стукнул в дверь -
Весь ужас правды понял я теперь!

Стихотворение "Древний путь", написанное в 1929 году. Из всех сочинений Лавкрафта город Данвич упоминается лишь в этом стихотворении и, естественно, в рассказе "Данвичский кошмар" (The Dunwich Horror, 1928). Также и с холмом Замана, который фигурирует лишь в одноименном сонете цикла "Грибы с Юггота" (Fungi from Yuggoth, 1929-30). Я в своём переводе не упоминаю ни то, ни другое.

The Ancient Track

There was no hand to hold me back
That night I found the ancient track
Over the hill and strained to see
The fields that teased my memory.
This tree that wall - I knew them well,
And all the roofs and orchards fell
Familiarly upon my mind
As from a past not far behind.
I knew what shadows would be cast
As the late moon came up at last
From back of Zaman's Hill, and how
The vale would shine three hours from now.
And when the path grew steep and high,
And seemed to end against the sky,
I had no fear of what might rest
Beyond that silhouetted crest.
Straight on I walked, while all the night
Grew pale with phosphorescent light,
And wall and farmhouse gable glowed
Unearthly by the climbing road.
There was the milestone that I knew -
"Two miles to Dunwich" - now the view
Of distant spire and roofs would dawn
With ten more upward paces gone...

The was no hand to hold me back
That night I found the ancient track,
And reached the crest to see outspread
A valley of the lost and dead;
And over Zaman's Hill the horn
Of a malignant moon was born,
To light the weeds and vines that grew
On ruined walls I never knew.
The fox-fire glowed in field and bog,
And unknown waters spewed a fog
Whose curling talons mocked the thought
That I had ever known this spot.
Too well I saw from the mad scene
That my loved past had never been -
Nor was I now upon the trail
Descending to that long dead vale.
Around was fog - ahead, the spray
Of star-streams in the Milky Way...
There was no hand to hold me back
That night I found the ancient track.

Перевод Рей Дартс:

Древний след

Никто меня не сдержит, нет.
В ту ночь нашел я древний след
Вокруг холма. И вздрогнул я,
Узрев знакомые поля,
Что грезились мне с давних пор.
И дерево, и тот забор,
И крыши, и фруктовый сад
Дразня, из памяти глядят,
Как будто в прошлое зовут.
Я знал, что тени упадут,
Поскольку поднялась луна
Над Замана холмом. Она
Прощально изливала свет
На гребня тёмный силуэт,
Когда, крута и высока,
Тропа упёрлась в облака.
И я без страха шел в ночи,
Тогда как бледные лучи
Облили фосфорным огнём
До самой крыши сельский дом,
И вскоре на дороге той
Я встретил камень верстовой
И надпись: "Данвич. Пара миль".
Виднелся отдалённый шпиль.
Казалось, рассветёт сейчас.
Я шаг ускорил в десять раз.

Никто меня не сдержит, нет.
В ту ночь нашёл я древний след.
Я гребня, наконец, достиг,
С него увидев в тот же миг
Дол, расстелившийся у ног.
И понял, что зловещий рог
Луны, взошедшей над холмом
Был, верно, для того рождён,
Чтоб осветить забытый сад,
Где чахлый дикий виноград
Рос на разрушенных камнях.
И лисье пламя на полях
Свивалось в огневой клубок.
Где изрыгал чужой поток
Туман, зловещий и гнилой.
Он насмехался надо мной,
Дразнил изогнутым когтём,
Напоминая о былом.
Я по тропе уже не шёл,
Спускающейся в мёртвый дол.
Вокруг меня густел туман,
И звёздных брызгов океан
Катил неспешно впереди
Потоки Млечного Пути.
Никто меня не сдержит, нет.
В ту ночь нашел я древний след.

