Зиккурата из... смерш

           Он полез в боковой ящик стола, где всякий нормальный сотрудник держит справочную кристаллотеку, и извлек оттуда некий громоздкий предмет, название которого я поначалу вспомнил на хонтийском: «заккураппия», что в точном переводе означает – «вместилище документов». И только когда он водрузил это вместилище на стол перед собой и сложил на нем свои длинные узловатые пальцы, у меня вырвалось:
- Папка для бумаг!
                А. Стругацкий, Б. Стругацкий «Жук в муравейнике»

           Я разбираю свои старые записи, хранящиеся в старой канцелярской,  когда- то белой, а теперь серой от пыли,  папке. На самой папке разные надписи. Например: «Хранить вечно!». В молодости кажется, что всё, что ты пишешь, «вечности потребуется», - ан нет. Или «Совершенно секретно». Для чего написано это, я уж и не помню, видимо для того, что бы подчеркнуть, что это лично твоё. Тем более, что никогда ни  каким секретным документам допущен, Слава Богу, не был, и хранить соответственно не мог. Или вот ещё, также на обложке: Зиккурат – ступенчатая пирамидальная башня, культовое сооружение. Зиккурат жирно.   

            А вот и содержимое, первый написанный от руки, пожелтевший лист.
               
                БУДНИ

          Гололед.
          По окраине города култыхала подвода с цыганами. Раскат. Выпал цыганенок из узлов. Грузовая машина переехала цыганенка. Выскочил шофер, схватил мальчика, трясет, ахает, просит позвонить в «скорую помощь».
          Тем временем цыган останавливает лошадь, идет к ма¬шине, а там, как на притчу, как на грех (нарочно не сочи¬нишь!),— сынишка шофера лет трех-четырех. Цыган вспо-рол ему ножом живот, выколол оба глаза, бросил на сиде¬нье и отправился к своей подводе.
          Шофер с цыганенком на руках остолбенело смотрел на все это, и когда опомнился, ринулся в кабину, догнал под¬воду, раздавил цыгана, жену, девочку лет двенадцати и лошадь изувечил, осатанев.
           Выслушал я этот рассказ. Не могу сидеть, не могу ра¬ботать. Пошел на улицу. Выхожу к реке. На льду «скорая помощь», два парня крошат лед пешнями, расширяют про¬рубь: убил кто-то кого-то и под лед засунул, в прорубь. Маленькая толпа любопытных, состоящая в основном из пенсионеров. Неторопливо, с перекурами долбят лед парни, ковыряется в моторе шофер, катаются по льду на коньках ребятишки, за ними, балуясь, гоняются собаки...
           На горке идут машины, степенно прогуливают бабушки внучат, экскурсия осматривает памятники старины, из пединститута спешат куда-то студентки, хохочут, на старом базаре торгуют кедровыми орехами, по три шестьдесят за кило, семечками и цветками, привезенными с юга барыга¬ми в чемоданах. Выбрел на горку пьяный мужик, погла¬зел, пошатался, побрел дальше...
           Это происходило в будни, в пятницу, поздней осенью одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года, в одном из самых смирных и добрых городов России.

                В. Астафьев «Затеси»
          Зачем я тогда переписал целиком, эту известнейшую «затесь»  Виктора Петровича? Переписал от руки. Книгу, наверное, брал у кого-нибудь почитать, и решил тогда, для себя сохранить. Книга давно стоит у меня на полке. А вот, поди ж ты.

          Следующий лист, точнее обрывок в половину листа. На нем, уже шрифтом пишущей машинки «Москва»:
               
          Стояло холодная осень 1943-го. Ноябрь. Эшелон медленно, по проклятым стальным магистралям, двигался к линии фронта, которая, здесь на юге, на Украине, застыла после взятия Киева в  …  верстах западнее взятой южной столицы.

