Портреты современников

                Л.РОХЛИН

                Портреты современников.

Мой сорокалетний сын заметил однажды - “ …настоящий мужчина после шестидесяти лет должен...замолчать. И в себя углубиться, если хоть небольшая глубина имеется. И открывать рот, только когда его об этом настоятельно попросят.”
Вот так он откровенно расправился со всеми нами. Но я всё же позволю себе открыть рот и рассказать о моих друзьях-товарищах. Душа рвётся рассказать! Оставить по ним память.
Хотя, и это точно, никто её об этом не просил.
               
                Прошлое наяву
               
Расскажу о московском парне моих юных и зрелых лет.
О его бесцельной, безобидной, незаметной жизни, которая в течении долгих 68 лет разворачивалась на моих глазах. И тихо-тихо угасла. Не всколыхнув никого. Ни родственников, ни друзей, ни сына. Я уж не говорю об общественности. Может только старушки возле подъезда посудачили, да горько вздохнули. Вот пожалуй и всё! Исчез человек. Растворился...

Москва, 1955 год. Коллоквиум по историческому материализму. Красивая, изящная, модно одетая женщина вещает с кафедры 60-70 студентам о теориях развития общества вообще и практике развития в СССР. Молчание и скука разлита на лицах молодых людей. Большинство, опустив взгляд к тетрадям, конспектируют оригинальные мысли лектора. Или делают вид. Другие пристально устремляют взор вперёд, стараясь привлечь внимание преподавателя, чтобы обязательно запомнила их внимающие глаза.  Скоро экзамен.
Женщине нравится вещать. Она чувствует себя моделью на подиуме под пристальным взглядом молодых мужчин и женщин. Невольно копирует походку, даже взгляд. Она любуется собой, своей гладкой подготовленной речью.

Успехи СССР последних пятилеток подтверждают..... Внешнеэкономические связи нашей страны растут...
Изящная женщина сходит с подиума и следует между рядами. И с нарастающим энтузиазмом продолжает вещать. 
Недавно, вам нефтяникам это будет интересно, подписан договор с Францией. Обеспечен ввоз сложного технологического оборудования, в том числе - лектор быстро подносит листок к глазам и читает - мобильных электронных станций и многожильных кабелей.
Серьёзность момента достигает апогея. Лектор уже патетически продолжает.
Это позволит нашей стране...
И вдруг резко.
Поповин! О чём вы мечтаете! Что я говорила! Встаньте и повторите.
Медленно встаёт чуть полноватый элегантный молодой человек с редким пушком светло-рыжих волос. Недоуменно, испуганно смотрит на преподавателя. Долгая мучительная пауза.
Вы... Вы говорили... Глаза его округляются и он выпаливает. О ввозе из Франции кобелей...

Напряженная тишина взрывается диким хохотом. Изящную женщину бьют конвульсии. Слёзы текут из глаз. Студенты гогочут так громко, что в аудиторию вбегает из смежной комнаты заведующий кафедрой. Узнав причину, старенький марксист таращит глазки, тычет пальчиком и неожиданно заливается дребезжащим блеющим смехом. Это добавляет новую волну ажиотажа среди студентов. Дрожат стены, сыпется с потолка штукатурка. Торжественность момента сорвана.
Вот так мы познакомились с Евгением Поповиным. Великим бесцельным мечтателем.

Непонятно как он стал членом нашей компании. Как-то незаметно, с нашего молчаливого согласия, прошагал с нами все пять лет. Естественно быстро заимел негласную кличку.
Жопа - за то что ходил вразвалку, слегка выворачивая ноги и покачиваясь, вихляя при ходьбе бёдрами. Безобидный и тихий он постоянно сопровождал нас по всем походам, сомнительным с точки зрения советской морали. Но никогда активно не участвовал. Сидел в сторонке, улыбался, чаще молчал, изредка прикасался к рюмке, не курил. Его мало интересовали женщины. Он никогда не вмешивался в литературные, философские или политические споры. Единственная видная страсть - рисование. Но весьма специфическое. Женька рисовал только американские автомобили. Рисовал мастерски, двумя-тремя штрихами. Длиннющие Паккарды, Шевроле и Бьюики приводили нас в восхищение. Его немногочисленные конспекты и все обложки книг и журналов были разрисованы моделями автомобилей. Он кажется знал их наизусть. Характеристики, цвета и формы, годы выпуска.

С первого дня знакомства я нередко и с любопытством приглядывался к нему. Незаметно наблюдая. Мне было интересно. Во первых, впервые так близко столкнулся с альбиносом. Чуть розовые глаза и уж слишком мягкая нежная кожа. Светлый пушок волос на голове. Постоянно щурится и моргает. Во вторых, ленивый Женька выделялся красивой одеждой и галантностью поведения. Мы-то все месяцами носили одни те же куртки и уж тем более ботинки. Всегда тёмных цветов. И не умели разговаривать. Яростно спорили, вечно кричали, перебивая друг друга. Однокурсниц поначалу сторонились, а привыкнув к их вынужденному присутствию просто забыли, что это женщины...
Женька носил светлые рубашки, часто сменяемые костюмы и обувь. И всегда поражал чистотой кожи лица и рук. А как он разговаривал с женщинами! Неважно с какими. С однокурсницей, с преподавателем, с простой уборщицей. Всегда с милой улыбкой, чуть наклоняясь к ним, не перебивая, внимательно слушая или спрашивая. И нежно, чуть ли не воркуя, отвечал. Казалось даже пританцовывал, потому что синхронно словам как-то дёргались ноги и бёдра. Мы это быстро подметили, присвоив ту самую кличку.

Значительно позже понял причину моего острого любопытства. Он оказался из среды вычеркнутой революцией и знакомой мне по рассказам Чехова, Булгакова, раннего Зощенко.
Женька был родом из богатой интеллигентной бакинской семьи, долгие годы до революции служившей знаменитым Манташевым. Ещё его дед был крупным специалистом нефтяником в Баку. Естественно и отец пошел по этой линии, восстанавливая разрушенные революцией нефтепромыслы в Баку. После войны отца перевели в Москву. Кажется заместителем министра нефтяной промышленности. Потом перекинули первым заместителем Ставропольского совнархоза. Предоставили в Москве большую квартиру в высотном доме на Котельнической набережной.
Я с детства зачитывался этими авторами, грезил их героями, в чём то даже старался копировать их быт и нравы. Сам-то я из крестьянской, мещанской среды. Мама из еврейского местечка на Киевщине, а папа из семьи приказчиков, что верой и правдой служили богатому русскому купцу в Кременчуге. Непонятно почему, но невольно стремился в ту навсегда ушедшую среду. Вот истоки моего праздного любопытства к Женьке Поповину. 

На лекциях он всегда сидел на задних рядах, устремив взгляд в пустоту пространства. Никого не видя и не замечая. Лекций не конспектировал. Он рисовал. Увлечённо погружаясь в воображение. Оно выдавало невиданные модели автомобилей. Некоторые я долго сохранял. На лабораторных занятиях Женька жалостливо смотрел на кого-нибудь из нас, умоляя взглядом и глупой ухмылкой  помочь. Он совершенно не старался вникнуть в самый простой процесс и бессовестно списывал всё что ни подсовывали ему. А уж экзамены были для него бессмысленной мукой. Мы чаще готовились к сдаче экзамена вместе, у кого-нибудь на квартире.  Читали, рассуждали, поясняли друг другу. И казалось Женька всё усваивал. Голова кивала, белесые глаза часто мигали, в знак понимания прочитанного. Но как только мы собирались перед экзаменационной комиссией, то с ним творилось что-то неописуемое. Он сильно потел, взор становился беспомощным. Он терялся и забивался в угол аудитории, откуда его пряником или кнутом выманивали в самую последнюю очередь взмыленные преподаватели.

И ещё одна особенность удивляла меня тогда. Мы стремились попасть на геофак Нефтяного института, будучи отъявленными романтиками. Нас с первого курса звала “труба в дорогу”. Таёжные дебри, раскалённые пустыни, заснеженные горы и таинственные долины - всё чем так неизмеримо богата Российская империя. Ну и несомненно высокие заработки. Каждую студенческую весну мы разбегались по экспедициям и партиям, чтобы по осени, собравшись, взахлёб рассказывать, совмещая правду с небылицами, о встреченных чудесах и страшных случаях. Они и взаправду были в то время. Ну и конечно радость, когда привозишь родителям, ещё молодым и сильным, некую толику рублей. И даришь!!!
Женька никогда не бывал в полевых партиях. И не стремился, хотя отличался и крепким здоровьем и цепкой памятью. Конечно, в ту пору деньги ему были не нужны. Но страсть к путешествиям, к перемене мест, должна была быть. Раз ты пошел в геологи. Но нет! Такие чувства видимо напрочь отсутствовали.

В общем многое удивляло, но не меньшее и привлекало. Повторяю, мне он казался человеком из другого мира. Исчезнувшего мира. Непохожего на тот, в котором варились наши отцы и мы. Этот мир нравился по взбудораженной молодости лет.
И в дни студенчества и до последней встречи ни я и кажется никто из нашей институтской группы не считал его другом. Просто был постоянно при нас добрый и оригинальный парень, который держал дистанцию, всегда оставаясь на вторых-третьих ролях. Такое положение его видимо устраивало и он не пытался выделиться или привлечь, объединить вокруг себя  других ребят или девчонок.  Меня и это поражало. В наших группах было немало студентов из семей высокопоставленных нефтяников, живших в знаменитом доме на Кутузовской набережной.
Их отцы работали вместе и часто общались. И дети, по логике мышления, казалось тоже должны быть вместе. Так оно и было. Мы их всегда замечали вместе. Вольно или невольно, но даже на лекциях они как-то размещались отдельной группкой.
Но нет! Женька прикипал именно к нам. И мы привыкли к нему, как к неприметному и обязательному свидетелю нашей необузданной жизни.

Мы иногда старались проникнуть в его дом на Котельнической набережной. Уж очень интригующе выглядел в ту нищую пору и дом и его обитатели. Но так и не смогли... Не допущали! В ту пору.
Я не могу вспомнить ни героических, ни трагических событий в годы студенчества Евгения Поповина. Не было их. Всё шло однообразно ровно. Я даже не припомню ни одной девушки его сердца. Белесые глаза без любопытства взирали на интересный мир, на страсти и приключения приятелей. Так они и закончились эти годы. Тихо и незаметно Женька получил диплом и столь же тихо занял место младшего научного сотрудника Всесоюзного НИИ.
А наша компания разлетелась по городам и весям.
Но ещё до того я “успел” жениться и на крайне скромной свадьбе, где даже не было родителей,  из всех моих друзей присутствовал лишь … Женька. Не знаю почему.  Не помню.

Он был парадно одет и с большим букетом красных роз. Это запомнилось, потому что больше никто не дарил цветы невесте. Тем более такие дорогие. И сидел по левую руку от меня, как ближайший друг-родственник. Сидел смирно, часто моргая и вдруг пригласил мою жену... на танец. Помнится я оторопел. Он никогда на вечеринках не танцевал. Мы бесились в вихре буги-вуги и рок-энд- роллов. Женька лишь смотрел и загадочно улыбался.
А сейчас в медленном танго он вёл даму, именно даму, слегка оттопырив зад, нежно притрагиваясь к ея телу руками и о чём-то воркуя. Затем поцеловав руку, подвёл к стулу и отодвинув его, ждал когда она удобно усядется.
Откуда ты его откопал? Прямо граф из XIX века. Максим де Трай... - говорила потом жена.
Но ещё более запомнилось другое.  Может показалось, но впервые на свадьбе заметил его преданный и восхищённый взгляд. Так он смотрел на нас с женой.

Сразу после окончания института моё общение с нефтяной геологией оборвалось. Занимался поначалу  геосъёмкой, а потом гидрогеологическими проблемами. Связь с Женькой надолго прекратилась. Как и со всеми близкими приятелями из компании. Жизнь разбросала.
Пробежало почти десять лет. Нет, конечно, через вторые-третьи руки иногда узнавал о Женьке. В его жизни практически ничего не менялось. Всё также тихо и незаметно работал младшим сотрудником во ВНИИ, по слухам писал диссертацию, ездил в командировки.
Всё также был далёк от женщин и от всяческих страстей и бурных эмоций. Был покорным и добрым служакой.

Говорили, что пристрастился к сельскому хозяйству. Так называли в то время помощь колхозам, когда по разнарядке райкомов партии гнали на уборку урожая или прополку полей городское население. Особенно, расплодившихся как грибы после тёплого дождя, научных сотрудников многочисленных НИИ и проектных организаций. Многие под разными предлогами увиливали от этих дурацких затей, другие превращали поездку в оргии с девочками и напитками.
Женька не увиливал, добросовестно работал. Часто замещал других, по просьбе последних.
А уж косить траву любил истово и добился в этом большого мастерства.  Сам наблюдал, когда он приезжал ко мне на дачу.

Прошло 10 лет. Моя жизнь круто развернулась в тот год. Умер на руках отец. Это невероятно потрясло меня. Затем жена забеременела … от начальника. А тут ещё политические интриги после успешной защиты диссертации, когда её, родимую, опоганили злые дядьки. Всё шло в одно время и наискосяк. Я как мог отбивался от невзгод. Отбился. Защитился вторично, развёлся и словно вырвавшись из неволи, взметнулся свободным в чистое небо.
Тогда-то меня потянуло к прошлым приятелям. Появилась небольшая комнатёнка после развода. Возле площади Маяковского. Она и приняла двоих наиболее ранее близких друзей-товарищей. Среди них был и Евгений Поповин. Не знаю почему, но в то время более близкого человека не было у меня. Он как-то естественно, бесхитростно, без душевного напряга, вновь прикипел.

И понеслась разгульная жизнь. Третьим был неистощимый на выдумки Сашка Кричевский, который в соответствии с законом солидарности тоже развёлся и прихватив машину (Москвичёк),  переехал ко мне. Теперь у нас была квартира и лошадь для развлечений и заработка. И то и то другое мы использовали максимально в течении весны, лета и до глубокой осени незабываемого 1969 года. Больше никогда не повторится в жизни троих друзей такое счастливое время.  Казалось мы и не работали вовсе. Особенно Женька и я. Сашке было труднее, так как работал в производственной организации, в Гипроводхозе. А мы лишь отмечались, отписываясь то в Ленинскую библиотеку для сбора материала, то в фонды разных геологических институтов для тех же целей. Брежневская эпоха - время раздолья для веселья и всеобщего безделья.

Счастье начиналось с утра. Приезжал к девяти, как на работу, Женька. Чистый, благоухающий, в светлой рубашке, отглаженной маменькиными ручками. Он всё ещё жил на Котельнической набережной. Мы дрыхли и дверь  открывала соседка из старых большевичек, ни весть как сохранившая и жизнь и девственность. Умнейшее и одинокое существо, всеми силами тянувшаяся к веселью, чтобы хоть на старости как-то обогреться возле пламени нашего костра. Землячка, так мы между собой её называли, где-то нередко доставала дефицитные пельмени и устраивала на кухне царские завтраки. Кормила и... рассказывала. Она знала массу интимных историй из жизни великих советских деятелей. Особенно “доставалось” помнится тов. Бухарину, в аппарате которого  работала долгие годы. Мы с жадностью поглощали пельмени в сметане и интимные сведения под соусом едких замечаний Землячки. Спорить с ней, даже по географическим вопросам, было бесполезно. Двадцать лет скитаний по северным и восточным лагерям и двадцать лет работы в партийном аппарате воспитали человека энциклопедических знаний и железной логики.

