9 контекст

продолжение

                СЛАБАЯ СТОРОНА

  Оба замолчали. Нахлынувшая атмосфера от душевных стихотворных строчек делала это молчание не тягостным. Повеяло романтикой. Эти чувства, усиленные походной костровой теплотой, вообразили уютную глубокую колыбельку, в которую зарывшись, оставив наружу только свою глупоулыбыющуюся физиономию, хотелось оставаться не знамо сколько долго.
   Олег весь поход не курил, а тут сама обстановка потребовала. Благо, заначка была в Витькином рюкзаке. Закурил, Виктор тоже попросил.
«Витьку может даже придется нести. — размышлял про себя Олег. —  Жар ладно, а с рукой, наверное, серьезно. Надо быстрее. До Терскола километров пять-шесть. Часов за семь-восемь должны дойти обязательно.»
     От Олежкиного предложения Виктор, не раздумывая, взъерепенился. Что, рука!? Ноги в порядке, сам пойдет. Подвязав руку повязкой, перекинутой через шею, крепко «сжав» себя в кулак, Виктор налегке осторожно засеменил мелкими шагами, правда, поддержкой своего друга он, нет-нет, пользовался. Правая рука по-прежнему была никакая: плечо как-то чувствовалось, а вот в запястье жизни не было.
      Проковыляв километра полтора-два им здорово повезло: встретили большую группу туристов — человек двадцать из Ижевска. Узнав в чем дело они даже без всякой просьбы решили задержаться на два дня. Четверо молодых парней добровольно вызвались проводить Олега с Виктором до Терскола. Перед дорогой их хорошо покормили. За время кормежки соорудили носилки. Укутав  в спальник больного положили его на них  и живо зашагали к поселку. Добрались до него  за три, с небольшим, часа.
   В местной поликлинике фельдшер, осмотрев больного, сказал, что положение у него очень серьезное — его надо срочно в  специализированную клинику. Вызвали вертолет.
  Под вечер Виктор уже лежал в палате хирургического отделения республиканской клинической больницы.   Дежурный хирург, после продолжительного осмотра, скорее даже изучения, так ничего и не сказал. Минут через пятнадцать после его ухода в палату зашли две медсестры и стали делать ему прописанные процедуры.
    Утром с дежурным зашел другой доктор — невысокий полноватый пожилой человек,  с абсолютно седой густой шевелюрой. По национальности, очевидно, армянин.
   Ощупав и осмотрев его руку — Как дела, дарагой? — спросил Виктора.
- Болит — ответил он.
- Плохо, что болит, но это харашо.
  Потом снова принялся внимательно осматривать его руку.
- Сейчас мы, дарагой, ничего решать не будем. Подождем следующего утра.
    Наверное под  действием уколов, боль поутихла. Под вечер рука ныть стала сильнее, но все равно не так, как было.
   Утром пришли сразу трое врачей — тот армянин и двое незнакомых, один из которых русский. Снова внимательно осматривали Виктора. Отошли в сторонку, долго шептались, опять подошли.
- Дарагой Виктор, — начал армянин, заведующий хирургическим отделением, как вчера сказала медсестра, — нам очень жаль, но руку придется ампутировать. Омертвение у тебя уже начинается. Пагибнуть можешь,  дарагой.
    Виктор молчал.
- Что скажешь, дарагой?
- Я не согласен, —  негромким, но твердым голосом произнес он.
- Извините, но не соглашаться на ампутацию очень опасно для вашей жизни — поддержал своего коллегу русский доктор.
- Я не даю своего согласия на ампутирование — повторил решительно Виктор.
- Дарагой, но ты пагибнешь!
- Мы Вам советуем — произнес третий доктор — подумать хорошо. Часа через три мы снова подойдем.
