Люська. Нравы московской Чудовки. Глава 3

Глава 3

 Алексей Тараканов, по-свойски — Лёшка Таракан, выйдя из метро, не узнал улицы, на которой родился и вырос. За четыре года, которые прослужил на флоте, здесь произошли такие перемены, что он вначале даже усомнился, на своей ли станции вышел. Вместо тесной, вечно запруженной гудящим транспортом и синей от вонючего дыма улочки, перед ним открывался широченный проспект. Вместо деревянных обшарпанных одно-и двухэтажных домишек, что раньше уныло тянулись по обеим сторонам, высились огромные светлые здания.
 Правда, мостовая там и сям была разворочена и виднелись непривычно обнаженные рыжие от ржавчины трамвайные рельсы, а возле самой площади ещё оставалось несколько пыльных покосившихся хибарок. Но всё это не портило картины, так как, во-первых, Алексей за последнее время привык, что повсюду что-то делали, строили — где ни ехал, везде стройка!
— во-вторых, видел, что хибарки уже не жилые, и ни сегодня-завтра от них и следа не останется.
 Ослепительно сверкали, отражая заходящее солнце, широкие окна новых домов, что стеной стояли на противоположной стороне улицы и заслоняли собой пол неба, делая как бы игрушечной церковь, некогда гордо возвышавшуюся над всей округой, а теперь едва заметную внизу, в самом начале улицы. Невозможно было себе представить, что недавно на этом самом месте стояли совсем другие сооружения.
 Словом, в первую минуту Алексей растерялся настолько, что хотел даже подойти к щеголеватому в белых ремнях постовому, орудовавшему в центре площади. Выручил попавший в поле зрения Крымский мост — уж он то остался прежним! Только после этого Алексей заметил между громадами корпусов знакомые облупленные домишки и облегчённо вздохнул.
 «Ну, как старые угольщики среди линкоров!» — усмехнулся он.
 Отбросив за спину ленточки бескозырки, подхватив с земли тяжёлый чемодан и поудобнее перекинув через руку бушлат, шагнул. «Наш и вроде бы не наш — точно пришибленный какой-то!..» Огляделся, недоумевая: «Как, каким образом из узенькой ничтожной улочки, где с трудом разъезжались две машины, сделали такую широченную магистраль, на которой будто даже светлее стало?»
 Удивление и восторг смешивались с лёгкой грустью. И та улица и не та. Вообще-то давно хотелось жить в большом красивом доме, но жаль было и тот, в котором прошло детство
— каждая царапинка на нём почти родная. С волнением представил, как войдёт сейчас во двор, как на него насторожённо будут глядеть со всех сторон, пока кто-нибудь не признает в коренастом с обветренным лицом матросе своего и не крикнет удивленно: «Смотри-ка, да ведь это же Лёшка Таракан!» Тогда его окружат, станут расспрашивать о службе, кораблях, о штормах в океане, трогать сияющую пряжку и мерить бескозырку. А мелочь — мальчишки и девчонки — будут держаться на почтительном расстоянии и с робостью и благоговением смотреть на незнакомца, не смея даже подать своего голоса. Когда служить уходил, ведь им лет по пяти-шести было, где уж таким помнить!
 Потом он войдёт в полутёмные сени старого кирпичного флигелька, который там — на корабле снился почти каждую ночь, поднимется по тесной обколоченной лестнице и постучит в ободранную дверь. Выйдет мать, вглядится — ахнет, выскочит сестрёнка… Что будет дальше, думать не мог, потому что на этом самом месте в горле что-то мелко вздрагивало, а в носу предательски щекотало… Но самое главное, перед чем всё бледнело и отходило на задний план, была Люська! О том, как с ней встретится и что ей скажет, он даже помыслить страшил-ся. Ведь всё это время чувствовал её рядом — и в шторм, и в штиль. Может, поэтому старший матрос Тараканов и получил ряд благодарностей от командования за безупречную службу. Когда год назад сообщили, что вышла замуж, думал не возвра-щаться и остаться на флоте. Но вот кончился срок службы — потянуло. Да как потянуло! Попрощавшись с товарищами, на последние гроши купил ей часы в подарок. Пускай носит! Для него она какой была, такой и осталась. Показывать этого он, конечно, не станет. Зачем? А поглядев на неё, полюбовавшись ею, он, скорее всего возьмёт курс куда-нибудь на целину. Шофёр не пропадёт, шоферов везде встречают с поклоном!..