          Ну, это понятно. По устным рассказам отца, пытался написать рассказ. Позднее несколько рассказов (пересказов)  мне удалость написать, и даже издать в тоненькой белой книжке под претенциозным названием «Конструкция». А вот этот рассказ не был написан даже вчерне, а жаль.
          Сама эта история моего отца заключалась в следующем: «Вместе с другими офицерами, после ранений из госпиталей, их везли в воинском эшелоне на фронт. Кормили так плохо, что не только офицерские пайки не давали, но обычную горячую пищу давали раз, через раз. И офицеры в их вагоне, на какой-то маленькой станции перед Киевом, взбунтовались, вытребовали к себе начальника эшелона и начистили ему морду. Сам-то отец, по его словам, в этом никакого участия не принимал, но не потому что, был какого-то особого мирного нрава, скорее наоборот. И окажись он на месте, думаю, был бы один из заводил. Но как только поезд остановился на этой станции, он рванулся на рынок при станции. Про цель этого рывка, он мне не рассказывал, но полагаю за водкой или за самогонкой. И вернулся в вагон, когда главное уже состоялось. Комендант эшелона уже получил свое, по-мордасам, - «тыловая сволочь», «откормленная харя», был выкинут из вагона, и спешно куда-то ретировался. К эшелону, срочно прицепили паровоз, хотя предполагалось, что на этой стации будут кормить. И потащили этот эшелон дальше к Киеву. На ст. Дарница, это то ли под Киевом, то ли уже сам Киев, эшелон отогнали на какой-то дальний путь, оцепленный внутренними войсками. Этот вагон с офицерами, отцепили от эшелона, перетащили куда-то в тупик и поставили охрану (караул). Не простой караул, а с пулеметами. Лейтенант СМЕРШевиц объявил, что они все арестованы и с ними будут разбираться по закону военного времени. Комендант-то оказался не прост и куда надо и как надо, вовремя телеграфировал. Бунт в эшелоне, отказываются выполнять приказы и ехать на фронт. Чуете, чем пахло.
              Ну и начали разбираться. Всех, по одному, таскали на допросы. Некоторых, по нескольку раз. «Кто зачинщик? Кто первый ударил? Кто кричал, что на фронт не поедем? Кто, какие разговоры вёл?» Разбирательство это шло, не много не мало, десять дней. Но видимо, «фронтовое братство» сбоев не дало. Все про коменданта твердили, что он сволочь и вор, а драться он сам кинулся, руки распустил, ну и получил. А насчет фронта, да они все хоть сейчас, да и криков таких не было. Ну, моему отцу, легче всех было, он то там не присутствовал. Он вообще не при делах. Ничего не видел, ничего не знаю. И когда на те самые десятые сутки его из вагона выдернули, да ещё с вещами, он ничего худого не ждал. Но лейтенант СМЕРШевиц его огорчил «до чрезвычайности». Он объявил, что дело моего отца расследовано и,  что ни на какой фронт отец не едет, а оправляется прямиком в военный трибунал, как клеветник, на командование Советской (Красной) Армии и за распространение пораженческих настроений. Потрясая исписанными листочками, он говорил, что все доказательства собраны и даже процитировал из них кое-что: «как в котел в 1942 г. в Донбассе попало несколько дивизий». Фронтовое братство, однако. Кто, что наговорил? Что наговорила эта курва, СМЕРШевцу ещё, и наговорила ли?
            
              Вряд ли мой отец мог говорить где-либо о каких-либо дивизиях, с лейтенантским званием, и должностью командира конного эскадрона, это невозможно, скорее всего, он кому-то рассказывал обстоятельства своего ранения  и крыл, наверное, командиров, а кто у нас не кроет начальство, бросивших их в заснеженной Донбасской степи отражать немецкие танки  бутылками КС, и, что сам он избежал окружения, только, благодаря ранению. И ещё наверняка, благодарил,  неизвестного ему солдата узбека, который целый день тащил его на себе, по этой снежной степи, не бросил, а дотащил его до полевого медсанбата.