    Оставшись один он смотрел в потолок. Странно, но им почему-то не овладело чувство паники, какое должно быть в первое время после такого ошемляющего известия. Он был спокоен, сознание было ясным, мысли текли свободно и размеренно.... «Странная эта, все-таки, штука — жизнь.  Накапливается она постепенно, иногда очень долго-долго, а меняется все в ней, или сама она полностью меняется, или заканчивается, быстро, зачастую мгновенно. Какие мы смешные. Нам все кажется, если случается страшная болезнь, или неотвратимо надвигающаяся смерть, почему? Почему я? Причем, «почему я» говорит, наверное, каждый. Однако, по судьбоносной логике, в обществе обязательно должны быть какие-то несчастные случаи и со смертельным исходом. Но если с тем «Я», будем считать, несправедливо, то тогда с кем справедливо. Чудно, в самом деле выглядел бы случай, найдись человек, который бы согласился, что данный  логически неизбежный социальный исход должен быть именно  с ним, а не с Катей, Ваней, Джоном, Сэмом или кем другим еще.» Он представил ситуацию, как он будет выглядеть инвалидом. Как его поначалу будут жалеть. Потом, Аленка, наверное, будет ворчать все чаще и чаще, замечая все чаще, то это не ладно, то то не ладно, а в подоплеке этих не ладов будет его неполноценность. Хотя, может,  он и наговаривает, вернее, надумывает,  на Аленку. Она, видно, человек надежный, не подведет, не предаст, будет с ним во всех его невзгодах. Да, но вот он не хочет такой неполноценности, не хочет видеть сострадания к себе, а то и подспудной укоризны за что-нибудь, он в принципе не желает быть в тягость кому-нибудь и своей жене. Нет! Все! Или он останется полноценным, или.... Как судьба..."
   Приподнял мертвеющую руку. Запястье не ощущалось вовсе, в предплечье  от надавливаний были слабые ощущения, в плече жизнь была.
   Он был знаком с некоторыми индийским учениями, знал, что волевые упражнения способны творить чудеса. В общих чертах Виктор даже владел методикой сосредоточения внимания, методикой концентрации внутренней энергии, методикой направления волевых усилий.  Решил, все имеющееся время посвятить настойчивым тренировкам. Либо он победит болезнь, либо она его.
   Попытался, для начала, пошевелить пальцами — реакции никакой. Тогда он стал пытаться это делать еще раз, потом еще, потом еще, потом еще. Упорно, настырно, повторял и повторял это раз за разом. От еды отказался.  До изнурения оживлял и оживлял, придумывая все новые формы упражнений. Так и прозанимался до прихода врачей.
     На этот раз они пришли вдвоем — армянин и русский.
- Что решили? — спросил русский.
- Я не дам своего согласия на ампутацию — снова повторил Виктор.
- Дарагой, это безрассудно — взволнованно, чуть  повышая голос, сказал доктор армянин.    
- Арсен Шавлович, я решил, что ампутации не будет.
- Он решил...Мальчишка... — отчаянно жестикулируя правой рукой, левую держа в кармане халата, он уже стал кричать —   да ты знаешь, что тысячи людей живут без одной руки и смиряются с этим, и никакой трагедии не делают, и работают, и в семьях у них все в порядке.
- Я  не тысячи людей, я один такой, наверное, не правильный, но вот такой какой есть. Вы уж извините.
- А ты подумал о близких, а ты подумал о друзьях своих, ты подумал обо мне.   Как я в глаза коллегам смотреть буду. Мне скажут — Арсен, как  ты мог допустить, что твой пациент от излечимого случая погиб. Что я скажу, дарагой Виктор?
- Вас никто ни в чем обвинять не будет. Придет Олег, напишет письмо, я его подпишу. Вся вина за случившееся будет на мне.
      Доктора не унимались. Принялись его ругать, потом увещевать уже вдвоем. Виктор стоял на своем. Наконец, видя его непоколебимую позицию, сникли.
- Виктор Михайлович — уже успокоившись сказал хирург  — мы взываем к Вашему благоразумию. Потом, Вы почему отказались от еды. Есть надо обязательно. Если Вы будете настаивать на своем решении, тогда пусть ваш друг достанет медвежьего сала и принесет водки. Я распоряжусь, чтобы Вам давали очень горячую пищу. Что делать я потом  все подробно расскажу.
- Спасибо Даниил Ильич.
