Мучения музы, или Merci, Маруся!

Генина матушка должна была вернуться с курорта через неделю.

А сушилка для белья – восемь рядов белых перекладин вдоль и по пять перекладин с каждой стороны поперёк – была безнадёжно испорчена.

Белые перекладинки покрылись жёлтыми потёками рыбьего жира и источали безумный запах.

Аллочка пыталась отмыть её. Губки, простые и с абразивными поверхностями, всевозможные тряпочки, жёсткие и мягкие щётки, пасты, порошки и гели – всё было испробовано и активно пущено в ход. Но результата не было.

Конечно, жёлтые пятна отчистились. Но в сушилке существовало огромное количество стыков, щёлочек, абсолютно недоступных для отмывания. Острые предметы, вроде ножа, пилочки для ногтей и спиц, царапали поверхность и грубо отдирали краску.

Но главное – амбре! Даже после трёхдневного проветривания на открытой веранде сушилка источала дурной запах.

Генина матушка Леокадия Брониславовна была аккуратисткой до мозга костей. И такого она просто не перенесла бы.

Гена как настоящее любимое мамино чадо возводил глаза к небу, беспомощно раздвигал руки в стороны и эмоционально вопрошал: «Ну, а где мне надо было сушить плотву?».

Аллочка безнадёжно вздыхала. Ей и в голову не могло прийти, что пока она самоотверженно трудилась, её несостоявшийся пока гений вместо того, чтобы искать работу или стоять у мольберта, отправится на озеро и наловит целый садок рыбы.

Безусловно, с одной стороны, это было совсем неплохо для морально-духовного состояния художника, не так давно потерявшего место и уже полгода тщетно занимавшегося вопросами трудоустройства, а заодно и поисками вдохновения.

Первый месяц после увольнения гений провёл в откровенной депрессии, регистрации на бирже и хлопотах о получении пособия. Второй и третий – в рассылании CV, выполнении тестовых заданий, встречах с работодателями, получении отказов и размышлениях о тщетности всего земного.

Гений нуждался в достойном для его статуса деле и размениваться на пустяки для добывания хлеба насущного не хотел. Он предпочитал довольствоваться теми доходами, которые пока в семье были, а именно: пособием по безработице, зарплатой жены Аллочки и пенсией любимой матушки.

Потом наступило лето. А устраиваться на работу летом (четвёртый, пятый и шестой месяцы) гений считал глупым.

– Летом проще найти работу, – пыталась подтолкнуть его Аллочка, – все хотят отдохнуть. Попробуй устроиться хотя бы на время.

– А смысл? – возражал гений. – Потом эти «все» повозвращаются с тёплых пляжей и вышвырнут меня на улицу.

– Ну, ты уже зарекомендуешь себя, тебя оценят, – пыталась ненавязчиво подтолкнуть его Аллочка.

Но переубедить гения было невозможно.

К тому же семья выехала на дачу, где были пленер, хороший свет и, как предполагалось, вдохновение.

Художник принялся писать какой-то этюд, потом морской пейзаж. И старательно, хотя и не часто, а так – время от времени – по ходу появления вдохновенной музы, трудился над ним.

В основном же время его проходило в ловле рыбы, кормлении ею белой кошки и полосатого кота, неспешном хождении по пляжу, ожидании возвращения с работы Аллочки, собственноручного приготовления ужина на гриле, поливания газона из шланга, сидения у компьютера и ещё неведомо чего.

Иногда гений писал. На сей раз море, тихое, спокойное, в штиль. Размытая акварель передавала такой же размытый беловато-жёлтый песок, тусклую, чуть проглядывающую голубизну неба и… совершенно мёртвое в своей неподвижности море.

– А почему нет ни волн, ни хотя бы ряби? – осторожно вопрошала Аллочка.

– Штиль… – задумчиво отвечал художник, пытливо вглядываясь в своё творение.

