Хорошо, что я не курю

Берегите слезы ваших детей,
дабы они могли проливать их на вашей могиле.
Пифагор


1

Я редко бываю в родном городе, но всегда кто-нибудь из соседей по улице задает мне вопрос: «У отца-то не была?» — имея в виду, не была ли я на его могиле. И я всегда отвечаю одно и то же: «Я не курю». Это звучит как «Отстаньте, не ваше дело», но ответ этот правдив, просто это не вся правда, а видимая, как видимая часть айсберга. Масштаб, во всяком случае, тот же.


2

У моего отца было все, чтобы пользоваться успехом у женщин, а любить только себя: голова на плечах, внешность, остроумие выше среднего и «искусство беглости пальцев», выработанное этюдами чешского пианиста и педагога Карлу Черни, — отец очень прилично играл на фортепьяно. В провинциальном городе этого было вполне достаточно, чтобы мать всю жизнь мучилась ревностью. Анонимки, сыпавшиеся на отца, констатировали какая девять, какая девятнадцать любовниц, но мать ревновала зря, потому что если отец и ходил по бабам, то как в публичный дом — без всякой любви, — а любил он только себя…
Так я думала до того случая…


3

Я была еще очень маленькой девочкой, но уже знала, что у Лидухи «эта штука поперек», не зная, правда, что это за штука, но подозревая в этих словах взрослых что-то нехорошее, тем более что баба она была непривлекательная — маленькая, жирненькая, с жидкими волосами. Муж у Лидухи умер, когда их дочери было года два, а с мужиками у нас в стране всегда была напряженка… ну и вот… Поперек, в общем…
Мы жили с Лидухой в одном подъезде, мы на третьем этаже, она на четвертом. В гости тогда ходили все ко всем, но я не помню, чтобы она была у нас частым гостем, — не чаще, чем мы у нее. Мать, мне кажется, ни о чем не догадывалась, думая только о тех девятнадцати, обозначенных в доносах, хотя могла бы.
Мне было шестнадцать лет, когда моя подруга Ольга привезла из Москвы, куда ездила с отцом в театр, биографию Жерара Филиппа. Это было событие! Из-за этой книги она чуть не подралась в магазине с каким-то парнишкой, но — спасибо папе — оказалась проворнее. Книгу эту Ольга дала мне под честное комсомольское, что я ее никому не дам, — не дам навынос, а так, дома, всем разрешалось. Фильм «Монпарнас, 19» с Жераром Филиппом посмотрела тогда вся страна, а мы с Ольгой аж три раза. Помню, мы с ней обсуждали неизбежно трагическую природу творчества — Ольга очень хорошо рисовала, а я метила в писатели.
Когда в тот вечер пришла Лидуха, Жерар Филипп лежал в кухне на этажерке. Она взяла книгу и села на диван рядом с отцом. Раскрыв ее посередине, она принялась листать: слюнявя два пальца, защипывала страницу снизу и громко переворачивала, потом опять защипывала. Когда она в третий раз послюнявила палец, я не выдержала:
— Не надо!
Рука остановилась, и Лидуха с изумлением посмотрела на отца. Тогда я не поняла, почему на отца, а не на меня, теперь знаю — она проверяла отца на вшивость: чью сторону возьмет?
— Ну… вы же портите книгу! Она чужая! — Это я уже извинялась: я была воспитанной девочкой и знала, что замечания взрослым делать нельзя.
Я смотрела на Лидуху, поэтому не поняла, что это вдруг ударилось мне в щеку, а когда посмотрела на отца, то он доставал из стоящей перед ним пепельницы второй окурок и щелчком отправил его мне в лицо. Я переводила глаза с отца на Лидуху — ненависть в глазах отца и торжество Лидухи лишили меня дара речи, — а отец опять тянулся к пепельнице. Я выхватила книгу из мерзких рук и выбежала из квартиры.
Я рыдала в этот вечер так, что не пошла на другой день в школу — такая у меня была рожа, а пошла к бабушке и все ей рассказала. Но легче мне от этого не стало, потому что бабушка сказала так: «А что, без отца, думаешь, лучше?» Бабушка не любила свою невестку — мою мать, стало быть, не могла любить и меня, — но это я знаю теперь, когда у самой двое сыновей, а тогда у меня было ощущение, что все сговорились именно против меня. Через год я уехала в Москву, где проучилась шесть лет и вышла замуж. Когда мне было двадцать пять, отец умер от инфаркта…
Двойная жизнь никому не идет на пользу, особенно ихнему брату, который чаще всего и не знает, что «Шагреневая кожа» уже написана. Но шагреневую кожу нельзя обмануть, не зная, что она есть, или притворяясь, что ее нет. «Если бы шагреневой кожи не существовало, ее следовало бы выдумать… Впрочем, в этом нет нужды, потому что она есть» — это я перефразирую Вольтера.
Я, как и все нелюбимые дети, вынужденные всю жизнь, даже после смерти своих родителей, доказывать им, что мы достойны их любви, — я успешный и удачливый человек, потому что нам, нелюбимым, кажется, что именно удачливых любят родители, — и мы стараемся. Я еще и очень жизнерадостный человек, — наверное потому, что мой отец умер так рано. Меня называют даже доброй, из-за того что я больше всего ценю душевный комфорт и веду себя соответственно, — но это не доброта, это трусость и страх перед ненавистью, которую я увидела тогда в глазах отца, а потом испытала сама.
Несмотря на мои пятьдесят три, моя карьера еще не окончена — это всегда чувствуется по отношению вышестоящих; мои сыновья — это мои лучшие, настоящие друзья, а муж и по сей день считает, что ему со мной повезло… Но, как говорится, если у тебя в детстве не было велосипеда, а сейчас ты ездишь на «лексусе», то в детстве у тебя все равно не было велосипеда.
Я простила бы своего отца, если бы он чувствовал себя виноватым передо мной. Даже если бы он бросил нас. Но он не собирался нас бросать, потому что был членом КПСС и очень осложнил бы себе жизнь, он только злился на меня и ревниво, как женщина, отмечал мои недостатки. Ему, например, ничего не стоило сказать при гостях: «Чего это с тобой? Выглядишь старше матери!» Так что я как можно реже старалась приезжать домой. Я до сих пор считаю, что он меня — именно меня, а не мать — тогда променял на эту, у которой все как не у всех баб.
Я простила бы его, если бы он был деревенщиной, но он был образован, обаятелен и неординарен. Поэтому в следующий раз, если кто-нибудь спросит, была ли я «у отца», я больше не буду мучить жадных до чужой жизни провинциалов и отвечу им как есть: «Все, с чем я могу прийти на его могилу, — это полная пепельница окурков. Но я не курю, а чужие бычки здесь не подойдут».