Глава 9. Рабочие будни

        Утром я с трудом проснулся: вчера, лежа в постели, долго разговаривал по душам с Юркой, а сегодня глаза не открыть. В автобусе, стиснутый со всех сторон, чуть не проспал свою остановку. Жаль, нельзя спать на ходу. Утренняя свежесть разогнала сон, но вялость не проходила. В душной раздевалке снова разморило,  и я вздрогнул от неожиданного крика Семена Петровича.
— Ты что делаешь?! С ума сошел,  сейчас же сними!

Удивленный,  повернулся к нему, но он смотрел на Костю-наладчика,  который ловко наматывал на ногу, вместо портянки, кусок белоснежной ткани,  служащей фильтром на шлифовальных станках.

— А что такого? — начал оправдываться Костя. — Её вон сколько, на всех хватит.
— Ты же ноги себе испортишь.  Это синтетика.
— А я-то думал. Ладно,  ничего не будет.  Носков в магазине нет, не на босу же ногу ходить?
— Рубашку на портянки порви, старую простыню, но эту дрянь сними,  калекой станешь.  Потом меня попомнишь.

Но Костя засунул ногу в ботинок, и довольно притопнул, проверяя качество обмотки — нигде не жмет? Костя был первопроходцем,  он первый додумался использовать красивую фильтроткань. Другие давно уже наматывали на ноги куски натуральной ткани, тоже служащей фильтром на станках, она на вид желтее, более неприглядная, и её выдают на цех намного меньше, чем синтетической, поэтому не все могли позволить такую роскошь — пользоваться натуральной тканью.   

В цехе после ночи прохладно, отопление уже отключено, поэтому высокоточные станки по мере нагрева приходится подстраивать почти каждые пять минут, вдобавок снова завезли партию чугуна повышенной твердости, и фрезы тупятся,  не простояв и четверть смены, в то время как стойкость по паспорту рассчитана на недельную работу.  Я едва успеваю метаться от одного станка к другому, чтобы предупредить выход бракованных шестеренок, помощи просить не от кого,  все работают на распределенных местах. Я лишь ставлю в известность Толика.

— Знаю, — отвечает он, отрываясь от наладки шлифовального станка. — Я уже звонил,  фрезы обещали подвезти к концу смены, не успевают затачивать. Выключай и пусть стоят, ты же не виноват. Главное,  чтобы брак не шел.

Успокоенный, отхожу к станкам,  проверяю качество только что сделанных деталей, и отключаю ещё два станка — пора менять фрезы, а они кончились,  поставил все, что были в запасе. С шестью работающими станками справиться намного легче.
После обеденного перерыва твердосплавная партия кончилась, и напряжение спало, уцелевшие фрезы успешно справлялись с нормальным металлом.  Даже стало скучно.  Я стоял возле станков и раздумывал, чем бы ещё заняться, чтобы убить время до конца смены? Со стороны прохода ко мне подошел незнакомый парень в чистой спецовке:  умудряются же черти, у меня после первой смены хоть снова в прачечную неси.

— Привет, друг, — сказал он, останавливаясь рядом.

Я киваю, не понимая, зачем я ему понадобился, уж не тот ли, о котором предупреждал Гриша, мол,  знает, где меня найти? Лицо обыкновенное, без примет, захочешь — не сможешь описать, ко многим подойдет этот стандартный набор:  широкие скулы — наследие монгольского ига, длинные немытые волосы и нахальный взгляд.

— Нужны две кассеты шестеренок, левых и правых.
— Так это с той стороны, — говорю я, принимая его за рабочего со сборки моторов, где часто не хватает шестеренок, и они присылают своего гонца.
— Я знаю. Но там людей много, не подойдешь.  А ты подцепи своим крючком пару кассет и поставь под этот станок, я проеду и заберу.  За каждую кассету бутылка.  Хочешь — могу деньгами, — добавляет он, видя моё смятение.