 Наморщив лоб и напустив на лицо беспечное выражение, какое, по его мнению, приличествовало бывалым морякам, Алексей искоса поглядел по сторонам, не смотрит ли кто. Конечно, если б не эти ямы да груды булыжника, прошёлся бы прямо по середине мостовой, и свои заметили б издалека. Но что делать, приходится смиряться — стройка!
 Важный, чужой даже самому себе, он поравнялся с овощным фургоном, что прислонился тыльной стороной к ажурной ограде незнакомого — ничего себе! — скверика, намереваясь аккуратно, чтоб не запачкать надраенных штиблет, перейти по зыбким доскам на другую сторону улицы. Но в окошечке фургона вдруг увидел знакомое лицо. «Люська!? Да как же это? Мать же писала, что она опять катается как сыр в масле!»
 Кровь упруго ударила в голову, и по щекам разлился палящий жар. Всё такая же красивая: дерзкий взгляд, стрелочками брови, насмешливо сложены губы. С волнением вспомнил, как из-за неё готов был драться со всем миром. И даже начинал не раз. Никого не боялся, страшился только признаться, что это — из-за неё. И дебоширил, и с ворьём связался — из-за неё, чтоб не сказал при ней Кручёный, что, мол, Лёшка трус!
 Алексей бесшумно поставил чемодан возле ног, хотел взять под козырёк и эдак лихо отрапортовать за одно дыхание: «Комендор Алексей Тараканов службу на тихоокеанском флоте закончил и прибыл домой для устройства личных дел!» Но Люська вгляделась и вдруг сказала так, словно они виделись минут двадцать назад:
— А-а, это ты, Таракан!..
 Затем небрежно закурила папиросу и, пустив над собой облачко дыма, крикнула копавшемуся за фургоном грузчику:
— Ящики пустые обратно забери! Слышь что ль, чёрт?!.. И этот равнодушный тон, и эти обыкновенные будничные слова обдали Алексея как будто холодная волна. Бесчувствен-ной рукой он откинул за спину трепещущие ленточки бескозырки и сконфуженно переступил с ноги на ногу, не зная, как вести себя дальше и что говорить.
 Люська заметила, как обескуражил парня её прием, поняла, что надо бы, конечно, улыбнуться, похлопать его по плечу — кто знает, может ещё и пригодится. Но лень было, да и настроение — ужасное. Совсем недавно ей очень сытно и весело жилось у тётки — сестры матери. К ней переехала практически сразу после похорон Дмитрия. «А то во дворе стали в глаза тыкать — рано, мол, гулять начала после покойника. Идиоты! Сами не могут и другим завидуют!» На днях вся тёткина лафа с треском кончилась, явились из домоуправления и потребова-ли, чтобы она, Люська, убиралась восвояси. — «Соседям, видите ли, моё присутствие не понравилось — шуму из-за меня много! Подонки! Сидят кротами в своих комнатушках, как с тоски не сдохнут? Но получилось глупо — пришёл какой-то знаток античной культуры и решил показать, как в древних Афинах благородные люди развлекались. Кошмар! Всё с себя скинул и других заставил. После этого-то и пришли, чёрт бы их побрал! Насилу выкрутилась! Из Москвы пригрозили выставить, если не буду работать! Правда, обещал вот один в ювелирный магазин через месячишко устроить. Что ж, обожду. Только бы за это время руки не испортить в дурацком фургоне, хотя специальные перчатки вроде выдали!»