К полудню, успев ещё почаёвничать, мы вываливались на кривые московские переулки и они непременно приводили нас к двум проспектам - улице Койкого и Садовому кольцу. Проспекты, даже в будние дни, торжественно гудели разноголосицей людского потока и клаксонами редких автомобилей. Широкие и разноцветные, они манили, предвещая обязательные приключения. Пекин-София - Баку- Минск- Аист- ВТО- Астория - Арагви... Что могло быть слаще этих слов для уха десятков тысяч приезжих и они неспешно толклись, жадно взирая на зеркальные окна ресторанов, на входящих и выходящих посетителей, особо на сидящих за столиками. Среди приезжих, чаще всего, мы и находили источники мимолётной страсти. Естественно, женского рода. Трое тридцатилетних оболтусов, с прекрасно подвешенным языком и немалым запасом знаний и историй, обвораживали молодых обывательниц. Но нередко мы вдвоём с Женькой плели сети искрящихся остроумием уличных бесед.  А Сашка тем временем на Москвиче зарабатывал  извозом. На вечер.
Ещё один день наполнялся крайне глубоким содержанием.

И наступал вечер. Каждый раз незабываемый и таинственный. Господи! Сколько промелькнуло лиц. Судьба сберегла нас от криминальных случаев, даже жалоб соседей помнится не было. Нередко тушила мини-пожары наша Землячка, уводя к себе в комнату рыдающих или буянящих обывательниц, успокаивая и рассказывая байки. А пожары могли быть.
Как-то глубоким вечером, проводив Женьку и возвращаясь домой, поравнялись с центральным входом ресторана “Баку”. Вдруг дверь резко распахнулась и дюжий официант буквально выбросил на улицу девчонку. Она была очень пьяной. Привстав, вцепилась в Сашку и заголосила.
Миленький! Отведи меня. Не бросай. Папашка всё заплатит...

Она была симпатичной и еле-еле, заплетаясь языком, говорила. Мы подняли и повели к нам. Не бросать же на улице. Тем более комнатёнка была в трёх минутах хода. Но шли долго. Её рвало и она часто отдыхала. Пришла к нам тихая и смирная. Села в уголку. Мы стали располагаться на ночлег, расстелив незнакомке на полу. Посидела, раскачиваясь и спросила, где ванная комната. Я проводил её и уходя услышал шум воды. Через пару минут раздался дикий вопль. Мы выбежали, появилась и Землячка. Из ванной доносились крики и всплески воды. С трудом вырвали дверь. Нам предстала жуткая картина... Невозможно описать.
В ванной в крови и в воде барахталась голая девушка. Она не могла встать. Изо рта шла пена. Глаза вытаращены и выражали муку.
Вот тут помощь Землячки стала неоценимой. Она быстро притащила из нашей комнаты простыни. Одну расстелила на полу. Вторую приказала Сашке разорвать на полосы. А девушка  и я, который всеми силами старался приподнять её, меж тем бились в крови и потоках воды. Потом мы вытащили незнакомку, положили на пол и накрепко перевязали полосами. Она вдруг затихла. Лишь тонкой струйкой изо рта продолжал идти пена.

Мы сидели вокруг. Все мокрые и в крови. Стояла гробовая тишина. Землячка смотрела на девушку. Потом наклонилась к ней, пальцами приоткрыла веки.
Сейчас она успокоится. Это был припадок. Я таких часто встречала в лагерях. А тут ещё, подскользнувшись, видимо уронила с полочки над ванной мой стакан. Вот и упала на осколки и вся порезалась. Ничего, ничего! Через минутку-другую вытрите и унесите спать... Вот так, красавцы мои, посторонних таскать домой. Без вины виноватые загремите. Да и уберитесь потом  на кухне. Спокойной ночи!
Мы ещё посидели. Девушку стал бить озноб. Остатками простыней обтёрли и понесли трепещущую плоть в комнату. Хорошенько укутали. Потом вышли на улицу. Стояла теплынь. Мы покурили. Напряжение спало окончательно. И пошли спать.
А папашка отблагодарил таки. Он оказался мэром города Долгопрудный. Наутро пришла машина и увезла незнакомку. Только утром и познакомились. Умной и доброй оказалась девчонка. Потом не раз приезжала к нам с яствами и крепко выпив, раздевшись догола и взобравшись на письменный стол, декламировала Пастернака, Мандельштама и Гиппиус.
В одеждах видимо стеснялась...

Апофеозом нашей совместной жизни стало празднование столетия со дня рождения нас троих.
Мы даже родились последовательно в течении тридцати дней. Сашка 15 августа, я 1 сентября, а Женька 15 сентября. Ну естественно 1 сентября мы и отпраздновали столетие. Шумно и сумбурно. Приходили какие-то люди, уходили. Все кричали, пели и пили. Землячка заблаговременно куда-то укатила к подруге. Так что вся квартира была в нашем распоряжении.
А потом как-то наступили холода. В наших отношениях. То ли надоели друг другу, то ли очухались, понимая, что утехам час, а делу время. А то и на самом деле загремим. Может и то и другое вместе. Не помню. Только Сашка вдруг укатил, помирившись с супругой. А я что же! 
А ко мне пришла большая любовь. Пришла в буквальном смысле. Сейчас расскажу. Крайне занятно.

Вообще-то Женька всегда, ещё со студенческой поры, слабо участвовал в наших походах.
Я уже говорил. Вот и сейчас, будучи казалось с нами постоянно, действовал чаще как катализатор. То есть влиял на скорость поиска развлечений, мало участвуя в них непосредственно. Изыскано одетый, манерный, он притуплял бдительность обывательниц. Им было с ним легко. Мы знакомились, а он как-то искренне и непринуждённо забалтывал массой знаний и сведений. Уже через час наша беседа, точнее Женькина, лилась широким потоком на самые казалось невероятные темы. Кстати, весьма далёкие от истинных целей знакомства. Девушки быстро становились его подружками. Как-будто век ему знакомыми. Женьку можно было попросить проводить девушку поздним вечером и быть уверенным, что он заговорит горечь её недавних воспоминаний. Незаменимый человек. Думается теперь, что именно его способности катализатора привели в один из тех дней в то место и в тот час, где меня ждала Судьба.

Это был конец мая. Москва заплыла черёмухой и её аромат разливался по улицам и площадям, по автобусам и желто-красным тролейбусам и даже проникал в метро.
Уж не помню почему, но Сашки в тот день не было с нами. После завтрака, устроенного сухими пальчиками Землячки, мы медленно двигались с Женькой в аромате черёмухи по улице Койкого. И вдруг на углу ВТО заметили стройную девушку с невероятно пышной копной ярко рыжих волос.
Женька! Смотри какая красота. Умру, но познакомлюсь. Давай быстрей. Она становится в очередь за пончиками. Надо успеть встать за ней. Пошевеливайся старина.
Вот она Судьба, к которой меня подвёл Евгений Фёдорович. И вот уже сорок четвёртый год я, как солдат на посту №1, стою подле стройной девушки с невероятно пышной копной рыжих волос.
Охраняю. Стерегу!

Успел и наклонившись к золоту волос, вдыхая  непонятный аромат, проговорил как можно нежнее какие-то фразы. Головка повернулась и смеющиеся глаза пристально посмотрели.
Я давно вас заметила и загадала. Если встанете за мной и начнёте знакомиться, то вы и будете моим... мужем.
Мистика! Исчез дар речи. Просто обалдел. Обычная в таких случаях болтовня оказалась не нужной. Видимо долго стоял молча, всматриваясь в глаза. Ласковые, доверчивые.
Молодые люди! Вы будете двигаться. Ишь уставились друг на друга, словно в гляделки играют - сердито заворчала собравшаяся очередь.
Горячие сочные пончики, обсыпанные сахарной пудрой, были первой сладостью в долгой череде сладких событий. А Женька, казалось выполнив свою главную роль, плёлся за нами.
И вновь, как и десять лет тому назад, на моей первой свадьбе, заметил я восхищение, с которым он смотрел на мою подругу. Смотрел и улыбался. Наверное и сам не знал чему.

Вот так пришла любовь и как-то самым естественным образом прекратилась наша мужская безалаберная жизнь в памятной комнатёнке, что возле площади Маяковского. Я уж не знаю причин, но Женька никогда ранее не пускавший меня в свою душу, решил именно в этот период раскрыться. Он приглашает нас к себе и знакомит с молчаливым задумчивым братом, весёлыми сёстрами и родителями. Огромный мраморный дом, шикарная большая квартира, по восточному обильный стол, за которым дети только на ВЫ обращаются к родителям - всё возбуждало и кружило наши головы. Показалось, что машина времени вернула в ту загадочную привлекательную дворянскую среду, навсегда загубленную революцией.  Вновь возникли образы, что появлялись при первом знакомстве с Женькой в студенческую пору.
Дальше - больше. Приглашает на дачу, кажется где-то под Серпуховым, где нас вечером радушно встречает отец. И вновь богатство азербайджанской кухни, отдельная комната на втором этаже, раздольная деревянная кровать с хрустально белым бельём и моя ненасытная любовь...
А на утро отец посылает “холопа” на рынок в город.  Тот привозит тушу барана и вечером готовится шашлык по бакински. Господи! Сказка! Прошлое наяву.

Вскоре состоялась и моя вторая свадьба. Скромная и торжественная в ресторане “Лабиринт”. Среди немногочисленных гостей, конечно и Женька и Сашка. И вновь замечаю восхищённый взгляд белёсых глаз Женьки. Чопорный, манерный, он вновь резко выделяется среди гостей.
И вторая моя жена, точь в точь как и первая десятью годами ранее, удивлённая и прельщённая взглядом, шепчет.
Какой он странный. Непохожий ни на кого из твоих друзей...
Семейная жизнь однообразный круг обязательств и взаимных уступок. Времени для друзей практически не остаётся. Они постепенно отходят на второй план. На авансцене появляются дети.  Надо вкалывать, делать карьеру. Денюшки зарабатывать. И вот уже бескрайние степи Монголии на долгие пять лет заменили мне улицы и площади Москвы. Все эти годы не имел никаких известий о Женьке. Да и честно говоря как-то выветрилось из памяти то боевое время. Потому даже в письмах приятелям и маме не спрашивал о соратниках. Другие времена, другие события, другие люди окружали мою семью.
Но возникшая через годы Москва вновь напомнила о друзьях. О Женьке...

В его большой семье произошли разительные перемены. Они оказались катастрофическими, как теперь понимаю, для моего друга. Все мы взрослеем и перенимая опыт отцов, накапливая духовный и материальный капитал, продолжаем плавание, оставляя за бортом венки в память ушедшим родителям. Это печальная закономерность. Но мало-мальский капитал уже накоплен. Нас окружают жены, малые дети и это требует двигаться и бороться. Если хотите - драться.
Вот такого капитала у Женьки не было. За эти пять лет ушел его отец, за ним вскоре последовала мама. И он вдруг оказался одиноким, не умеющим драться. Ничего не умеющим. Так случилось, что доброго, тёплого контакта с сёстрами и братом родители не воспитали, как и спортивной злости в работе. Своей семьи не смог создать. Тихий и услужливый, безынициативный, а тут ещё потерявший ореол большого отца, он стал “лишним” и во ВНИИ, где трудился все эти годы. Диссертация почти заглохла. Он менял темы исследования, руководителей. Он даже вступил в КПСС. Ничего не помогало. Нужные люди вежливо и молчаливо отторгали его.

Я изредка навещал его в квартире на Котельнической набережной. Меня встречала тишина. Безмолвие. Никакого былого гостеприимства. Каждый копошился в своей комнатке, стараясь не замечать друг друга. У каждого свой мир, не имеющий ничего общего с миром брата или сестёр. Коммунальная квартира с общей кухней и большой прихожей, где былые общие торжества отражались в картинах, гобеленах, декоративных тарелках и прочих украшениях, развешанных заботливыми руками мамы.
Комната Женьки помнится до мелочей. Первая от прихожей. Старый диван, вдоль стен полки с книгами, огромный письменный стол, кресло, ковёр на полу, шторы на окне. Если они были открыты, то поражал вид с 17-го этажа на далёкий Кремль и ближние площади и улицы старой Москвы. На искрящуюся ленту реки в мраморных берегах. На шесть высоченных чёрных труб центральной ТЭЦ, изрыгающих на рубиновые звёзды Кремля чёрный дым. Весьма символично.

Что удивляло - так это картотека. Казалось тысячи исписанных карточек в аккуратных ящичках или разложенных в каком-то порядке на столе и на полках содержали бесценные факты, откровения авторов, гениальные идеи. Казалось завтра, в крайнем случае через неделю, они станут основой сногсшибательных “открытий” в геологических науках. А возможно в философии, литературоведении, киноведении или других гуманитарных исследованиях.
И ещё сам хозяин, который  встречал смущённой улыбкой. Он сильно сдал. Располнел и … потускнел. Пропала былая элегантность, чистые светлые рубашечки и костюмчики. Стал неряшлив и забалтывал многословием не значащих фраз.
Люсе, моей жене, там было скучно. Иногда слышались из раскрытых дверей голоса его сестёр на кухне, звяканье ложек, тарелок. Они порой проходили мимо, равнодушно улыбались, но никогда её не приглашали к себе. Просто так! По бабски потрепаться, порасспросить, по откровенничать. Женька это чувствовал, нервничал и потому старался быстрее уйти с нами куда-то на улицы.

Да и нам было неловко. Чаще мы приглашали его к себе на Косинскую. Вот там он чувствовал себя куда спокойней. Но прежним Женькой он уже не был. Франтоватость и внешний лоск не вернёшь. То чем он всегда выделялся среди нас в институте. Лишь Люсино застолье приводило его в какой-то степени в прежнее состояние. Он энергично шутил, смеялся и рассказывал нам, но особенно моим мальчишкам, массу историй из самых что ни на есть немыслимых кладовых знаний. Казалось всё знал. Астрономия, космос, техника, история, география и этнография. Сведения вперемежку лились рекой.
Стал часто замечал, как и ранее, восхищённый взгляд на мою жену. Но это не оскорбляло. Потому что чувствовал во взгляде не столько эротики, сколько заискивания. Доброй зависти. Я понимал, что Люся как-бы олицетворяла в сознании его прошлое. Семью, маму, доброту отношений, обилие, уют - что навсегда кануло в неизвестность. И я проникался  глубокой жалостью.

Да и моя жена, видимо тоже. И тогда решила во чтобы-то ни стало женить Женьку. Познакомила со своей подружкой Фаиной, из многодетной татарской семьи. Потратила массу усилий и времени. Ездила, поддерживала связи между ними. Ничего не получилось. Уж слишком возвышался женькин интеллект над простой душой девушки. А возможно просто сыграла нерешительность. Она жутко стеснялась, а он, по непонятной странности, не знал что говорить...
Но импульс, вложенный Люсей, видимо оказался сильным. Червячок доброй зависти продолжал тревожить сознание. Медленно. Очень медленно. Прошло много лет и вдруг мы узнаём, что Евгений Фёдорович женится.

Жила в Москве, имея хорошую комнатёнку в таганском сплетении улочек, большая сильная одинокая женщина. Как уж она узнала про Женьку не ведаю. Но узнала и влюбилась. Так она впоследствии рассказывала Люсе. Даже стихи ему писала. И помнится совсем не плохие. Она попросту присвоила Женьку. А он и не сопротивлялся. Видимо плод настолько созрел, что стоило появится рядом жаждущей охотнице, как он сам упал к ея ногам.
Она подобрала и стала всеми женскими силами холить и пестовать. И мы с женой увидели преображение. Стал Женька походить на прежнего лощёного мужчину. Любовь женщины невероятно возвышает. И вновь появились светлые рубашечки и пиджачки. Пусть попроще, но чистенькие и отглаженные. И взгляд стал весёлым и довольным.
А с ним пришел и успех на работе. Смог Женька закончить и успешно защитить кандидатскую диссертацию и совершенно по другому смотреть в глаза сотрудникам своего ВНИИ.