     На следующий день пришел Олег. Он успел позвонить домой. Сказал, что мама с Аленкой уже выехали. Сидели с ним долго. Сначала говорили о всякой ерунде, в основном о былых случаях в походах. Хотя, как всегда, говорил преимущественно Олег. Виктор только и успел вставить эпизод, приключившийся в восхождении на Конжаковский камень (главная вершина Среднего Урала — 1569 м. Прим. Автора). Олежка долго хитрил, «зубы заговаривал». Виктор это понимал и ждал, когда он начнет чехвостить его. Начал после того, как спросил, помнит ли он Димку из Москвы в походе на Белуху. Виктор сказал, что очень хорошо Димку помнит и помнит то, что с ним случилось. Он, как потом оказалось, сломал копчик и с этой травмой тащился с рюкзаком с полста километров. Все равно, рассказав Виктору эту историю он спросил, неужели он считает, что его рука точно также заживет-оживет, как  Димкин копчик. После чего его прорвало. Минут тридцать, сорок он его обзывал то олухом, то придурком, точно также, как Арсен Шавлович, заставлял подумать о близких, предлагал не «валять дурака» и соглашаться на ампутацию, говорил что они еще походят с ним в походы, что он его тоже на аркане должен вытащить — долг отдать. Виктор был непреклонен. Когда тот выдохся, попросил принести медвежьего сала и бутылку водки, сказал, что врач это присоветовал. Олег понял, что говорил напрасно. Посидев еще минут тридцать он ушел.
    Утром, через день после Олежкиного посещения, пришли мама с Аленкой. Олег тоже пришел. Те, безо всякой подготовки, принялись уговаривать соглашаться на ампутацию запястья. Виктор молчал. Мама заплакала, следом за ней слезы стала лить и Аленка. Олег снова стал призывать его не «валять дурака». Виктор стоял на своем. Часа через два после такого безостановочного штурма он сказал им огромное спасибо за сочувствие и попросил оставить его одного. Сначала мама сказала, что домой она не поедет пока все не разрешится, потом то же самое сказала и Аленка. Олег присоединился к ним. Все будут жить на квартире, которую они уже присмотрели.
    Оставшись наконец-то один он погрузился в размышления.
«Они как сговорились, и Олежка и Арсен Шавлович, да и у мамы с Аленкой, к тому сводилось — подумай о других!....»  Собственно, Виктор о себе не думал совсем: его сознание неусыпно сверлил образ калеки за которым, поначалу вздыхая, сожалея, будут ухаживать и мама и Аленка. Он уже не сможет полноценно обеспечивать семью. Хорошо, хоть детей нет. Как же ему не жаль, до жгучей боли в душе жаль и маму и Аленку. Он помнит те стихи которые он запомнил, как они только-только начали встречаться:

    Пусть тебе чудится,
                пусть тебе кажется
   Пусть хоть чуть-чуть
                ИНОГДА,
   Что в мир спокойным
    Порядком обставленным
   Твой залетела
                ЗВЕЗДА

  Повезло ему с Аленкой? Конечно повезло. Он и ее, и маму свою самозабвенно любит и, именно поэтому не станет обременять их  жизнь  мужем и сыном калекой. Нет! Нет! Он решил! Все! Либо он поправится, либо...
    Он еще не знал какой, но уже понимал, что метод излечения должен быть необычным, нетрадиционным. Как то сама по себе вспомнилась часть стихотворения, отражающее глубину того самого нестандартного подхода:

  ......Традиций оковы замшелые
Со взора исчезнут совсем.
Шаги, поначалу несмелые
Теперь уже будут по всем

Идти направлениям жизненным,
Которые раньше в плену
Судьбы прежней были пожизненно.
Сорвать эту всю пелену

Возможно, когда над собою
Удастся  возвысить себя.
Одарится новой тропою!
Нещадно себя возлюбя.....

    .........Он студент второго курса. Ему едва исполнилось восемнадцать. Что в группе царила атмосфера поиска, жажда безмерного поглощения любой информации — сказать будет явно недостаточно. Она была повсюду в их институте. Какой там в институте! Витьке тогда казалось, в каждом городском закоулке люди только то и делали,  что безмерно насыщались знаниями: в метро читали, на улицах, то там, то там о чем-то спорили, библиотеки были постоянно переполненны, на коммунальных кухнях без умолку обсуждали или это, или то событие, в студенческих общежитиях допоздна шли вечные дискуссии. А как они донимали своих любимых преподавателей! Проходу им не было от ненасытной студенческой оравы. Доходило до того, что старосты группы, вероятно, по настоятельной просьбе деканата, просто ограждали преподавателей  в переменах между часами пары от назойливых «студней»; мало ли первым  куда надо по своим делам, в конце концов просто отдохнуть.