А я лихорадочно раздумываю, что же с ним делать,  задержать? Но он от всего откажется,  мол,  подошел о погоде поговорить. Согласиться на предложение, а тем временем предупредить ВОХР? А что если это провокация? Меня хотят подставить под удар,  и я своими руками подстрою себе ловушку.

Оглядываюсь и вижу Толика, вразвалочку, медленно идущего к нам. Вот кто мне поможет. Я протягиваю к парню руку, но он, видимо, что-то понял по моему лицу,  быстро отходит, говоря:

— Нет, так нет. Я тебя не знаю, ты меня.
Я машу Толику рукой,  но он не торопится.
— Ну, что у тебя, где что сломалось?
— Видел парня? Хотел, чтобы я пару кассет шестеренок толкнул.
— Ну и что? Здесь таких навалом ходит.
— И ты так спокойно говоришь?

— А что мне делать? — вспылил Толик.— Я не ворую, а до других мне дела нет. Сколько раз я с мастером хватал их за руку и доставлял в ВОХР!  А через час они проходили мимо нас и посмеивались: лопухи, не хотели заработать, другим деньги  достанутся.
— Но как же так? Зачем же мы тогда работаем,  на воров?
— Автомобили с конвейера выходят? Выходят. Вот это и есть наша работа.  А об остальном пусть у других голова болит. Это разве твое? Нет.  Так что же ты об этом добре беспокоишься? Начальство вместе с ними ворует, а у тебя душа болит.
— А почему ты не воруешь?
Толик помолчал, разглядывая меня. О чем он думал,  прежде чем ответить на столь наивный вопрос? Я и не надеялся на правдивый ответ.
— Вероятно, потому же,  почему и ты не воруешь.  Я просто неспособен на это, взять чужое, пусть даже государственное, то есть  ничье.  Я хочу, чтобы мои дети потом не тыкали в меня пальцем и говорили, что я им жизнь испортил, лишив семью отца.  Нетрудовые деньги развращают, остановиться очень трудно, так и идешь до самого конца,  пока не посадят.  Нет, лучше держаться подальше от этого.
— Другие рабочие воруют?
— Воруют.
— И ты знаешь, кто?
— Знаю. Все тут друг о друге знают.  Подожди, и ты узнаешь.
— А как же мы тогда план выполняем, если так много воруют?

— Прячем готовые детали в контейнеры вот с такой толстой крышкой.  Но и её умудряются вскрывать.  Регулярно,  раз в месяц обворовывают, не чаще. Кто же курицу станет резать? Ту, которая несет золотые яйца. С ВОХРА придут, походят вокруг контейнера с умным видом и говорят: Вот если бы вы заранее предупредили, мы бы засаду сделали. Ты понимаешь? Это ли не издевательство? Кто их должен предупреждать, я или вор? Здравствуйте,  мои хорошие,  сегодня будьте бдительны, я ночью приду грабить. Берут всё подряд, даже не до конца обработанные детали, а потом продают на черном рынке. Там любой брак с руками оторвут,  а мы тут стараемся,  микроны ловим. А если бы завод принадлежал рабочим? Кто бы у себя воровать стал? Конечно,  нашлись бы и такие,  но не надолго, быстро бы за руку схватили. Вот на тебе же обожглись,  не прошло у них.  Я не понимаю,  почему они сунулись к тебе? Есть же проверенные кадры. Вспомнил. Пальнов в санаторий уехал, туберкулез у него обнаружили.

— Токарь? С бабьим лицом? А зачем он ворует, детей много?
— Как обычно. Двое.  Пьет он.   Да ты сам видел.