И Аллочка не смела возразить ему, что это просто голубое пятно, ничем даже отдалённо не похожее ни на море вообще, ни хотя бы на воду, в частности.

Но художник делом своих рук в целом был доволен или только делал вид, что доволен.

Аллочка же, видя, что картина безжизненна, боялась заикнуться об этом и только вяло хвалила творца.

О том, что критика порождает кризис, она уже знала и была предельно осторожна в оценках, причём в любых.

Когда-то, в первый год их совместной жизни, она совершила ужасную оплошность, случайно высказав несколько комплиментов товарищу гения по цеху.

Дело было на выставке. Они подошли к автору, и Аллочка в порыве чувств воскликнула: «У вас живая вода! Вы видите волну насквозь! Каждую каплю, глубину, поверхность, все оттенки. У вас настоящее море, и волны настоящие!»

Рукой, которая была просунута под руку гения, она почувствовала, как того передёрнуло. Ток перескочил на Аллочкины пальчики и пробежал по всему её телу. Гений промолчал. Но вечером устроил настоящую бурю. Скандал бушевал, как морской ураган, – настоящий, оглушающий и грозный.

– Как ты смела! – гремела и напористо клокотала стихия в оскорблённом голосе гения. – Нет! Как ты могла! У него, видите ли, море живое!

– Ну да, – слабо отвечала ничего не понимавшая Аллочка.

– А у меня? – ревниво рокотал художник. – А у меня?

– И у тебя тоже, – слабо защищалась Аллочка, вспоминая классическую фразу «И тебя вылечат», но не смея ничего добавить.

– А как ты могла хвалить Парчевского? – не менее ожесточённо бросался гений в другую стихию.

– Ну, надо же было сказать человеку доброе слово.

– Да у него же нет своего стиля! Как ты не видишь – он стандартен и предсказуем!

– А мне нравится.

– Что?!

– Хорошо пишет, – чуть слышно мямлила Аллочка.

– Нравится – и молчи об этом. Не надо делать это достоянием гласности. Ты меня позоришь!

– Ладно, в следующий раз вообще ничего не буду говорить, – сказала тогда Аллочка и поняла, что надолго её не хватит, и количество следующих раз ограничено.


Пленил он её банально – её же портретом.

Всякой девушке приятно оказаться предметом вдохновения и музой. А уж увидеть себя выписанной на холсте в приукрашенном виде и в романтическом ореоле – приятно вдвойне.

К тому же Аллочка познакомилась с гением на выставке, где среди картин с депрессивными фиолетово-сиреневатыми человечками a-ля кафкианский Йозеф К., с цветами, написанными в вычурно-неприличном эротическом стиле, со странными натюрмортами, изобилующими кривобокими кофейниками и фруктами-мутантами, пара оптимистичных и реалистичных пейзажей гения выглядела парой лучей света.

Да и Аллочка была девушкой яркой и привлекательной. А уж когда она подвела к шедеврам своего клиента и бодро заверещала по-японски, то окончательно заинтриговала художника.

Синхронный перевод с экзотического языка внушил ему, как и многим, священный трепет. К тому же и картину он продал достаточно выгодно.


Аллочка тогда переводила речь клиенту и чувствовала на себе чей-то взгляд.

Она привыкла быть в центре внимания. Привыкла к разным заинтересованным взглядам, к особому отношению к своей персоне и умела строить стену отчуждения, отгораживаясь от любопытства и любования.

Она почувствовала взгляд художника и привычно отвернулась от него, стараясь не замечать источник, отвлекающий от дела.

Но источник оказался назойлив. Потому что уже на следующий день нашёл её через общих знакомых и наговорил всякой милой чепухи и дребедени в телефонную трубку.

Трёп гения имел налёт банальности, но самолюбие ласкал.

– Это прекрасная фея, которая превращает слова в настоящих японских золотых рыбок?

Аллочка вспомнила, что японец купил картину, на которой были изображены золотистые рыбёшки.

