Tосса де Мар

    В Тоссу мы решили плыть на корабле – пузатом катере, развившем неожиданно довольно большую скорость, словно его подхлестывал попутный ветер. После ровного, обессиленного берега Коста Марезме, полузадушенного дикими полчищами гостиниц, линия земли вдруг напряглась и запрыгала, как на взволнованной  кардиограмме. Из моря вылетели резкие скалы с гигантскими агавами, растущими параллельно берегу, словно утесы расправили руки, затекшие от долгого лежания на дне. Между вершинами мелькали крыши, стены. Разноцветная толпа схлынула с корабля и растеклась по берегу, радостно предвкушая приятные неожиданности старинного городка, который дружелюбно открывал перед гостями свои подъемы и закоулки. Небольшая бронзовая  морская богиня грелась на солнышке, поглядывая на море с яхтами и чайками; время от времени, поймав твердым гладким плечом ослепительно яркий солнечный луч, она метко поражала им доверчивых смертных, воистину – не в бровь, а в глаз. Сверху растопыренные агавы придавали могучим скалам вид какого-то гекантохейра, готового шевельнуться, вызывая у нас некоторую неуверенность в собственной осанке и походке. Поблуждав какое-то время по парку в блаженном неведении пути, мы вышли на улочку, узкую и извивающуюся, как чулок на ветру, но не пустую, а наоборот, переполненную  пещерами магазинов и кафе.  Сокровища Сезама померкли бы от зависти, окажись они в соседстве с этими маленькими тайниками, их нишами, полками и каруселями вешалок, их любезными хозяйками – горбатым ли гномам или долговязым  джиннам соперничать с золотистой Аурелией, владелицей лавочки блестящих изделий? Я знаю немножко иврит, вдруг сказала она, выяснив наш отправной пункт, учила в университете,  но помню только одно - лехитраот. Хочу побывать в Иерусалиме. Когда-нибудь. Да, конечно. Приезжайте. Кажется, мы даже дали ей наш телефон. Или хотели дать.

   Путешествие, особенно со всеми удобствами, но даже и без, если только перемещение в пространстве не вызвано острой нуждой, открывает нам те  реальности, о существовании которых мы лишь смутно догадываемся в поблекшей от многолетней привычки повседневной жизни. Любопытство, жажда впечатлений, искренний интерес к тому, что движется, шумит, цветет вокруг, снимают с действительности серый налет рутины, как пленку с переводной картинки (существуют ли все еще эти чудеса нашего детства?) , и она в благодарность за внимание, как лукавая, ласковая женщина, слегка приподнимает покровы, а изредка даже позволяет прикоснуться к себе, и память путешественника жадно впитывает ощущения всех возможных сортов, чтоб потом долго, всю жизнь, сладостно рассказывать, видеть, вспоминать.

   Тосса раскрывалась перед нами, как ракушка. Мы продвигались по улице Лавочек и Кафе (местное название ускользнуло из разнежившейся памяти), и то и дело ныряли, зажмурившись, в неотразимые омуты изобилия. После чудовищного ширпотреба прибрежного гостиничного ряда, от которого хотелось только убежать с воем, здесь мы вспомнили, что вещи в магазинах могут быть просто красивыми, что можно подолгу смотреть, прикасаться, осторожно брать и ставить на место, мерять, интересоваться ценой, сравнивать – и все эти заурядные действия в чужой стране, в ее реальности, ставшей для нас небудничной, улыбающейся нам в ответ на наш наивный энтузиазм, вызывали в душе такое же восторженное пение, как дикие стены и скалы Монсеррата или причудливые изгибы сооружений в парке Гюэля. На плиточном тротуаре стояла пирамида из сомбреро, от гигантского остроконечного гриба, почти ядовитого в своей невозможности, до игрушечных созданий, впору разве что на палец. В одной из прохладных полостей колыхались белые водоросли платьев, сарафанов, шарфиков; в другой – звенела и кричала, как птицы под утро, мелкая разноцветная утварь; еще в одной пещере плавали в воздухе невесомые парусники; и мы, устав таращиться на все новые чудеса, уселись наконец на успокаивающе-устойчивую скамью в ресторане, где клетчатая реклама обещала паейю – кушанье, достойное оды. За соседними столиками сидели две пары – красивые породистые зубастые  девушки и не очень примечательные кавалеры. Девушки, обе гладко причесанные, но не знакомые друг с другом, сначала дочиста обглодали узкие мечи, густо усаженные шашлыками, а потом шутя расправились с огромными сковородами риса, мяса и морских гадов, не бросив своим идальго ни крошки;  те только деликатно что-то попивали через соломинку. Нам, с трудом вдвоем одолевшим колоссальное блюдо, было несколько не по себе от небрежных взглядов амазонок, но вряд ли мы могли быть для них объектом кулинарного интереса, да и любого другого тоже.

   Кто-то сказал нам, что в послеполуденные часы по городу прошествует Корпус Кристи и улицы будут украшены, и мы вышли из таверны, ожидая увидеть торжественную процессию в рогатых клобуках. Но вместо монахов по мостовой ползали молодые и старые люди, рисуя рыб, цветы, кресты, на тротурах стояли огромные корзины с лепестками всех цветов радуги, и в некоторых местах другие люди укладывали душистые охапки на асфальт согласно чертежу, разравнивали их и сбрызгивали чем-то клейким. Возле дверей магазинов пожилые хозяйки устанавливали шесты с полотнищами; озабоченные девушки приносили все новые корзины с лепестками, листьями и темным и светлым песком; где-то в начале этой сказочной цепи кто-то срезал цветы и ветви, ощипывал лепестки с гвоздик, роз, жасмина, укладывал в корзины, и представив себе, что в наш техно-скептический век десятки людей могли с радостью заниматься таким  прекрасно-простым, даже примитивным делом, ни одной машины, не говоря уже о компьютерах, руками раскладывать лепестки, чтоб через час по ним прошла наконец процессия в рогатых клобуках, после чего от нежных упругих  лепестков останутся только вялые хлопья... представив себе все это, мы решили, что этого не может быть, и что, вероятно, пока мы насыщались паейей, незаметно наступил конец света и мы неизвестно за какие заслуги попали в чей-то ласковый рай или сон. Как кельты и иберийцы тысячи лет назад готовились прыгать через костры или сжигать чучело врага, а то и самого врага, чтоб обеспечить победу в битвах и плодородие, так и участники этого сна трудились вдохновенно и серьезно, чтоб и впредь цвели магазины и не иссякало море. Мы метались от одного угла улицы к другому, стараясь насквозь пропитаться виденным и слышанным, и, конечно же, фотографировали, и на сей раз дьявольский прибор поддался чарам и запечатлел не только то, что видел, но и многое другое, и когда мы теперь иногда раскрываем альбом, с глянцевитых картинок струится запах пряных желтых лепестков знакомого нам и по здешним холмам кустарника, маленькие фигурки деловито копошатся, и в комнате встает нежно-розовое зарево лучшего в мире часа – средиземнорского предзакатья, полного надежды, покоя и тонкой прохладной грусти.