Чайка с подбитым крылом

Вряд ли кого-то из этих людей беспокоит что-то, кроме их самих. А у меня болит крыло. Оно срослось, но в нём теперь живёт тупая, ноющая ломота. В общем-то, я должен радоваться, что это — не та резкая боль, от которой мутилось в глазах. Но чему мне радоваться? Тому, что я вот уже третью неделю нахожусь на втором этаже недостроенного строения с зарешёченными окнами? Меня сюда принёс человек, и потому, как к нему относились все остальные, я понял, что он — хозяин.  Кроме него я здесь видел много разных пар обуви — я научился различать людей по их башмакам и по походке. Смотреть им в лицо, в конце концов, я счёл совершенно ненужным, потому как постоянно требовалось задирать голову. Я мог бы смириться с тем чисто физическим неудобством, что уставала шея, но мне было неприятно другое — мне не нравилось чувствовать себя ниже их.  Это ощущение наполняло моё сознание, когда кто-то приходил ко мне: принести какие-нибудь объедки или просто посмотреть на «бедную чайку», - и я встречал этот взгляд свыше.

Поначалу я всё-таки смотрел им в глаза, но не видел там ничего, кроме какой-то нездоровой жалости. Я долго думал над значением таких взглядов и позднее пришёл к выводу, что нет смысла так  высоко задирать голову в желании увидеть там нечто близкое мне... Не знаю, как это выглядело со стороны — наверно, забавно. Чтобы посмотреть наверх, я поворачивал голову на бок и делал движение шеей, которое вызывало радостную реакцию у тех, кто на меня смотрел.

Посмотреть на меня приходили разные люди, большей частью, строители. Иногда появлялся сам хозяин, а рядом с ним мелькал ещё кто-то. Может, члены его семьи, может, просто знакомые, приезжавшие вместе с ним в этот строящийся дом на берегу моря, чтобы в который раз поучаствовать в пляжном пикнике. За то время, которое я здесь нахожусь, таких пикников было, как минимум, три. Второй этаж дома, ограничивающий пространство вокруг меня, оставался незастеклённым, поэтому я мог слышать отрывки разговоров, которые вели хозяин и его гости.

Меня, как чайку, мало волновали их людские проблемы, но чтобы себя чем-то занять, я пытался вникнуть в суть говоримого, что не всегда получалось. У этих людей так много непонятного, они так любят усложнять элементарные вещи. Более понятен для меня был смысл житейских разговоров строителей, хотя, слушая любого человека, трудно найти в его словах какой-либо смысл. Очень у них всё запутано, очень мало конкретики. У меня иной раз складывалось такое впечатление, что главный смысл человеческих взаимоотношений — запутать всё до такой степени, чтобы конкретики не было вообще. Как много слов они говорят, и всё — впустую. Так и хочется спросить: «А зачем вы это делаете?». Но кто мне ответит. Я всего лишь — птица. Это для людей важно, использовав несчётное количество фраз и передумав кучу мыслей, «найти смысл жизни». Для этого они, наверное, и рождаются. Как говорится, каждому своё. А птицы созданы, чтобы летать...

А у меня — перебито крыло. Я уже третью неделю брожу, волоча его по бетонному полу, туда-сюда, из комнаты в комнату. Смотрю на стены со свежей штукатуркой, смотрю за окно, через железные прутья которого так сильно к себе манит небо... Я не люблю, когда кто-нибудь из людей застаёт меня смотрящим на небо. Они не знают, что это такое — быть прикованным к земле, когда ты рождён летать. Но мне ничего не остаётся, кроме как ходить «из угла в угол» или, забившись в тёмный закуток, дремать и слушать их разговоры.

Из одного такого разговора я узнал новость, которая дня на три вогнала меня в ужасающую депрессию. Какой-то авторитетный по птичьим вопросам человек, приведённый хозяином, осмотрел моё крыло и сказал, что кости срослись не правильно, поэтому вероятность моего возвращения в небо очень мала. После первой фразы меня как громом оглушило в самом центре грозовой тучи, и я практически не понимал смысла слов, говоримых им потом.

Когда в голове всё немного улеглось, я вспомнил, о чём он говорил далее. «Даже если крыло будет функционально способно к полёту, в этом случае вероятность того, что птица снова сможет пользоваться этим крылом, чрезвычайно мала. Чайка просто будет бояться снова взлететь». О чём он говорит!? Это я-то буду бояться полёта!? Я отдам всё, чтобы снова почувствовать упругость ветра под своими крыльями! Как же всё-таки эти люди любят раздувать драматичный пафос и показывать перед сородичами свою важность и значимость. А если я всё-таки не смогу летать, что тогда?.. Ну, это мы ещё посмотрим. Мне бы только выбраться за эти решётки. Пусть крыло ноет, но я знаю, что оно зажило, я знаю, что снова смогу жить.