Я киваю,  видел. Пальнов, чуть ли не каждую смену появлялся после обильного возлияния, когда белый свет не мил,  и уж совсем не до работы — детали идут с отклонениями от заданных параметров, контролеры то и дело требуют исправления.  Он, молча, выслушивает и идет подналаживать токарный станок, и так до следующего прихода контролера. Ставить каждый раз "синяк" в карту контроля и качества бессмысленно — бригада слетит в самый низ и не получит премии,  а этого никто не допустит, понимают, что даже с премией зарплата не оправдывает затраченных усилий, поэтому ограничиваются устными замечаниями. И только лишь когда отклонений становится много, у контролеров лопается терпение, в карте появляется свежий «синячок», который чуть придерживает кривую качества, неуклонно рвущуюся вверх к незаслуженной премии.

Некоторое время мы молчим, раздумывая каждый о своем. Что уж тут скажешь? В очередной раз поражаться ублюдочности нашей системы — нет сил.  Душа выхолощена.
— Сегодня вторник.  Придешь? — напоминает Толик и отходит к столу мастера.

В конференц-зале людей заметно прибавилось.  Иванов левитановским голосом рассказывал о поездке в Новокузнецк, где собралось триста делегатов на съезд Союза рабочих, название которого решили переименовать в Конфедерацию труда, но органы власти пока не спешат регистрировать. Создан совет выборных делегатов, которые будут регулярно встречаться для выработки общего направления.  Многие представители были от таких же малочисленных организаций, как и наша, в 13—20 человек.  Выступал Травкин с погромной речью,  предложил всем вступить в народную партию, которую создает, а о социализме напрочь забыть,  потому что все уже поняли, что это такое.  Хлопали бурно, но предложение не поддержали.
Во время рассказа пришел толстяк Петров и, едва Иванов замолчал, как он поднялся и быстро заговорил.

— Я только что вернулся из Москвы, к вам прямо с автобуса. Ездил на съезд социал-демократов, проходивший в здании, которое охраняли пятнадцать милиционеров, а внутри стояли бравые молодчики афганцы с синими повязками "СЛ” на рукаве. Было много антиправительственных речей, в которых требовали считать коммунистов врагами и, привлечь к ответу, за все злодеяния. Ельцин не присутствовал, был болен. У него намерение, отобрать молодых делегатов и отправить на учебу, а потом — на стажировку во Францию, чтобы научить управлять государством, современные функционеры разучились, не имеют никакого представления. На съезде присутствовал престарелый сын наркома  продовольствия Цурюпы, которого хотели выбрать почетным представителем президиума,  но он встал и сказал: умирая,  отец произнес: "Если доживешь до хороших времен,  попроси у народа прощения за то, что мы с ним сделали".  Другой, выступавший на съезде,  процитировал письмо Ленина,  где тот писал, что содержится в заточении в Горках и не имеет никакой возможности помочь адресату, который просил вызволить его из Германии. Я тоже выступил с разоблачением нашей заводской мафии, приводил факты, показывал документы злоупотреблений на ВАЗе. После этой речи меня многие фотографировали, в том числе и иностранные фотокорреспонденты. Подружился с Заславским,  со многими депутатами стал на дружеской ноге. Три дня жил в шикарной гостинице "Россия". Вот счет сохранил,  расписаны все услуги, их стоимость.  Народ встречал нас уже в самой гостинице, кланялся в пояс и говорил: "Спасибо за то,  что создали такую партию".  Да, ещё в своей речи я упомянул, что десятого мая на заводе готовится забастовка водителей-испытателей, и многие зарубежные корреспонденты взяли мой адрес, дали свои, и пообещали приехать с группой телевидения и заснять забастовку.

        Вскочил худощавый Вадим и, горячась,  зачастил:
— Забастовочный комитет решил не проводить забастовку.  Администрация пошла навстречу и удовлетворяет многие требования. Хотя наша смена хочет провести забастовку. Комитет подписал протокол,  но я отказался подписывать и сказал, что он не имеет силы, потому что подписали всего шесть представителей комитета. На меня наседали, требуя подписать, а я кричал, что незаконно оказывать такое давление.