Женька перебрался к жене. И даже как-то пригласил к себе. Было уютно и весело и казалось жизнь беззащитного человека наладилась. Приобрела броню от невзгод и напастей житейских. Но вскоре амбиции жены нарушили спокойствие. Видимо стала она подталкивать Женьку к конкретным объяснениям с сёстрами и братом относительно размена шикарной квартиры. На Котельнической набережной.  Сёстры упорствовали. Тогда Женька привёл беременную жену в свою комнату в высотном доме и на кухне появилась новая хозяйка. Она-то была привычной к условиям коммунальной квартиры, а вот сёстры не ведали “сладость” столь тесного общения.
И началось...
Ну что тут говорить! Посыпались ссоры, обвинения, угрозы. Ира, жена Женьки, потом эмоционально живописала все перипетии трагикокомических событий. Рассказывала, что дело доходило до драк, когда старшая сестра старалась ударить её ногой в живот, а Женька столбом стоял рядом с мучительным выражением лица, не двигаясь. Не спасая жену и никоим образом не урезонивая сестёр.

Уехали они вновь на Таганку. Сёстры праздновали победу. Но эти инциденты развеяли ореол Ириной любви. Я уж не знаю, что там было дальше. Помню лишь, что Женьку она прогнала и родила мальчика уже будучи в одиночестве. Назвала его... Леонидом. Очень приятное имя.
Коллапс женькиной судьбы странным образом совпал с развалом России. Конечно, разновеликие события. Неизмеримо! Но в то время трагедия охватила миллионы семей. Особенно в больших городах. Как-то сразу высветилась жуткая нищета и убогость российского населения. Напоказ! Без утайки! И покатилось нищенство вниз под гору, добровольно и безвольно. Лишь единицы смогли противостоять грабежу, убийствам и насилию.

В той бесчисленной безвольной толпе оказался и Женька. Он скатывался скорее в духовном отношении, вновь оказавшись беззащитным. Потому как материально стал жить странным образом лучше многих. Дело в том, что в неистовом 1992 году братья и сёстры сдали в аренду большую квартиру на набережной и деньги разделили поровну. Женька стал получать не малую по тем временам сумму. Чуть ли не полторы тысячи долларов ежемесячно. Казалось бы всё вроде нормально. Есть сын. Опора. Стал кандидатом наук в значимом институте, да и материально обеспечен. Живи, работай, наслаждайся. Тебе только 50 лет и ты крепок здоровьем. Ну и открыты, наконец, все двери для людей инициативных. Ищи и добивайся!
То было время, когда в свободную коммерцию ринулись сотни тысяч энергичных людей.
И некоторые достигали многого.

Но Женька не смог добиться. Он был из породы ведомых людей. Исчезла жена, сильная любящая личность, последнее что удерживало на плаву. Равнодушие сестёр и братьев было очевидным. Друзья, в том числе и я, были загружены своими заботами.  И он, словно брошенный в воду котёнок, стал беспомощно барахтаться в болоте чёрных 90-ых годов.
Оно медленно, в течении полутора десятка лет, засасывало.
Кажется в 93-94 годах его уволили из института. Он ещё сопротивлялся. Снимая маленькие квартирки в спальных районах, постоянно таскал с собой большие картонные коробки с картотекой, наработками, картами, записями идей, мыслей. Метался по фирмам, компаниям, учреждениям, предлагая призрачные идеи. Связывался с какими-то проходимцами, которые обещали протолкнуть идеи и проекты. Платил им последние гроши и жутко переживал обман. Даже создал фирму, возможно в своём воспалённом воображении и посещая другие организации, пышно называл себя генеральным директором.

В те годы он изредка приходил ко мне на работу в Обыденский переулок. Помнится как-то позвонил и в разговоре я обмолвился, что мол сижу тут с сильным насморком. И через час он приехал и смущенно поставил на стол пузырёк с каким-то невиданным лекарством.
Это из индуистких вед. Капай каждый час.
И замялся, не зная как продолжить разговор. И я не знал. Беспрестанно звонил телефон и суматоха мелких дел не давала возможности потрепаться, сидя где-нибудь в кафе. Он это понял и распрощавшись ушел. Шевельнулась совесть, пронзила жалость. Выглядел он плохо. Небритый, помятый, неприбранный. Без передних зубов. Пугающий зубной проём старался прикрыть рукой или говорить, чуть приоткрывая рот. Отчего речь была невнятной.
Но совесть продолжала будоражить и тогда пригласил к себе. Дело подходило к Новому году. Прошла неделя-другая и вдруг звонок. Женька приглашает нас … к Ире, бывшей жене. Приходи с Люсечкой - вещал весёлый голос - отпразднуем рождество по католическому календарю. Будет и Сашка.

Хорошо нам всем было. Тепло и уютно. Да и было что вспомнить, так как по странному стечению обстоятельств сидели мы в комнате, что находилась в доме во дворе за Концертным залом на площади Маяковского. Буквально в трёх минутах ходьбы от той моей памятной комнатёнки, где почти четверть века тому назад так безгрешно и разгульно жили. Долго сидели, выпивали, вспоминали, громко говорили, перебивая друг друга. Ирочкины ручки помнится приготовили вкусную фасоль, а уж когда на горячее появился на столе дымящийся от возмущения плов с бараниной, то радости не было конца... Тут же я вспомнил плов по бакински, который готовила женькина мама. Счастливая улыбка не покидала весь вечер женькино лицо.
Ту комнату Ира выменяла, переехав с Таганки. Она выглядела весёлой и довольной хозяйкой и мы подумали, что слава Богу приняла Женьку и обогреет его. Но и эта надежда оказалась призрачной.  Почему-то вновь не сладилось у них, а вскоре Иру поразила плохая болезнь. Рак груди. И она быстро скончалась. Какой-то рок преследовал моего друга. Всё связанное с Женькой было грустным и печальным. Не знаю почему...

Наша последняя встреча была у меня на Косинской. Мы уезжали в Америку. Проводов не было. Пришла Люсина подружка, чей сын заканчивал Гнесинку вместе с моими детьми. Я возьми, да и пригласи Женьку. Знал, по старой памяти, что умеет за столом забалтывать гостей весёлой чепухой. Да и холостая была подружка. Так и получилось. Засиделись за полночь. Подружка уехала, а Женька по ленности своей остался у меня ночевать. Поместил я его в детскую, где на соседней кровати спал мой младший, Максим.
Утром он уехал, а Максим потом долго вспоминал Женьку, который чуть ли не до утра рассказывал ему разные истории. Сын удивлялся и всё выспрашивал откуда твой друг так много знает из казалось бы не связанных дисциплин - техники, истории, культуры...
Что я мог ему ответить! Лишь вспомнил ту огромную таинственную картотеку, которую он всё время пополнял и таскал с собой по всем квартирам. Где-то она?

Лишь много позже узнал, что после смерти приехала просмотреть женькины вещи и бумаги его младшая сестра. Уж не знаю что ею двигало. Какие такие ценные вещи могли быть у Женьки. Если только что-то памятное фамильное, старое, ещё с бакинских времён. Не знаю!
Только достоверно известно, что все двадцать коробок архива оказались на помойке не вскрытыми. По слухам там хранилась вся семейная хроника жизни Поповиных. В том числе документы, статьи, карты, записи. В том числе вся после институтская жизнь Евгения Фёдоровича Поповина. Исчезла ещё одна маленькая страничка истории человечества...

“Ввоз кобелей” в тайне от всех Женька продолжал всю жизнь. Не принимая и не понимая катастрофически быстрых изменений России. Не видя себя в новой стране. Боясь её.
Он прожил углублённой внутренней созерцательностью, смущённо и недоуменно взирая по необходимости на внешние раздражители. Бывает оказывается и такое.

PS. Женьку хоронили в середине мая 2004 года. Было солнечно, ветрено и холодно. В жидкой толпе провожающих стоял его сын с молоденькой женой. Сашка подглядел, что была она беременной. Значит жизнь Женьки была не зря. Возможно внук вспомнит о деде и прадедах. Прочтёт и этот рассказик. Кто знает!!!






Витязь эпохи позднего социализма.


В известной поэме Шота Руставели есть такая строка - “...отражен в земных владыках лик его благословенный...” Видел на длинном веку много земных владык. И наяву и на многочисленных портретах.  Клянусь вам! Ничего благословенного не подмечал во взоре, в общем виде и уж тем более в характерах земных владык России эпохи раннего и позднего социализма. Скорей наоборот.
Мой друг, о котором пойдёт речь, по всем статьям мог быть владыкой. Могучий, неподкупный, прямой и искренний. Эти бесценные качества сопровождали всю его жизнь. Во всяком случае первые двадцать пять лет со дня поступления в институт. За это ручаюсь. Потом мы редко виделись.

Пришло известие о тихой смерти. Загадочной смерти. Как будто особо ничего не болело. Ни сердце, ни почки или там печень и другие жизненно-важные органы. Не было и всепожирающего рака. Но очевидец говорил, что от Бориса остался скелет. Он как-будто иссяк. Исчезали ткани, пропадала энергия... Он просто закрыл глаза. Навсегда. Словно не на что было смотреть.

Прошло много месяцев. Смерть Бориса почему-то не уходила из памяти, прячась где-то в извилинах. Нет-нет да всплывала. И сразу вспоминался красивый парень и его необычная жизнь.
Да, да! Благословенный от рождения парень и ...необычная жизнь. Уверяю вас. Уверяю и в другом. То была жизнь без политических страстей и мытарств, без демонстраций протеста на площадях или отсидки в психушках. Как не покажется странным многим современным борзописцам, описывающим поколение советской молодёжи 50 – 60 годов, будто-то бы живших в гнетущей обстановке ленинско- сталинско-хрущёвско-брежневского чёрного диктата, подавления всех и всяческих свобод, муштровки мыслей и дел по указке партийных лидеров разного масштаба. И страстно восстающих против диктата.

Нет! Не было в нём такого. Хотя многое видел в геологических скитаниях по Камчатке и другим окраинам России. О ещё большем узнавал от друзей геологов, шастающих по самым что ни на есть тёмным уголкам страны. Но никогда не возмущался. Даже на кухнях. Таил в себе. Лишь со временем пропала безудержная весёлость, да пришло пьянство. Не редко в одиночестве.
А до скитаний и он, да и мы все его товарищи по институту, были легкомысленны, упивались молодостью, насыщались мелкими удовольствиями, пропуская мимо души страдания отцов и дедов, стоящих рядом ...в могильной тени.  Нас, сия тень  миновала. Ну и слава Богу- думалось нам.
Жили мы  весело и абсолютно беззаботно.

Начало марта 1963 года. Москва. Весеннее солнышко ещё робко заливает улицы и площади старого города. Серые крупные облака ещё неохотно покидают небо, сопротивляясь всесильному светилу. То очищают голубое пространство, то вновь набегают и тогда накрапывает мелкий холодный дождичек. Ещё тут и там вдоль тротуаров виднеются грязно-белые кучи залежалого снега.
Но женщины, городские женщины, тонкие ценители и провидцы всяческого пробуждения, уже одеты по весеннему. Видны яркие косынки, шляпки, из-под которых трепетно и призывно выглядывают локоны распущенных волос. Немного растёгнутое пальто и короткие юбочки обнажают ножки. Очаровательные, бессовестные, влекущие.

В пустом зале ресторана “Прага” в полдень, за столиком у окна, сидят двое. Юные и заразительно весёлые. Хохот, непрестанная жестикуляция, громкие возгласы. Чувствуется как жизнь кипит в них, бурлит водопадом. Они никого не замечают и не видят. На столе небольшой графинчик и какие-то закуски. Они празднуют великое событие.
В свои 25 лет, они стали... отцами. Это Борис Лебедев и я.
У меня появилась дочка, у Бориса – сын. В один день! Да ещё в какой. Аж 8 марта!

А начиналось всё за восемь лет до того весеннего торжества.
Мы стали в ту пору студентами. Ещё вчера робкие школяры, сегодня вполне взрослые мужчины. Студенты! Вы ж понимаете какой взрыв эмоций, тщательно и неумело скрываемых. Первые студенческие знакомства, первые оценки, первое неприятие или тайное восхищение, наконец первая словесная близость с лицами из другого мира. С девушками, с которыми можно вот так запросто заговорить, что-то спросить, даже полуобнять за плечо... 
Не забывайте, что школьное обучение было тогда раздельным, а советское воспитание решительно отвергало секс, как не приемлемую атрибутику в повседневной жизни пионеров и комсомольцев.

Весь поток студентов был разделён по непонятным признакам и мы с Борисом попали в одну группу. Отчётливо помню моё восхищение и  даже зависть при нашем знакомстве. Я-то сам тогда был худеньким, тощим, застенчивым мальчишкой с тщательно взбиваемым коком надо лбом. А тут передо мной стоял былинный русский богатырь. Честное слово! Крупная голова, увенчанная чубом цвета спелой пшеницы, ниспадающим на лобастое и скуластое лицо. Косая сажень в плечах, узкая талия, длинные ноги с мощными буграми переплетённых мышц и этот взгляд из-за очков. Насмешливый, чуть надменный, пристально разглядывающий взгляд человека, уверенного в себе, в своих силах. Да, очкариком его не назовёшь. Сразу в лоб получишь. Это уж точно.

По тем же непонятным признакам через короткое время мы сблизились. Тогда, в конце 1954 года образовалась наша компания. Русско- татарско-еврейская. Но в те годы мы о национальных особенностях не догадывались. Не до того было. Возглавлял первый интернациональный  «омон» коммунист, гвардии лейтенант, участник многочисленных боёв тов. Шаталов. Был он старше нас на много, с большими как лопаты мозолистыми крестьянскими руками. И послан был партией в институт по разнарядке из армии, дабы усилить наш дух, наполнить его коммунистическим содержанием.

Он и старался ...усердно наполнять. Начал с того, что научил пить водку по фронтовому. Не знаете как? Шас расскажу. Стакан, наполненный до краёв водкой, берёшь широко разинутым ртом и без рук, повторяю – без рук, степенно опрокидываешь в пасть. Не пролив ни капельки. Тяжелая, я вам скажу, работа для городских мальчиков и никакого удовольствия. Чаще мощный кашель со слезами на глазах под вежливую усмешку и похлопывание по спине мозолистой коммунистической рукой.
Достойно прошел испытание лишь Борис. Господи, какой гордостью сияли его глаза и с каким пренебрежением они смотрели на нас. Нам было стыдно.

Вот качеств диктатора у Бориса не было. За чуть надменным взглядом, как вскоре выяснилось, терзалась чистая романтическая, даже очень нежная героическая душа. Мы были свидетелями проявления и нежности и героизма.
Учёба наша шла успешно. Даже как-то до обидного легко. Время летело быстро и большую его часть мы тратили на удовольствия. Они как зрелый плод вдруг упали к нашим ногам. Берите, гребите, ешьте! И мы вкушали. Наиболее острые среди них были... путешествия по необъятным просторам России.

Рано увлекли нас геологические проблемы. Они всегда возникали с наступлением весенней поры, когда разъезжались по обширным, в ту пору ещё нередко таинственным, просторам России геологические партии и отряды. Уезжая мальчишками и девчонками, через полгода возвращались мы... ну почти взрослыми. Именно там, в полевых условиях, проявлялся характер человека. Это началось после первого курса, когда прошло первое полевое освящение. Самое бездумное, романтичное...

Громадный поток студентов бредёт, растекаясь на километр, по Военно-Грузинской дороге. Топаем в Тифлис. Маршрут протяженностью в 200 км. Возглавляя и замыкая колонну, носятся преподаватели, стараясь не столько рассказать о геологии окружающих гор и долин, сколько не растерять безответственных и шальных 18-летних граждан, впервые очутившихся вдали от мам и пап в краю надоблачных гор и населения специфически настроенному к женскому полу.

А нам было необыкновенно хорошо. Вдали от городской разобщенности, то сбиваясь в тесную группу, то растекаясь по боковым долинкам, непривычно общаясь круглые сутки, мы невольно проявляли наши истинные характеры. Кто-то пугливо озирался вокруг, кто-то ошарашенно вертел головой, удивляясь свободе и окружающей красоте, кто-то проникался жюльверновской романтикой путешествия и ему непременно надо было взбираться на каждую горку, а кто-то мыслил геройскими чувствами и необходимостью защищать от абреков белую цивилизацию.

