Часть 2. Глава 1

   Наше бегство от немцев продолжалось уже более трех месяцев, а конца ему не было видно. На Дону, через несколько дней после того, как мы попрощались с милыми гостеприимными стариками под Харьковом,  пришлось отказаться от уставшей, выбившейся из сил лошади и разваливающейся повозки. Обменяв их на еду и одежду, стали добираться до Волги попутным транспортом. Какая-то неодолимая сила направляла нас на восток, а после Сталинграда на – юг, точнее, на юго-восток. Мама и тетя Лена решили, что Великая русская река Волга не даст умереть от голода и то, что Красная Армия не сдаст фашистам ни Ленинград, ни Москву, ни Сталинград и, конечно, Астрахань - город, куда мы направлялись. Мы плыли на барже, которую тянул небольшой буксир в сторону Каспийского моря по широкой водной глади. За время путешествия было  пересечено много рек и речушек, но такого могучего водного простора еще не видели, и первое время сидели молча, разглядывая величественные, сказочные пейзажи. Баржа хоть и плыла по течению реки, но плыла очень медленно, вернее, плыла не баржа, а просто куда-то назад уползали далекие волжские берега.

   - Баржа движется, как повозка, - определил нашу скорость Борис, который, с опаской поглядывал на небо, так как боялся налета немецких самолетов, для которых беззащитное судно было бы очень легкой добычей.

   Но, к нашему удовлетворению, немецких летчиков, долетавших до Волги, не интересовала наша баржа, их интересовал  транспорт, идущий со стороны Каспийского моря. Эти баржи везли топливо для танков, автомобилей, самолетов. Одной из главных стратегических задач для фашистов была задача перерезать эту артерию, снабжавшую города, заводы и войска нефтью, бензином, соляркой, керосином. Значение этой транспортной артерии увеличилось ввиду того, что в руках немцев оказался Донбасс с его сырьевыми и энергетическими ресурсами, а так же то, что  советские и английские войска вошли в Иран, устранив возможность доступа фашисткой Германии к ресурсам этой страны. Советскому командованию было ясно, что после Харькова немцы будут стремиться к Сталинграду, как самому удобному месту для захвата волжской водной транспортной артерии, но никто еще не предполагал, что борьба за этот город сыграет важную роль в этой войне.

   Дни на барже тянулись медленно, как и сама баржа, часто останавливающаяся у причалов небольших городков.

   - Наша баржа, как пригородный поезд, который останавливается у каждого столба, - продолжал шутить Борис, стремясь выскочить на причал по доскам, перекинутым с баржи, чтобы побегать по земле.
 
   Мама и тетя Лена во время этих остановок старались приобрести еду. В основном, это была свежая или соленая рыба, керосин для примуса, а так же одежда для предстоящей зимы. Становилось ясно, что в этом году война не закончится, хотя уверенность в том, что наша армия прогонит фашистов, и мы вернемся домой, не покидала нас ни на одну минуту все годы нашего скитания. Вопрос состоял только в том – когда и где начнется наступление наших войск?
На барже кроме нас было еще несколько семей, таких же горемык, спасающихся от фашистов, и у Бориса появились друзья, которые рассказывали свои истории бегства от немцев, а также сообщали сведения о вооружениях немецких и советских войск. Наш словарь стал пополняться новыми словами: Хейнкель, Мессершмитт, Юнкерс, Ми-2, Ла-5, Ил-2, обозначающими типы немецких и советских самолетов, появляющихся над волжскими просторами.

   Снизу было интересно наблюдать за разворачивающими в небе баталиями, тем более, что немецкие самолеты, долетавшие до Волги, перестали быть хозяевами неба и получали серьезный отпор со стороны нашей авиации. Однако, эти небесные спектакли создавали опасность и для нас, так как сыпавшийся сверху град пуль и авиационных снарядов то и дело вспахивал поверхность воды недалеко от баржи. Мама и тетя Лена загоняли нас к выступающему над палубой небольшому металлическому ящику и укрывали одеялами и подушками в надежде на правдивость существовавшей все годы войны теории о том, что вращающаяся пуля, попавшая в пуховую или ватную подушку, запутывается в волокнах, застревает в ней и не наносит вред человеку. Очевидная наивность этой теории, или, как теперь говорят, легенды, широко распространенной среди гражданского населения, давала хоть какую-то надежду на спасение. Но меня и Бориса было нелегко удержать в этом символическом укрытии. Когда в небе развиваются боевые события, мы, высунув головы, внимательно следили за тем, что происходит вверху. Однажды наши истребители, вынырнув из  облаков, атаковали немецкие бомбардировщики, везущие свой смертоносный груз, вероятно, в сторону Сталинграда. Снизу было трудно понять смысл виражей и заходов юрких советских самолетов, врывающихся в зловещую стаю фашистских стервятников, и, хотя зона сражения уходила в сторону от нас, мы увидели… Да, мы увидели то, что жаждали увидеть! Из двухмоторного немецкого самолета повалил дым, и он, завалившись на левое крыло, по дуге с ревом, переходящим в визг, стал приближаться к правому берегу реки, в который впоследствии врезался. Мы выскочили из «укрытия» и с криками «Ура» начали прыгать и бегать по палубе. Наконец- то Наши показали, что могут бить фашистов. Это событие укрепило уверенность в том, что скоро все они будут уничтожены. Борис с мальчишками, оживленно жестикулируя, горячо обсуждали обстоятельства боя, причем, с таким «профессиональным» знанием дела, что мне стало казаться, будто каждый из них пять минут назад сидел за штурвалом советского истребителя и нажимал на гашетку пулемета. Я завидовал им, потому что не знал, что такое, пропеллер, мотор и штурвал, а то сам бы сбил бы этого проклятого фашиста. Я бы сбил все немецкие самолеты, если бы только знал, что такое  гашетка и как ее нажимать.