Семен Петрович озабоченно произнес:

— Нехорошо получается, приедут снимать забастовку, а у нас тишь да благодать. В следующий раз не приедут. Надо позвонить и предупредить, что забастовка откладывается.

— Но все уже разъехались, я никого не успею оповестить, — растерянно сказал Петров. — Со мной странная история в аэропорту произошла. В зале ожидания, стоящий рядом мужчина сказал, что тоже был на съезде, и предложил лететь ближайшим рейсом, пообещал всё устроить,  и каким-то непонятным образом я очутился вместо Курумоча в Оренбурге. Я — в милицию, стал горячиться, доказывать свою правоту, а мне пятнадцатью сутками грозят, если не успокоюсь.  Хорошо,  какой-то мужик подсказал, мол,  зря выступаешь, тебе лучше быстрей удрать отсюда,  пока надолго не задержали,  пойдем, покажу, в туалете есть второй выход, я подгоню машину и увезу тебя. Вот такая история случилась, я сам ничего не понял. Вот билеты сохранил, никто не верит, что со мной это случилось.

Николай озабоченно проговорил:
— Партия социал-демократов в таких случаях,  когда приходится посылать куда-нибудь своего делегата, всегда ведет его на протяжении всего пути,  и если КГБ задерживает, то сразу начинают поднимать шум через средства западной печати, и его вынуждены выпускать.  Надо бы и нам так поступать.  Мы не должны быть беззащитными.

Снова вскочил Вадим и заторопился словами:
— После ужина у нас состоится собрание,  будем решать вопрос о забастовке.  Хорошо бы Союзу рабочих поддержать нас.
— Я не понимаю, чем мы можем вас поддержать? — недовольно спросил Николай. — Уговаривать вас бастовать?
— Если вы будете уходить в кусты, к вам никто не пойдет, — категорично припечатал молодой парнишка в спецовке.

И снова всё вскипело, многие хотели высказаться немедленно, пока слова свежи во рту, не было возможности проявить воспитанность, дождаться конца речи очередного краснобая.

Петров показывал листовку с обращением к литовским гражданам. Я не стал читать, чтобы не потерять нить всеобщего гомона, но из доносившихся слов понял содержание, мол, наше правительство, подготавливая отход за границу, когда их выпихнут, усиленно распродает дачи, гостиницы иностранцам, чтобы получить валюту для безбедной жизни в изгнании.

Листовка очень похожа на провокационную,  не верится в нее. По-моему, придумали, чтобы опорочить правительство любыми средствами, даже столь примитивными, как оговор. Можно придумать что-нибудь поумнее. Вернее,  ничего придумывать не на¬до, а лишь рассказать правду, которой всегда не хватает. Её одной достаточно, чтобы свалить любое правительство.

Надоело бесконечное говорение, которое грозило затянуться до позднего вечера. Я встал,  и, ни с кем не прощаясь, ушел из зала,  раздумывая о нашем союзе: ничего у нас не получится, рабочие слишком инертны, а эти горлопаны от безделья маются, нашли занятие по-душе и радуются,  мечтают о каких—то грандиозных делах, какие могут наворочать, не понимая, что они пустышки, а им так хочется стать вторыми Травкиными,  Станкевичами.  В Москве,  похоже, начинают чистку партии, чтобы не до¬пустить раскола на съезде,  и удержать власть в своих руках.

В этом году должны развернуться большие события. В интересное время живем.  Гарри Каспаров заявил,  что в конце мая го¬тов возглавить антикоммунистическую партию.  Зачем ему это надо,  мало шахматной славы? Мир выворачивается наизнанку, никто не в состоянии предсказать наше будущее, а оно может оказаться очень страшным.

На подходе к Ноеву ковчегу меня окликнул крепыш Гриша. Он отделился от праздно стоящей группы парней и неторопливо подошел.