 Алексей с надеждой всматривался в Люську. — «Может, не признала, путает с кем?.. Хотя по имени… Не так, не так, честно говоря, мечтал встретиться!»
 Но счастье, что он вернулся домой и сейчас пройдётся по двору при всём параде, и что он видит перед собой настоящую, живую Люську, — даже то, что она курила, не вызывало как раньше протеста, — снова заполнило его грудь, и он сказал радостно:
— А я тебе гостинца привёз… Люсенька! — извлёк из кармана заранее приготовленные часы — крошечные, американские, под золото.
— Украл? — откладывая на прилавок папиросу и принимая подарок, деловито осведомилась она.
— Не-е, бросил это.
— Ой ли?
— На свои кровные, можешь не сомневаться, — поклялся Алексей.
— Ну, спасибо, Лёшенька, — оттаивая, проговорила Люська, ожгла Алексея кокетливым взглядом и во второй раз полюбовалась часами. — Буду носить…
 Грузчик за фургоном, швырнув в кузов грузовика последний порожний ящик, крикнул:
— Ну, мы поехали, хозяйка. Вот тут расписаться бы надо!
— Обождёшь, не на пожар! — огрызнулась Люська.
— Ступай, ступай, — великодушно разрешил Алексей, чувствуя что говорить больше не о чем, а оставаться дольше значит всё испортить. Поднял с земли чемодан и, дружески подмигнув, крупными шагами зашагал к дому.
 «Всё, ну всё — другое! — снова подумал он, с любопытством рассматривая уходящие вдаль многоэтажные здания и идущих навстречу прохожих. — Народу стало больше, одеты лучше… Но вот ребят знакомых, ты скажи, не видать! Раньше бывало, пока от площади до своих ворот дотопаешь…» Натолкнулся взглядом на скромно одетую, стройную с высоко поднятым тугим пучком на голове молоденькую женщину, рядом с которой, держась за руку, семенил ясноглазый, очень похожий на неё, чистенький мальчик лет четырёх. «Неужто Вероника?!..», — радостно подумал, признавая и не признавая в женщине соседку Люськи по квартире, тихую и застенчивую девушку, некогда даже влюбленную в него, Алексея. «Вообще-то мать писала, что её закрутил и бросил с ребёнком какой-то ловкач, оказавшийся потом женатым…». Замедлил шаг и на всякий случай приветливо улыбнулся. Но потом залился краской, поняв, что ошибся, так как женщина, холодно взглянув, стала что-то говорить мальчику. Осторожно огляделся: не видел ли кто его конфуза, прибавил шагу.
 Перед самыми воротами замешкался, оробел. Волнение охватило его с такой силой, что дышать стало трудно. Всё изменилось вокруг, всё обновилось, — не могли же не изменить-ся и товарищи! Какие они теперь? Как встретят?.. Пересилил себя, вошёл в распахнутую калитку и вдруг почувствовал, как заныло, защемило сердце.
 Нет, все тот же голый, без единого деревца просторный двор. Флигелёк — особенно родной и близкий — ещё более осел, постарел и стал совсем маленьким на фоне огромного как гора здания с синими балконами и чёткими линиями водосточных труб. Ещё унылее глядят ветхие сараи и серый дырявый забор. Привычно пахнет кислыми щами и подгоревшим молоком. Всё осталось по старому. И Алексей вдруг понял, что от этого-то и защемило в груди. Не таким, совсем не таким представлялось оттуда, издалека, родимое гнездо.
 Ему казалось противоестественным, что этот, такой близкий и такой значительный для него, кусочек Москвы как бы оторвался, позорно отстал от настоящей жизни.