Перевод Попова:

Древняя тропа

Я сам решил свою судьбу,
Вступив на древнюю тропу
В ночи, чтоб побывать в краю,
Кой память изводил мою.
То древо, вал сей - я их знал,
А вид садов и крыш внушал
Мне чувство, что прошла пора
Знакомства с ними лишь вчера.
Я ведал, ждать каких теней,
Когда луна взойдет поздней
Над гребнем Замана холма,
И как в сиянье сгинет тьма.
Когда же путь отлого взмыл,
Как будто к небу уходил,
Без страха думал я о том,
Лежать что может за хребтом.
Я шёл вперёд, и мрак в ночи
Пронзали бледные лучи,
Над кровлей фермы и стеной
Виднелся отблеск неземной.
И был там памятный мне знак -
"До Данвича две мили" - шаг
За шагом лишь подняться чуть,
И шпили, крыши явит путь...

Я сам решил свою судьбу,
Вступив на древнюю тропу,
И с вышины смотрел теперь
В долину смерти и потерь:
Над Замана холмом луна
Взошла, рогата и злобна,
Чтоб осветить бурьян да сор
Руин, не помнил что мой взор.
Светились гнилью топь и луг,
Клубами полз туман вокруг,
Высмеивая мысль, что я
Узнать смог здешние края.
Открылось мне по видам тем,
Что в прошлом я не жил совсем,
И по тропе теперь не шёл
В давным-давно уж мёртвый дол.
Кругом туман, а впереди -
Потоки Млечного Пути...
Я сам решил свою судьбу,
Вступив на древнюю тропу.

Мой перевод:

Древний путь

Никто не мог меня вернуть,
Когда нашёл я древний путь.
Стелились под холмом поля,
С моею памятью шаля.
Дуб за оградой - всё стоишь ?
И тот ковёр садов и крыш,
Что был мне в прошлом так знаком,
Тянулся шлейфом за умом.
Я знал, как тени здесь длинны,
Когда выходит лик луны
Из-за холма, и как светла
Долина, что внизу легла.
Когда тропа меж горных круч
Вела всё выше - в темень туч,
Я не боялся благодать
За перевалом потерять.
Я прямо шёл, покуда вдруг
Не засветилось всё вокруг,
И у дороги вспыхнул дом
Каким-то неземным огнём.
Дорожный камень я узнал -
"Две мили"; и над цепью скал
Вершина виделась вдали,
А крыши в глубину ушли.

Никто не мог меня вернуть,
Когда нашёл я древний путь.
С хребта я видеть мог теперь
Долину смерти и потерь.
И месяца зловещий рог
Светился, как серпа клинок;
И на развалинах стены
Мне были заросли видны.
В болоте полыхал пожар,
А над водой клубился пар,
Дразня когтями мысль мою,
Что был я раньше в том краю.
И я с достигнутых высот
Смотрел на мир погибший тот;
Я знал, что мне возврата нет
В долину гибели и бед -
Я к звёздам Млечного Пути
В тумане продолжал идти.
Никто не мог меня вернуть,
Когда нашёл я древний путь.

Стихотворение "Прогулка Эдгара По" (In a Sequester'd Providence Church-yard Where Once Poe Walk'd или Where Once Poe Walk'd) было написано 8 августа 1936 года на провиденсском кладбище у церкви Св. Иоанна, где Лавкрафт, Р. Х. Барлоу и Адольф де Кастро сочинили в честь По "сонеты" в форме акростиха (применение термина "сонет", однако, является не совсем верным, так как для подлинного сонета поэмам в оригинале недостает одной строки, а в русском переводе двух). У де Кастро хватило духа послать свое стихотворение в "Виэрд Тэйлз", где его быстро приняли, поэмы же Лавкрафта и Барлоу Франсворт Райт отверг, так как хотел только одно стихотворение подобного рода. Морис Мо размножил поэмы на гектографе, добавив к ним и собственную, позже написал и Генри Каттнер. Именно на этом кладбище Э. А. По, несколько раз приезжавший в сентябре - декабре 1848 году в Провиденс для сватовства к поэтессе Хелен Уитмен, сделал ей предложение. Эта история упоминается в рассказе А. У. Дерлета "Ночное братство" ("Dark Brotherhood", 1966). Я, к своему стыду, с ходу не распознал в оригинале стихотворения форму акростиха - и только после тактичной подсказки Евгения Витковского сделал второй перевод.

