В ожидании расстрела

1

Глеб Дымнов ехал в Питер, зная, что ничего хорошего из этой поездки не получится: его оппонент при защите докторской диссертации Гелий Николаевич Величинский был конкретной сволочью — всегда требовал личного знакомства с «подзащитным» и всегда придирался к экспериментальной базе. Другие оппоненты — вон даже в Москве — вышлют отзыв и на защиту не являются, а этот и из Питера может прикатить, несмотря на свои семьдесят три… Да, для бешеной собаки семь верст — не крюк. Не повезло!
Злился Глеб еще и потому, что слабые места в его диссертации были, а он никак не мог подыскать для их объяснения такие слова, чтоб не выглядеть по-мальчишески. А тут еще жена дала с собой какого-то Маркеса и сказала, чтобы домой не возвращался, если не прочтет. «Куды ж бедному доктору наук податься?» — думал Глеб, забывая, что он пока еще не доктор.
С ним в купе ехала семья военного с двумя маленькими детьми, и майор — отец семейства все предлагал Глебу выпить, но Глеб улегся на свою верхнюю полку, решив дождаться тишины и полистать диссертацию, а пока сделал вид, что очень увлечен чтением, и открыл «Сто лет одиночества». «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед», — прочитал он первые строки романа. «Чего на него смотреть-то?» — продумал Глеб, но внизу слышалась возня перед сном, и он продолжал читать…


2

Наутро Глеб звонил в квартиру Величинского на Литейном, улыбался и думал: «Стоя у двери в ожидании расстрела…» Судьба его диссертации была ему почти что безразлична: всю ночь он читал Маркеса, и чувство совершённого открытия, похожее на счастье, будоражило его и заставляло улыбаться. Жаркий, возбуждающий, нереальный, но очень честный мир Маркеса был упреком и снежному Питеру, и недоработанной диссертации, и вообще цивилизации. Не нужна диссертация, не нужна наука — это всё ошибка человечества, а нужно открыто признать власть инстинкта, подсознания… Может, сразу уехать, не заходя к оппоненту?.. Но то, что он не спал всю ночь и, стало быть, не совсем адекватен, остановило его.
Открыл ему сам Гелий, одетый в костюм с галстуком:
— Проходите, молодой человек!
Глеб раздевался и осматривался: длинный коридор, неизмеримо высокие потолки и, судя по всему, громадная, дореволюционная еще квартира. Пахло кожей и духами. «Профессура!» — усмехнулся Глеб.
Величинский провел его в кабинет, где на столе Глеб увидел свою работу, переложенную ярко-желтыми закладками. «Вот они, слабые места моей докторской, — подумал он. — Но что-то их слишком много и что-то мне все равно!.. Этот мастодонт, небось, и чаю не предложит!..»
— Геличек! — раздалось вдруг за дверью. — Открой-ка!
Величинский вздохнул и пошел открывать.
— Я же тебе сказала, чтобы вы сначала в столовую зашли! — выговаривала жена Величинскому, ставя на стол поднос с кофе, — Питер в отличие от Москвы — город кофе. — Ужасный у меня муж, правда?
Глеб чуть не кивнул, и Величинские, кажется, это заметили.
— Я ведь на него пятьдесят лет молодости угробила! — продолжала, улыбаясь, жена, и Глеб вспомнил, что Величинский увел ее когда-то от мужа. — Это он сам так говорит про меня, смеется надо мной! А я отвечаю, что только вы, мужчины, плачете по молодости, а мы, умные женщины, продляем… или продлеваем?.. ее себе на всю жизнь. Правильно? Но вообще он у меня ужасный человек, правда?
— Правда-правда! — сказал Геличек и махнул ей рукой, чтобы уходила.
— Согласился! Согласился! — почти пропела жена и вышла.
«Хорошая какая женщина, — думал Глеб, закусывая кофе пирожными. — Чувствуется в ней такое… за что, в общем, от мужей уводят. Неужели ей семьдесят? И пятидесяти не дашь! Может, и Геличек не сволочь?»
Но когда тот начал вытаскивать желтые закладки, Глеб понял, что сволочь и что диссертацию придется отложить — и ему стало совсем все равно. Он перестал слушать и стал вспоминать Латинскую Америку, где не было никаких диссертаций, а была одна чувственность. Все, что не могло случиться в романе Маркеса, не представляло для него интереса, а Величинскому там не было места…
— Я говорю что-то смешное? — вдруг дошел до него голос Гелия.
— Почему? — опомнился Глеб.
— Это я у вас хочу спросить: почему вы все время улыбаетесь?
Глеб помедлил только одно мгновение и выложил:
— Потому что мне наплевать на то, что вы здесь говорите.
— Как это наплевать?! Зачем же я все это говорю? Зачем же вы тогда приехали?
— Когда я ехал, мне было не наплевать.
— И что же такого разрушительного произошло в дороге?.. Только не говорите, пожалуйста, что сегодня в поезде вы встретили ту единственную и так далее.
Глеб разозлился на это предположение, замаравшее его новое мироощущение, ничего не ответил, а наклонился, пошарил в сумке и положил на стол «Сто лет одиночества».
— Вот… — сказал он, не отрывая глаз от книги и мысленно готовясь встать и уйти, как только Геличек «начнет возникать».
Он ждал, глядя на книгу и злясь на Величинского, и не сразу понял, что Величинский тоже давно молчит. Подняв глаза, Глеб увидел, что оппонент смотрит на книгу и улыбается…
— Понимаю, — сказал Величинский, увидев движение Глеба, потом встал и вышел из-за стола. — Как же я вас понимаю, молодой человек! Вам сколько? Тридцать?
— Тридцать два.
— Мне было столько же, когда я ее прочел. Я носился с нею как ненормальный, ко всем приставал, чтоб прочли… Но все почему-то отмахивались… Тогда ведь вся молодежь разделилась на физиков и лириков, и меня уже начали считать предателем, перебежчиком. Я даже сам пробовал писать… — Величинский улыбнулся, вспоминая, и прошелся от окна до стола. — Вот вы сейчас наверняка думаете: «Вот сволочь, придирается!» Ведь думаете?
Глеб опустил голову, не в силах солгать даже из вежливости.
— Да, придираюсь! — продолжал Величинский, явно довольный искренностью Глеба. — Да, сволочь! Но кто, как не мы, старики, сволочи, будем к вам придираться и учить вас совершенству?! Любой труд — научный, художественный, физический — должен стремиться к совершенству. К такому совершенству, как у Маркеса, которое вас потрясло настолько, что вы готовы отказаться от своей несовершенной работы. Любой эксперимент должен быть чист, особенно тот, который вы сами ставите над собой, — эксперимент под названием «жизнь»…
Величинский прервался, прошелся до окна и опять повернулся к Глебу:
— Извините за высокие слова, они хоть к делу и не относятся, но ваша диссертация — это часть вашей жизни… Я вас очень хорошо понимаю, очень, Глеб… — он запнулся, вспоминая, — Глеб Александрович, и поэтому знаю, что вы скоро придете в себя и возьметесь за свою работу с удесятеренной энергией. Я думаю, вы все успеете сделать. Вот… — Величинский протянул Глебу его диссертацию с желтыми закладками. — Возьмите, там все понятно. Если что — звоните, что-нибудь обязательно придумаем. «Чай, и мы в лесу не звери, — чай, поможем завсегда!» — процитировал он что-то очень знакомое и подал Глебу руку для прощания.