Ей стало интересно. Она любила нестандартные обороты речи.

– Да, конечно, – ответила она и засмеялась.

– У меня будет к вам небольшая просьба: превратить другую мою картину в десять красивых маленьких скалярий или в одного большого пангасиуса.

– Каким образом? – прозаически поинтересовалась Аллочка.

– Ну, для начала удостоить меня хотя бы встречи. Как вы относитесь к суши?

– Я не люблю рыбу, – категорично ответила разборчивая Аллочка, разочарованная тривиальностью предложения.

– Может быть, вы предпочитаете блинчики с творогом или «златисто-грёзный чёрный виноград»? – смешал прозу с поэзией незнакомец.

Упоминание северянинских строк подкупило тонкую Аллочкину душу, и она согласилась на встречу с художником.

Ухаживания гения были не менее талантливы, чем его картины.


Словом, вдохновить художника Аллочка сумела. Ну а стать музой была счастлива. Счастье, однако, было недолгим. Потому что через год идиллия завершилась. И на белый свет неведомо откуда выполз ужасный характер гения.

Аллочка вдруг поняла, что живёт на вулкане. Любая её реплика или поступок могли быть истолкованы самым непредсказуемым и неожиданным образом. Реакции гения были экстравагантны и художественны, то есть выражались в эмоциональных порывах и шквалах.

Так что со временем роль музы отяготилась тем обстоятельством, что художник оказался существом взбалмошным и истеричным. На её глазах милый, добрый и казавшийся лёгким по характеру человек вдруг ни с того, ни с сего превращался в необузданного монстра и брюзгу. И Аллочка, осознав метаморфозу, с течением времени стала воспринимать его и как счастье, и как наказание одновременно.

То, что для Аллочки было незыблемым правилом поведения и хорошего тона, в мгновение ока повергалось в прах фальцетистым криком гения: «Как ты повесила мой халат?!»

Сказать, что он мог бы повесить свой халат нужным ему образом и сам, у неё не хватало духа – это было признаком мелочного скандала. А благородный характер Аллочки не позволял ей так низко опускаться. Поэтому она молча перевешивала халат гения рядом с нужной ему рубашкой и тихо плакала от бессилья перед плебейским хамством.

После первой же выходки гения она очень расстроилась, осознав, что их союз обречён и недолговечен. Но испугалась стремительных и резких поворотов в судьбе и поступила по-женски хрестоматийно: пошла в магазин и купила себе дорогущие французские духи. Тонкие и изысканные.

Свежий аромат подсластил горькую пилюлю прозрения, но ненадолго.

И после каждой новой вспышки гения Аллочка понимала, что вполне могла бы в своё время обойтись с ним так же, как и с другими своими поклонниками, к которым была строга и придирчива. Хотя с другими поклонниками отношения у неё так далеко не заходили.

Гражданский брак казался ей делом серьёзным, хотя и дающим определённого рода свободу выбора.

Ещё два года назад она по странному наитию отказалась от заключения светского брака, предложив гению пожить пока так и присмотреться друг к другу. Теперь же она понимала, что может оставить гения в любой момент, но не делала этого. Причём по совершенно непонятным для себя причинам.

Если раньше она, подобно гоголевской Агафье Тихоновне, цинично отбраковывала кавалеров, потому что у одного были некрасивые уши, у другого – нос, третий был заносчив, четвёртый пошловат, пятый был физиком, шестой – лириком, а седьмой имел неблагозвучную фамилию, то теперь она как-то остановилась. И стала воспринимать гения как естественное и логичное наказание за своё юношеское легкомыслие, да и за снобизм.

К тому же гений был лучшим. И писанные им её портреты были красивыми.
И смотрели на их пару с восторгом.


Проблематичный союз существовал уже два с лишним года. Впрочем, первый год они прожили вполне идиллично.