Where Once Poe Walked

Eternal brood the shadows on this ground,
Dreaming of centuries that have gone before;
Great elms rise solemnly by slab and mound,
Arched high above a hidden world of yore.
Round all the scene a light of memory plays,
And dead leaves whisper of departed days,
Longing for sights and sounds that are no more.

Lonely and sad, a specter glides along
Aisles where of old his living footsteps fell;
No common glance discerns him, though his song
Peals down through time with a mysterious spell.
Only the few who sorcery's secret know,
Espy amidst these tombs the shade of Poe.

Перевод Попова:

На уединённом кладбище Провиденса,
где когда-то бродил По

Эпохи прошлые проходят в снах
Для тени вечности над сей землей;
Гиганты вязы, слившись во ветвях,
Аркадами уводят в мир иной.
Резвятся памяти лучи кругом,
Аллей кров листьев шепчет о былом.

Летит дорожками, тоской объят,
Легенды дух, бродил что здесь в плоти.
Абстрактный образ люди не узрят,
Но песнь его все той же красоты:
Постиг кто потайное волшебство,
Они увидят средь могил тень По.

Мой первый перевод:

Прогулка Эдгара По

Над этою землёй нависли тени,
Как сон веков, прошедших прежде нас;
Скрывая мир минувших поколений,
Над плитами склонился пышный вяз.
Печальный ряд - могила за могилой,
И мёртвая листва шуршит уныло
О тех, чей голос в вечности угас.

И призрак одиноко и сурово
Идёт, ступая в прежние следы;
Невидим он, но сказанное слово
Звучит, как заклинанье от беды.
И только посвящённые поймут,
Что это Эдгар По гуляет тут.

Мой второй перевод:

Прогулка Эдгара По

Эфирный сон, нависший над землёю,
Дремать столетьям медленным велит.
Гряда могил, лежащих предо мною -
Аллея вязов, ряд замшелых плит.
Рыдают люди - странные слова;
А по дорожкам мёртвая листва
Летит, шурша о мёртвых, всё летит.

Лепечет ветер: не ищи - их нет.
А он идёт, идёт среди могил,
Наступит иногда в остывший след...
Познавшим ясно, что прийти решил
Он это, Эдгар По, на белый свет.


Крылатый мальчик мой


В этой неожиданно толстой книжке я лишь сопоставлял разные переводы и давал подсказки читателю, надеясь на его собственную проницательность - и избегал давать конкретные советы о том, как в переводах и точность соблюсти, и поэзию сохранить. Если же под конец листания книжки разочарованный читатель всё же потребует конкретных пошаговых инструкций, я могу просто послать его... на сайт "Русский Шекспир" для прочтения интереснейшей работы Юрия Лившица "Как переводить сонеты Шекспира". Вот там всё разложено по полочкам - моя же книжка, может быть, сгодится в качестве иллюстрированного примерами переводов приложения. В завершающей же главе я хотел бы поговорить о сонетах Шекспира и их переводах на русский.
Очень похоже, что Вильям наш Шекспир писал эти сонеты исключительно для собственного удовольствия и совсем не желал выставлять их на всеобщее обозрение. Первые издания сонетов делались ещё при его жизни пиратским способом - без ведома и разрешения автора. Но искушённые в поэзии читатели тогда сочли их "сладкими как сахар", широкая же публика вообще ничего не поняла - по-видимому, из-за особенности английского языка, о которой я уже говорил в начале главы "Гендерная психология". К тому же некоторые издатели в целях рекламы вводили читателей в заблуждение, будто в сонетах Шекспира воспевается некая знатная женщина - намекая чуть ли не на королеву Елизавету 1 ю. И только в конце 18 века невинный ребёнок крикнул из толпы, что король-то голый: некий Мэлон обратил внимание, что в первых 126 сонетах речи о женщине нет вообще - они прямо обращены к красивому белокурому мальчику; в последних же 26 сонетах воспевается старая некрасивая негритянка.
Но просматривающиеся в сонетах Шекспира нетрадиционные склонности - если не самого автора, то по крайности его лирического героя, знающего толк в извращениях - всё никак не хотели признавать ни читатели, ни переводчики. В русской переводике стандартом стал подход Самуила Маршака, который всегда отвергал подобные фривольности и как-то сказал, что если в очень хорошей большой книге есть всего одно слово "жопа" - то читатель только про неё и будет думать. Так давайте для примера посмотрим оригинал 126-го сонета и его перевод Маршаком - о чём можно подумать при чтении того и другого? Надо сказать, что сонет этот - и по форме какой-то изощрённо-извращённый, совсем не сонетный - ни по числу строк, ни по ритмике, ни по строфике:

