Глава 41. Потери

   В конце 1965 года на меня, да и на всю мою семью, свалилось страшное горе. В течение одиннадцати дней ноября мы потеряли двух главных в нашей семье людей - бабушку и дедушку.
   Ноябрь был холодным и морозным. Уже с конца октября стал сыпать снег. Дедушка лежал в сельской больнице и, было ясно, что всё кончится плохо, а бабушка, потерявшая, по-моему, интерес к жизни, тихо угасала дома. Второго ноября у меня должен был быть день рождения, но заранее решили, что в этом году гостей приглашать не будем, ввиду тяжёлого семейного положения. В школе же никто не отменял ноябрьские праздники и подготовка к ним, с моим непременным участием, шла полным ходом. В тот день, на репетиции, мы надурачились, насмеялись, и я отвлеклась от грустных мыслей, а когда пошли домой, всё опять нахлынуло и стало вдруг так тяжело на душе, так тревожно, что я даже боялась зайти в дом к бабушке, будто сердцем чувствовала неладное. Кто-то из девчонок сказал: «Как мы нахохотались, как бы плакать не пришлось.» Прямо в точку! Даже сейчас, через много лет, я помню ощущение невероятной скорби и гнетущего состояния. Окна в доме были ярко освещены и казались мне какими-то голыми, как будто без занавесок. Я не упоминала ранее о том, что в детстве очень не любила стирку, когда снимают все шторы, покрывала, скатерти и разные занавески, тогда мне хотелось всегда плакать. Дом казался неуютным, голым, а на душе появлялось тягостное настроение. Но видимо и в том случае, ассоциации горести , были связаны с отсутствием занавесок на окнах, хотя я сейчас не уверена уже, не было их на самом деле, или только казалось мне. Не знаю, с чем это было связано. Но угнетало меня очень. Когда же я переступила порог ранее любимого, а теперь как - будто чужого дома, кто-то подтолкнул меня к бабушкиной комнатке, со словами: «Быстрее, может ещё успеешь.» Она лежала на кровати закрыв глаза и тяжело, медленно дышала. С моим появлением бабушка глубоко вздохнула и больше не выдохнула, сердце её остановилось. Меня трясло так, что зуб на зуб не попадал. Но я не плакала. Осознание потери и горя пришло ко мне гораздо позже и поселилось на всю жизнь, и это правда, потому что за всю дальнейшую жизнь, где бы я ни была, свой день рождения я никогда, даже по необходимости не переносила на третье число, день смерти бабушки, на четвёртое - можно, а на третье - никогда.
   Меня отправили домой и оставили там с младшей сестрёнкой, так как всем было не до нас. Мы сидели, тесно прижавшись, друг к другу, в темноте и молчали, да я и не смогла бы отвечать на её вопросы. Ей было в то время всего четыре года, а у меня в голове хаотично метались разные мысли, порой не связанные по смыслу.
   На следующий день пришлось опять идти в тот «холодный» дом. Ко гробу близко я не подошла, очень боялась, стояла в отдалении. На кладбище, в день похорон, почему-то не плакала, а нервно подсмеивалась, в душе ненавидя себя, но сделать с собой ничего не могла. Говорят, это нервное.

   Не успев свыкнутся с мыслью о потере, меня вновь ошарашила новость о смерти в больнице дедушки. Теперь я подошла к гробу, стояла и всматривалась в неузнаваемое, вымученное болезнью и страданиями лицо деда. Страха не было, наверное, привыкла. Помню, отправились мы с мамой, взяв детские санки, на пекарню за мукой. Это нужно было для поминок. Тянули с натугой, по едва прикрытой снегом подмёрзшей земле, упираясь, пол мешка муки на санках, а мама, во время пути, рассказывала мне о бренности жизни, разъясняя причину смерти моих старичков. Мне многое стало ясно. Хотя с полным основанием бабушку старенькой не назовёшь, всего шестьдесят три года было, жалко.
   Дедушку хоронили торжественно, с почестями. Гроб поставили в клубе, возле него почётный караул, с повязками красно-чёрными на рукавах, приехал из Тамбова духовой оркестр и военные с автоматами, дедушка был персональный пенсионер республиканского значения и заслуженный чекист. На красных, маленьких подушечках, с чёрным кантом, лежали его награды. Последними встали возле деда его дети - папа с мамой и дядя Петя с женой, тётей Дусей. Было очень трогательно и, я заплакала.
   А потом случилось странное, меня перестали слушаться собственные руки, висели, как плети. В них появилась такая слабость, что трудно даже было застегнуть пуговицу. На кладбище меня не взяли, видимо стресс был велик, отправили в дом старичков, где женщины хлопоча и суетясь, готовили поминки. Я бесцельно бродила по дому, не находя себе места. Зачем-то полезла в старинный буфет, потянулась к верхней полке, чтобы достать стоящий там бокал, в виде самовара, произведение кузнецовского фарфорового завода. Руки не очень слушались и я разбила его в дребезги, о чём жалею. Потом было много народа, поминали в несколько подходов, сразу места всем не хватило, по-моему накрывали заново столы пять раз.
   А дальше пришла тоска, она поселилась у меня в душе надолго. Идя из школы, я обязательно сидела на крылечке их закрытого теперь на замок дома, заглядывала в окна, бродила по саду, это весной и следующим летом. А зимой, после похорон, мне жутко было идти в темноте мимо дома с зияющими, чёрными, словно дырками, окнами.
   Я напоминала себе собаку, которая потеряла хозяина, но ещё при жизни была очень ему предана. Так произошло и со мной. Я часами одна сидела на берегу Громушки, бездумно, остановившимся взглядом следя за течением воды, бродила по оврагам и буграм, собирая мелкие камешки. Ходила одна на кладбище, сидела возле холмиков, даже рвала растущую там землянику. Теперь я уже ничего не боялась, я просто тосковала и горевала.
   По моему в то время я повзрослела и окончательно распрощалась с детством.