Среди последних выделялся Борис Лебедев. Его распирало чувство витязя на распутье. Готового пожертвовать собой во имя защиты слабых и нежных. Он постоянно кружил вокруг девочек и махая мощными крылами, не давал отставать отдельным любопытствующим гражданкам от ядра потока. На привалах Витязь галантно разносил девочкам яства (бутерброды) и вина (чай). А вечерами, когда огни в палатках (домиках) манили разделить общество, что исполнялось другими весело и безотчётно, Витязь отправлялся в дозор, мечтая встретить «врага во чистом поле и сразится, грудью защищая родные пенаты...»

Видимо на изломе жертвенных чувств Витязь в ту пору впервые влюбился ...в яркую светловолосую девочку Лялечку. Но как и подобает рыцарям гордо и молчаливо наблюдал за ней, незаметно стараясь быть поблизости и оказать мелкие услуги. Презрением обливая всякого, кто опережая его помогал предмету страсти.
Лялечка поначалу не замечала его чувств. А заметив недоумевала! Не понимала высоту и непритязательного  благородства прекрасного Витязя. Непритязательного, в прямом смысле этого слова.

Тогда впервые мы узнали непонятную странность Бориса – любить на расстоянии. Любить не столько человека, сколько своё к нему чувство. Лелеять его, мысленно гладить, любоваться, не сближаясь и не интересуясь чувствами, а возможно и желаниями любимой. Потом это не раз повторится.
Только недавно узнал из уст той светловолосой девочки, что она ждала Витязя, проплакав глазки, более двух лет. А потом остыв, влюбилась в другого витязя. И вот на четвёртом курсе Борис вдруг видит как округляется животик (простите за каламбур) его дамы.
Да, да. Его таинственной дамы! Он за эти годы абсолютно уверился в этом. Глубокая трагедия потрясла Витязя. Я это помню. Боря замкнулся и неделю ни с кем не разговаривал. Даже с преподавателями на коллоквиумах и лабораторных занятиях. Вызывая у последних недоумение и неподдельное негодование, а у нас приступы дикого хохота.
Боря смотрел на всех с презрением.

Ну, да вернёмся к походу.   
Преодолев Крестовый перевал, попрощавшись в Россией на высоте 2400 м, наша колонна втянулась в благодатную Грузию. Жаркий июль. Сады утопают в зелени, плоды наливаются ароматными соками и свисая с ветвей прямо-таки просятся в рот. В наш голодный московский рот (шел 1955 год – не забывайте...), до того не ощущавший изобилия вообще, а уж фруктового особенно. Ну как не сорвать! Невозможно. Радушные селяне не зорко всматривались в лица москвичей. Мало-ли бредущих по дороге. А вот москвичи смотрели во все глаза. И высмотрели один большой сад в селение Казбеги, что раскинулось у подножья одноименной снежной горы.

Сад был, по нашему твёрдому мнению, очень велик для одной семьи. И мы решили помочь в уборке урожая. Весьма оригинальным способом. Вечерком, когда наступили сумерки, когда трудно различать лица, группа крепких ребят встали с дубинками возле дверей и окон дома, где жили хозяева сада. А группа смелых девушек, подбодряемая лозунгами крепких ребят начала сбор урожая. Оповестить хозяев видимо забыли.
Удивлённые таким вниманием добродушные хозяева попытались действенно выразить радость. Но не тут-то было. Они не могли выйти из дома. Их почему-то не пускали. С телефонами в ту пору в горах было туго. Да и на равнинах то же. Связаться с внешним миром не было возможности. Хозяева скрипели зубами, метались из комнаты в комнату, изрыгая видимо проклятия. Никак почему-то не могли успокоится. Но их не понимали, стоящие на страже.
Урожай был собран, распределён и в ту же ночь съеден. Лагерь уснул, утомлённый непредвиденным обжорством. А злые хозяева, в чёрных черкессках при кинжалах, наконец вырвавшись из дома, собрали группу не менее крепких ребят и тихо окружили наш лагерь...

Назревал самый первый грузино-российский военный конфликт. Первым окружение увидел наш Витязь, как всегда дежуривший неподалеку от палатки возлюбленной. Он «протрубил в рог» и разбудил в соседней палатке преподавателей, странным образом не ведавших о случившемся. Те ринулись к «врагам» с целью выяснить ситуацию и узнав суть. Узнав, клятвенно обещали поутру наказать зачинщиков по всей строгости советского закона. Хозяева не ведали о советских законах, но отлично знали законы гор. Остаток ночи прошел в напряженном противостоянии. Никто не спал. Поняв угрожающую пикантность ситуации, стражники и некоторые сборщики урожая попытались было улизнуть под покровом ночи ... в сторону русской границы, где существовала советская власть. Но были схвачены и помещены в сарай. Это видел Витязь и немедленно предложил внезапной атакой крепких ребят вызволить товарищей из подлого плена. Собрание молчало, а преподаватели мягко осудили Витязя, обозвав его проект страшным советским ругательством – не комсомольским поступком...

Наутро, когда белоснежная вершина Казбека ещё утопала в тумане, наша колонна (180 человек) была выстроена шеренгой перед местным поселковым советом. Флаги на башнях совета трепетали. Выступающие с двух сторон резко осудили поступок отдельных негодяев, позорящих высокое звание советского человека и комсомольца. В защиту «негодяев» порывался выступить лишь Витязь. Но его крепко держали. Отдельные острые фразы, громко высказанные Витязем, не были поняты или не были услышаны хозяевами.
И слава Богу!
В результате обоюдного соглашения была составлена осуждающая  резолюция. Шесть «негодяев», лица которых как-то узнали хозяева, были немедленно отправлены в Москву, а остальная часть колонны двинулась далее по Военно-Грузинской дороге. С тех пор слава и уважение к Витязю навсегда закрепились в памяти студентов и дирекции института.

Вот так пешком через Мцхеты, Джвари, по долине быстрой Куры дошли мы до древнего города Тифлиса. Пора было возвращаться в Москву. В Тбилиси произошло ещё одно памятное событие, высветившее характер Бориса...но с другой стороны.
Славный и хлебный был город Тифлис в те поры. Так нам казалось после суровой и строгой столицы. Главное, что поразило, наличие на уютных змееподобных улочках подвальчиков со свежим бочковым вином, овечьим сыром и белым горячим лавашем. И всё казалось невероятно дешевым. Набросились мы, как волки голодные. И естественно тут же поистратили те жалкие рублишки, что оставались после маршрута по горам. Возник стародавний русский вопрос – что делать и как быть???
 Начиная с декабристов и Герцена молодёжь отвечала по разному. Но в основном шла революционным путём, что в конечном итоге кончалось каторгой или плахой. Но ведь есть же и другой путь – решили три с половиной еврея и армянина в одной из групп потока. И вот на общем собрании, где отсутствовали преподаватели, члены КПСС, после горячих дебатов был одобрен армяно-еврейский коммерческий проект.

В Тифлисе, в старом городе, существовал большой рынок, где разрешалось торговать кому чем вздумается. Люблю такие рынки. Видел их в Ташкенте, видел в Одессе. Вот и грузины, будучи народом предприимчивым, устроили такой и у себя. Эти рынки – всплеск души народной поэзии. Калейдоскоп лиц, жестов, смеха и злости, слёз, неистовство жаргонной речи - всё перемешано так круто и разнообразно, что на одном квадратном метре можно увидеть невероятные сюжеты для большого романа. Ну, до романов мы в ту пору ещё не доросли, но кой какие короткие мизансцены подметили.

В пищевой части рынка увидели людей с сумками, которые молча прохаживаясь вдоль рядов, что-то показывали торговцам. Наблюдения показали, что эти люди торгуют в разнос сахаром. Стаканами. Втихую. Официально это запрещалось. И тут же тем еврее-армянам вспомнилось обилие сахара в наших рюкзаках, оставшееся после похода. Немедленно созрел план. И уже через день на рынке появилась живописная группа из двух явно не грузинского вида ребят с большим потрёпанным чемоданом.
На шаг от них шел русоволосый Витязь... В майке, дабы все видели надувшиеся огромные бицепсы и с грозным невозмутимым взглядом.

Нет, конечно! Торговать он наотрез отказался. Это позорило его честь. Но охранять друзей, быть верным «делу» , это совсем другое. Вполне героическое.
Торговля шла вяло. Нас боялись. Да и мы боялись попасться милиции. К тому ж не умели торговать. Прыть постепенно уходила, сменяясь скукой и злостью. На исходе первого и появления второго чувства к нам подошел прилично одетый грузин и лукаво улыбаясь, попросил показать товар. Предчувствие удачи не обмануло. Это был, как теперь говорят, оптовый торговец. Рассовав красные десятки по карманам мы очень довольные возвращались в общежитие. Сзади шел Борис, поигрывая мускулами, предвкушая вечер с дамой сердца в подвальчике, за столиком с большим кувшином сухого имеретинского вина и доброго куска белого чуть присоленного овечьего сыра. Вечер и состоялся, но групповой. Наедине с дамой сердца Витязю опять не удалось быть.

И ещё один случай...
По пути в Москву, на станции Сухуми, во время получасовой стоянки поезда, той же уже упомянутой малочисленной фракцией армяно-евреев, была предложена ещё одна коммерческая операция, неожиданно возникшая на волне Тифлисской удачи. Увидев никем не охраняемые в пристанционном саду небольшие деревья лаврового листа, члены фракции порекомендовали вырвать с корнем два-три экземпляра и оборвав листья по пути следования поезда, также продать их на рынке в Москве. Группа легкомысленных славян согласилась, а роль верного охранника ... взял на себя естественно наш Витязь.
Операция не удалась. План был, конечно гениален. На московских рынках пучок лавра стоил 1-2 рубля. Но мы были мало знакомы с ботаникой и к тому же совершенно не вооружены шанцевым инструментом. Оказалось, что корни небольшого лавра в два-три раза длиннее ствола. Пока дёргали руками, валили и крутили стволы что было сил, не услышали третьего гудка паровоза...

Спас, конечно, Витязь. Огромными прыжками он догнал последний вагон и...рванул стоп-кран. Он в этот момент не думал о последствиях. Он был верен «делу».
Потом было разбирательство, выговоры по комсомольской линии. Естественно зачинщиков гордый Витязь не выдал, приняв удар на себя. Но высокое к тому времени моральное положение Бориса у институтского начальства и отсутствие фактического доказательства хулиганского поступка ( милицейского протокола о похищении лаврового дерева не было), потушило пожар без особых последствий.

Бежит время. Мы уже на четвёртом курсе. Предпоследняя студенческая весна. В это время трагедия Бориса ( “измена” дамы сердца) понемногу утихла. Тому видимо способствовало новое мощное чувство, охватившее Витязя. Он вновь глубоко и широко влюбился. Мы узнали об этом, когда Борис пригласил к себе на вечеринку.
Был у родителей Бориса не малый каменно-деревянный домик на Варшавском шоссе. По тем временам (1958 год) даже совсем неплохой. Это была окраина Москвы. Тёмная, неухоженная, а осенью просто непролазная от грязи. Помнится отец Бориса был каким-то  руководителем в министерстве лесной промышленности. Была ещё старшая сестра, Наталья. Крупная (родовой признак), миловидная блондинка. В тот год родители уехали в Чебоксары на Волгу. А сестра кажется переехала к мужу.
Дом опустел. Поначалу Борис скрывал «одиночество». Но потом, когда влюбился, решил устроить тёплую вечеринку. Смотрины, своего рода.

И вот мы едим. Естественно каждый со своей девушкой. Едим, предвкушая скромные интимные удовольствия. О разных там камасутрах и сексуальной свободе и слыхом не слыхали в то время. Скромный, нежный поцелуй. Прикосновение в танце девичьей груди. Это было верхом наслаждения. 
Уже кончилась Москва и троллейбус тащился по Варшавскому шоссе меж вереницей одно и двухэтажных старых бревенчатых, реже каменных домишек и магазинчиков. Наконец, услышали в поредевшей толпе пассажиров свою остановку и вышли.
Ух ты. Впрямь деревня – произнёс мой друг. Девушки нервно озирались. Болтливость мальчиков резко снизилась. Все примолкли.
Города не было. Пропал. В наступивших сумерках, освещаемых огнями фар грузовых машин и редких фонарей, проглядывали жидкие стволы деревьев и длинная череда домов со слегка светящимися окнами.

Эгей, ребята! – вдруг донеслось с противоположной стороны шоссе – я здесь. Переходите дорогу здесь. Только осторожно! Кричал Витязь, увидевший нас с противоположной стороны шоссе в свете мощного фонаря.
Это было трудной задачей. До светофора далеко, да и в какой он стороне  точно не известно. Поток машин, правда, был не силён. Но грязь! Чёрная, глубокая, вязкая, холодная. Бррр! Омерзительно.
И тут мы, не сговариваясь, проявили истинно рыцарский характер. Подхватили подруг и понесли. Мне было тяжело. Не в пример девушки моего друга, чьё маленькое изящное тело казалось невесомым. Моя подруга была рослой, полноватой, с выдающимися формами. Я всегда любил таких. Но сейчас завидовал другу.

Я попробовал шутить сквозь стиснутые зубы, но силы быстро покидали. Я судорожно вцепился  в пышные формы. Ещё немного... Ещё три-четыре шага. Но не судьба.
Я подскользнулся и вместе с бесценным грузом опустился в омерзительно холодную грязевую ванну. Подскакивает мощный Витязь, выхватывает из грязи обезумевшую девушку, бьющуюся в истерике и мы, быстро следуя  по ярко освещённой полосе из открытой двери, вбегаем в дом. 
Вечер начинался непредсказуемо. Ожидаемое счастье близости исчезло. Испарилось. 
Три девушки молча возились в ванной. На кухне давились от смеха мальчики. Правда, они ещё и приняли на грудь по маленькой.
Наконец, моя подруга кое как привела себя в порядок. Лишь мокрые пряди волос, свисавшие с головы, напоминали всем о дорожной трагедии. Компания торжественно уселась за стол, уставленный нехитрыми советскими закусками – соленьями с Даниловского рынка, картошкой в мундире, варёной колбасой, селёдкой и замороженными пельменями, доставшимися по случаю в соседнем магазине. Рядом на буфете незатейливо красовались две бутылки водки и дагестанский  портвейн  три семёрки ... Для дам. Дорогой мамин сервиз и хрустальные рюмки как нельзя лучше украшали изобилие торжественного стола.

Могучий хозяин дома встряхнув редкой прядью русых волос, широко улыбаясь провозгласил здравицу и дон жуаны приступили к выполнению заранее составленной программы.
Но ничего не получалось. Моя подруга сидела потухшая и продолжала на меня злится. Мальчики старались изо всех сил. Балагурили, рассказывали смешные случаи, скабрезные анекдоты и стишки. Успех всегда был ошеломляющий. Но не сегодня.
Веселью мешала ещё и подружка Бориса, жеманная Леночка. Студентка медицинского института, чей папа-академик был ещё и ректором института. Оказавшись впервые в геологической среде, она кисло улыбалась и морщилась, когда в шутках ей слышалось что-то грубое. Красавица Леночка! Безусловно. Вот только холодом тянуло от её взгляда. Холодом и некоей надменностью. Борис нежно касался её руки, как-бы охраняя честь и извиняясь за нас. Грубых пигмеев.
Веселья не получалось.

Тогда, с молчаливого согласия присутствующих мужчин, я притушил свет. Включил патефон и по дому понеслись таинственные мелодии танго. Пары, тесно прижавшись друг к другу, не замечая никого и ничего, немедленно и нетерпеливо вступили на дорогу нежных объятий.
А Витязь, насупившись и скрестив руки на груди, стоял, подпирая стену. Перед ним за столом одиноко млела надменная Леночка. Борис грозно нависал над подругой. Витязи эпохи позднего советского социализма презирали показное общение на виду у всех.
О интенсивности и глубине чувств должна была догадываться только и только избранница. Уж не знаю насколько Леночка догадывалась, но на её надутом красивом личике чётко обозначались два чувства - удивление и... зависть.   