— Ну как,  надумал? — с настороженной угрюмостью спросил он, напоминая бульдога, готовящегося вцепиться мертвой хваткой.
— Да.  Не хочу с вами никаких дел иметь. Оставьте меня в покое! — зло сказал я,  намереваясь уйти.
— Монументально! Чего захотел? Покоя. Где ты его видишь? Отстегни пятьсот рублей,  тогда отвалим.  И не тяни. Чтобы через неделю выложил.  За каждую неделю просрочки проценты будут набегать.  За неделю — сотня. Понял?

Я посмотрел  на стандартных,  будто из одной обоймы,  парней, глядящих на меня с каким-то тяжелым,  нездоровым интересом,  и подумал:  встретишь в глухом месте и не поймешь,  что это твоя смерть пришла.  Ничего не ответив, ушел в фойе общежития.  Бессильная ярость захлестывала меня — они вместе сильнее, я ни-чего не мог им противопоставить.  Не уезжать же из-за этих подонков,  решивших диктовать свои условия? И обратиться за помощью не к кому. Юру и Мишку самих защищать нужно.  Толик? А он что сможет? Не впутывать же Союз рабочих для решения личных проблем.  В милиции скажут: Назовите фамилии,  кто вам угрожает? Где они проживают? Знать бы самому. А что,  если выследить? Нет,  заметят cлежку, тем более у них есть автомобиль,  а у меня даже на такси нет. Да и что это даст? Надо на что-то решаться. Но на что, я не знал. Может быть,  я зря нагоняю на себя страх? Что они могут сделать,  не убьют же? Кому охота в тюрьму садиться? Да это, если найдут,  а если нет? Что скорей всего. Милиция занята своими делами. Даже если найдут — мне не легче.  На потустороннюю жизнь надежды мало, чтобы утешить себя, ещё никто не вернулся и не рассказал, как там, а если и вернулся, то никто не поверит,  значит, не умирал. Много ли радости в загробной жизни? Там и смысл существования иной,  а может быть, его и вовсе нет. Кому они нужны?

И снова безрадостный день. Работа стала привычной, и от этого не более любимой, лишь как средство для поддержания существования.  В промежутках между циклами загрузки и выгрузки тянемся в курилку, чтобы в общении сократить томительные рабочие часы. Семен Петрович не курит,  но, как и все,  регулярно приходит к нам минут на пять,  пока детали медленно подтягиваются по конвейеру к его рабочему месту за шлифовальным столом.

По проходу двое рабочих тянут тележку,  плотно заставленную картонными ящиками с импортными продуктами.  По списку, вывешенному на информационной доске, я знал,  что там должны быть рыбные консервы, тушенка, компот, конфеты.  И всё иностранное.  Когда в первый раз увидел банку с маринованными болгарскими помидорами,  то удивился, — какой смысл во всем этом? Везти помидоры через всю страну туда,  где они хорошо растут? Это сродни кубинской картошке, которую однажды привезли в Россию.   Или не однажды? По поговорке:  в Тулу со своим самоваром.  Впрочем, газеты пишут,  что и там самовары исчезли.  Какой-то психологический выверт.  Ничего невозможно понять.  Какой гений всё это бы объяснил?

— Во что превратили завод, в какой-то распределительный пункт, — ворчит Семен Петрович.
— А ты предлагаешь торговать за пределами завода, на морозе часами выстаивать в очереди, как жэковские работники? — съязвил Толик.
— Да ничего я не предлагаю! — психанул Семен Петрович.— На заводе должны работать, а в магазинах — торговать.  А у нас всё наоборот, в магазинах продавщицы от безделья не знают, куда себя деть, а здесь торговля кипит.  Зачем же до этого доводить?

Но на этот вопрос никто ответа не знает. Все молчат, курят. Семен Петрович не унимается,  с хитрецой спрашивает меня:

— Как ты думаешь, какой рабочий для начальника самый лучший? — Видя моё непонимание,  поясняет: — Ну вот,  например, кто для нашего мастера Безверного лучше, я или Пальнов?