Я забыл, каким летом случилось моё первое близкое знакомство с человеком: прошлым или позапрошлым. Для чаек время не имеет особого значения, впрочем, как и другие точки отсчёта, принятые за основу в мире людей. Ведь даже только что вылупившийся птенец знает, насколько всё вокруг относительно. По мере превращения во взрослую чайку он всё чаще сталкивается со стереотипами, которые повсеместно насаждаются людьми, что не мешает птицам ускользать из-под влияния штампов. Ведь они рождаются свободными, они рождаются для полёта.

В моём первом контакте с людьми на меня сумели повесить ярлык. Меня поймали какие-то, как я понял, учёные и прицепили мне на лапу кольцо с надписью «Яша» и несколькими цифрами. После чего я был отпущен.

Первое время кольцо, сжимающее лапу, злило до такой степени, что я в попытках его снять клювом искусал кожу до крови. Прошёл месяц или больше, и я, в конце концов, смирился и даже мысленно стал обращаться к самому себе по имени, нанесённому на кольце - «Яша».

Людям, наверное, это трудно понять, но чайки друг друга вообще никак не называют; у них нет имён. Нет фамилий, известных и не очень. Нет званий, нет должностей. Нет всей той насыщенной помпезности, которую так любят люди. Может быть, как раз поэтому чайки и другие птицы летают, а человек — нет. Люди добровольно, испытывая какое-то особенное, непонятное нам, птицам, наслаждение, «увенчивают» себя изо дня в день - в добавление к старым, — новыми стереотипами, штампами, ярлыками. Вся эта масса облепляет людей, делая их неповоротливыми, а их жизнь — вязкой и скучной. Они не замечают, что всё ближе и сильнее прикрепляются к земле — до состояния ползания: сначала на коленях, а потом - «на брюхе». Стереотипы сильны для них сами по себе...

Когда-то давно, ещё когда делал первый пробные взмахи крыльями, я слышал историю, которую нам, подрастающим птенцам, рассказал старый баклан, услышавший её в свою очередь от одного мудрого орла. Тогда для меня это было — очередной забавной сказкой, а сейчас, вспоминая слова, пришедшие из древности лет, перенесённые оттуда множеством пернатых поколений, я поражаюсь их мудрости. Чем больше я узнаю людей, невольно вслушиваясь в их разговоры, тем явственней до меня доходит смысл притчи, которую мудрый орёл услышал от другой птицы и поведал старому баклану. От баклана узнал её я и когда-нибудь, наверно, расскажу её кому-то ещё, как предостережение птицам, не желающим потерять свободу полёта...


                Притча мудрого орла 

Давным-давно человек не знал, что его зовут «человеком». Он не знал, как называются вещи, окружающие его, хотя имел представление, для чего они нужны, и понимал их значение. Это понимание жило в нём, как ему казалось, с самого рождения. Оно было до такой степени знакомо, привычно - «рядом», что человек ощущал себя с ним единым целым. Он не задумывался над тем, как у него получалось то или иное. Ему не нужно было задумываться, потому что он владел знанием, с помощью которого он мог совершать чудеса. И он мог летать. Среди птиц, там, где облака, и даже выше.

Он жил в красивой солнечной долине, где было много зелени и воды. Это был его мир. И человек в своём мире чувствовал себя хорошо. Однажды он встретил другого человека, с которым почувствовал себя тоже хорошо и даже лучше, чем когда он был один. Тот другой человек выглядел иначе, чем он сам, но своим знанием человек понимал, что так должно быть, потому что он — мужчина, а она — женщина, и они — созданы друг для друга. Поэтому человек пустил другого человека в свой мир. И там, среди зелени, тепла и воды, они вместе летали, то поднимаясь в пух облаков, соперничая с птицами, то опускаясь и пролетая под струями водопадов. Один человек чувствовал себя счастливым рядом с другим человеком.

Так продолжалось довольно долго, и в один из дней они в своём полёте залетели дальше обычного, где среди холодных скал нашли вход в пещеру сравнений. Им показалось мало того, что они знают и умеют делать своим безусловным знанием. Для них вдруг стало недостаточно того, что они свободны и умеют летать. И они вошли в пещеру. А там они брали в руки дающие дополнительную уверенность стереотипы, пересыпали штампы, упрощающие общение и понимание (такие удобные и приятные на ощупь), и любовались стилизованным ярлыками. Они сами не заметили, как стали сгребать понравившиеся им открытия, желая оставить их себе. Когда собранные чрез меру охапки не позволяли взять что-то ещё, они решили выйти, а потом опять вернуться с чем-нибудь объёмистым, чтобы можно было унести побольше.

Так они и сделали. Вышли из пещеры и полетели, но лететь почему-то стало непривычно трудно. Но мужчина и женщина подумали, что это от усталости, хотя раньше не знали такого слова.