O thou, my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;

Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering as thy sweet self grow'st;

If Nature, sovereign mistress over wrack,
As thou goest onwards, still will pluck thee back,

She keeps thee to this purpose, that her skil
May time disgrace and wretched minutes kill.

Yet fear her, O thou minion of her pleasure!
She may detain, but not still keep, her treasure:

Her audit, though delay'd, answer'd must be,
And her quietus is to render thee.

Казалось бы, в первой же строке прямое обращение "my lovely boy" само говорит сразу и обо всём - и не даёт переводчику никакого шанса скрыть очевидное. Но Маршак не был бы Маршаком, если бы не вывернулся и в этом случае - усмотрев в адресате сонета не живого мальчика, которого угораздило стать предметом любви поэта, а бронзовую фигурку амурчика с крыльями, поддерживающего настольные часы. И сделал это с минимальными потерями - лишь заменив прилагательное "любимый" на "крылатый":

Крылатый мальчик мой, несущий бремя
Часов, что нам отсчитывают время,

От убыли растёшь ты, подтверждая,
Что мы любовь питаем, увядая.

Природа, разрушительница-мать,
Твой ход упорно возвращает вспять.

Она тебя хранит для праздной шутки,
Чтобы, рождая, убивать минутки.

Но бойся госпожи своей жестокой:
Коварная щадит тебя до срока.

Когда же это время истечёт, -
Предъявит счёт и даст тебе расчёт.

Юрий Лившиц, в главе "Категория рода" отметивший хирургическое мастерство Маршака по перемене пола героев Шекспира, предложил свой вариант перевода этого сонета - но и сам не решился расставить точки над i, просто убрав с глаз долой и от греха подальше слово "любимый":

У Времени, мой мальчик, отнял ты
часы, косу, зерцало красоты

и на глазах стареющих друзей
с годами расцветаешь всё пышней.

Зато Природа, госпожа невзгод,
придерживает твой успешный ход,

чтобы, минуты жалкие губя,
унизить Время и спасти тебя.

Но бойся, фаворит её щедрот!
Она свой клад недолго бережёт

и, хоть свести все счёты не спешит,
но ты оплатишь весь её кредит.

Сонет зародился как строгая форма исключительно любовной поэзии, но затем органично вошёл в поэзию лирическую - а затем и в сугубо гражданственную. Есть и у Шекспира сонет, который почти весь звучит как яростное обличение социальных пороков - и лишь при чтении последней строки у читателя челюсть отвисает. Это - знаменитый 66 й сонет, который по количеству переводов на русский обогнал, кажется, и "Тигра" Блейка:

Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,

And guilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,

And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:

Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.