Я развожу руками, готовясь сказать, что нет никаких сомнений в том, кто лучше.
— А вот и нет, — опережает Семен Петрович, — Совсем недавно Безверный мне прямо в лицо сказал, что для него Пальнов лучше, чем я. Пальнова не надо уговаривать выйти на работу в воскресенье, или остаться в ночную смену после второй, он чувствует за собой вину и надеется на дальнейшие послабления. А с меня, что взять? Я никогда ничего не нарушаю,  по работе замечаний нет,  поэтому меня очень трудно заставить выйти в выходной, а Пальнов безотказен,  и голос повышать не надо.  Будь все такими рабочими — Безверный забот бы не знал — любой брак сверхурочными работами перекроют.

Семен Петрович немного преувеличивал,  но всё именно так и обстояло.  До этого объяснения мне оставалось только недоумевать терпению мастера и начальника участка, которые почти на каждом собрании говорили, что не потерпят в бригаде пьяниц и разгильдяев, а сами же и покрывали,  и все делали вид,  что ничего не замечают.  Но подспудно накапливалась обида, что Пальновы пользуются теми же благами, что  и все, разве что благодарности по праздникам не получают. Я видел,  как Безверный едва сдерживался, чтобы не рявкнуть в ответ на вполне обоснованные замечания Семена Петровича и бригадира Толика на завышенную твердость заготовок — сверла и фрезы быстро тупились, ломались,  едва успевали затачивать и привозить.   Иной раз простаивали по-несколько часов,  но положение не менялось, так было и в прошлом году, и десять лет назад.

Для меня равнодушие начальника было не внове,  и на прежнем месте работы приходилось с этим сталкиваться,  это беда всей нашей системы,  о ломке которой все мечтали,  но только в этом году начали говорить очень робко, отдельно прорывающимися голосами. Все всё понимали,  но ничего не менялось. Я ожидал, что на таком прославленном заводе будет больше порядка, кое в чем мои ожидания оправдались, но общий итог оставался неутешительным.  Никто ни в чем не заинтересован. Мастер служил мальчиком для битья,  если пытался навести порядок в бригаде. В ответ — рабочие предъявляли свои претензии:  улучшение качества ремонта оборудования и металла заготовок.  Но это не в силах мастера и начальника участка.  А начальнику цеха, по каким-то ему ведомым причинам,  некогда раз и навсегда решить этот вопрос, вполне вероятно,  что и он не в состоянии заставить металлургов выплавлять качественный металл, у которых в свою очередь свои проблемы, увязанные в одну непрерывную цепь дефектной системы. Всё двигалось по инерции — выпуск автомобилей оправдывал любую бесхозяйственность. Многотиражка регулярно печатала о трудностях с поставками металлопроката, комплектующих изделий, что отражалось на ритмичности работы всех производств, цехов.  Но причем здесь рабочий, для которого печатались эти статьи, так как начальники положение знали? От рабочего требовалось понимание специфики автомобильного производства, которое, по мнению начальников,  и заключалось как раз именно в этих трудностях,  и рабочие должны проявлять понимание и не требовать повышения премий и дотаций, которых все равно не откуда взять.  Почти все деньги, выделенные на эти цели, уходят на выплату штрафных санкций, экстренных доставок самолетом дефицитных комплектующих изделий, и ещё многих упущений и оплошностей,  за которые редко кого наказывают из ответственных работников, в основном, отделываются устными замечаниями, легко переносимыми,  не красна девица,  проморгается.

На улице вовсю палит солнце,  проникающее через фрамуги в цех задымленными лучами, от вида которых становится неуютно и тревожно, впору надевать противогаз. Но никто не паникует, все привыкли. Со временем и я привыкну, деваться некуда,  надо работать и не обращать внимания на сизые клубы дыма, вьющиеся от токарных станков и автоматических линий. Скоро конец смены и я начинаю думать о встрече с Таткой: может быть, я слишком привередлив, тем более она согласилась жить отдельно от родителей.  Кончается наш трехмесячный испытательный срок, снимем квартиру,  правда, я представления не имею,  как это делается,  и заживем.