     Валентина Степановича Матвеева — старенького преподавателя, доктора психологии, очевидно, боготворил весь институт. Были обычными и наиболее любимыми лекции по психологии для студентов нескольких курсов одновременно, проводимыми им в самой большой институтской аудитории — актовом зале. Узнав про них помещение набивалось до отказа всякими посторонними: и другими студентами, и другими преподавателями, и рядовыми сотрудниками института, и просто с улицы приходили. Тишина стояла такая, — как будто один слушает с открытым ртом. В лекцию он обязательно вставлял показательные сеансы по гипнозу. Какие чудеса он на них только не творил! Бывало вызовет из уже подготовленной публики несколько человек, подойдет к двум-трем верзилам — на их фоне он такой щупленький, им едва до плеча достает — но, вот щелкнет пальцами над ухом одному — тот застыл, другому — не шевелится, третьему — то же самое. Неестественной, похожей на одурачивание, выглядела ситуация когда ....... он с ними начинал разговаривать! Они ему обдуманно отвечали, виновато для зала улыбались, а ничего сделать не могли. Он или того, или того, насилу приподнимет — ноги, как окаменевшие, оставались раздвинутыми под тем углом, как стояли. Выводил их из гипноза тоже эффектно, — также легким щелчком своих пальцев и те пошли такие довольные-довольные, как только что вкусненькое съели. Эти и другие сеансы гипноза выглядели  абсолютно обескураживающими, неприемлемыми здравому смыслу, который «черно-белое» сознание делил на —  это быть может, а этого быть не может, просто потому, что не может быть и точка.  Давились в зале от смеха при виде, как загипнотизированный представляет себя в зрительном зале и по-детски смеётся над воображённой им комедии, но давились, с огромным усилием, про себя, ведь  условие было, не то, что не смеяться, шуметь нельзя было, иначе травму можно нанести тем, кто находился на сцене.
      Витьке, как-то, дико повезло. Он зацепил Валстепыча после лекций. Та пара была последней и у них и у него. Рядом с ним не было ни старосты, ни других студентов. Он подошел и спросил какой-то очередной вопрос о тайне управления своим поведением, вплоть до регулирования своего физического состояния. Слушал профессор его внимательно, не стал перебивать длинный вопрос, давно перешедший в свое понимание ответа на него. Когда Витька наконец выдохся Валстепыч ему заявил, что «вякать ему не интересно»,  с намеком на то, что не плохо бы студенту  перед рассуждениями, хотя бы азы накопленной научной информации по этой теме усвоить. Однако в его словах было столько страсти, глаза метали такой жар, что он задержался — они уже пришли на кафедру — и профессор стал ему — простому студенту!, одному! — рассказывать про те самые тайны. Витька разинул рот, слушал, шелохнуться боялся.