Здесь под "my love" вряд ли разумеется любовь как абстрактное чувство (к кому? к чему?) - уже во времена Шекспира это слово в английском значило и предмет любви, и интимные отношения с ним, в современном же американском "make love" известно что обозначает. А если это предмет любви автора - то какого же оно рода? Впрочем, с Шекспиром и так уже всё ясно... Как-то, взявшись за перевод Байрона, я тут же был поставлен в тупик фразой "Love plumes his wings" - из контекста стихотворения было совершенно непонятно, чьи же крылья оперяет Любовь. Но скоро, чувствуя прилив крови к лицу, я догадался, что Любовь у Байрона одушевлённая и мужского рода - на чём мои переводческие опыты с этим поэтом-романтиком и кончились.
В интернете есть специальный сайт, посвящённый переводам 66 го сонета Шекспира - сайт открытый, там можно поместить и свой перевод, прислав его администраторам. Так и сделал в 2003 году бывший, ныне покойный крупный специалист нашей РКК "Энергия" им. С. П. Королёва по бортовым и наземным комплексам управления Владимир Серафимович Семячкин - мастер перевода английской и американской поэзии. Вот его перевод:

Молю, чтоб смерть мне принесла покой
Невмочь смотреть, как стонет нищий дом,
И как богатство в неге день-деньской,
И вера оклеветана кругом,

И благородство боле не в чести,
И добродетель попрана давно,
И мудрость от опалы не спасти,
И стойкости стать слабой суждено,

И музам под замком невмоготу,
И недоумки всюду верх берут,
И искренность слывёт за простоту,
И доброта в плену злодейских пут.

Измучась всем, ушёл бы в мир иной,
Когда б не мысль, что друг покинут мной.

Не преминул и я воспользоваться этой возможностью - вот мой перевод:

Устав от всех, о смерти я кричу,
Пустыню видя на своём пути,
Где гибель - бедняку и богачу
И в чистой вере счастья не найти,

Где золотом фальшивым блещет честь
И втоптана девичья гордость в грязь,
Где силу победить способна лесть
И правит ложь, над честностью глумясь,

Где власти покоряется поэт
И глупостью вершатся все дела,
Где отклика нигде для правды нет
И мучится добро в плену у зла.

Устав от всех, весь мир я прокляну -
Но сохраню любовь свою одну.

Евгений Витковский мне как-то признался, что сам он никогда не стал бы переводить сонеты Шекспира - по-видимому, из чувства эстетической брезгливости. Тем не менее, на сайте висит и его перевод 66 го сонета - правда, ещё 1972 года написания и явно пародийный:

Изнемождён - желаю дуба дать.
И впрямь тоска зелёная кругом:
И в золоте катаемая тать,
И честность, что давима сапогом.

И дева, перетисканная грубо,
И к качеству презрение милорда,
И деньги, неуместные сугубо,
Искусства развороченная морда,

И общее стоянье к мысли задом,
И мощь в клешнях у немощных мощей,
И глупизна с профессорским окладом,
И доброту шпыняющий кощей.

Изнемождён, я б вышел из игры,
Да кореш мой загнётся от хандры.

А нам, куртуазным маньеристам, казалось бы, переводы таких вот извращенств - самое оно? Но так считают только те, кто оказался не способен вместить в своё узко-бытовое мировоззрение сущность и значение этого крупнейшего поэтического явления нашего времени и наивно думает, что мы просто-напросто не умеем выражаться в стихах иначе, как только матом. Однако же на том сайте висят и вариации на тему 66 го сонета Шекспира, принадлежащие перу Дмитрия Быкова:

Нет сил моих смотреть на этот свет,
Где жалость, побираясь Бога ради,
Едва бредёт под бременем клевет,
А доблесть умоляет о пощаде.

Где вера ждёт печального конца,
И где надежда созерцает в муке
Расплывшиеся губы подлеца
И скупости трясущиеся руки...

Послал бы всё к чертям, когда б не ты:
Ведь без меня тебе придут кранты!