Мимо прошел мужчина в черном костюме,  при галстуке, но, пройдя несколько шагов, вернулся и что-то сказал, показывая рукой наверх — там уже вторую неделю как прорвало водопроводную трубу и струйка воды очень удачно падает не на готовые детали, а прямо на мойку, с которой стекает в поддон, а дальше в канализацию. Из-за шума станков, я не расслышал и переспросил. Он с легким раздражением повторил:

— Что, так и должно течь? Почему не устраните?

Я улыбнулся.  Ишь, неравнодушный.  Другие проходят, словно ничего не замечают, а этот остановился.

— Ещё в апреле дана заявка на ремонт, — вежливо говорю я, и он понимает, что не от меня зависит, что-либо ускорить, уж такова наша система — пока окончательно не прорвет, никто не приедет устранять внеплановую неисправность.

Я в последний раз собираю готовые детали в кассету и ставлю на проплывающие подвески конвейера,  потом начинаю лопатой убирать чугунную стружку возле каждого станка,  а их восемнадцать.  От размашистых движений остро колет в незажившие порезанные мышцы плеча.  Надо терпеть,  разрабатывать мышцы, иначе на всю жизнь останусь неполноценным,  с ограниченными возможностями.  За полчаса интенсивной работы я взмок, но стружку убрал, осталось протереть зеленые бока фрезерных станков и смена закончится.  По проходу уже потянулись струйками к раздевалке,  откуда и взялось столько людей?

Через проходную многие идут с сумками, набитыми продуктовыми наборами.  Я иду налегке,  продовольственные талоны давали в начале года, я опоздал получить,  но я не переживаю. С голода не умираю,  и ладно,  а консервы никогда не любил, лишь, когда жрать больше нечего.

На улице летняя погода, куртку несу в руке,  завтра можно выйти на работу в рубашке. Скоро и купальный сезон будет открыт.  Позвонил Татке и договорился через час встретиться на углу её дома,  пойдем, прогуляемся в весенний лес.

Я успеваю перекусить в столовой.  За столом парень в вареном джинсовом костюме рассказывает другу:

— Сейчас опасно ездить по дорогам — появился новый вид разбоя:  в глухом месте поджидают три машины,  перекрывают движение, останавливают и грабят проезжающих, после чего ломают автомобиль, чтобы не успел никому сообщить, и укатывают безнаказанно.
— В таких случаях нужен пистолет, — говорит его друг,  а я сразу вспоминаю Аксель,  внучку Троцкого, которая на базар всегда ходила с пистолетом.
— Я уже думал об этом.  Новый стоит пятьсот рублей,  а стреляный пятьдесят.
— Какая разница? — не понимает друг. — Пистолет есть пистолет, лишь бы стрелял.
— Стреляный — это тот,  из которого убили,  и милиция разыскивает его.  Обнаружат у тебя,  могут посадить за убийство. Или иметь, хотя бы макет.

Странный разговор у ребят, даже мое присутствие не стесняет. Непривычные речи,  свободные.  Такая игрушка приводит к незапланированным соблазнам,  и можно догадаться, чем это закончится. Лично мне пистолет не нужен,  случайно убьешь,  а потом несколько лет томись в неволе.

Занятый этими невеселыми соображениями, я ожидал на углу Татку,  которая вскоре выскочила в легком летнем платьице с короткими рукавами.   А она довольно соблазнительно выглядит, подумал я, оглядывая стройную фигурку.

— Давно ждешь? — спросила она, целуя в щеку.
— Не заметил. У твоего отца пистолет есть? — почему-то спросил я.
— Зачем ему пистолет? — недоумевает Татка.
— Мало ли.  От рэкетиров защищаться,  в дороге могут остановить,  ограбить.

                7 октября 1990 г 
                Ставрополь-на-Волге