После той памятной вечеринки жизнь наша круто развернулась.
Через месяц я стал мужем... той маленькой подружки моего друга и естественно вполне солидным студентом. Меня уже коробили вечеринки в общежитии, в захламленных комнатах, за колченогим столом уставленным блюдцами полными окурков, толсто нарезанной колбасой, кусками хлеба, солёными огурцами и батареей бутылок.
Почти перестал там бывать и Борис Лебедев.

Любовь к «надменной полячке» захлестнула Витязя. На лекциях, семинарах, коллоквиумах, наблюдая за ним, я видел рассеянный, мечтательный взгляд из-под очков, внезапную улыбку, сопровождаемую румянцем на заросших щеках и прочие признаки любовной болезни.
О течении болезни кажется он никому не рассказывал, как всегда лелея и пестуя своё чувство, наслаждаясь процессом. Лишь один раз, когда напряжение от процесса видимо достигло апогея, гордый Витязь позволил себе расслабление.
Он выбрал меня.
Существовала в те годы на Манежной площади престижная гостиница Москва. Естественно при ней были и рестораны. Целых два. Центральный на втором этаже и что-то вроде филиала на восьмом. Последний был хорош весной и летом, когда столики выносили на широкий балкон, нависающий над Манежной площадью. Яркое солнце, шум большого города, тёплый ветерок и другие романтические аксессуары привлекали молодёжь к этому балкону. Правда цены кусались. Но как-то изворачивались и изредка позволяли себе это неописуемое удовольствие.

Вот там вдвоём с Борисом мы и сидели. Будним днём. Народу  немного. А уж настроение было... Господи! Ну ни единой мрачной мысли или заботы о чём-то или о ком-то. Почему это с возрастом уходит. Проясни, Господи! Ну да ладно, продолжу.
Собственно говоря, это был монолог Бориса, а я лишь вставлял слова или поддакивал. Что с ним творилось – неописуемо. Яростная улыбка, яростные слова, яростная мимика лица с бегающими во все скулы желваками. Со стороны наверное казалось, что парню внезапно открылась какая-то великая истина – философская, геологическая, математическая и пр.
 А он... он говорил о своей любви.
Я был поражен. Чувствовал себя гномом рядом с великаном. Поначалу пробовал тоже сказать что-то и о своих чувствах. Но куда там. Он не слушал. Мои слова как горох отскакивали от поднебесной стены его любви.

Прошла зима. Наступила весна 1959 года. Пора дипломной работы, радостных иллюзий о будущем. И вот майским днём свершилось... Мы стали геологами. Нам повезло вдвойне. Указом министра нам было предоставлено право выбора работы. Выдавался так называемый свободный диплом. Вторым указом, уже другого министра, мы освобождались от призыва в армию. Свободны как птицы. Кружилась голова от переизбытка чувств и стремлений. И в этот самый счастливый момент происходит страшная трагедия. Я не боюсь этого слова. Страшная трагедия в жизни Витязя. Мы узнали о ней естественно не сразу.
В эти же дни, когда мы защищали свои дипломные работы, заканчивала медицинский институт и гордая полячка Бориса. Она уже была его официальной женой несколько месяцев. Это мы знали, но боялись что-либо расспрашивать о подробностях.
Не дай Бог не то скажешь...

И вдруг узнаём, буквально в последние дни студенчества, о возбуждении криминального дела против Витязя. Что тут творилось? Поначалу тревога за судьбу друга. Оказывается его обвинили в жестоком избиении с последующими переломами рук и других жизненно важных органов какого-то доцента медицинского института. Талантливого хирурга и члена партии. Когда-же выяснились подробности трагедии, то недоумению, хохота и издевательствам, а у других уважения, не было конца и края. 
Наш гордый Витязь настолько охранял чистоту своего чувства, видимо и жены тоже, что во все месяцы со дня бракосочетания, которое исполнилось втайне от друзей и приятелей, не позволял физической близости с супругой, откладывая этот великий момент до окончания институтов. Своего и жены. Чтобы не мешать защите дипломов. Чтобы торжественно и пышно отпраздновать свадьбу и провести первую брачную ночь с чувством величия собственного достоинства. И, конечно, достоинства супруги.

И вот этот день настал. Витязь, вооружившись шампанским, цветами и тортом, впервые, повторяю впервые, звонит в дверь квартиры “жены”. Выглядывает миловидная старушка и ласково спрашивает мол к кому вы, молодой человек.
Витязь гордо и смущённо отвечает, что пришел к жене.
Старушка подслеповато щурит глазки, вглядывается и твёрдо объявляет, что у Леночки совсем другой муж. Более солидный и что он уже давно живёт здесь...
Далее события разворачивались с калейдоскопической быстротой. Ошарашенный, ничего не понимающий Борис выходит из подъезда и видит как навстречу идут Леночка с цветами и солидный мужчина со свёртками. Ну а дальше вам всё понятно. Витязь страшно возмущённый не справедливостью и обманом, взрывается.
Этот ни в чём не повинный мужчина потом долго лечился, залатывая переломы рук и рёбер, вставляя зубы и сводя обильные гематомы. Надменная Леночка не пострадала.
К чести доцента или благодаря положению отца Витязя, я уж не знаю точно, но дело замяли. Что творилось с Борисом невозможно описать.

И надо же такому случится, что в эти же дни и мой семейный корабль дал основательную трещину. Мы решаем удрать в... Магаданский край. И не просто удрать, а с помпой, по комсомольским путёвкам. Нам, конечно, пошли навстречу. К нам присоединился и третий член, незабвенный Сашка Кричевский. Просто так, за компанию. Трое юных, ни в чём не повинных молодых людей, вскоре оказались в суровых условиях магаданских просторов...
Но это уже другая история.

И вновь пробежали годы. Закончилась шестилетняя камчатская эпопея Бориса. Моя, правда, закончилась раньше и в другом суровом крае. И вот мы в ресторане “Прага”. Не столько по поводу встречи. Так получилось, что почти в одни часы родились наши первенцы. У него в роддоме им.Грауэрмана, что на Арбате, а у меня на Войковской. Наши жены ещё восстанавливались на больничных койках, а мы... Встретились, как два бойца, отмеченных одинаковыми и высокими наградами. Мы не виделись шесть лет.
На меня сквозь очки смотрели безудержно счастливые глаза. В них чувствовалась гордость бывалого геолога, прошедшего таёжные дебри, горячие воды и снежные вершины Камчатки. Он с воодушевлением рассказывал о камчатской рыбалке, когда лосось в невообразимых количествах вплывает в Паужетку, о технологии приготовления тузлука для засолки красной икры и лососёвого балыка, искрящегося на солнце капельками жира, о громадных медведях-мохначах, нередко заходящих в посёлок в поисках пищи, о морских походах на катерах пограничников. И, наконец, добрался ... до жены.

Здесь желваки заходили во всю ширину скуластого лица. Торжественная любовь светилась в каждой клеточке видимой части мощного торса. По тому как он говорил я вновь узнал прежнего Витязя.
Я ещё не видел Лиду, предмет его любви, но прекрасно ощущал, чуть-ли не материально, глубину его любви. Вот оно, прозрачным облаком, висящее над ним. Даже можно потрогать, повертеть в пальцах, полюбоваться.
Он смотрел на меня с гордостью и … превосходством. У него родился сын, а у друга лишь дочь. Он уже назвал сына. Естественно тоже Борисом. Борис Борисович Лебедев – гордо и громко произнёс Витязь с рюмкой водки в высоко поднятой руке.

Я чуть испуганно оглянулся и ... оторопел. Через два столика от нас, в уголочке сидел заместитель директора моего института, профессор Д.С.Соколов. С усмешкой он смотрел на меня. Увидев мой взгляд, кивнул головой, протянул руку и постучал по циферблату наручных часов. Я как заяц перед змеёй медленно поднялся и направился к его столику. Была середина рабочего дня, а его аспирант уже напивается в лучшем московском ресторане.
Всё обошлось. Мой профессор был человеком царской школы воспитания. Узнав о причинах, он заказал бутылку шампанского, выпил с нами свой бокал и галантно попрощавшись, удалился.
Мы продолжали веселится.

С того памятного дня мы долго не виделись. Дела, отчёты, командировки. И тут телефонный звонок. Я узнаю, что жуткий удар потряс Витязя. У сына на восьмом месяце проявилась тяжелая, неизлечимая болезнь. Хронический церебральный паралич.
Борис резко замкнулся, посуровел. На работе женщины боялись расспрашивать его, приятели шутить, рассказывать какие-либо скабрезности, тем более о любовных похождениях... Здесь глаза Витязя наливались такой злобой, что у человека пропадал дар речи.
Началась жертвенная часть его жизни. Нет, нет! Я неправильно назвал. Потому что он ничем не жертвовал. Это было обычное продолжение его жизни. Необычное для громадного большинства людей. Это факт. Мы ведь, когда приходит несчастье, погружаемся в  тяжелые размышления, колеблемся в принятии кардинальных решений. Резко и болезненно для подруг или мужей меняем жизнь.
Витязь не колебался. Уверен. Просто продолжал быть... верным. Быть Витязем. Только это состояние теперь потребовало значительно большего напряжения.

В таком напряженном состоянии он продержался почти пятьдесят лет. Вдумайтесь друзья и недруги - пятьдесят лет. До своей кончины. Поверьте мне, рассказываю без всякой эйфории, строго соблюдая фактическую линию его поведения.
Он вот такой, ни больше, ни меньше.
Пятьдесят лет, без устали, они с женой всеми силами пытались вылечить сына. И уверен, что и мысли не возникало отдать его государству, начать жизнь сызнова. А ведь они были молоды, прекрасны телом и душой. Могли нарожать много детей. Могли, но видимо жена подчинилась жестокой воли железного Витязя.
Как крест Божий пронёс он через жизнь принципы рыцарского общежития. Всё выдержал, всё перенёс. И угас. Не от болезни, а наверное от образовавшейся пустоты.
Потому что всё, что имел – отдал.
Всё без остатка.


            

Вот такая не судьба, брат.

Наступало лето 1957 года. Наступало стремительно, неумолимо. Я ощущал это буквально, так как быстро приближалась очередная суровая пора в отношениях с преподавателями. Приближалась пора зачётов и экзаменов.
Ещё вчера жизнь была полна бездумных наслаждений, особенно расцветших в условиях внезапной «российской оттепели». Весьма странного явления.  Странность, если коротко, состояло в тесном влиянии и только на территории СССР политических факторов на климатические процессы. Благодаря им весна в стране беспрерывно длилась уже несколько лет. Но об этом я догадался значительно позже.

А в то время не до обобщений было. Побольше радости, обильней наслаждений, которыми мы были так обделены в жестокие военные и голодные послевоенные годы.
И вот ... опять экзамены!
Так уж случилось, что в институте судьба-хозяйка объединила насмешливого выдумщика, техника-нефтяника, татарина из Казани Зуфара Мурадимова, голубоглазого курянина, сельского комсомольского работника, участника войны Валентина Шаталова, «брошенного» партией  на оздоровление советской геологии и четверых юных, абсолютно беззаботных москвичей, как-то незаметно для себя вдруг перескочивших со школьной скамьи во взрослую среду большого института.
Естественно, руководил нами младший лейтенант в отставке, действительный член КПСС,
тов. В.Шаталов. Ну, а кто же ещё?

Прикипел к нам. Может мы к нему. Не знаю! Видимо какое-то обоюдное чувство привлекательности владело нами. Мы удивляли и покоряли его лёгкостью знакомств и разговора на любые темы, необременительным поведением, обхождением и широкими, как видимо ему казалось, знаниями по любым проблемам истории, кино, литературы, техники и пр.
А мы прилипали к нему, когда сильно подвыпив, его крупное крестьянское лицо распрямлялось в смущённой улыбке, голубые глаза лучились и сверкали, огромные ручищи рубили воздух и Валентин рассказывал удивительные для нас, городских мальчишек, вещи. О деревенской нищете, о страшных колхозах, о странных людях на деревне, их отношениях, о голоде в предвоенные и послевоенные годы. Но особенно о войне! Как она проходила. По каким законам. Нам открывались ужасы, кровавые истины. От этого мы буквально столбенели. Честное слово. Не верилось как-то, что всё было, что всё это есть и сейчас, рядом, за Москвой.

Он рассказывал о деревне или о войне и алкоголь быстро испарялся. Его ранее красные щёки бледнели, пальцы рук то сжимались в кулаки, то намертво сплетались в клубок. Лицо искривлялось, как будто ужесточая боль, с которой он вернулся с фронта. Кажется был ранен или контужен. Не помню!  Слова лились медленно, обстоятельно. А заканчивала разговор всегда одна и таже смущённая улыбка, весьма для него характерная. Он видел наши широко открытые глаза, наши раскрытые души и смущался такой внимательной аудитории.
Его правда была совершенно непохожей  на виденное в кино, слышимое по радио или прочитанное в газетах и романах. Всё это было новью для нас, удивительной по накалу страстей, трагизма, подлости и злости. Простой, суровой действительностью.  Он невольно открывал нам глаза, вливал в душу сомнения...

Но так было не часто. Наш командир редко раскрывался, да и мы в те годы не задумывались над сложными проблемами. Не до того было! Молодость требовала удовольствий. И как не странно, но именно наш бессменный староста, поставленный железной партией для воспитания в нас, желторотых, уважения, дисциплины и страха, невольно стал проводником  удовольствий, весьма далёких от советской морали.
Всё происходило легко и естественно.
В начале старого Калужского проспекта, невдалеке от большой одноименной площади, где и доныне высится мраморный памятник великому нищему Володе I с протянутой рукой, ещё и сейчас темнеют громады трёх институтов, по крыше центрального из которых расставлены могучие скульптуры советских работяг с инструментами в могучих руках. Начиная с 4-ёх часов пополудни и до глубокого вечера институты непрерывно фонтанировали массами молодых людей, которые плотной толпой по единственной ухоженной тропе (проспекту) быстро спускались на  большую Калужскую площадь.

Здесь начинались университеты.
Этот уголок Москвы, давно и безвозвратно ушедший,  был в те далёкие времена чрезвычайно подходящим местом для обучения.  Сейчас поймёте!
К площади подходили две улицы – Валовая и Якиманка. По ним, спотыкаясь и толкаясь в спины, бежали трамваи, автобусы, троллейбусы, машины и люди. Звон и шум стоял неимоверный. Если идти со стороны Павелецкого вокзала, то при впадении Валовой в Калужскую площадь, справа, на ближнем  углу Якиманки, стояла обшарпанная, когда-то видимо стройная и изящная церковь грязно-голубого цвета. Там размещался кинотеатр «Авангард», а к нему сбоку прилепилась пивная в утеплённом сарае, тускло освещённого  грязными лампами густо, засиженные мухами. Эта пивная  служила для нас отправным местом великого похода.

Конечно, не каждый день. Но 25 числа любого зимне-осенне-весеннего месяца, ближе к вечеру, когда в кармане сладко хрустели длинные сотенные билеты оплаты за тяжкий студенческий труд, иногда и в другие дни, когда вдруг снисходили «бешеные» деньги, случайно подработанные на рынках или вокзалах или выданные по какому-то случаю родителями, мы, чувствуя специфический душевный настрой, выстраивались вокруг нашего родного лейтенанта в той самой пивной. Там, озираясь, быстро разливали бутылку «сучка» ( 2,12 руб. – дешевле не было) и шли ...
Переходили Якиманку и перед взором открывался широкий спуск к набережной Москвы-реки.
С правой стороны он весь был застроен одно-двухэтажными грязно-зелёными и тёмно-бурыми, старыми прогнившими домиками, окруженными сараями, голубятнями, высокими заборами. Это было чудом сохранившееся в центре города криминальное гнездо. В ожидании сноса, они временно были отданы  правительством под ...  закусочные, рюмочные, бильярдные и прочие подобные заведения.

