Шёл последний год войны

Таисия Васильевна своего старшенького Георгия не видела с той самой поры, как призвали его в марте 44-го.

А вот весточки от сыночка-солдата, прилетавшие издалёка, берегла. Все до последней, в целости.

Часто раскладывала их под лампой в передней хате, покрыв стол праздничной белой скатёркой.

Едва касаясь, поглаживала рукой. Вчитывалась слезящимися, ставшими совсем плохими глазами в заученные наизусть выцветшие неровные строчки.

Перебирала согнутые треугольниками серые листочки и цветные почтовые карточки, купленные, видать, по случаю в полевой лавке военторга.

Рассматривала подолгу плохо пропечатанные картинки, на которых по приказу Вождя краснозвездная пехота шла в последнюю штыковую, добивая ненавистного врага в его берлоге.

А когда помирала, передала завёрнутые в чистый платочек письма младшему сыну, Вите.

Кому, как ни ему, фронтовику, дошедшему в восемнадцать лет до Берлина и до Праги, беречь память о сгинувшем под Хайлигенбайлем старшем брате.

Уже и Вити нет, а вдова его Лариса Ивановна до сих пор хранит заветную шкатулку в кирпичном домике под старой вишней, что распахнул три светлых окошка на широкую улицу Машинная.

Чтобы помнили внуки…

Редко ведь у кого теперь сбереглись военные письма. И не так чтобы одно-два, а чуть ли не семь десятков – всё присланное солдатом с фронта…

…Жора Торубаров сызмальства шебутной был, рубаха-парень и заводила. А вот к учению душа не лежала.

Закончил ещё до войны с грехом пополам семилетку и ладно.

К днепровским рыбакам в артель пошёл.

Известно: чтобы сеть с рыбой тащить, сила в руках нужна, а не правописание с арифметикой.

К тому же, девкам более по вкусу весёлый балагур да толковый чубатый гармонист, а не нудный счетовод с мутными очками на крючковатом носу, из которого вечно висит зелёная сопля.

РЯДОВОЙ НЕОБУЧЕННЫЙ
Жил Жора особо о смысле жизни не задумываясь и дням прожитым счёт не ведя. Так что, как повестка из полевого военкомата пришла, попусту не кручинился.

Выпил «на коня» чарку, родных поцеловал, брата Витю по вихрам потрепал, заповедал ему мамку беречь и отцу кланяться да и пошёл, шлёпая по лужам прохудившимися сапогами, с тощим сидором и неизменной гармошкой на плече.

Чуть ли не всех мужчин тогда из села забрали.

И тех, кого в 41-м не успели мобилизовать.

И тех, кто подрос за три военных года. Вплоть до 26 года рождения под ружьё ставили.

Спасибо, хоть не сразу в мясорубку бросили: обмундировали в солдатское, накормили почти досыта, да дали времени чуток на обучение военной науке.

Хотя какая для пехоты особая премудрость: знай, беги в атаку с примкнутым штыком да ори погромче, чтоб не только враг, сам себя боялся; а коли ползёшь – прижимай корму к земле, чтобы раньше времени в ней фриц пробоину не сделал и портки казенные не попортил.

Жору к станковому пулемёту определили. Радость тоже небольшая.

Хоть щиток броневой от пуль прикрывает, но пулемётчик – цель для противника наипервейшая.

И на марше «максимку» на горбу как родного таскать приходится.

Благо плечо свободным стало: от тощих харчей запасного полка давно Жора сменял на хлеб да сахарок и гармошку, и немудреные мелочи, что в сидоре из дома захватил. Да и ни к чему они: ни сегодня-завтра в наступление, разве угадаешь, какое счастье будет, жив ли останешься.

А на смерть лучше сытым идти.

ПРОРЫВ
Смерть была рядом. Устлала пехота телами поле перед ощетинившимися колючими спиралями высотками, но прорвала таки на Бобруйском направлении долговременную линию чужой обороны.

За что и получили выжившие пропечатанную на плохой бумаге личную благодарность от товарища Сталина, а Жора персонально ещё и представление к почётной солдатской награде: ордену Славы.
Видать, сберегли судьба и письмо божественное с молитвой, что сунула украдкой на прощание мама.

Хранил ведь его неизменно в нагрудном кармане, хоть и совсем затерлось да намокло, когда речушку Птичь форсировали.

После шестидневных упорных боёв и  преследования бегущего противника дали командиры остаткам полка передышку для отдыха.

Даже не передышку – праздник: в брошенных фрицами автомашинах раньше трофейных команд собрали пехотинцы вдосталь консервов, шоколада, сигарет, шнапса и даже бумаги, чтобы писать домой письма и крутить самокрутки.