Человек проснулся утром и посмотрел на другого, как он думал, любимого человека. Он смотрел на её спокойное лицо с закрытыми глазами и стал невольно задумываться: красиво оно или некрасиво. Глядя на её тело, - совершенно оно или нет. Он разглядел складки у неё на животе, немного расширяющие талию. Он посмотрел на грудь, имевшую не ту форму, которая ему, оказывается, нравится. До вчерашнего дня он даже  и не представлял, чему отдаёт предпочтение. Но сегодня он совершенно точно знал, что в его вкусе блондинки, но не брюнетки. А у неё — тёмные волосы. Разглядывая женщину, он начал себя спрашивать: действительно ли он так сильно её любит. Кроме мыслей о женщине рядом, в его голове появилось много нового, вносящего в разум человека, до этого ясный и радостный, сумбур и беспокойство. Появились вопросы, ответы на которые он раньше знал, даже не задумываясь над тем, что был обладателем чистого знания. А теперь он понял: ответы исчезли, оставив на своём месте знаки вопроса. «Определённо, нужно ещё раз сходить в пещеру», - подумал человек. Туманная неясность и непривычное новое состояние в какой-то мере даже пугали его, хотя раньше он и не догадывался о том, как «выглядит» страх. Безысходность, смерть, судьба, - откуда он знал эти слова? «Судьба неизведанна в своей безысходности, но неизбежно ведёт к смерти», - думал человек, удивляясь. «Откуда эти мысли? Зачем они мне? Нет. Нужно срочно слетать в пещеру и взять мешок побольше, чтобы набрать туда ответов... Да. Да... Мне нужны ответы».

Им стали нужны ответы. А ведь раньше не было ни вопросов, ни ответов, только — чистое Знание. Вопрос — исходная для ответа. Найденный ответ порождает новый вопрос. Что было раньше: яйцо или птица, вопрос или ответ?

Она проснулась — он и она, - вроде бы всё те же, но уже другие. Понимание, объединяющее их, сменилось на обычные слова. Говорится слово — в него вкладывается смысл. Но этот смысл далёк для другого человека, потому что содержание променяно на броскую форму. И говорится ещё три слова (а может, больше), чтобы разъяснить содержание. Для каждого из этих трёх слов требуются ещё слова, чтобы подчеркнуть значение предыдущих. Так, где же конечное понимание? Чем дальше в слова, тем его меньше. Что же было раньше: понимание или слово?

«Вопросы. Вопросы. Вопросы... В пещеру! Там выход». Опять слова, несущие противоречивый смысл. Человек с надеждой думает, будто там — выход, но этот «выход» на самом деле является входом в бесконечный лабиринт.

Он доверился значению слов, и она — тоже. Слова, наверное, теперь только и объединяли их. Хотя летать стало ещё труднее, чем вчера, они вновь прилетели в пещеру сравнений. В пещере они набили полный мешок условностей и схватились за него, чтобы внести в свой мир. Лететь было очень тяжело. Мешок тяжеленным ярмом тянул вниз. Но люди вместо того, чтобы избавиться от него, с упорством продолжали тянуть условности внутрь своего мира. А потом между ними произошла ссора — каждый стал тянуть мешок к себе. Он не выдержал и разорвался. Всё, что в нём было, вывалилось во внутренний мир людей, осев там мёртвым осадком и приковав их к земле. И теперь человек каждый раз снова и снова невольно посвящает свою жизнь стремлению вернуть утраченное и опять вязнет в условностях, которые сам некогда вынес в свой мир из пещеры сравнений.

В желании узнать путь к свободе и устав ждать откуда-либо помощи, он по нескольку раз за жизнь заходит в пещеру сравнений, где, увлекаемый лабиринтом противоречий, может пропетлять среди россыпей ярлыков и штампов до самой смерти. Если же ему удаётся выбраться из пещеры, то на себе в свой мир он выносит стереотипную пыль, которая со временем выедает ему глаза, и ничего, кроме неё, он уже не видит. Ни неба, ни облаков, ни птиц в вышине. Вскоре теряется само желание полёта, потому что людские условности не дают представления о том, что такое Летать. И редко-редко во сне среди обрывочных несуразиц и кошмаров появляется знакомое ощущение, как будто тебя держит на себе ветер, - человек парит под самыми облаками. Сон заканчивается, а вместо него на сердце остаётся вроде бы беспричинная тоска. Но это только со стереотипной точки зрения тоска является беспричинной. На самом деле, у неё очень глубокие корни, уходящие в те времена, когда человек был свободным и умел летать. Когда он был по-настоящему счастлив...