 Как и прежде, на брёвнышке, опершись спинами об истёршиеся кирпичи флигелька, сидят женщины, грызут семечки и о чём-то судачат. По убитому до каменистой твёрдости двору, пыля и крича, бегают с мячом мальчишки. А возле обитой железом, прочной как несгораемый шкаф голубятни Кручёно-го, которая приткнулась к флигельку с правой глухой стороны, на врытом в землю самодельном столе азартно играют в карты. Ну будто и не было этих четырёх лет!
 Завидев Алексея, один из игравших с хрустом сгрёб топорщившиеся на середине стола деньги, смаху сунул их колючим комком в карман, а остальные все, как по команде, обернулись. Давненько Алексей не видывал таких лиц: смесь показной ребячьей храбрости, наигранного презрения и самой настоящей, неумело скрытой трусости, — цыкни посильней и бросятся врассыпную!
 И снова тоскливо заныло в груди: нет, не обмануло предчув-ствие — и тут ничего не изменилось, всё осталось по-прежнему… Узнал Кручёного — постарел, вылинял, еще более обозначились скулы на тощем веснушчатом лице. Признал ещё двоих. Остальные казались незнакомыми. Женщины на брёвнышке затихли, внимательно его разглядывая.
 Алексей смягчился. Стал узнавать ещё кое-кого из парней — когда уходил служить, те считались сопляками, и Кручёный не принимал их в свою компанию. Теперь подросли, чужими показались все они. А его уже окружали, грубовато хлопали по плечу, трогали ленточки бескозырки. Сидящие на брёвнышке, также разглядев, дружно потребовали к себе. И Алексей, не чувствуя к прежним товарищам никакого тепла, с удовольствием откликнулся, подошёл и терпеливо слушал, не пряча смущенной улыбки на их ахи да охи.
 А потом из тёмных сеней колобком выкатилась мать — маленькая, рыхлая и жалкая. Да неужели же это она? Прямо при всех бросилась на шею, чуть не скинув на землю бескозырку, заплакала.
— Ай, поглядел бы отец! Отец-то поглядел бы! — вскрикивала она.
— Счастливая ты, Феклуша, — завидовали ей сидящие на бревне.
 Теперь Алексей и их всех узнал. Они мало изменились, только одеты по-другому…
 Дома мать не знала куда усадить, чем потчевать. А он смотрел на неё с любопытством и удивлением, снисходительно подчинялся и делал всё, что требовала. Сестрёнка прыгала козой, восхищалась подарками. А потом ускакала к кому-то хвалиться.
 Когда мать немного успокоилась и накрыла на стол, Алексей стал осторожно расспрашивать о дворовых новостях. Прихлёбывал из старенькой кружки чай и слушал, терпеливо дожида-ясь, когда дойдёт очередь до Люськи. Сеньку Безмозглого и Мишку Леща опять, оказывается, посадили. Гусь вышел из заключения, побыл немного на свободе да и снова угодил. И Стёпка Гнусавый, с которым когда-то приятельствовали, тоже. «Так вот же почему мне никто на улице-то не попался!» — смекнул Алексей.
 — И всё здесь Кручёный! — убеждённо говорила мать. — Ведь вон Ванька-Дёготь — отбыл своё, переехал отседа, женился, баба его в руки взяла, сюда не пущает — другой стал, человеком стал! Намеднись встречаю — барин, настоящий барин: в костюме, при галстучке, в начищенных штиблетах и главное — тверёзый!.. А раньше?!
 И наконец добрались до главного, до Люськи. О ней говорила враждебно — не могла простить, что та, злодейка, нагло присушила её Алёшеньку, который несмотря на то, что давно уже был выше матери на голову, по-прежнему оставался для неё ребёнком — глупым и не самостоятельным, которого необходимо оберегать, учить и наставлять. Рассказ о Люське начала с того, как посадили в тюрьму Полинку за то, что та, работая в торговой сети, проворовалась. Вещи описали, вывезли…
— И осталась она, голубушка со своей нагуленной девчонкой в пустой комнате одна, как рыба на песке, — повествовала тётя Феклуша, крепко надеясь этим своим рассказом отвратить сына от пагубной для него страсти. — Квалификации аль рукомесла какого, сам небось знаешь, не приобрела. Окончила с грехом пополам восемь классов, да только и обучилась, что хвостом вертеть да амуры строить!..