               


                Юго – Западный фронт. 34 кав. дивизия, 139 кавполк.
                Февраль – март 1942 г.  Донбасс.

Воспоминания и воспоминания. Все чаще и чаще я оглядываюсь назад – в эту зиму 1941-1942 года. Все дальше и дальше это время. Уже давно события тех времен как бы бледнеют, покрываются туманной дымкой и тают в дальности времени. Ещё кое-где остаются, уже мало ясные, контуры и хочется остановить их исчезающую четкость, но тщетно.
Бумага – может быть она поможет мне остановить этот непрерывно-бегущий поток времени. И вот пишу – вспоминая, почему то вдруг возникающие и пробегающие в памяти, уже разрозненные отрывки и образы из далекой яви.
Вот помню прекрасный день. Всё вокруг кажется даже каким-то нереальным: сияет и искрится белоснежное поле, безоблачно голубое небо, яркое Солнце. А над этим полем, низко, глуховатыми хлопками вспыхивают облачка шрапнельных разрывов, и снежный запах утра вдруг сменился острым запахом пороха. Идем двумя эшелонами. Никакого чувства страха, лишь какая-то слегка бодрящая приподнятость. Поле перед нами, все более начинает уходить вниз, а навстречу появился, такой – же пологий, противоположный склон. Там внизу редкие домики не то деревушка, не то хуторок.
Но вот сухой треск минных разрывов сменил хлопки шрапнели. Где-то недалеко застучали пулеметные очереди, сначала редкие, потом всё более частые и продолжительные. Появились первые раненые и убитые. Цепи залегли, а вокруг, взметая фонтанчики снега, как  воробьиное щебетание, запели, защелкали пули. Смотря на иссеченный очередями мягкий снег, перехожу от одного к другому – кричу чтобы быстрее зарывались в снег. Особенно слежу за тем, чтобы не группировались. Вчера получили пополнения – все из Узбекистана: плохо обученные, они быстро собираются группами около каждого убитого или раненого земляка, и, хорошо видимые на белом снегу, представляют из себя, прекрасную цель для немецких минометов. Не время многословия и причитаний – разгоняю безжалостно – руками и ногами. Посредине противоположного склона появился немецкий танк – за ним полтора – два десятка автоматчиков. Осторожны: пройдя пятьдесят, сто метров, танк останавливается, поводя хоботом – пушкой и выстрелив один, два снаряда снова двигается вперед. У нас нет орудий, лишь противотанковые гранаты и бутылки «КС». Открываем редкий винтовочный огонь по автоматчикам – без них танк не пойдёт,  и их движение застопорилось, они тоже на виду и их слишком мало.
Молодой солдат, совсем ещё парнишка, рядом со мной, кричит: - Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! Я попал, попал! Он упал! Товарищ лейтенант я убил немца». В его глазах восторг первого боя, ожидание подкрепления того, что это он убил, он попал, он, он. И глядя в его лицо, выразить сомнение, сказать, что трудно определить, кто попал в «его» немца, нельзя. Нет, никак нельзя поколебать его веру, да и не до этого. Огонь становится все более частым и сосредоточенным. Страшен танк, но и он не решается приближаться. Немецкие автоматчики, подхватив нескольких своих раненых, уходят назад, за бугор. Уходит и танк.
Незаметно поднимается поземка, а никакой команды на дальнейшее продвижение нет. Небо тоже постепенно затягивается облаками, и солдаты начинают делать из снежных блоков стенки, устраивать снежные лежаки. Раненых и убитых убрали. Похоже, здесь нам и придется ночевать, а с первым наступлением темноты принесут и «горячую» пищу – это теплое сваренное мясо, прямо в мешках, чай и ледяная водка.
Много времени прошло с тех пор. Дни и ночи, недели – всё слилось в один непрерывный день, одну ночь.
…………………………………..