                *  *  *

Сегодня в недостроенный дом на побережье приехало много людей — очередной пикник. В отличие от других дней, когда здесь собирались гости, сегодня в их общении было больше «придуманного». По интонационной направленности я уловил, что большая часть разговоров сходится на хозяине дома. Я неоднократно слышал достаточно однообразные фразы, где, помимо всего прочего, ему желали счастья — лишнее подтверждение тому, что даже такие значимые люди, как хозяин этого большого дома, несчастливы. Иначе, зачем ему желать счастья? Впрочем, это вполне логично, когда человеку желают то, чего нет. Нелепо ведь желать то, что уже есть?

Я знаю, что моё счастье — это полёт. А человек: знает ли он, в чём для него счастье? Очень сомневаюсь. Ему хочется перед сородичами выказывать своё исключительное понимание счастья, и даже более того — всем своим видом «утверждать», - что действительно счастлив. Тогда к чему эти нескончаемые пожелания, напоминающие магические заговоры?! К примеру, это праздничное сборище под «моими» зарешёченными окнами. Сколько различных пожеланий! Кто бы мог подумать, что хозяин этого дома, этот с виду уверенный человек, так несчастлив! Нужно ему это или нет, но ему — желают, и человек невольно начинает думать, как бы достичь «желаемого». Как это всё глупо!

Они ищут смысл жизни там, где его не может быть по определению. Если смысл — жизни, тогда почему они оперируют мёртвыми понятиями, смысл которых — страх перед смертью? Если они желают быть счастливыми, тогда зачем они соглашаются на тяжеловесность своего существования, без желания расправить крылья, без шансов для полёта?

После череды пожеланий некоторые из них поднимались ко мне. Их жалостливая сентиментальность еще больше смягчилась принятым алкоголем. «Бедная чайка». Вот уж не надо! Это вы — бедные люди. А я — чайка, у которой, всего-навсего, перебито крыло. Но оно — срослось! Правильно, не правильно, - это зависит от моего желания снова получить небо. Я непременно снова буду летать, а вы - останетесь прикованными к земле своими понятиями и образом жизни. Вы стремитесь выражать жалость, потому что среди ваших сородичей так принято. Это - «по-человечески»! И это — ерунда! Вы опять принесли мне объедки со своего праздничного стола. Вы хотите меня пожалеть. Почему вы просто не можете меня покормить пищей, раз уж я оказался среди вас? Почему вы меня кормите своей жалостью? Это — унижает!

Ушли. Наконец-то! Хорошо, что никто не захотел меня погладить. Почему-то людям кажется, что таким образом они выражают исключительную симпатию. И опять, это — ерунда. Прикосновение — это слишком личное, чтобы выражать обычную симпатию. Прикосновение — это уже понимание. А меня люди даже не пытаются понять. Они и себя-то не понимают. Они прикасаются и даже ласкают друг друга без понимания того, что делают. Их разговоры о любви и то, как они любят,.. - только для того, чтобы обозначить собственную значимость.

Они ушли и оставили дверь на лестницу открытой. Я вышел, сверху шёл дневной свет, но небо закрывала наклонная плоскость. Снизу раздавались голоса людей. И вниз, и вверх вели ступени. Я взмахнул крыльями и с трудом взобрался на ступень вверх. Я замахал крыльями, меня приподняло, а потом я упал и сорвался со ступени, на которую до этого взобрался. Тщетность. Я, кажется, начинаю понимать, что под этим словом подразумевают люди. Каждая новая ступень - если она действительно ведёт вверх, - это уже победа. Но каждое падение вниз — это торжество тщетности. Выиграть, пройти свою лестницу до самого верха можно только в том случае, если количество успешных рывков вверх будет вдвое больше, чем падений. Так начинается любой полёт: рывки вверх крыльями должны превышать любую силу тяжести.

Я оказался на площадке верхнего этажа. Здесь пока ещё не было ни стен, ни ограждений. Я огляделся. С ближнего края и с двух боковых сторон открывался вид на небольшой приморский городок, расположенный на равнинном берегу. Лишь в относительном отдалении виднелись горы. Я дошёл до другого края и увидел море. Внизу на пляжной террасе стояли столы, за которыми сидели люди, продолжавшие свои нескончаемые разговоры. Я замахал крыльями, но не почувствовал в них силы ветра. Это — ничего. Это — не страшно. На море — всего лишь штиль. Я не мог разучиться летать; это — не забывают. Моё крыло срослось; надо всего лишь оттолкнуться и полететь. И тут не может быть двух вариантов. Мы, птицы, тем и отличаемся от людей, что не думаем, как полететь, а просто берём и взлетаем. Не надо думать о том, что «если вдруг не получится». Необходимо, сделав свой решительный взмах крыльями, оттолкнуться вперёд и вверх, не глядя ни вниз, ни по сторонам, а только — туда, где уже ждёт предназначенная тебе высота.