 Но старалась тётя Феклуша напрасно, так как Алексей либо пропускал мимо ушей всё унижающее и чернящее Люську, либо тотчас же оправдывал все её неблаговидные поступки, не видя них ничего предосудительного. Мать говорила, к примеру, что Люська-стерва вышла за Митьку только потому, что «работать ленивая». Устроили её добрые люди в овощной фургон, да ей это, видите ли, кисло показалось против прежней-то жизни. Ну и опутала она Митьку… Вот, дескать какая нехорошая!
 Алексей же видел другое: не любит — голову на отсечение можно дать — не любит она Митьку! А замуж пошла потому, что иного выхода не было. Живи в то время в Москве он, Лёшка Таракан, всё бы по-другому вышло!
 Мать рассказывала, что Митька оказался на редкость порядочным человеком и хорошим семьянином – не пил, не курил, в карты не баловался, о семье заботился. За какие-нибудь два-три месяца обе комнаты заново обставил, одёжку-обувку всем справил. Люську, стерву, с первого же дня с работы снял!
 Алексей же не усматривал и в этом ничего необычного. Ещё бы! Для неё и не то сделаешь, что ж здесь особенного?!
— Так-так-так, — взволнованно приговаривал он, — дальше, дальше.
— Да что ж дальше? — взглядывая на сына и видя, что её старания пропадают даром, недовольно проговорила тётя Феклуша, — а дальше… как волка ни корми, всё он в лес смотрит!
— Это в какой же такой лес? — нахмуриваясь, спросил Алексей.
— А в такой — в обыкновенный! — повысила голос тётя Феклуша. — Всё блазнилось ей — продешевила! Всё казалось — мало! А тут вскорости Полинка из тюрьмы воротилась, под какую-то амнистию угодила — везёт стервам! — ну и начали доноситься из ихней комнаты крики: «Да неш с её красотой моя дочь такой жизни-то стоит?! Да с её красотой она хучь сейчас найдёт себе в тыщу раз лучше пару!»…
 «Ну и что?! — чувствуя к матери всё большее раздражение, думал Алексей. — Ну и верно!»
— Потом стали подмечать люди, — продолжала тётя Феклуша, — что она снова то с одним, то с другим погуливать почала.В такси разъезжать!
— А ты сама-то видела?.. — переставая пить и хмуро глядя поверх кружки в потёртую клеёнку, недобро спросил Алексей.
— Сама не видала! Люди видали!
— «Люди»! — возмутился Алексей. — Да люди из зависти знаешь, что могут? «Люди»!
— А ты что на меня-то шумишь? Я выдумала, что ль?!
— Я не шумлю, — с трудом сдержав вставшую вдруг колом в груди злость, глухо возразил Алексей. — Ну-ну, валяй-валяй…
— Вот те и «валяй»! Потом стали приходить к ей от бывших хахалей письма. Об одном-то таком Марь Андреевна рассказывала, так совестно слушать было!
 «Идиоты! Из мести какой-нибудь гад анонимками кровь решил попортить, а они… Интересно, интересно, а майор-то как? Пошли скандалы?! Вот осёл!»
— Ну, Люська отбояривалась, конечно — чего-чего поговорить, сам небось знаешь, она ловка! — всё более ожесточалась тётя Феклуша, отлично понимая, что борьба за сына между ней и «этой» в сущности уже началась. — Да раз Митьке на глаза попалась, ехала в ресторан с одним лётчиком. Едва стрельбой дело не кончилось, насилу растащили! А наша-то кричит: «Школьный товарищ, что здесь особенного?..»
 «А в самом деле! — играя желваками, кипел Алексей. — Скажите, пожалуйста — в такси ехала! Ну и что? Не накидывать же ей на морду эту… сетку, как в Средней Азии!»