Народ там уже почти не проживал. То-ли вымер, то ли расселили, то ли рассадили по тюрьмам и лагерям, то ли погибли. А домики не сносили. Долго не сносили. Их было много, буквально десятки, сконцентрированные на коротком спуске по фронту и в глубину. Все проходящие в Парк культуры и отдыха им.М.Горького советские граждане могли таким образом быстро вкусить закуски и «рюмки»,  дабы основательнее освоить основной принцип советской культуры и такого же отдыха.
Качественному освоения культуры во многом способствовала методика работы  питейных заведений. Такое впечатление, с высоты сегодняшнего дня, что там поработал американский менеджер, впервые опробовавший за рубежом технологию быстрого питания.

Входишь и перед взором длинные столы, заставленные крохотными бутербродами – листик черного хлеба с икрой (по неизвестной причине Москва в те годы была завалена дешёвой красной икрой, ей-ей не вру...), с варёной колбасой, изредка ветчиной, солёными кружочками баклажан, маринованными огурчиками, помидорчиками и несомненно...селёдочкой, этой королевой русской закуски. Чуть в стороне стояла горка подносиков, застенчиво прикрытых бумагой (газетой) и ежели чуть присесть, то виднелись десятки рюмочек, заполненных водочкой. В стоимость каждого бутербродика автоматически входила рюмочка объёмом 35 грамм. Стульев не было. Зал был разбит длинными высокими стойками. Брали два-три бутерброда ( без бутерброда водка не продавалась), смачно жевали, закуривали и перекинувшись несколькими специфическими словами, уходили .... в следующее заведение, негромко говоря.
Не,  у Васильича сегодня и колбаска свежее и селёдочка пожирнее, а у Петра дают шимайю.
 Где достаёт, прощелыга?

Посетитель входил в рюмочную и глаза его зажигались тем славянским огнём беспричинной буйной радости и неистовства, которое на Западе называется таинственной русской душой. Переполненный радостью и неистовством, порозовевший народ подходил к грандиозному, помпезному, с толстенными колоннами, парадному входу в Парк.
В парке было много зелёных лужаек, скамеек, сексуально выразительных «Девушек с веслом», столов для игры в домино, шашки и шахматы, аттракционов, открытых зал для проведения дозволенных лекций и диспутов, прудов с лодками и настоящими лебедями.
Всё для культуры и отдыха!
Для достойного завершения и того и другого особое место в конце парка отводилось так остроумно названному народом «Нескучному саду». Таинственному, заросшему девственным лесом месту, куда исчезали пары и где звонкие девичьи голоса то радостно то грустно переходили в женские. 

Мы тоже вползали в парк, нередко потеряв в походе одного-двух коллег. Потерянные, вполне удовлетворившись общением с народом в закусочных, шли домой, порой утирая разбитые носы. Лишь наиболее настойчивая и трудолюбивая часть из нас желала получить «остренькое» на ужин.
Оно, остренькое, уже поджидало ...
С левой стороны, чуть далее после входа в Парк, стояло огромное деревянное здание-сарай комплексного назначения. Летом здание полыхало от огней и музыки. Гремел джаз (новинка для советской страны) под руководством некоего Калужского. Сотни юношей и девушек тесно сплотившись в единый хоровод энергично отплясывали невероятно чуждые советской молодёжи американские буги-вуги, томные танго и фокстроты, позже империалистические рок-н-роллы. В полутьме, освещаемые мощными разноцветными прожекторами, в поту и полупьяном угаре, мы училась сексу. То была единственная легальная школа сексуального воспитания. Общественность сурово презирала это понятие и столь-же сурово наказывала «провинившихся». Особо доставалось девочкам, бедным и несчастным, по непонятным причинам вдруг забеременевшим...

Зимой сарай превращался в раздевалку для катающихся по льду, которым были залиты все дорожки в Парке. Стоял такой-же шум и гам, но вот летний грубо-похотливый секс превращался в нежную, зимнюю сказку. Русская зима ...очей очарованье. Девочки и мальчики, мамы и папы, даже дедушки и бабушки одевали друг другу коньки, поили горячим чаем или кофе (из буфета) и взявшись под руки выкатывались на тёмноватые аллеи, слегка освещённые редкими фонарями, где иногда виднелись одинокие скамеечки, чтобы указанные товарищи могли высказать переполняемые душу чувства прямо на морозе.

Памятный сарай давно сгорел, но именно он был крайней точкой нашей экспансии. Оживлённые и возбуждённые мы врывались в толпу танцующих и хотя танцевать не умели, смело пробовали, толкая окружающих и давя ноги партнерше. Правда, я скоро научился, благодаря... особому притягательному моменту - возможности официально обнять девочку в танце.
В этих славных походах, продолжавшихся долгих четыре года, с самого начала нас, московских оболтусов, поразил один факт. Пьяный спуск мы всегда  проходили дружно, а если кто и отсеивался, то единственно по причине слишком сильного воздействия алкоголя или неумения толковать с народом. Естественно, что это воздействие испытывали только мы, москвичи. Не умели, не приучены были. И всё тут!

Наш партийный предводитель всё это время смотрел снисходительно, этаким орлом, похлопывая по плечу и давая бесценные советы.  Вроде - ...глотай на выдохе, закусывай жирно, но не много и т.д. Он ликовал, его голубые глаза расцветали, голос звенел, как у старшины на плацу. А мы смотрели ему в рот. Буквально. Ведь час тому назад,  в той пивной при голубой церкви, он, широко разинув этот рот, опустив голову к столу, на котором стоял гранёный стакан с водкой, без помощи рук, мягко губами захватывал стакан и плавно поднимая голову, опрокидывал в горло сорокоградусное содержимое.
В эти минуты Валентин был храбр и решителен. Он чувствовал себя как перед боем, в своей стихии, среди таких же ...бойцов. Он руководил нами, доверял своей армии, был уверен, что она не предаст своего командира.

Но вот мы приближались к помпезной арке парка и настроение парторга начинало резко портится. Он озирался, даже немного сутулился, как-бы боясь чьего-то всевидящего глаза. А уж за аркой Валентина было не узнать. Появлялась та самая смущённая улыбка. Он вдруг быстро прощался с нами и попросту исчезал в толпе, бросив своё войско....
Этот факт, не единожды повторяемый, поражал меня. Чего он боится! Кого? Я тоже озирался, но видел толпу радостных людей, оживлённо говорящих, поющих, жующих.
Этот вопрос сидел во мне и не то чтобы мучил, а временами беспокоил непонятностью.
А спросить было не у кого. Не буду же я говорить об этом с родителями.

Вопрос сам собою разрешился. Как-то на четвёртом курсе согнали нас всех на открытое партийное собрание геологоразведочного факультета. Рассматривалось «дело» о крупном побоище между студентами горнобурового и геологоразведочного факультетов. К нам тогда приехало из Будапешта  неведомое доселе явление – джаз. Весь вечер гремели рок-н-роллы и буги-вуги. Шел 1957 год. Впервые, только благодаря той самой «оттепели», советская молодёжь, с робкого попустительства партии, сладостно воспринимала растлевающие звуки буржуазной культуры.
Небольшой зал института был обвешан студентами, как гирляндами знамён и транспарантов. В дверях бушевала нешуточная война. Орлы из специально подобранных товарищей с горнобурового факультета (туда дам не принимали, в связи с их моральной нестойкостью ...) стояли насмерть в дверях зала, не пропуская слабых духов геологов, механиков и химиков. Бои шли с переменным успехом. Отдельные группы «слабых» мучительно прорывались в зал. Остальная толпа за дверью молча с тоской напрягалась. В какой-то момент, когда напряжение достигло апогея, большая дверь с треском распахнулась, как ажурные ворота в Зимний дворец и в образовавшуюся амбразуру ринулась озверевшая толпа страждущих студентов. Пролетариев. Завязалась потасовка. Прибыла милиция. Концерт был временно приостановлен. До наведения порядка.

И вот теперь рассматривалось «дело».
Меня тогда поразило двойственное поведение нашего предводителя. С нами одни слова, а здесь совершенно другие. И что неприятнее всего – сказанные достаточно страстно.
Надо бороться с проявлениями буржуазной морали... Она проникает там, где плохо поставлена партийная и комсомольская работа ... Надо примерно наказать … - гремел голос тов.Шаталова, зачитывающего с бумажки.
Чего он несёт? Какая-такая особенная мораль у нас? За что наказывать? Ответить сам себе не мог, но начинал смутно понимать объект его боязни. Понимать и тоже бояться, как в детстве многоглавого дракона. Начинал осязать его дыхание, не видя, не понимая душой причин внутреннего страха взрослых людей, фронтовиков,  перед мифической, как мне казалось, организацией.

Я и сейчас до конца не понимаю этого страха, этого предрастрельного самобичевания, покорности и унижения больших умных мужчин, прошедших войны (гражданскую и мировые) перед Идеей, Дисциплиной и прочими атрибутами всех революций.
Видимо наш геройский командир круто боялся этой организации. Он чувствовал себя в ней малюсеньким винтиком, куклой, которую крутят и вертят сверху. Он знал, он уверовал, что его благополучие, чего он очень хотел достичь, всецело и только зависит от Партии. Там, на собрании, почти не смотря на нас в зале, он зачитывал обвинительный  текст и вскидывал руку... Лицо его суровело, а голубые глаза сверкали первозданным льдом и холодом.

С тех пор как-то автоматически прекратились наши походы по Валовому спуску. Не то, чтобы совсем. Просто мы,  желторотые москвичи, стали чаще собираться по квартирам, а потом гурьбой ехали в Парк, в тот самый памятный сарай, где знакомились с девочками.
С остро-мимолётным счастьем нашей юности. 

Окончился институт, полетели годы вроде-бы работы или сплошного отдыха. Я тогда часто путал эти понятия. Ну как вы думаете, к чему можно отнести четырёхмесячное пребывание, скажем на Полярном Урале летом, в тесной дружной компании таких же коллег, живущих в палатках, обеспеченных бесплатным питанием, лошадьми, ружьями, сетками для ловли рыб и окруженных работягами, которые по велению твоему роют 1.5 – 2.0 метровые шурфы или бурят мелкие скважины. А ты, лениво развалясь на травке, наблюдаешь. Ежели надоело, устраиваешь камеральный день. 
С утречка, забросив ружьецо за плечо, шагаешь по прекрасным холмам и долам. Тут непременно встретишь косого. Если повезёт, то и лисичку. Бежишь за ними, свистишь.
Эй, дружище, не спеши, остановись на мгновение...
А тут вдруг с горушки невысокой увидишь такую красоту. Сядешь на камень и ... замрёшь, затаив дыхание. Боясь вспугнуть!  Как вы считаете, что это? Работа или отдых.   
Вот и я так думаю. Теперь. Но не в этом дело.

После окончания института я потерял следы нашего командира. И вообще институтских друзей, так как ушел в совершенно другие по тематике геологические конторы. Не нефтяные. И лишь через 30 лет узнал судьбу нашего командира.
Я считаю трагической его судьбу.
В.Шаталов был направлен в крупный научно-исследовательский  центр. И кажется сразу был назначен, извините выбран, секретарём парторганизации отдела Средней Азии. Непонятно, почему так повезло Ср. Азии. Потом дорос до освобождённого секретаря всего института. Не сразу, конечно, но довольно быстро. Научной деятельностью он занимался мало, оттого явно испытывая смущение, не раз пытался выбраться из секретарских обязанностей. По словам  друзей-однокурсников хотел податься куда-нибудь в далёкую экспедицию, на геосъёмку. Поначалу партия не отпускала, а затем семья видимо вконец отбила такие желания.

Он продолжал чувствовать себя хотя и малюсеньким винтиком в партийной иерархии, но по его убеждениям необходимым винтиком. Сердцем чуял, что здесь его единственная опора. Он ей честно служил и она потихоньку двигала его, создавала внешний облик и крохи материального достатка. Другой опоры не было – ни искренних друзей среди научных сотрудников, в общении с которыми он чувствовал снисходительное к себе отношение, ни в дирекции или министерских кругах, где необходима была известная ловкость и «умная» болтливость, ему не подвластная. Армейских друзей Валентин растерял, как и деревенских...
Он страдал и тихо пил в кругу двух таких же бедолаг, пришедших вместе с ним в институт после армии. 

Тогда и случилось оригинальное событие в его биографии
Он женился. Ну что казалось-бы в этом факте оригинального. Ан нет! Влюбился Валентин в нашу соученицу, с параллельного факультета, еврейку, из интеллигентной московской семьи. В этом событии, как мне увиделось, застенчивый курянин, геройский командир, исподволь, всеми силами потянулся к иной жизни, понимая своё половинчатое положение в том научном обществе, куда забросила его партийная судьба.
Он стремился быть «своим среди чужих».

Ему очень повезло. Он влюбился в тихую светлую женщину. Будучи скромным по натуре, трудолюбивым, Валентин всю свою жизнь сразу передоверил жене. Он был счастлив безмерно. В любви родился и сын ...
Все сослуживцы, как один, отмечали, что на работу Шаталов теперь приходил сияющий и отутюженный с неизменным саквояжиком, где ничего не было, кроме аккуратно обёрнутых в свежую «Правду» двух-трёх баночек с домашним обедом. На столе перед ним стояла фотография жены и сына, видимо ставших символом его настоящей Веры.
Так однообразно потянулась жизнь фронтового командира.

В конце восьмидесятых я окончательно отошел от геологии. Занялся коммерцией. Появился достаток. И потянуло меня к старым друзьям. Обзвонил стариков из той нашей группы. Откликнулись трое. Некогда светловолосый, энергичный гигант и красавец Борис Лебедев, хитрющий Сашка Кричевский, да безобидный лентяй Женька Поповин.   И потянуло нас к командиру. Не знаю, хотел-ли он нас видеть, но на правах студенческой дружбы, просто позвонив и предупредив, нагрянули мы к нему золотой осенью с сумками и авоськами.

Дверь открыл молодой человек. Представился Андреем. Знакомая смущённая улыбка не сходила с губ и... голубых глаз.
Так вот какие вы, старые друзья.
Я остолбенел. Молодой Шаталов! Но вот только какой-то другой. Нежный, хрупкий, московский. Молодой человек, тихим голосом, оглядываясь на дверь, ещё более смущаясь, проговорил. Очень прошу вас не давайте отцу много пить, извините меня, но у него с сердцем не важно...после того, что случилось...
Он не успел договорить, как в дверях показался и сам хозяин. Маленькая прихожая буквально осветилась от блеска двух пар смущённых растревоженных голубых глаз. Вот только лицо отца перетягивали крупные глубокие морщины, да лопаты двух огромных ладоней как-то безвольно висели вдоль тела.

Вечер прошел напряженно. Не было хозяйки дома. Ну, мы не стали расспрашивать и торжественно расселись за празднично накрытый стол. Опытным глазом старого застольщика
я невольно подметил отсутствие домашних блюд. Тем более еврейского происхождения. Горкой прислонилась толсто нарезанная варёная колбаса, обложенная луковицами. Рядом столь же толстые куски сыра соседствовали с наваленной кучкой баклажанной икры. Наша закуска резко выделялась среди домашних блюд. Горделиво возвышалась одинокая бутылка водки.
Ну, прям как в общежитие – подумал я. 
Наш постаревший лейтенант поднял рюмку, хотел что-то сказать и вдруг ... разрыдался.

Мы опешили, обалдели. Застыли с рюмками в руках. Толстые губы Валентина что-то шептали, глаза бегали по потолку, карнизам. Нас он не видел, сердцем стремясь вослед глазам куда-то вверх.
Андрей рванулся к отцу.
Ну что ты! Успокойся. Прошу тебя. Я ведь рядом … и увёл отца в соседнюю комнату. Через минуту другую они вернулись плечом к плечу – сын и отец. Сели рядом. Вновь поднялся Валентин и громко произнёс.
Давайте помянем мою Светланочку. Царство ей небесное. Ушла от нас вот уже как год...
Выпил залпом, понюхал корочку чёрного хлеба и промолвил. В тишине комнаты прозвучали вымученные всей трудной жизнью слова.
Не судьба мне видать. От Бога ушел! От Земли ушел. Взамен вот получил Светланочку. И ту отняла судьба. Теперь вот один. Эх вы, патсанята. Всю-то жизнь не понимал, отчего это вы так легко живёте. Наверное потому что всегда среди своих. Своих!!!
Громко, болезненно искривив лицо, выкрикнул Валентин. И добавил тихо.
Никогда не понимал вас и завидовал.      