Солнечными июльскими воскресными утрами, усадив Аллочку в кресло на веранде, художник писал её портрет, тщательно акцентируя внимание на золотом завитке волос, возлежащем на лилейной шейке, на цвете кожи с едва заметным румянцем и прочая, прочая, прочая. Роль натурщицы не была проста. Но живописец, помимо таланта, обладал чувством юмора, да и вообще любил поболтать на отвлечённые темы. Так что скучно ей не было.

Гений таскал её по вернисажам и всевозможным художественным тусовкам, с гордостью пребывая в обществе ослепительной красавицы и получая удовольствие от завистливых восхищённых взглядов.

Но через год безмятежная идиллия стала сходить на нет.

Буйные вспышки холеричного живописца стали нормой жизни. И Аллочка, поначалу принявшая это как трагедию, пережив периоды отчаяния, потом смирения, потом философского осмысления, потом стоического терпения, дошла наконец до мысли о том, что годы идут и с гением надо расстаться. И здесь она прошла через трансформацию чувств от неуверенности в себе, страха всё потерять, боязни одиночества до окончательного осознания того, что если она хочет иметь нормальную семью и ребёнка, то уйти просто необходимо.

Чувства угасли. Гений стал неприятен, безобразен и смешон. Идея о необходимости расставания созрела, и решение было принято. Держали только сострадание к потенциальным переживаниям и нежелание оставить человека в и без того трудный для него момент.

Иногда после бурных вспышек гения Аллочка ловила себя на мысли, что дело только за тем, чтобы найти формальный предлог.


Словом, она терпела выходки художника. Понимая при этом, что талант губить жалко, хотя и вполне осмысленно осознавала, что может прекратить всё в один момент.

Хуже всего было то, что годы шли. О детях гений и не помышлял, поскольку сам был большим ребёнком, нуждавшимся в повышенном внимании.

О детях помышляла Аллочка. Тем более, что встречая одну за другой своих подруг у дверей роддома, всё чаще и чаще слышала убийственное слово «старородящая».

Решение о необходимости расставания и совершенно другом устройстве собственной судьбы медленно созревало в её пока ещё привлекательной головке, усиливаясь после каждой новой вспышки необузданного таланта. Но сделать экстремальный шаг было сложно.

Окончательно же решение созрело в самый неподходящий момент – гений лишился работы и впал в депрессию. Он так искренне и многогранно переживал крах фирмы, в которой работал несколько лет, что Аллочка не решилась нанести ему ещё один удар.

Бросить близкого человека в трудную минуту было для неё немыслимо. Поэтому Аллочка мужественно и стоически терпела все выходки гения, успокаивая себя тем, что осуществит свой замысел, как только тот найдёт работу. Оставить страдающего тирана при существующих обстоятельствах она считала предательством.

А с работой у гения были большие проблемы.

Последние несколько лет он в поте лица трудился аналитиком и никакого другого определения для себя не мыслил. Что он мог анализировать в фирме, занимающейся установкой пластиковых окон, Аллочка поначалу понимала плохо. Потом выяснилось, что по-русски его работа называлась бы просто управлением делами в отсутствие хозяина вкупе с ежедневными отчётами. Но в условиях мирового финансового кризиса фирма рухнула и аналитики больше никому не были нужны.

Художник пытался продавать свои творения. Но продажа картин на выставках была делом медленным, а в последнее время и очень сложным. Народ в ситуации кризиса потихоньку разорялся и вкладываться в искусство не хотел. К тому же амбиции гения не позволяли ему опускаться до ширпотреба. А высокие изыскания не находили отклика в умах и кошельках. Две проданные через Интернет картины больших доходов не принесли. Срок получения пособия по безработице истекал. Раздражительность бурлила.

В конце концов, наступил момент, когда Аллочка начала ждать только предлога для того, чтобы оставить гения вместе со всеми его сложностями.

Больше всего в этой истории Аллочке было жаль Леокадию Брониславовну. Для свекрови её уход тоже стал бы своего рода ударом. «Ты должна терпеть, милочка. Знала бы ты, какой характер был у его папы! Но он же художник! Прости ему! Вспомни деда Аксакова!»