   Событие взволновало не только нас, но и взрослых, которые, собравшись вместе, долго беседовали, периодически покрикивая на детей, осмеливавшихся подходить к борту баржи.  Собственно, никаких бортов на барже не было, разве только условно можно было назвать бортом несколько металлических стоек, установленных  по краям палубы с натянутым по верху тросом, но мальчишек как магнитом тянуло к этим бортам, что бы понаблюдать за плавно утекающими назад водами. Главным «начальником» на барже был матрос в тельняшке, которого Борис называл юнгой, с завистью поглядывая на его умелые действия по наведению порядка на палубе. Он же, этот матрос, обеспечивал водой всех пассажиров, забрасывая на ходу ведро на веревке в воду и вытаскивая его почти не расплескав. 
    
   Последние три дня буксир, тянувший баржу, шел без остановок и доставил нас к грузовому причалу одного из рукавов Волги, а может быть, каналов города Астрахань, где мы высадились на берег. Оставив нас с вещами под открытым небом, мама побежала искать ближайшее отделение связи, чтобы связаться с коллегами,  решить вопрос с трудоустройством и найти хоть какое-то жилье. Для нас, голодных и напуганных отсутствием мамы, время тянулось медленно. К голоду, впрочем, мы давно привыкли и стойко переносили трудности состояния, которое называлось «сосёт под ложечкой», придерживаясь кем-то сказанной мудрой фразы:

    - Главное - это не думать о еде.

   Но как тут не думать, если маленький Артурчик, то и дело, просит кусочек хлеба, о существовании которого мы с Борисом стали забывать, а он, такой маленький, помнит. Вся наша еда последние недели состояла из супа, сваренного из соленой, вымоченной в воде рыбы и небольшого количества крупы, которую мы старательно вылавливали из тарелки, оставляя кусочки рыбы для второго блюда. Рыба съедалась почти полностью, включая и косточки, разваренные в супе.  Сейчас же у нас ничего не было, и тетя Лена, наказав Борису смотреть за мной и Артуром, бросилась к соседним домам с целью выклянчить съестного. К нашей радости, вскоре она вернулась, держа в руках довольно большую вяленую рыбину и круглую лепешку. Рыба была очень жирной и не слишком соленой, а лепешка показалась невиданным лакомством, так что наш первый обед в Астрахани был сродни королевскому. Если не учитывать послеобеденного, неутолимого чувства жажды, побуждавшего часто бегать к водоразборной колонке.
   
   Недалеко от неё небольшая группа разновозрастных мальчишек играла в неизвестную игру. Один из них внутренней частью стопы подбивал небольшой предмет, как мячик, который взмывал вверх и плавно опускался вниз, и после очередного удара летел снова вверх, а другие мальчишки кричали непонятные слова, будто считали количество успешных ударов. Когда же предмет падал на землю, за дело принимался другой мальчишка с намерением победить предыдущего. Все это очень заинтересовало Бориса, и он стал просить тетю Лену отпустить его поиграть, но она запротестовала, говоря, что в любой момент может вернуться мама. Кроме того, она сказала, что эти ребятишки являются детьми из татарских семей, они разговаривают на своем языке, так что подружиться с ними не получится. Мы столкнулись с языковой проблемой впервые, хотя уже давно заметили, что наша белорусская разговорная речь привлекала внимание окружающих в Украине и России, но особых трудностей в общении с людьми не создавала. Теперь же мы узнали, что существует еще один язык, который совсем не похож на белорусский, русский и украинский. Это озадачило Бориса, тут же задавшего тете Лене вопрос «с подковыркой»:

   - А ты знаешь татарский язык?