     «Беда и феномен материи, что какая-то её часть стала человеческой — осознанной, понимающей, одухотворенной. Человек, в процессе всего своего онтогенеза боролся и борется до сих пор с самим собой, метаясь между молотом и наковальней. Самый простой выход — ему бы просто перестать думать, подчиниться дикой природе и, тогда масса проблем отмелась бы сама собой, но, тогда, взамен пришли бы проблемы той самой дикой природы во всей её полноте. К  сожалению, или к счастью — кто знает! — человек, будучи вовлеченный в свою судьбу, уже не в силах вырваться из своих природных задатков. Его беда и преимущество одновременно —  он уже не может не размышлять, он уже не может не поступать обдуманно, а с этим, вот ведь какой парадокс получается, каждое его движение неправильно, каждая мысль его несет ложь. В это здравому смыслу невозможно поверить, этого невозможно доказать, это просто чувствуется на уровне научной интуиции. Вы понимаете, что такое общественное развитие, что такое расцвет цивилизации? В обобщенном исходе все социальные достижения сводятся к комфорту. Для чего человек учится, приобретает навыки, получает профессиональный опыт — для того, чтобы достигнув это обеспечить свою жизнь, свить свое гнездышко, создать там уют. Психологические установки современного человека направлены на стремление когда-нибудь спокойно отдохнуть, расслабиться, получить удовольствие, вкусить жизнь во всей ее полноте. Если это все обобщить, то обрисуется иллюзорный идеал счастья, который, в сущности сводится к тому, чтобы ничего не делать, по крайней мере грубой физической работы, и ни в чем не нуждаться. Здесь заложена мина замедленного действия. Человек стремится отдыхать намного больше, чем ему нужно, начинает потреблять излишнее количество пищи. У него появляется ленность  души. Потом возникают последствия: снижение тонуса, постепенная всевозможная физиологическая деградация. Когда же, в результате той самой деградации, появляются проблемы со здоровьем вступает в дело официальная медицина со своими мировоззренческими шаблонами, стандартами, стереотипами, которые сводятся к ответным стандартам действий — такой-то симптом, такое-то медицинское предписание, которое также является не правильным, но закономерным, потому как иначе нельзя, иначе конкретный практикующий врач просто утонет либо в схоластике, либо в демагогии, либо в шарлатанстве. Вы спросите, а как быть-то, а как правильно? Если в каждом конкретном случае, то правильным поступком, когда речь идет об излечении,  будет «отстегнуть» свое сознание, уйти в себя, начать блуждать по своему организму, как обычный наблюдающий, никаких действий не предпринимающий, странник. Организм — саморегулирующаяся система. Он от своего осознанного «Я» требует истинного, но не подталкиваемого изнутри усилия. Такое желание должно быть непроявленным. Сможете нет, молодой человек, понять эту категорию?! Самое удивительное в нашем организме является то, что он, в принципе, любую болезнь сможет вылечить сам, даже такую серьезную, по нашему представлению, как злокачественные образования. Мы об этих болезнях до сих пор мало что знаем, но проблема заключается не в отсутствии действенных медицинских препаратах, а в том, почему в отдельных случаях наступает самоизлечение. Этот факт говорит о том, что организму не надо мешать, чего человек, к огромному сожалению, делать зачастую не может. Если же говорить не о конкретных случаях, а о людях вообще, то правильным будет бесконечное количество ежедневных неправильных действий, в том числе и медицинских. У людей просто нет другой альтернативы, к тому же человек это тоже природа, своеобразная конечно, а какая природа не своеобразная! А в природе ничего неправильного, то есть неестественного, быть просто не может».
    Время уже катилось к позднему вечеру. Валстепыч дал ему ясно понять, что пора бы и домой. Витька, поблагодарив профессора за уделенное внимание и извинившись перед ним, в раздумьи поплелся в раздевалку.
    ...... Сейчас, лежа на больничной койке, он весь этот разговор вспомнил. «....Сможете ли Вы понять эту категорию» —  мысленно повторил он вопрос доктора психологии про не подталкиваемое желание. Это сейчас главное — понять его  глубинный смысл. В общей форме оно определяется, как нельзя недодать и  не переборщить. Подспудное же значение определяется глубоким про чувствованием, интуитивным погружением....
     Вечером, в начальный период обострения болевых ощущений, Виктор обильно смазал руку медвежьим салом, хорошо выпил водки и погрузился в самозерцающее отрешенное бездеятельное небытие, в глубокий сон.