Отъедались, в себя приходили да диву давались: зажиточно вокруг люди живут, даром что под немцем три года были. По 3-4 коровы во дворах, по пять свиней, и овец от десятка и больше. И мужчины все по домам – не больно их немцы притесняли, даже, отступая, с собой не гнали.

ЗА БУГОМ
В конце июля начались жнива. Солнце польское жаркое, в небе ни облачка, а вкус вишен, словно дома, в Саблуковке, с дерева у родительской хаты.

И не заметил бы всего этого Жора, да второе ранение за месяц получил.

Сперва зацепило маленько – лишь чуть больше недели при санбате кантовался, а потом всю левую сторону осколками посекло.
Вроде и кости не задеты, но крови потерял изрядно.

Вот и появилось время оглядеться по сторонам.

Совсем далеко от дома занесло, до чужих столиц куда ближе. Варшава в 80 километрах, а до Восточной Пруссии едва 150.

Так что уже вскорости и фрицевское кубло. А там и война, по всему, сразу кончится.

Бежит немец, деваться ему некуда. И наши жмут. И союзники в помощь напирают. И в самой Германии на Гитлера покушение. Так что, по домам скоро. С победой. Лишь дожить…

А вокруг словно и нет войны. Не бедствуют люди, не тужат.

Жизнь сносная, только для советского взгляда непривычная: у каждого свой кусок земли, хлеб убирают косами, сеют исключительно жито, но урожай собирают хороший. А пшеница произрастает только в помещичьих хозяйствах – здесь и такие сохранились.

Всё у поляков не так как дома: магазины частные – чего только нет на прилавках. И крестьяне весёлые, сытые. Одеты опрятно. Только гостеприимства нет. И солдат советских не особо любят. За рубли ничего не продадут. Разве лишь побреют в салоне, да и то с неохотой, как нибудь.

НА ЧУЖОЙ ЗЕМЛЕ
К октябрю на границу с Восточной Пруссией перебросили. А вскоре на немецкой земле воевать стали.

Сперва чудно было: дома стоят целые, имущество на месте. А людей гражданских – нет. Лишь солдаты.

Перед атакой объясняли: здесь самая отборная богатая немчура проживала, эсэсовцы. Вот и эвакуировал подчистую их Гитлер.

А какие ехать не захотели, тех в расход свои же пустили, чтоб иным неповадно было.

Может, и не врал замполит: Жора сам пострелянных молодых немок видел. Однажды в городок ворвались – лежат рядком у посеченной пулями стены. Уже холодные. Одёжа не снятая. И не сильничал их никто перед смертью.

Врать нельзя – неплохо здесь немцы жили. Но только чужой кровью и потом. Куда ни зайдёшь – всё награбленное. Из захваченных держав вывезено. Своего, немецкого, мало.
Вот и вышло боком.

Приказ вышел: всю мебель и одёжу, и инвентарь домашний, вплоть до кровельного железа собирать и вывозить в те области, где немчура камня на камне не оставила. Для восстановления жизни.

Достался от немецкого пирога и пехоте ломоть: всю трофейную живность, свиней, кур, в тыл не везли. Тут же в солдатский котёл отправляли. Начальство не возражало, а приварок никогда лишним не бывает.

Тем более бои жестокие начались. Такие, что едва успеешь домой пару строк с сообщением, что пока жив и здоров, на коленке в окопе между атаками черкнуть.

Упёртый стал немец. Насмерть стоял. Да в контратаки несчётно бросался.

ХАЙЛИГЕНБАЙЛЬСКИЙ КОТЁЛ
А потом и вовсе стало не до писем. Почитай, с конца января по март не писал Жора домой.  Хотя до того старался мать беречь, регулярно весточки слал.

Лишь как захлопнули напрочь «котёл» с немецкой группировкой, да ясно стало, что выдохся немец, отправил домой 11 марта боевой привет из политой кровью проклятой Пруссии.

Карточку, на которой тридцатьчетвёрки с пехотным десантом мчатся на Кёнигсберг по разбитому большаку мимо таблички-указателя направления главного удара на балтийском побережье. Чтобы знали дома о том, что военной цензурой писать не велено. И о скорой победе.

…19 марта 1945 года первый номер пулемётного расчёта, сержант 3-го стрелкового батальона 371-го стрелкового полка 130-й  дивизии Георгий Павлович Торубаров пал смертью храбрых в бою неподалёку от городка Хайлигенбайль в четырёх километрах от Балтийского моря, отбивая отчаянную в своей безысходности контратаку рвущихся из окружения немцев. Пятую за день…

…Через несколько часов остатки разгромленной 4-ой армии вермахта начали повсеместно поднимать белые флаги…