— Ну уж опосля такого дела Митька запил.
 Тётя Феклуша с упрёком качнула головой, будто и Алексей был в этом повинен.
— А Кручёному только этого и нужно было. Живо опутал его и втянул в какие-то тёмные дела.
 Алексей усмехнулся про себя: «Ну и дурак, если поддался!»
— Сам-то, как всегда, чистеньким вылез, а Митька… тот не стерпел позора, взял да и удавился!
— Что? Да иди ты! — наваливаясь грудью на стол, воскликнул Алексей.
— И не написала! Насовсем, да? Умер?!
— Удавился, а не помер, — сердито поправила тётя Феклуша, — Такие нешто дадут покойно помереть! Да мало того, не говорят ироды, где и схоронили-то! Дядя Ефим спросил намеднись — ответили: «Нечего тебе, пьяная рожа, и ходить туда, воздух отравлять!» Должно, сами сунули кое-как, либо вовсе на больничный счёт сбагрили! — недобро закончила она.
 А Алексей, мигом забыв об ушедшем с дороги сопернике, который казался таким неодолимым, будто повеселел и спрашивал уже небрежно, прикидываясь, что не виделся с Люськой:
— Ну, а чего она делает теперь-то?
— Чего делает? Народ опять обманывать взялась, вот чего! Обратно в торговлю ударилась. Те же пьянки-гулянки пошли у них, безобразия разные. Снова курить почала. А вот тут недели две дома не ночевала. Где была, чем займалась — никому неведомо. Вчерась объявилась — пойдёт, значит, опять веселье в квартире!
— Да что ты всё на неё накатываешь-то — пропуская мимо ушей то, что Люська не ночевала дома, возмутился Алексей. — Будто сама Полина гулять не умеет… Может, Людмиле это и не нравится вовсе.
 Он попытался перевести разговор на другую тему:
— Да! Как шёл из метро, попалась навстречу одна дама — очень уж на Веронику из четвёртой квартиры похожа. Гордая только больно какая-то и с пучком.
— Она теперь и есть с пучком! — возразила тётя Феклуша. Вздохнула — об этой-то всегда мечтала. Лучшей невестки и не сыскать было. И скромная, и умница, и на работу жадная. Как ни зайдёшь, всё что-то делает, над чем-то хлопочет. Как, бывало, сердце-то радовалось: возьмутся с Лёшкой за ручки и в школу идут. А сейчас… Ух, эта ненавистная! Сказала всё же:
— Да, хучь бы она. Нешто сравнять её с той… с вертихвосткой-то?! И красивая тоже, и из себя видная. А ведь как живёт? Тихо--смирно живёт!
 Алексей криво усмехнулся и опустил глаза.
— Ну уж, мать, от тихо-смирно дети не получаются…
— Не болтай, чего не след: у ей всё по закону было. Разве она виноватая, что такой попался? Его бы засудить, подлеца, за подделку документов нужно. А она, милая, взяла да молча ушла от его, и конец… Вон уж теперь круг её как один увивается! Отец — енерал, сам из себя представительный! А на сына не так взглянул — катись, не нужен! И верно! И правильно! Кобелей-то много, а для жизни такие ль нужны?
— Ну, хорошо, хорошо, а сейчас она чем занимается-то? Работает, или продолжает учиться? — делая вид, что всерьёз заинтересовался Вероникой, спросил Алексей.
— По бабкиной линии пошла, вот чем. Днём вместе с ей в школе ребят учит, а по вечерам дальше учится. Сынка в садик возит, на неделю. Как ни зайдёшь, то шьёт, то стряпает, то книжками-тетрадками занимается. Не как та, прости господи: нонче — с одним, завтра — с другим!
— Да что ты всё об этом, мать! — возмутился Алексей. — Каждый живёт, как умеет.
— «Как умеет»!.. Надо — не как умеет, а как полагается! А то, я нонче смотрю…