    .....Ему, почему-то представился образ старого короля, опустевшего королевства и совсем опустевшего большого королевского замка. Он ходит с факелом в руке. У него нет ни страха, ни печали, никаких эмоциональных переживаний. Он просто ходит по длинным нескончаемым коридорам, заглядывает, поочередно, в несчетные комнаты. Зайдет, постоит, посмотрит, выходит, идет  в следующую.  И так бесконечно. Вышел из замка. Пошел целенаправленно, но неизвестно куда. Он идет и ему радостно, но радости этой никак внешне не показывает. Путь доставляет удовольствие, но он его не проявляет. Приходит в селение. Там много людей. Все они разделены на отдельные группы и все чего-то делают. У кого работа идет ладно — они азартны и увлечены. Кто с надрывом работает. У  кого-то работа явно безуспешна. Он полон желания содействовать людям в работе. Подойдет к одним, ничего не говорит, только наблюдает — у них начинает всё ладиться, их работа наполняется удалью, бесшабашностью, веселостью. Подойдет к другим и их трудовой порыв усиливается. К третьим подходит, также ничего не говорит, как будто их не замечает, и они его тоже, очевидно, не видят: они пробивают длинным металлическим прутом какой-то канал. Долго у них ничего не получалось, видно, что уже измучились, но вот его незримое присутствие придало им силы, работа пошла споро и они достигли своего — к общему ликованию прочистили этот канал и принялись за следующий. Скоро и здесь они добились успеха. Так он двигался от группы к группе, воодушевляя людей, придавая им оптимизма, уверенности, сноровки и, от этого, результативности в их труде. Вышел из селения, пошел полем, зашел в лес. Шел по тропинке. Лес становился, а потом и вовсе превратился, в непроходимые дебри. Вскоре и стал перед ним сплошной стеной, сотканной из перепутанных веток без всяких деревьев. Он пополз по ним. Они в каких-то местах были то реже, в других гуще. Иные места приходилось ему обползать. Так он карабкался долго, долго.  Но в этом он не видел ничего необычного, как будто по улице города шел, казалось ему все обыкновенным. Он сосредоточен, спокоен и нейтрален. Он полз и полз. И вот выполз на берег реки. Там корабль. Он вошел на этот корабль и тот поплыл. На корабле Виктор-король один. Перед ним стоит задача, он это хорошо знает, очищать реку от заторов. Ему надо  проложить путь по реке тому, кто плывет за ним. От того, как он успеет очистить реку от всевозможных препятствий, зависит судьба и жизнь следом идущего каравана и, чтобы он не догнал корабля Виктора путь ему надо очищать быстрее и быстрее. И вот он убирает камни, раздвигает  деревья, освобождает реку от заторов, а та, высвободившись от запруд, как благодарность за его труды, тоже начинает ему помогать, увеличивая свой напор, прибавляя силу энергии воды. Ему, он чувствует это,  во что бы то ни стало, надо успеть попасть в открытое море. И вот он трудится, трудится, трудится, а усталости нет никакой, есть только глубокое переживание, лишь бы успеть, чтобы не догнал его караван, чтобы не случилось с ним беды. Вот уже вдали видно море, вот уже заметен приближающийся маяк. Чем он становится ближе, тем отчетливее видно, что маяк — это стоящие, но почему-то очень большие, Аленка и мама, которые ничего не говорят, никак ему не  жестикулируют, а лишь смотрят, но смотрят с чувством глубокого переживания, надеждой и болью в глазах. Совсем уже близко море. Последний остался затор. И тут случилось неожиданное — у него вдруг полностью исчезли силы. До последней капли, так, что он даже рукой пошевелить не может. Караван приближается. Вот вот настигнет его корабль, вот-вот столкнется с преградой и  погибнет. Виктор чувствует, что наступает безысходность, что уже неминуема трагедия, чувствует приближение смерти. ....Но, в последний момент, показался и вылез из ледяного колодца его друг Олежка. Вылез и стремглав бежит к нему, громко кричит «Витек, Витенька, Витька — ты же победитель. Ты сможешь...». Подбежав к затору начинает отчаянно разгребать его, тут и  у Витьки силы откуда непонятно появились. В свою очередь и река помогла им: устремилась в сделанную брешь, ежемгновенно увеличивая свой напор. До каравана оставалось метров пять-десять — не более, — но они успели, они освободили для него реку, не дали ему погибнуть, спасли его. ...И тут он в полном изнеможении упал на зеленую траву и заснул. Вслед за этим, превратившись в легкую дымку, испарились, исчезли и маяк, и Олежка и караван....

- Дарагой Виктор, просыпайся. — Дошло до его сознания. —  скоро уже девять.
   Он открыл глаза. Рядом стоял Арсен Шавлович в своем белом халате, как обычно, держа левую руку в кармане и с высоты, своими добрыми глазами, с беспокойством смотрел на него.
   Первым делом он откинул угол одеяла и взял правую руку Виктора. Тот почувствовал еле ощутимое покалывание в пальцах.
    Доктор осмотрел внимательно запястье. Потом еще раз и уже кругом всю руку тщательно разглядывая ее. Положил тихо на кровать и укрыл одеялом. Ничего не говоря ушел.