Как такового, дедушку Сергея Тимофеевича Аллочка в принципе знать не могла, но о его умопомрачительной вспыльчивости читывала и творения его великолепного внука любила. Однако она не очень хорошо понимала, почему художник должен быть хамом и зачем ей всё это нужно. Но матушку гения ей было искренне жаль.

Поэтому хотя бы сушилку надо было купить.


Сподвигнуть гения на совершение, на первый взгляд, простых и незатейливых домашних поступков было проблематично, и поэтому разговор предстоял сложный.

Но Аллочка знала, как подступиться к художнику, и правильно выстроила весь видеоряд.

Она невзначай завела разговор об этом поутру выходного дня за завтраком на залитой солнечным светом и теплом веранде.

Аллочка картинно наливала чай прозрачно-коричневой струйкой в тончайшую чашку, украшенную куртуазным рисунком.

Бюст её был в меру открыт и соблазнителен в белом облаке нежных кружевных оборок, золотистые кудри лежали по плечам, а «зелень глаз», как говаривала незабвенная Цветаева, усиливалась искрящейся улыбкой.

– Друг мой, – как можно ласковей проворковала Аллочка и томно взглянула на художника.

– Ну? – покровительственно промычал тот.

– Друг мой, – продолжала Аллочка, придвигая к нему бело-блестящую сахарницу с витой золотой ручкой, – а не составит ли тебе труда одно небольшое предприятие?

– Какое? – поинтересовался гений, накладывая сахар себе в чашку и размешивая его ложечкой.

– Очень простое, – отвечала Аллочка, лучезарно улыбаясь и делая паузу, – а не составит ли тебе труда, „если, конечно, тебя это не очень затруднит”, – она процитировала фразу из любимого мультфильма, – съездить завтра в город и купить сушилку?

– Зачем? – недоумённо спросил гений, прекратив помешивание и устремив на Аллочку готовый вспыхнуть гневом взгляд. – И эта хороша.

– Хороша-то хороша, – притворно вздохнула Аллочка и отпила маленький глоточек из своей чашки, – но запах рыбы из неё никак не выветривается.

– Пусть ещё постоит на веранде или в саду, – прозаически ответил гений.

– Но Леокадии Брониславовне не понравится, если от белья будет пахнуть воблой.

О том, что это не нравится ей самой, она не стала говорить, дабы не вызвать ненужных, но вполне вероятных эмоций.

– Ничего, – сказал гений. – Лишних денег у нас нет. Да и как я повезу её? В автобусе? В электричке? Там столько народу! Что прикажешь – такси брать?! Я и так без работы!

По надрывным ноткам Аллочка почувствовала приближающуюся истерику и незаметно свернула театрализованное представление, молча допив свой чай.

«Сама куплю», – вздохнув, решила она про себя, собрала сервиз на поднос и удалилась с ним в сторону кухни.

Гений, бурча себе под нос что-то вроде «Пристала со своей сушилкой», пошёл творить.


В понедельник после работы Аллочка заехала в торговый центр и выбрала сушилку.

Предмет оказался нетяжёлым, но довольно громоздким.

Аллочка героически дошла с ним до автобусной остановки и поняла, что проникнуть в переполненный салон идущего за город автобуса ей будет сложно.

Тогда она решила взять такси. И после непродолжительного стояния возле забитого пробкой шоссе ей это удалось.

В общем, через час она была у ворот приморской дачи с неуклюжей железякой в руках.

Ничего не подозревавший гений давно поджидал её и вышел на звук подъехавшего автомобиля. Он уже пару раз звонил ей с вопросом «Ну ты где?», на что Аллочка глубокомысленно отвечала: «Уже еду».

Гений в дополнение к своей бабьей вздорности был ревнив и пристально, как с секундомером в руках, отслеживал любые Аллочкины перемещения.