Откуда-то всплывает другой день: только что взяли какую-то деревушку, вернее место, где она была, а сейчас торчат лишь полуразрушенные печи и кое-где подвалы, в которых есть еще живые люди. Несколько немецких трупов. Эту деревню, или это село, за несколько последних дней «брали» уже раз пять и столько же раз уходили. Сегодня пошли дальше, куда-то в ночь, в метель и сон в снегу. Так – как этой зимой в Донбассе мы неделями не бывали ни в одном доме (хате), ели и спали в снегу, то я эту зиму представляю себе как сплошные снежные поля, балки, овраги и в основном метели.
Но вот ночи. Можно ли найти слова, чтобы передать о них правдивую картину. Очевидно не мне. За те два месяца боев, в которых я тогда участвовал, они были наиболее тяжелым периодом суток. Самым тяжелым, что я перенес в войне. Как правило, ночных боев тогда не было, но сама ночь в снегу, эти кусочки тяжелого забытья – сна, когда нельзя сколько – ни будь долго спать, иначе можно отморозить либо ноги, либо руки, лицо и не только это. Солдатам нельзя давать спать больше чем несколько минут, нужно расталкивать, заставлять вставать, бегать, танцевать – не дать человеку погибнуть. Нужно, когда человек уже не может своей волей пересилить себя, заставить его жить, не считаясь ни с чем, Угроза смерти в бою почти ничто по сравнению с этим боем за жизнь с измотанными, обессилившими и иногда полностью потерявшими свою волю людьми. У нас тогда, у некоторых подразделений, были потери обмороженными за два-три дня до сорока процентов. Не часто, но так было.
Давно стерлись из моей несовершенной, человеческой памяти имена из того теперь так далекого времени. Мог ли я тогда думать, что чем больше и больше отдаляются то, поистине незабываемое время, я всё больше и больше буду вспоминать о тех днях и тех людях,  с кем я тогда был. Не думалось мне тогда что надо навечно запомнить их имена, вырубить в памяти их лица. Этого не вернуть, да и можно ли было, рассчитывать на свою как это оказалось после всего этого, еще долгую жизнь.
От шального немецкого снаряда погиб мой первый боевой командир – командир эскадрона, старший лейтенант. После того как я принял его эскадрон, вскоре и меня, тяжело раненого, вытащил по снегу за ногу, в овраг мой сосед, тоже лейтенант, тоже командир эскадрона. К этому времени в свой последний тогда бой я повел всего шесть человек и лейтенант вытащил меня тогда когда я остался единственным оставшимся от эскадрона живым. Следует только добавить к этому, что смог он меня вытащить только благодаря тому, что в небе появились толи шестерка, толи девятка наших самолетов, которые кружились над нами, и поочередно пикируя, длинными очередями  стреляли из пулеметов по невидимым нам на земле целям. Немцы затаились, и от них не последовало ни одного выстрела и не было послано ни одной мины. 
      
              Так, что наговорила эта курва, СМЕРШевцу ещё, и наговорила ли?
              И вот Вам, здравствуйте Владимир Богомолов, «момент истины».
              Четыре месяца лечения по госпиталям, и три месяца, для восстановления здоровья, в должности зам. начальника училища младшего командного состава по конной подготовке, в течении которых, он каждую неделю писал рапорта с просьбами отравить его на фронт. И, наконец, он добился, и ехал на фронт. И, военный трибунал, за что господи? 
              А СМЕРШевиц ещё добавил гари. Что пусть мой батя, на штрафной, не рассчитывает: «Можем ли мы, таким как вы, доверить Родину защищать?» И что батю моего, либо расстреляют, либо прямиком отравят в обратную сторону солнечный Магадан осваивать.

             «- Ваську, Ваську убили! – закричал Таманцев, - Это ты, гад, Ваську убил?» - цитирую неточно, по памяти.