Вечер был смят в лепёшку. От нашего веселья и болтливости не осталось и следа. Мы посидели ещё с полчасика и стали прощаться. Нас никто не задерживал.
Через три месяца мы собрались в квартире Женьки Поповина, на ул. Горького, возле Маяковской. Встречали Рождество! Католическое. Да хотя бы японское. Нам было всё равно. Шумно, весело, обжорно. Потом барахтались в грязном снегу, что аккуратненькой тощей горкой был присыпан к стене. Потом возвратились к столу и стали обзванивать друзей. Позвонили и Шаталову. К телефону долго никто не подходил. Потом послышался взволнованный плачущий голос сына Андрея.
Кто это? Старые друзья... Какие друзья?  Извините, но папа умер два часа тому назад...
С боем кремлёвских курантов оборвалась не судьба лейтенанта В.Шаталова.
Навсегда закрылись голубые глаза. 





                Цица, Птенчик и Сучок
               

Весной 1957 года благополучно  завершился третий год студенческого состояния.
И двадцатый год существования. Эти взаимосвязанные события прошли в учебном  институте, среди взрослых мудрых людей. В связи с чем я начинал чувствовать себя зрелым и если и не мудрым, то вполне самостоятельным мужчиной. Дирекция института тоже почувствовала нашу самостоятельность, что выразилось в чётком приказе, разрешающем после третьего курса самим выбрать место для летних полевых работ.
Нам верили!

Мы мотались по геологическим организациям и вовсю рекомендовали себя. Сами, без писем и ходатайств. Хотелось куда-нибудь на Галапагосские острова. В крайнем случае на Фолклендские или там на греческие Киклады. Но там господствовали чуждые нам дикие капиталистические законы. Не советские. Нам по дружески не рекомендовали туда ехать. 
В общем, выбрали мы трест «Дагнефть», чьи небольшие месторождения тянулись цепочкой по западному побережью Каспия. Древняя земля, где ходили сарматы, скифы, где шли караванные пути из Персии по Дербентскому проходу в Хазарию, где русские Никитины бороздили Каспийское море на пути в Персию и Индию ...
Одним словом исконне славянская земля.

Была и ещё одна причина. Честно говоря – главная.
Розочка Абуева, славная дочь кавказских гор, наша подружка по группе, рисовала нам захватывающие картины приёма в домах её многочисленных родственников. Слышалось жалобное блеяние баранов, идущих на заклание, бой тамбуринов и танцы живота восточных рабынь ... Её местных подружек.
Дух захватывало. Возбуждаемые этим мужеским духом, мы единым махом досрочно преодолели экзаменационный барьер и в начале мая битком набитый плацкартный вагон нёс наши тела и мысли в Махачкалу. 

Нас было четверо. Две вполне взрослые женщины. Во всяком случае опытнее и уж точно взрослее. Пылкая, вспыльчивая и восторженная, свободная от всяческих условностей и пут горный цветок Розочка и бледная тихая дочь подмосковных равнин Ниночка со странной и тайной кличкой Сучок. Столь издевательское название возникло совершенно автоматически и никак не соотносилось со психофизическими свойствами Ниночкиного доброго существа. Просто последние два года она постоянно сопровождала нашу компанию. Почему-то предпочитала мужское общество, где чувствовала себя увереннее. Так вот когда не хватало водки, что было не редким явлением, то наш командир младший лейтенант в отставке приказывал единственно трезвому участнику, то есть Ниночке, сбегать за парой бутылок сучка. Так в народе прозвали в те времена самую дешевую водку.  Вот  и прикипела к ней эта кличка. Конечно, она об этом не догадывалась.

Девушек сопровождали двое безусых и вполне мужественных «красавцев». Вадим Хромов, по кличке «птенец», что полностью соответствовало его характеру. Искренний и бесхитростный, предельно наивный, какой-то чистенький и розовый, Вадим поражал нас упорством и педантичностью. Был точен и аккуратен. Вторым красавцем был ваш покорный слуга, чья кличка возникла ещё в школе и плавно перетекла в институтские аудитории. Как-то в седьмом или в восьмом классе на уроке конституции СССР я с важным видом процитировал слова неизвестного мне какого-то Цицерона, случайно услышанные из разговора старшей сестры. Тонкий знаток конституции, он же физрук старших классов, грозно обвинил меня в распространении чуждых социализму взглядов буржуазного деятеля. Это вызвало дружный хохот и негодование всего класса. С тех пор так и пошла дразнилка, но с сокращением до первых двух слогов. Цица! Так проще.

Должен был ехать и пятый член. Тоже из нашей группы. Но обстоятельства, кажется интимного характера, почему-то не позволили ему решится на этот важный шаг. Речь идёт о незабвенном Александре Кричевском, весьма способном молодом человеке. Уже давно вся группа шушукалась об особых отношениях дочери древнего Кавказа и сына  ославяненных евреев  из дореволюционной Москвы.
Мнения были разные. Уязвлённые безразличием к себе некие сокурсницы намекали на жилищно-прописочную причину особо нежного отношения Розочки. Другие, неказистые, с важным видом тонких искусствоведов говорили о слишком большой разницы в интеллекте.
Ну а нам, друзьям, было безразлично. Помнится лишь, что осторожный Александр чаще уходил от разговорах про поездку на Кавказ. То ли чего-то боялся, то ли колебался. Не знаю! Всяко ведь бывает после обильного принятия молодого терпкого вина, да ещё в горах, да ещё при многочисленных родственниках, да ещё в силу ... жестких горских законов.
В общем, не поехал пятый член...

Древнее море встретило нас ленивыми грязно-зелёными волнами, узким неухоженным пляжем, заваленным буграми водорослей, издававших острый йодистый запах и двумя верблюдами, что-то жующих и с философским спокойствием поглядывающих на море, на родной туркменский берег.
Мы прыгали и скакали по пляжу, ныряли в зелёные волны и строили страшные морды верблюдам. Наша жизнерадостность никак на них не действовала. Они даже не плевались от возмущения. Они презирали нас. Смотрели сквозь, не замечая физической сущности. Лишь двое-трое местных жителей в папахах, наблюдали за нами с парапета набережной и мудро качали головами.
Остановились у тётки Розочки, в небольшом одноэтажном домишке. Старом, замшелом, с таким же садом, куда лишь по утрам проникало горячее солнце, а в остальное время полумрак и тишина заполняли пространство.

Мы ждали пока руководство треста направит нас в какое-нибудь нефтепромысловое отделение. Дни текли, про нас видимо забыли в тягостных  заботах о перевыполнении очередного пятилетнего плана.
И тогда Розочка повезла нас в маленький городок Буйнакск, что издавна затерялся в горах, на горных террасах, круто спускавшихся к р.Сулак. Здесь жили её родители и многочисленные родственники тайпа.
Мне было девятнадцать и я шалел от свободы и необъяснимой радости. Приключения, неожиданные, таинственные, острые казалось ожидали меня среди остроконечных гор, воинственных людей на стройных лошадях, нивесть когда пришедших сюда и создавших столь красивые обряды в танцах, нарядах, приёмах гостей, свадьбах, любви...

Последнее особенно будоражило сознание. И судьба откликнулась. На второй день, к вечеру, в наш дом спокойно и смело вошла девушка. Она даже не постучалась. Просто открыла дверь и её огромные, иссиня-чёрные, смеющиеся глаза остановились на моей фигуре. До сих пор помню этот взгляд. Испытующий, чуть насмешливый взгляд уверенного в себе, не робкого человека. В прищуренных глазах, обрамлённых пушистыми ресницами, прыгали бесы.
Ничуть не стесняясь моего полураздетого вида и лёгкого остолбенения, она подошла и прямо глядя мне в глаза, с какой-то неуловимой усмешкой, певучим, приятным голосом заговорила короткими фразами.

Здравствуй. Я Ася, двоюродная сестра Розы. Я тебя вчера видела. Ты разговаривал с моими братьями в саду, а я стояла за яблоней. Ты меня не заметил, а вступать в разговор, когда мужчины беседуют у нас не принято.
Я был ошарашен. Вот оно, пришло! Ожидаемое таинство, внезапно реально претворившееся в образе смелой горянки. Лермонтовской Бэллы. Это она. Конечно, она. Я старался взять себя в руки, обуздать возникшие чувства и что-то говорить. Получалось несуразно, потому что мои слова и мои взгляды были разительно не похожи. Наконец, совсем сконфуженный, я замолчал. Таинство тихо-тихо засмеялось и вновь заговорило.

Ты вчера так красиво говорил о Москве. Я мечтаю там побывать. А ты был в мавзолее?
Тут я совсем успокоился.
Нет, не был, с пионерских времён – отвечал с видом бывалого горожанина - нас тогда водили на Красную площадь, на торжественную линейку. Что там делать-то часто!
Ася вскинула ресницы. Они поднялись бугорком, с видом крайнего удивления.
А в музее Революции .... ты был – уже неуверенно, застеснявшись чего-то спросила девушка.
Да кому это нужно – удивился я.
Приезжай осенью. Самая лучшая пора. Ты знаешь, что такое «бабье лето»! Потрясающее время. Покажу тебе старую Москву. Арбатские переулки, купеческие особняки в Замоскворечье, театры, музеи. Там  красиво. Сказочно.
Когда оно бывает, бабье лето?
В середине сентября. Постой. Подожди меня в саду, Я сейчас быстренько оденусь и выйду.
Я ринулся в комнатку наводить марафет.

Сердце прыгало от предчувствий. Пробегая к себе, заметил своих, готовых к выходу. Мгновенно вспомнил, что собирались в горы, к какому-то очередному родственнику, пасечнику. Остановился и обращаясь к Розе, почему-то смутившись, сказал.
Роз, пришла твоя сестричка, Ася. Можно взять её с собой.
В это время в комнату вошла и Ася, видимо услышавшая мои слова. Наступило молчание, непонятное мне. Ася и Роза заговорили на незнакомом языке. Роза чем-то возмущалась, а сестра смеялась, показывая ровные белые зубы. Беседа была недолгой. Ася вдруг вспыхнула, едва попрощалась и ушла. Я уставился на Розу.
Почему она ушла, что ты ей сказала?

Ты не в Москве Рохлин. Ты даже не в Махачкале. Ты в большом ауле и здесь, я предупреждала вас, а тебя в особенности, надо быть очень осторожным. Тем более с женщинами. Здесь нельзя просто так заговаривать с незнакомой женщиной, пригласить не с того не с сего на прогулку. Да ещё в горы. Ты что с ума сошел! Сразу увидят и тогда тебе нужно будет срочно сбегать. А ей каково потом! Ничего, потерпишь. Смотри как загорелся. Смеясь говорила Розочка и чуть помолчав, пытливо взглянув, добавила.
Если уж очень хочешь встретиться с ней, то увидишь её в Махачкале. Она там живёт в общежитии университета.
Так она студентка – я подпрыгнул от радости
Да, литературного факультета. О, если-бы ты знал её жизнь. У неё была страшная история, ещё и сейчас не закончившаяся. Смотри, предупреждаю тебя, что с ней просто так пофлиртовать нельзя. Убью, если узнаю.
И Розочка грозно нахмурила густые чёрные брови.

Мне стало неинтересно в Буйнакске и последующие дни прожил в томительном ожидании отъезда. Только оригинальные кавказские блюда, которые готовила мама Розы, временно отвлекали от чувственных грёз и той удивительной истории, что рассказала нам  Роза. Удивительной для меня, выросшего в обстановке государственного атеизма и официального отрицания, даже порой высмеивания, культовых догматов и обрядов. Будь то православные, мусульманские, иудейские и прочие.
В тот день мы всё же дошли до пасеки высоко в горах. Было жарко, даже здесь. Хаотично вздымались вершины. То поросшие лесом, то густым разнотравьем. Восхитительная красота окружала нас в полном молчании. Лишь грозный Сулак ревел где-то глубоко под нами, проглядывая тонкой извилистой ленточкой то справа, то слева. Мы шли медленно и всю дорогу Роза рассказывала. То с юмором, то с болью в голосе.

Когда Асе исполнилось 12 лет её взял в третьи жены отважный пятидесятилетний джигит. Попросту купил. Представляете, городской прокурор, давний член партии, который по большим коммунистическим праздникам энергично вещал с трибуны о борьбе с бесправием мусульманок, о недопустимости многоженства и т.д. Ася попала в настоящий гарем, где царствовала мать мужа. Деспотичная, властная, строго следующая всем предписаниям шариата. Полное затворничество и повиновение чужим женщинам, особенно приходящему «старику», было ей невыносимо. Она ведь росла в бедной семье и была всегда свободной.  Привыкла к личной свободе. Отца не помнит. Его убило на фронте. В семье руководил старший брат мамы, бездетный, который в племяннице души не чаял. К тому же у нас, говорила Роза, в моей семье, семье моих братьев, у меня их много, были слабы религиозные настроения. Нет, конечно, мы не были активными атеистами. Здесь это невозможно, но молча старались жить по советским законам.

Не знаю почему так случилось, что и мать и брат решили отдать Асю. Может думали породнится с той богатой и влиятельной семьёй. Не знаю! Потом уж Ася рассказывала, как поначалу протестовала, умоляла, плакала. Когда попала в ту семью, то её порой избивали, не кормили, но главное держали взаперти. Никуда! Неделями, месяцами держали в отдельной комнате, куда по ночам приходил этот прокурор.
Потом беременность как-то смягчила обстановку. Она рассказывала, что стала покорной. Правда не могла ни кому глядеть в глаза  и лишь по ночам прислушивалась к биению жизни в растущем животе. Потом случилось горе. На седьмом месяце произошел выкидыш. Погиб её сын. И вот тогда свекровь совсем озверела при полном равнодушии мужа. Зверство, как ни странно, родило в моей сестричке дикую энергию неповиновения, отчаянной  гордости.
И она сбежала домой, к матери, написав уважительному гражданину, что поехала в Москву, искать защиты.

Что тут было! Продолжала Роза. Я ещё была в городе и хорошо помню пересуды, ругань. Это же большая редкость для мусульманской семьи. Вам это не понять. Так обесчестить мужа. Рассказать всем, что творится за порогом гарема, грозить ему  Москвой. Надо же такое придумать! Старики осуждали, а мы были горды и даже собрание комсомольское устроили в школе. Ох и перепугался её муж. Обивал пороги дома, где жила семья Аси, не зная, что она прячется в задней комнате. Уважительный гражданин молил мать, потом грозил, требовал, приезжал с дорогими подарками, клялся в любви... Только чтобы вернуть жену с дороги, замять скандал. Я не буду передавать подробности. В общем они как-то договорились об официальном разводе. Муж не будет иметь претензий, не будет притеснять. Попросту забудет о ней.

Долгие месяцы она боялась выходить из дома. Всё ходила в сопровождении братьев. Потом успокоилась. Но ещё нередко соседки показывали на неё пальцами и обзывали нечестивицей, нарушившей святые законы шариата. Она была вынуждена уехать в Махачкалу к дальней родственнице. Сумела закончить школу, устроилась работать на молокозавод. Стала ужасно серьёзной,  молчаливой, вся в себе. И всё время мечтала о институте. Добилась, прошла на вечернее отделение. Вы не знаете как у нас тяжело женщине попасть в институт.
Потому я  уехала в Москву. Когда изредка приезжала, виделась с ней в Махачкале. К ней вернулось радость, смех. Вот только вспоминает сыночка... – закончила свой рассказ Розочка.  Так что смотри, донжуан ты наш –  она захохотала - скажу братьям и они тебя быстро перевоспитают.