На глазах изумлённого художника она вышла из машины, взяла из рук таксиста извлечённую им из багажника сушилку, расплатилась, сказала слова благодарности и замерла на месте под окаменевшим взглядом, устремлённым на неё.

– Что это? – указал гений перстом на приобретение в прозрачном целлофане.

– Это сушилка, – растерянно улыбаясь в предчувствии надвигающейся бури, ответила Аллочка.

Но тут же взяла себя в руки и, решительно сунув предмет в руки живописца, быстро пошла по тропинке к дому.

– И ты с этим шла по городу!? – трагическим голосом возопил он вслед удалявшейся Аллочке.

– Да, да, да, – ритмично проговорила она, поднимаясь по ступеням.

Художник всегда был чрезмерно театрален. Но ей не хотелось участвовать в сцене, и она откровенно игнорировала призыв к скандалу.

Аллочка уже переступила порог, когда гений, неуклюже держа железку в руках, осознавая, что его лишили общения, глубоко оскорблённый этим, ринулся вслед за ней.

Ворвавшись в дом, он с остервенением и досадой бросил мешавший ему предмет на диван и возопил с новой силой: «Как ты могла! Какой позор! Ты шла с этим по улице!»

Аллочка решила не обращать внимания на бурю и стала заниматься собой. В конце концов, свой долг перед Леокадией Брониславовной она выполнила.

Гений ещё долго привычно и нудно грохотал, произнося морализаторские тирады и сбиваясь на темы «Почему тебя так долго не было?», «Я волновался!» и «Где брать деньги, если покупать всякий хлам и разъезжать с ним на такси?»

Больше всего он напирал на то, что жена художника должна выглядеть соответственно и не таскаться у всех на виду со всякой дрянью в руках, что это недостойно младой красавицы, музы и переводчицы-синхронистки, что это унижает и его, и её человеческое достоинство.

– Я приготовил тебе ужин, – набушевавшись, наконец оскорблённо сказал художник.

– Спасибо, родной, я очень проголодалась, – в другой тональности ответила Аллочка и пошла на кухню.

Но и тут действо продолжалось.

Уже после того, как Аллочка была усажена за накрытый стол, на её тарелку была выложена поджаренная особым способом картошка и началась трапеза, гений никак не мог угомониться.

– Ты шла с этим по улице! Тебя же могли увидеть! – причитал он.

– Ну, прости. А кто бы тогда её купил? Ты отказался, – резонно отвечала Аллочка.

– Конечно, отказался! Зачем она вообще нужна?

– Бельё сушить. Леокадия Брониславовна будет сушить на ней бельё, – втолковывала она гению.

– Можно было пользоваться и старой сушилкой! – опять сходил он на фальцет.

– Так от неё же воблой пахнет. Ты же не пойдёшь в гости к Самарским, благоухая рыбой!

– Ну, мама бы купила!

– А тебе её не жалко?

– Ну, купилась бы как-нибудь! – отмахивался от неё художник.

– Нормально. Золотая рыбка бы доставила?

– Это ужас! – не мог успокоиться гений. – Как представлю, что моя подруга, почти жена (!) идёт с этим по улице! Ты бы ещё лестницу-стремянку купила! Маляр-штукатур третьего разряда! Дикость! Каменный век! Я уверен, что кто-нибудь тебя точно заметил. Ты опозорила меня на всё наше сообщество! – продолжал накручивать он себя, после чего встал из-за стола с пустыми тарелками и, изображая оскорблённое достоинство, удалился в мастерскую.

Стало оглушающее тихо.

«Надо было в интернет-магазине купить эту несчастную сушилку, – запоздало осенило Аллочку, – впрочем, скандала всё равно было бы не миновать».

Она убрала со стола и вымыла посуду.


В мастерской было тихо. Аллочка поняла, что сегодняшнюю ночь живописец собрался провести там.

«Всё, – подумала она, – теперь-то точно всё. С меня хватит. Завтра же соберу вещи и уйду. Не могу больше».