            Но тут СМЕРШевиц помягчал. Он вздохнул. Достал из кармана папиросы. Но закуривать не стал, положил их на стол.
          - Надо доказать, что вы советский офицер, и что только сотрудничество, добровольное и искреннее, может изменить ситуацию. Эпизод с комендантом, ерунда, мы с ним разобрались, и виновные понесут заслуженное наказание. Но контрразведке важно знать, всё, что твориться в частях, чтобы вовремя выявить врагов, чтобы противостоять, одним словом.

          Дал мой отец, батя, такую подписку. Что обязуется и так далее…
          И вышел от СМЕРШевца на волю, во фронтовую жизнь.

          Но история не закончена.

          Далее в папке лежат два листа гектографированных карт. В пору тотального отсутствия копировальной техники приходилось прибегать ко всяким ухищрениям, чтобы скопировать нужные материалы. Не рисовать же от руки на кальке. В нашем институте,  я тогда работал в научном институте, гекторгафированием заведовал некто Сергей. Молодой человек, как бы сказали теперь «плэйбой мажористого типа», или «мажор плэйбоистого». И я его уговорил сделать эти два листа карт, один лист из истории Великой Отечественной Войны (схема 21. Битва за Днепр, август-декабрь 1943 г.), второй лист из атласа железных дорог СССР (юго-западная железная дорога).  Не знаю, каким образом, но факт копирования двух схем, стал известен начальнику первого отдела, который собственно и курировал размножение материалов. И он вызвал меня на беседу. Суть беседы свелась к следующему. Почему мной нарушен порядок доступа к копированию материалов. А порядок был следующий: я должен был написать служебную записку на имя заведующего лабораторией, с  обоснованием и перечнем подлежащих размножению материалов, он должен был поставить свою визу, после чего я был обязан явиться к нему и он бы дал распоряжение Сергею на копирование материалов. А, действуя неофициальным путем, в нарушение установленного порядка, я так сказать, сам подставился и подставил Сергея и он теперь вынужден провести официальное расследование. Меньше всего, я хотел подставить человека пошедшего мне навстречу. Но что я мог сказать? Я кивал головой и молчал.
             И тут он задал вопрос: «А что это были за схемы?». Я понял, что хотя сам факт копирования, ему был известен, что копировалось, он не знает. И собравшись с духом, рассказал ему, что вот мой отец, бывший фронтовик, пишет фронтовые воспоминания, и попросил меня, найти в библиотеке, вот такие-то материалы. Что все это из открытых официальных источников, что это всего два листочка, и  что вся вина, конечно, моя, и прошу никакого расследования в отношении Сергея не затевать. А я могу показать эти схемы? Конечно, я мог их показать, я еще не унес их домой. Стрелой, полетел я в лабораторию, схватил эти листы и вернулся к нему. Он разложил их на столе, стал внимательно их разглядывать. Это длилось долго, томительно долго, и мне показалось, что он  тоже погрузился в какие-то воспоминания. Я ведь о нем ничего не знал. Знал только, что ветеран, участник войны. Орденские планки на его пиджаке. Он оторвал глаза от схемы, задумался. Его мысли были где-то далеко, далеко. Я сидел перед ним, держа руки на коленях.
            Он вздохнул. Достал из кармана папиросы. Но закуривать не стал, положил их на стол.
          - Ладно, свободен, - сказал он мне. – И больше так не делайте!   

          История не закончена.   
          Вышел от СМЕРШевца на волю, во фронтовую жизнь.