Вскоре показалась небольшая старая усадьба, послышался лай собак. К калитке вышел высокий прямой старик и сурово оглядел нас. Увидел Розу и после нескольких фраз  заулыбался и пригласил к себе.
Мне не елось и не пилось. История всколыхнула душу. Надо же какое варварство, феодализм – ворочалось в голове - в наше-то время ...многоженство.
История из сказки «Тысяча и одна ночь» соприкоснулась со мной,  шагнула в наше время. Да ещё в социалистической стране.
Такого не может быть. Какая она красивая, какие глазища. Двенадцать лет всего. Девчонка. А к ней по ночам официально приходит хозяин. Она его не знает, не видела никогда, но перечить не может. А он завтра идёт к другой и та тоже  подчиняется.
Голова гудела от нахлынувших мыслей.
Вот почему она сразу спросила про мавзолей и музей революции. Ну, конечно, это для неё как лампа Алладина.

Нет! Это не укладывалось в забитом догмами европейской цивилизации сознании, но картина рисовалась отчётливо. В подробностях. Как тискают маленькую, сжавшуюся в комок девочку, потные  руки со вспухшими от волнения венами. Как она кусает онемевшие от боли губы, как закрывает руками лицо и тело, стараясь избавится от ласк похотливого старика, как мычит, сдерживая вопли от боли. И некому сказать, пожаловаться...
Злость, недоумение и жалость переполняли сердце. Они рождали нежное и сострадательное чувство, которое росло и крепло с каждым днём. Образ нежной Аси неотступно сопровождал меня все эти дни и ночи.

На четвёртый день Роза позвонила в трест и ей сообщили о назначении всех нас в маленький городок Ачи-су, что стоял на берегу моря в 30 км. южнее Махачкалы. На пыльном дребезжащем автобусе мы приехали в столицу, получили назначение, деньги и в тот же день выехали ... на работу. Электричкой, которая четырежды в сутки бегала по маршруту Махачкала-Дербент. Всё это время я молчал о Асе, пережевывал мысли и лишь перед самым отъездом робко попросил Розу как-нибудь пригласить сестру к нам на выходные.
Значит решил всё таки.
Роза пытливо смотрела в глаза.
Хорошо, Цица. Сейчас позвоню и передам тебе трубку. Сам пригласишь. 

Вся моя храбрость исчезла. К тому же рядом стояли Роза, Нина и птенчик. Они насмешливо смотрели. Что говорить? Как общими фразами передать почти незнакомой девушке желание видеть её. Передать нежно.
В трубке послышался голос Аси. Она спрашивала Розу.
Как там твои друзья? Может подъедешь к университету, погуляем вместе. Алло! Роза! Что ты молчишь! 
Честно, я совсем оробел. Она ведь приглашает, значит и меня имеет ввиду, а в трубке не Роза, а я. И с ходу, как в омут, прокричал.
Ася, это я. Роза передала мне трубку. Очень хочется подъехать. Очень...
Видимо рожа моего лица при этих словах выразительно скукожилась. И настолько, что стоящий рядом Птенчик громко прыснул от смеха. Это совсем меня убило. Показалось что и Асю, так как долго в трубке никто не отвечал.
Ася, ты меня слышишь - закричал я. Раздался тихий, тихий голос – ...да, слышу.
Почему-то пришла уверенность и я стал быстро говорить.
Мы сейчас уезжаем в Ачи-су, электричкой. Приехать уже не можем. Но я очень прошу тебя, в субботу приехать к нам.
Помедлил и выпалил.
Я буду тебя ждать, перезвоню в пятницу...

Так начался роман.
Как обвал в горах. Как паводок горной реки. Мечтал увидеть её глаза, горящие словно уголья. Уже насквозь любимые. Слагал длинные красивые фразы, обходя скважины и делая замеры (это была наша работа). Видел её близко-близко перед собой и руки на своих плечах. Чувствовал их прикосновение, проглатывая жуткие обеды в столовой, не замечая вкуса.
А длинными южными вечерами бесился, юродствуя и кривляясь в разговорах с безобидным Вадимом.
Жили мы в красном уголке дома культуры нефтяников. Мы с Птенчиком в одной комнате, Нина и Роза в соседней. Помнится было очень жарко и относительная прохлада наступала где-то к 11-12 ночи. Дом культуры стоял на окраине городка, на шоссе. Рядом шумело море. Одуревшие от жары два юных героя в одних трусах и кедах выходили на дорогу и шли по асфальту шоссе. Шли до «Пушкина» и обратно. Это примерно 4-5 км. Доходили до высоченной скалы, возвышавшейся над дорогой. Гениальный скульптур, солнечными, ветряными, да дождевыми руками-ветрами, высек на вершине скалы профиль головы Александра Сергеевича. Потрясающее сходство.

Мы шли и легкий ветерок с моря остужал разгорячённые тела. Согласно закону, освободившаяся при этом энергия не исчезала в просторах гор или моря, а лишь плавно перетекала по соседству, в сознание друга и наоборот.
О чём мы только не говорили. О друзьях, раскиданных  сейчас по всей стране. Вспоминали их слова, шутки, проказы. О преподавателях института, о любви или равнодушии к разным мнениям или предметам, часто о маминой пищи, глотая слюну. Но иногда что-то наплывало  особенное и мы поверяли друг другу свои чувства. Правда, откровеннее был я. Птенчик стеснялся. Это было его первое чувство. Роман с Ниночкой только начинался и он совершенно не ведая технологии обольщения женщин, смущённо спрашивал, мямлил, путаясь в словах, тщательно подбирая их. И наверное краснел, но темнота ночи скрывала лицо.

А я не мог сдержаться. Часто перебивал птенчика и говорил о своей любви. Мне доставляло острое удовольствие говорить о своём чувстве кустам и деревьям, ветру, окружающим скалам, бессчётным звёздам, шумящему рядом морю! Какое-то опьянение овладевало мной и я рассказывал подробности наших встреч...А потом громко и надрывно читал стихи. Буквально орал. В то время многое помнил из Есенина, Пастернака, Ахматовой...

Встречи стали частыми. Поначалу Ася приезжала утренней субботней электричкой. Потом и по средам, ближе к вечеру. Она выходила из вагона всегда с алюминиевым бидончиком в руке и робко озиралась. Искала меня. Какое-же было удовольствие прятаться за будочками морожениц и любоваться её точёной фигурой, обтянутой ярким шелковым платьем, её смоляной косой, то змеёй свисающей до поясницы, то свёрнутой красивым клубком на затылке. Вот она находила меня. В глазах вскипала невероятно лучистая, скромная, искренняя улыбка. Она освещала лицо и в мгновенье касалась меня.
Я стоял не шелохнувшись и когда улыбка насквозь пронзала, буквально млел от счастья и истомы. Кидался, старался взять её руки. Она пугливо озиралась и позволяла полуобнять лишь когда последний пассажир исчезал за поворотами дорог.

Так мы и шли. Дома нас ждала строгая Розочка. Она внимательно, до появления красноты на смуглом лице Аси, осматривала нас и не найдя ничего предосудительного начинала говорить, смеяться, готовить ужин. Эти ужины я запомнил на всю жизнь.
Колбас и мяса в городе почти не было. Лишь на рынке, но он нам был недоступен. Зато овощи и фрукты были в изобилии. Мясные помидоры, сладкие огурцы и перцы, травы. Да ещё краюхи благоухающего чёрного хлеба. Но венцом застолья была, конечно, жареная картошка с луком и в яйцах, приготовленная опытными руками Ниночки и местное молодое вино. Громадная сковородка шипела и шкворчала под взглядами голодных глаз. А ещё тот самый бидон, который привозила Ася. Она ведь работала на молокозаводе. Целый бидон какой-то невероятно вкусной смеси сливок и сметаны стоял на столе.
Всё издавало сладкие ароматы.

Я уже не смущался присутствия Аси. Все знали о наших чувствах и потому куролесил и балагурил вовсю. А потом шли на пляж. Мы искали уединения. Инстинктивно. Но Роза ни на минуту не спускала с нас глаз и её громкий повелительный голос остужал наши чувства. Она всегда была рядом. Нина с птенчиком часто исчезали и наша пионервожатая прогуливала двоих «детей» по склонам и долинам Главного Кавказского хребта.
Я начинал её тихо ненавидеть, дулся, не разговаривал по будним дням. А она хохотала. Может ревновала. Такие мысли появлялись в голове и злили ещё больше.
Но неожиданно наступила прекрасная пора. Розе стало скучно с нами. И невыносимо обидно.  Она явно чувствовала себя лишней среди влюблённых пар. Неприкаянной. И стала часто уезжать домой в Буйнакск. При этом строго предупредила Асю не приезжать без неё. Бесполезно. Нам требовалось видеть друг друга, смотреть в глаза, касаться и ... говорить, говорить, говорить.

Теперь мы были вдвоём и никто, никто не мог помешать нашим чувствам. Никто не мог подглядывать. Только бескрайний песчаный пляж, зелёные волны и пышные кроны береговых сосен. Да ещё обнаженная, яркая, безликая, бесстыдная  луна. Они были единственными свидетелями. Моё безумство не знало границ. Я целовал её глаза, плечи, груди, ноги. Погружался в её длинные, пышные, смоляные волосы. Она обнимала и крепко прижавшись, шептала какие-то непонятные слова. И каждый раз, когда мои руки скользили вдоль бёдер, терзали их, Ася вдруг сжималась и начинала плакать. Слёзы лились ручьём.
И руки мои разжимались, падали на песок. Острая жалость к этой маленькой, непомерно обиженной девочке мгновенно вытесняла, подавляла восставшую плоть.
Мы долго лежали, крепко обнявшись. И тогда начинала говорить Ася.

Трудно передать ощущения, когда не видишь лица говорящего человека. Слышишь только звуки, только осязаешь их сокровенный смысл. Они до последней интонации понятны, долго блуждают в глубоких закоулках сознания, вызывая вполне материальный образ. И тогда будоражат душу.
Наверное со слезами исходила её боль, обиды. На родную мать, любимого дядю, который заменил ей убитого отца. Она ведь знала, что её попросту продали. С обидой изливались светлые мечты девочки. Поруганные, осквернённые, истоптанные. Исходила безысходность, когда некому было пожаловаться, чтобы защитил.

И вот появилась ... надежда. Нашелся человек, который поймёт, поддержит, всегда будет рядом.  Она как-будто исповедовалась. Мне!  Ей казалось самому близкому человеку. Становилось страшно. Даже будучи весьма легкомысленным существом, понимал непомерную тяжесть другой человеческой судьбы, которая вползала в мою юную душу. Хватит-ли ответственности, чувств. Не сексуальных, гораздо более глубоких, чтобы взвалить на себя такую любовь, такую судьбу. Смогу-ли пронести их в чистоте всю жизнь, не расплескать, не обидеть. Ведь это для Аси смерти будет подобно!
Впервые я так глубоко и серьёзно задумался. Страх вперемежку со злостью на себя наполняли душу. Становилось не по себе. Приходили дурацкие мысли, точнее мыслишки. Зачем тебе всё это! Впереди жизнь, светлая, радостная, лёгкая, московская...
А её воспоминания, тяжесть и горечь пережитого будут всю жизнь с ней. Неотвязно. Следовательно и с тобой. Нет! Не хочу! Не хочу!

Мы вставали и медленно, молча шли в наш красный уютный  уголок. Мне казалось Ася понимала, что творится в моей душе. Понимала и не осуждала. Она любила! Она доверилась!  Мне становилось стыдно и гадко.
Нас ждали Ниночка и её скромный птенец. Мы пили чай, лениво переговариваясь и уходили по комнатам. Наутро Ася уезжала. Всю неделю я мучительно переживал, ругал себя за нерешительность, раздвоенность, но когда подходили дни встречи чувственная волна вновь вздымалась, превращаясь в бурю к субботе или среде.
Так продолжалось более трёх месяцев.
Воскресные истязания чуть не довели меня до истерики. Я поругался с Вадимом, потом с Ниной. Розу вообще не мог видеть и оставался в одиночестве. Даже стал просить начальство направить куда-нибудь на другой промысел. И тут случай вдруг вывел меня из напряженного, нерешительного состояния.

В один из душных вечеров милый Птенчик вдруг попросил меня прогуляться к «Пушкину». До того не разговаривали более двух недель. Мы шли по шоссе и поначалу молчали. Я курил беломорину и дым кольцами плавал в безветренном воздухе. Только сейчас заметил, что Вадим как-то странно шагает. В растопырку. При каждом шаге старается раздвинуть ноги пошире, чтобы они по возможности не соприкасались в районе ляжек.
Что это у тебя?  Натёр ступни – спросил я – в какие-такие горы и ущелья тебя затащила Ниночка
Да, натёр. Только не ступни ...и не в горах – хмыкнул Вадим и замялся, замычал что-то нечленораздельное. Я заинтересовался, хотя в голове бродили совсем иные мысли. Внимательно посмотрел и заметил в свете фонаря большой торчащий бугор под трусами, между ног.

Да у тебя в паху что-то!
Вот там и натёр – чуть ли не со слезой в голосе ответил милый Вадим – знаешь, хотел с тобой посоветоваться.
Он опять замялся. Замолчал, опустил голову и глядя в асфальт шоссе заговорил.
Вчера, понимаешь, когда ты с Асей гулял, у меня с Ниной произошло это. Ну это. Ну, ты понимаешь. Она никогда в Москве, понимаешь, не обращала на меня внимание. Так мне казалось. Ну и я не обращал на неё. А тут вдруг у нас начались такие разговоры, что у меня кругом голова пошла. Ну ты знаешь. Я говорил тебе. А вчера подошла сзади. Я сидел и писал наш недельный отчёт. И понимаешь обняла, стала целовать и так прижалась. А потом присела на колени  и давай руками. Ну ты понимаешь!  А я что, каменный что-ли! Понимаешь, это в первый раз у меня. Набросился в каком-то диком состояние. А дальше повалились на пол, потом переползли на диван. Целый вечер занимались этим. Не отрывались, понимаешь.  А сегодня утром проснулся. Думаю, что так болит между ног. Поглядел и ужаснулся. Понимаешь, он вспух весь и раны какие-то кровоточат ... Что делать? Может это заразное, от неё.

Я расхохотался. Громкий смех, как разрядка, буквально душил меня и ночная тишина далеко уносила звуки, которые откликались многажды в горах. Птенец поначалу смотрел испуганно, а потом тоже как-то виновато засмеялся.
Наутро мы пошли с ним в больницу. Он упирался. Старая врачиха внимательно осмотрела, чуть-чуть пощупала, потом обильно смазала, перевязала и устало улыбнувшись, сказала раскрасневшемуся Вадиму.
Ничего страшного и заразного нет. Просто, молодой человек, надо менее темпераментно и более осмотрительно заниматься любовью. Вы сильно натёрли пенис о волосы вашей партнёрши. Скоро пройдёт, а пока больше не занимайтесь этим... Повремените.

Этот эпизод почему-то поставил точку в моём чувстве.
И у меня скоро пройдёт - металось в сознании. Скоро пройдёт. Я ведь знаю себя. Что будет с ней страшно подумать. Куда я её привезу. Нет! Мы слишком разные, как небо и земля. Мы из разных цивилизаций. У меня пройдёт, а у неё нет и тогда страшная повторная трагедия... Лучше сейчас сказать честно, не морочить ей голову, она крепче меня, переживёт.
Вскоре поезд уносил нас в Москву. Я прощался с Кавказом, древним морем ... и Асей. Рядом ворковали Вадим и Ниночка. Гордый птенец возвращался к маме задорным петушком, хотя и не бойцовой породы. Как-то всё у них  случившееся быстро стало обыденным, даже основательным. Они и до сих пор живут вместе.
А мне ещё долго мерещилась Ася между случайными встречами, женитьбами, метаниями по России, лёгкими и тяжелеющими со временем  размышлениями.
Разными ...