   - Нет, я не знаю.

   - Тогда скажи, как ты просила у них еду?

   - Они понимают русский язык, но между собой разговаривают на своем. Думаю, что это хорошие люди, потому что предлагали привести вас к ним домой, чтобы накормить обедом, но я отказалась. Не бросишь же вещи на улице без присмотра.

   Ближе к вечеру подъехала повозка, на которой рядом с возницей сидела мама, как всегда озабоченная, но повеселевшая. Она сообщила, что ее приняли на работу и дали место для жилья, а завтра выдадут «хлебные» карточки. Первые вещи, которые были погружены на повозку, это были два ящика – наши неразлучные спутники, доставленные в нужное место.  Именно они сыграли главную роль в том, что маму взяли на работу и дали нам служебную квартиру. 
Повозка неторопливо катилась по незнакомым городским улицам, а нам оставалось только крутить головами влево и право. Возница, пожилой человек, всю дорогу молчал и только один раз произнес несколько слов:

   - Это военный госпиталь,- указал он на забор, за которым виднелись не очень высокие, но аккуратно покрашенные здания.

   Борис тут же стал мне объяснять, в чем состоит разница между больницей и госпиталем, но это было не интересно, и я не стал его слушать. Впоследствии, печальные для нашей семьи события, разъяснили мне эту разницу, да так разъяснили, что я всю свою жизнь стремился избегать как госпиталей, так и больниц. Правда, это удавалось не всегда.
 
   Сейчас же меня заинтересовал странный звук, доносившийся сзади, похожий на звук движущегося поезда. Звук нарастал, потом что-то резко задребезжало, как будто зазвонил телефон, и мимо нас посередине улицы, о чудо!  Проехал поезд. Это был даже не поезд, это был всего один вагон, очень маленький, с большими окнами, за которыми виднелись силуэты людей. А где же паровоз? Ни спереди, ни сзади паровоза не было, а, тем не менее, вагон ехал сам по себе. Действительно, чудо! Оно меня и Бориса сильно  взволновало, и мы, перешептываясь, начали обсуждать эту тему и высказывать свои соображения.

   - Это трамвай, - шепнула тетя Лена.

   - А, понятно, - произнес Борис, - он едет по рельсам.

   Присмотревшись внимательно, я увидел рельсы, утопленные в полотно дороги, которые тянулись на всем протяжении нашего пути, даже по мосту. Пока мы добирались до места назначения, тот же самый трамвай проехал нам навстречу по тем же самым рельсам, и впереди сидел машинист, а вернее, машинистка, которая управляла этим загадочным средством передвижения.
 
   Да, мне этот город стал определенно нравиться, и хотя мы проезжали по второстепенным улицам и не видели каких-либо удивительных зданий, но трамвай, речки, мосты впечатляли.

   - А еще недалеко есть Каспийское море. Вот бы увидеть! Что же это такое, море? Жаль, что баржа не довезла нас до него, - думал я.

   Это чувство сожаления не покидало меня никогда. За свою жизнь мне пришлось побывать на многих морях, избороздить  вдоль и поперек Тихий океан, а вот Каспийского моря я так и не увидел.

   Повозка въехала в ворота огражденного деревянным забором большого квадратного двора, и мы поняли, что заимели свой собственный уголок для жизни. И пусть этот двор и этот одноэтажный домик не являются нашей собственностью, в нем нет нашей доброй бабушки, но мы были счастливы.

   - Неужели не надо ехать дальше? Неужели закончилось наше бесконечное путешествие?- задавали сами себе вопросы.

   - Да! Здесь мы переждем войну, и как только наши войска погонят фашистов обратно, поедем домой, к бабульке. И снова все соберутся вместе, вот будет весело!

   Пока мама и тетя Лена принялись обустраивать наше жилище, Борис и я выскочили во двор и начали обследовать «среду обитания». Это помогло избежать начавшейся по отношению к нам «муштры»:

   - Это не ложи здесь, помой руки, не бросай бумажки, снимай обувь и т.д. Повеяло, знакомым и слегка забытым за время долгого пути. Да, действительно, это - наш дом.

   Сам дом представлял собой одноэтажное строение, разделенное пополам забором, упиравшимся прямо в стену. На противоположной стороне двора по диагонали у въездных ворот стоял другой, тоже одноэтажный, дом с решетками на окнах. В него занесли ящики, наши вечные спутники, и сказали, что здесь будет работать мама.  А утром следующего дня она принесла какие-то бумажки и отправила тетю Лену за хлебом. Эти бумажки стали самыми важными документами в жизни – они давали право на получение продуктов питания и назывались «хлебными карточками», которые выдавались на месяц, а потеря их в начале месяца означала неминуемый голод. Все эти сведения заставляли нас, детей, в том числе маленького Артура, очень бережно относиться к этим бумажкам.