          А куда?
          В проездных документах, в предписании, значилось, что он командируется (прикрепляется, направляется), не знаю как правильно в 1-ый гвардейский конный корпус. Туда же направлялось и большинство офицеров, ехавших с ним в одном вагоне, о судьбе которых …
          На предписании, значилась отметка СМЕРШевца, о задержке его военной комендатурой ст. Дарница с ___ 1943 г. по ____ 1943 г. О причинах задержки, ничего не указывалось.
          Стало быть, путь его лежал в военную комендатуру, ибо за военного человека, все решает начальство. Шел дождь, и покрепче запахнув шинелку, накинув вещмешок на плечи,  подняв воротник, отправился он по ночи, ибо темнеет осенью рано, в направлении каких-то огоньков, рассудив, что там должна быть станция, а стало быть, и комендатура. Почапав так некоторое время, и изрядно вымокнув, дождь усилился, он услышал позади, чьи-то шаги. Кто-то догонял его. Оглянулся, увидел, что его действительно догоняет высокий человек в офицерской плащ палатке с поднятым капюшоном.   
            - Боец, куда путь держишь? -  Голос, спрашивающего, был требовательный офицерский, но не это главное. Этот голос был знакомый, и даже не просто знакомый, родной.
            - Михаил?- вопросительно, ещё не веря в удачу, спросил отец.
            Они сблизились, всматриваясь, друг в друга.
            - Лёва, ты?

           Встретить посреди войны среди сотен, тысяч людей, на пустынной дороге, в ночи,
своего дядю – младшего брата матери, это фантастика. Это суперфантастика, это, что-то из героической, но плохой литературы.
            Они не очень много общались, хотя некоторое время жили в одном городе, - Уфа, когда отец учился там на рабфаке. Года два, по-моему. Да и мать со своим младшим братом, тоже общалась неактивно, что-то видать между ними случилось. Но эта вещь тёмная. Виделись они с дядей последний раз в летом тридцать восьмого, перед отъездом моего отца  на учебу в Москву. А, вот поди ж ты, они сразу узнали друг друга. А, говорят, кровь ничего не значит?
            Им было по пути. Они оба шли в комендатуру при станции.
            - Ну, пойдем, там поговорим. Дождь-то заливает. – сказал Михаил. И они пошли.
            - А я слышал, ты бронь получил, а ты здесь? – вопросительно сказал Михаил.

            Значит, какие-то сведения до него доходили. История эта с бронью такова. Приехав в Москву, отец поступил учиться на факультет взрывчатых веществ и каких-то там взрывов. Уже в августе сорок первого, все учебное заведение, эвакуировали в Куйбышев, а студентам третьекурсникам всем дали брони. Придя в военкомат уже в Куйбышеве, отец потребовал, чтобы его призвали, и предъявил студенческий билет и паспорт. И был послан по известному адресу. Дали бронь, сиди и не рыпайся. Тогда он обратился в военкомат другого района, и сказал, что он студент педагогического института, а студбилета у него нет, он его потерял. И не спрашивая больше ни о чем, военком сказал ему: «Завтра, кружка, ложка, призывной пункт. Всё». И поехал он, уж не помню в какое, кавалерийское училище. Перед новым 1942 годом их набор выпустили, присвоили им звание лейтенант,  и поехал он в тот самый Донбасс, о котором я уже писал. И еще одно, на мой взгляд, важное замечание, по свидетельству моего деда, отец писем с фронта не писал. Лишь раз дед получил письмо, в которое была вложена заметка, вырезка из газеты, где в числе прочих награжденных орденом «Красной Звезды» была его фамилия. Больше в конверте ничего не было. Но зато отец получил отпуск, после госпиталя, и родные непродолжительное время (месяц!) могли его лицезреть живым. 

            По дороге, отец сказал Михаилу, что отстал от эшелона, не говоря конечно о причине этого отставания. Михаил сказал, что в комендатуре он всё, уладит, он там свой человек. Из чего батя сделал вывод, вот не везет, а вдруг как разом свезет, и повеселел.

P.S.  Более я ничего по этому поводу не написал. Остановился я на том, как отец узнает, что комендант этого злополучного эшелона, это и есть его дядя Михаил.
P.P.S.  Из-за этой посадки (задержки) батя не попал туда, куда ехал, в 1-ый конный гвардейский корпус, который в эти дни почти полностью полег при форсировании Днепра севернее Киева.
P.P.P.S. Никогда более СМЕРШевцы к отцу не обращались.