     Минут через пятнадцать они пришли вдвоём с Даниилом Ильичем. Снова Арсен Шавлович откинул одеяло и взял руку больного. Они оба стали внимательно уже, очевидно, изучать ее со всех сторон.
- Но, Арсен Шавлович!, но этого не может быть. Я вчера отчетливо видел на его руке.... да и Вы тоже видели, Вы мне еще сами на это обращали внимание.
    Не слушая своего коллегу, как-бы игнорируя его, Арсен Шавлович обратился к пациенту.
- Виктор Михайлович, — сказал он, при этом не глядя на больного —    сейчас еще желаемое произносить преждевременно, однако, можно заявить, что исчезло точное заключение по нежелаемому исходу. В итоге, — тут он перевел внимание на доктора — уважаемый Даниил Ильич, надо подождать. За это время будем проводить интенсивное терапевтическое лечение.
    Когда они ушли Виктор повторно обильно смазал медвежьим салом свою больную руку. Водки в этот раз выпил меньше.    
      По-прежнему чувствовалось слабоощутимое покалывание в пальцах руки. Если начался процесс оздоровления, если кровь слабо-слабо, но уже поступает в больные ткани, надо этот процесс поддержать. Хотя, почему если? Без всякого «если». Если бы даже и не было этого, («....ты погоди, — начала зудить настырная шемеля. —  Пока еще ничего точно не определено. Ты особо не обнадеживайся...») .....предположительного «если», все равно он бы стал чего-нибудь делать, даже тогда, когда и делать «это что-нибудь» было-бы бессмысленно.
 «Это что-нибудь» —  это максимальное напряжение, это перенапряжение собственной силы воли, это переход всяких границ возможностей этой самой силы, в обычном состоянии немыслимых. Нет, эти беспределы, они вообще немыслимы, на то они и беспределы — не поддаются рассудку. Они необъяснимы, но они существуют. Множество фактов зафиксировано, когда человек титаническими усилиями стократно превышал свои физические возможности: женщина, стремясь спасти своего ребенка удерживала груз около  тонны!, в момент опасности мужчина перепрыгнул забор высотой около пяти метров, люди ночью, голыми сидя на снегу, на берегу промозглой горной реки, жаром своего тела не только плавили под собою снег, но и высушивали накинутые на них простыни, смоченные в ледяной воде, причем не одну — несколько.
   Достижение немыслимого возможно в отрешении от себя, в «погружении» в себя, в «хождении» по себе, в постороннем «разглядывании» себя изнутри, лишая себя в этом состоянии всякой малейшей возможности помешать, своим стремлением помочь, своей природе; природа сама все сделает; ты сам становишься частью этой природы.
   Замкнувшись в себе, не закрывая глаз, взгляд которых был направлен неопределенно куда — смотрел, не смотрел, он не понимал. ОН
......«увидел себя самого бегущим по себе в составе бесформенного потока. Он не какая-то то там песчинка, полностью зависимая от движения этого потока, он часть этого потока, он — дополнительное усилие его, придающее ему дополнительную значительную энергию. Он движется не просто так, но к цели, неизвестно кем определенной. При приближении к ней давление потока стало нарастать, он стал сгущаться, уплотняться, поток почти прекратился. Виктор бежит к этой преграде, преодолевая растущее сопротивление. Это сопротивление — не ветер, дующий навстречу, не течение воды — против направления движения, оно — просто сопротивление, которое он преодолевает и преодолевает, бежит не останавливаясь и, достигает. Тут он увидел, что он находится не на открытом воздухе, но в какой-то трубе, которая сужена до малого-малого просвета, словно конусовидная воронка в песочных часах. Он подбегает к этому сужению и начинает расширять этот просвет. Чуть расширил, поток усилился и этим помог ему, еще, поднапрягшись, расширил пространство, поток стал объёмнее, добавил дополнительную порцию энергии движения массы. По крупицам расширял сузившуюся горловину. Каждое дополнительное расширение одаривалось более мощным, нежели предыдущее, напором  потока. Такие усилия он продолжал до момента, когда наконец поток уже не пробивался, но хлынул всей своей мощью, сбивая  всё!, преграждающее ему путь для движения. Здесь вдруг оказалось, что этот поток и он в составе этого потока,  движутся ни в какой не трубе. Все свободно, ничего не стесняет. Поток движется, он направленно бежит к следующей цели. Там он будет делать то же самое, что и ранее.».....
