Сплошной ченч

Денег у Женьки Лугового всегда было до хрена, а вот книжки трудовой не было вообще. В восьмидесятых он зарабатывал фотографией и заработал на «жигули». Фотограф он был очень хороший — бог наградил чувством композиции, которое, как известно, развить можно, а вот привить нельзя.
Когда в стране запахло видеомагнитофонами, то у Женьки он появился первее всех: он сменял на него почти новые «жигули». Все говорили: «Дурак!» — но друзей у Женьки после этого стало вдесятеро.
— Вот, — говорил он им, показывая на «шарп», — много, оказывается, есть необходимых вещей на свете, о которых мы в «совке» даже не догадывались.
Пока друзья тащились от неизвестного, но тем не менее бездарного американского кино, Женька продолжал фотографировать, а заодно увлекся живописью. Рисовал он так здорово и быстро, что через год у него опять были «жигули». А «Шарп» Сеня Чухман, один из новых друзей, выпросил у него в обмен на комнату в центре Москвы. Вот времена были!
Комната Женьке была не нужна, и он ее сдавал, а потом сменял на «мерседес» и стал «бомбить». Бомбила он тоже оказался классный и зарабатывал очень интересным манером: доведя клиента до полуобморочного состояния скоростью 130—140 — это по Москве-то! — он выжимал из него просьбу ехать помедленнее.
— Медленнее — значит дороже, потому что время — деньги, — говорил Женька и подрезал «чайника».
— Ай! — кричал клиент. — Высадите меня!..
— Нельзя, — говорил Женька, — мы в крайнем левом ряду.
— Вдвое плачу! Сбавляй!
Когда бомбить стали все подряд, Женька поставил «своего боевого» на даче и стал строить коттедж.
Деньги на строительство он зарабатывал эксклюзивным ремонтом, делая дизайнерские проекты квартир и работая в одиночку: он мог делать все, кроме окон и дверей. Деньги пошли бешеные: за три года дача доросла до третьего этажа.
— Четвертый? — отвечал Женька соседям, боявшимся тени. — Нет, четвертый не получится — эпюры не позволят.
Соседи думали, что эпюры — это фамилия новоселов, приехавших из Тюмени, и радовались, что на активного Женьку нашлась управа.
«Мерседес» стоял заброшенный на участке и потихоньку гнил, так как достался владельцу совсем не новым, а Женька пересел на велосипед и мотался на нем даже в Москву — двадцать километров.
У Женьки была когда-то жена, но теперь он называл ее ж…ой, потому что она достала его угрозами, что на этой даче ноги ее не будет. Женька, как настоящий художник, одинаково не терпящий критики и равнодушия, послал ее навсегда, оставил ей квартиру на Ленинском проспекте и перебивался дачницами.
— Жень, — сказала как-то очередная, Карина, — а «мерседес»-то совсем сгнил.
— Ну и что? — ответил Женька.
— Дядя Вадим, ну… у которого голубятня, на него глаз положил.
— Сколько? — спросил конкретный Женька.
— Он ничего не говорил, но у него такой утюг есть — полный атас!
— Утюг?!
— Бронзовый. Угольный… Красотища-а! Старинный!..
— А зачем он мне?
— Тебе незачем, а мне надо.
— Пусть забирает этот металлолом, а то он строить мешает… Только быстро, пока я добрый!
Вот так живущий в свое полное удовольствие Женька Луговой постепенно сменял жилье в центре Москвы на бронзовый утюг, и то не для себя, а для своей бабы, которая через пару месяцев куда-то делась.
Эх, Женька! Русская душа, художественная натура!..