Всячески варьируя этот текст, она отправилась в ванную, потом в спальню и легла под одеяло. Уже засыпая, Аллочка услышала телефонный звонок с прикроватной тумбочки. Звонил мобильник художника.

Тот, видимо, уже спал или просто не слышал звонка из-за закрытой двери.

Аллочка не стала отвечать. Аппарат принимался настойчиво звонить ещё раза три. Потом раздался сигнал полученной эсэмэски.

«А вдруг это Леокадия Брониславовна? Вдруг у неё что-то случилось?» – подумала Аллочка и взяла телефон в руки.

«Извелась… Отзовись… На нашем месте… Люблю… Целую… Маша», – прочитала она.

«Как поэтично-то, – подумала ошарашенная новым обстоятельством Аллочка, – прямо звукопись: сплошные аллитерации!»

Она, конечно, расстроилась. Больше всего ей стало обидно, когда она вспомнила своё сегодняшнее путешествие с сушилкой.

Потом Аллочка представила себе, какой трагедией открытие было бы для неё, если бы она до сих пор любила гения и не решилась его оставить. Она почувствовала, как её никому ненужное благородство в очередной раз наткнулось на площадную беспринципность. В какой-то момент она даже всплакнула от жалости к себе и бессилья перед предательством. Но полежав в темноте с открытыми глазами, Аллочка с облегчением поняла, что произошло наконец то, о чём она мечтала последние полгода – был найден предлог.

«Маруся, спасибо!» – мысленно поблагодарила она внезапно свалившуюся с неба соперницу и избавительницу.

Теперь её совесть была спокойна. Гений оказался пристроенным.

Потом она уснула. А утром, встав пораньше, собрала свои вещи.


Художник спал. Никаких звуков из мастерской не доносилось.

Аллочка села на стул в гостиной, собралась с мыслями, потом встала и решительно пошла к входной двери, волоча за собой чемодан на колёсиках.

«Пожалуй, он подумает, что я просто обиделась после скандала с сушилкой. Не поймёт ведь! Надо как-то объяснить», – размышляла она, поворачивая ключ в замке.

Но будить гения, а паче чаяния, разговаривать с ним ей не хотелось. Писать записку с обоснованиями своего ухода – тем более. Объяснения показались ей делом нудным и скучным.

Аллочка обвела взглядом комнату. На диване лежала брошенная гением сушилка, слабо поблёскивая упаковкой.

Аллочка поискала глазами маркер или фломастер – ничего не было.

«Сапожник без сапог», – усмехнулась она про себя.

Художник педантично держал всевозможные орудия труда в мастерской.

Аллочка вздохнула, открыла сумочку, косметичку, достала оттуда губную помаду, открыла её и задумалась, что бы такое написать.

«Десять латов, – мелочно подумала она, вспомнив цену, – помады жалко. Форму потеряет. Ну, да ладно».

«Привет Марусе!» – вывела она жирной розовой линией на блестящем целлофане и с наслаждением, вкладывая в жест все обуревавшие её эмоции и силу, от души ляпнула точку в восклицательном знаке.

После чего положила золотистый тюбик в косметичку, закрыла за собой дверь и пошла по садовой дорожке к калитке.

«Надо успеть на автобус», – думала она, поглядывая на часы и прибавляя шаг.

«Merci, Маруся!» – свободолюбиво подпевало воодушевлённое воображение.



(«Всё та же коллекция», Рига, 2013.)


Рецензии
Очень сильный рассказ! Испереживалась за главную героиню! Ну и хорошо, что она освободилась от "гения"!
С теплом,

Людмила Колденкова   07.03.2024 21:32     Заявить о нарушении
Спасибо Вам огромное за прочтение и отклик, Людмила!
С самыми добрыми пожеланиями и поздравлениями с весенним праздником!

Светлана Данилина   08.03.2024 01:07   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 42 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.