     Через какое-то время к Виктору зашла медсестра. Стала готовить капельницу. Спросила его, как чувствует свою руку.  Виктор молчал. Вглядевшись в него, видя его открытые глаза, ей стало понятно, что с пациентом что-то происходит, он как-будто не присутствует рядом, находится в забытьи, хотя внешне и не спит. Побежала за доктором. Пришел Арсен Шавлович, подошел Даниил Ильич, еще две сестры подошли. Врачи стали говорить с Виктором. Он не отвечал. Его глаза не реагировали и на манипуляции рук Арсена Шавловича. Он неожиданно, легонько, всех отстранил от больного. Задумался. Медсестры, спрашивали, что делать? Кто-то предложил вызвать психиатра. Старый доктор молчал. Через небольшое время, «выйдя» из своих раздумий,  предложил оставить пациента в покое. Он уверился, что больному сейчас необходимо одиночество, чтобы его не тревожили.
- Как с процедурами, Арсен Шавлович?
- Пока никаких процедур, Зульфия. Пусть болной один полежит. Сейчас он сам себя лечит. Процедуры, Зульфия, будем делать, когда Виктор очнется. — Чуть подталкивая, он выпроводил всех из палаты. 
   Минут через тридцать Зульфия тихонько приоткрыла дверь, просунула голову и заглянула в палату.  Пациент лежал, как и прежде — под одеялом, не шевелясь, с слабо прикрытыми глазами. Взгляд его по-прежнему был сосредоточен. Сразу же виделось огромное напряжение, отражаемое этим взглядом.
       Не слышно, мелкими шагами подошла к нему. Присела на стул, стоявший рядом с кроватью. Слегка, то ли похлапывая, то ли поглаживая, заботливо поправила одеяло. Больной не реагировал. Его глаза, углубленные, погруженные в себя, выдавали клокочущий, бурный  процесс, кипевший сейчас внутри этого человека. Очевидна самоотверженная борьба. Если вдуматься, да разобраться — не ради спасения руки. Ради полноценного существования себя самого, как человека.  Наверное так, или схоже с этим, происходило бесконечное количество раз самоотверженное — тела ради духа — самоутверждение человеческого имени.
- Тебе больно, мужчина? — чуть слышно произнесла Зульфия.
   Неожиданно для нее он ответил.
- Нет Аленка. Боюсь не добегу.
- Куда не добежишь? — спросила медсестра.
- Пути надо освободить. Протолкнуть надо все успеть. Видишь, сколько сделано!? Ещё туда надо, потом туда, туда... Сделаю всё, милая, сделаю, моя любимая, силы бы только хватило.
- Как помочь тебе?
- Если только хочешь. Становись рядом.
    Зульфия приподняла одеяло, обхватила и нежно сдавила пальцы его правой руки.
- Ты видишь, что я сейчас рядом с тобой.
- Да, уже чувствую. Становись вот сюда рядом. Гляди, вон я бегу. Меня вот туда направили. Скоро уже следующее сужение будет. Вот уж натиск растет. Я уже подбегаю. Начал раздвигать. Здесь, видно, тяжести больше. Кое-как поддается. Жилы бы не лопнули.
- Давай спустимся. Давай поможем ему, ...тебе.
- Нет Аленка, никак не возможно. Это должен делать только я, только он. Вот смотри брешь стала шире, поток сильнее пошел. Вот он и поможет.
- Можно усилить этот поток.
- Наверное можно усилить.
- Можно я отойду на время?
- Хорошо, Аленка. Возвращайся быстрее. Мне спокойнее и я сильнее, когда ты рядом.......

   Зульфия отпустила его руку.  Встала и пошла к доктору.  Арсен Шавлович выслушал медсестру и согласился назначить ему дополнительные процедуры по усилению микроциркуляции.....
  Под вечер поднялась температура. Рука уже не слабоощутимо покалывала, но не давала ни минуты покоя от давно желаемой боли, несомненным признаком возвращающейся жизни.