   Жизнь потихоньку налаживалась, выстраиваясь в определенную систему, мама работала в учреждении связи, оставаясь иногда на ночные дежурства. Тетя Лена вела домашние дела и воспитывала детей, хотя все ее воспитательные средства ограничивались нравоучениями, незлобными окриками, а так же «страшными» угрозами рассказать все маме. Последнее оказывало на нас наиболее сильное действие, так как мама, вернувшаяся с работы, уставшая и озабоченная, была быстра на расправу. Стояние в углу, а иногда после ее возвращения с работы оказывались занятыми аж три  угла, было самым распространенным. Впрочем, это не самое тяжелое наказание, но как-то получалось, что чаще других братьев приходилось занимать «свой» угол мне. Во время моего «стояния» Борис и Артур затихали и незаметными знаками подбадривали меня. Надо отметить, что никто из нас не сваливал свою вину на другого, более того, даже если наказание было сделано за чужой проступок, мы не «сдавали» друг друга.

   Самым увлекательным занятием для меня было стремление незаметно выйти на улицу и, сидя под забором, ждать трамвая, который проезжал слева на право, а через несколько минут в обратном направлении. Водитель трамвая всегда оказывался впереди, и это вызывало удивление. Как это можно перевернуть трамвай и поставить его на те же самые рельсы? Эта проблема не давала покоя несколько дней, тем более, что даже Борис не смог объяснить этот феномен. Я осмелел настолько, что стал переходить на другую сторону улицы и наблюдать за движением трамвая в другом ракурсе.  И вот однажды нестерпимо захотелось перебежать трамвайные пути и услышать громкий звонок-предупреждение. Я пересек дорогу и спрятался за калиткой, но трамвай не зазвонил, он был еще далеко. На следующий день я сделал то же самое и, к своему удовлетворению, услышал звонкий и длинный звонок. Это соревнование с водителями трамваев стало увлекательной игрой и продолжалось до тех пор, пока я не перебежал трамвайные пути, едва не оказавшись под колесами. Под скрежет тормозов я вскочил во двор и через отверстие в калитке увидел, что трамвай остановился, из него вышла водитель и пошла в направлении нашего двора. Ничего не оставалось делать, как броситься к противоположной стороне забора, пролезть в известную только мне щель, и спрятаться в высокой сухой траве. Женщина вошла во двор и, никого не найдя, вернулась в трамвай. И в тот момент я сообразил, что совершил нечто очень плохое, и если узнает тетя Лена, она непременно расскажет маме, а тогда дело не обойдется только стоянием в углу, мама может и за ремень взяться. До наступления темноты я сидел в своем укрытии и прорабатывал разные варианты отговорок и оправданий и остановился на одном, самом  верном: «Ничего не знаю, это был не я».

   Прошло несколько дней и мама в разговоре, как бы невзначай, сообщила, что трамвайные водители жалуются на то, что какие-то мальчишки часто перебегают дорогу перед идущими трамваями, на что тетя Лена уверенно ответила:

   - Это не наши дети, наши такое не сделают.

   Мне стало стыдно, и я тихонько выскользнул из комнаты. Они были уверены в том, что ни я, ни Борис на такой проступок не способны, да так и ушли из жизни в глубокой старости, ничего не узнав. Мне и сейчас становится стыдно, когда я вспоминаю об этом, и, пытаясь хоть как то замолить свою вину, мысленно каюсь, стоя перед их могилками и признаюсь во всех своих «смертных грехах».      
По вечерам, когда все были дома, женщины часто вспоминали довоенную жизнь и горевали по поводу того, что нет никаких сведений о родственниках. Мама подробно рассказывала, как она рассылает во все города, не занятые немцами, письма и просит своих коллег из других городов сообщить о нашем отце.

   Из сообщений «Совинформбюро» по радио мы узнавали, а черная «тарелка-радио» появилась через неделю, после того, как поселились в этой квартире, что немцы рвутся к Москве. Там идут ожесточенные бои, и судьба страны висит на волоске. Голос диктора, могучий и строгий,  уверенно и четко сообщал сведения о положении дел на фронтах; о количестве уничтоженных фашистов, подбитых танков и сбитых немецких самолетов; о городах и поселках, оставленных нашими войсками. Сам же диктор в нашем детском восприятии казался одним из самых больших воинских начальников, самым первым помощником Сталина, во всяком случае, самым умным из них. Он, ведь, все знает: какие фронты, армии и дивизии воюют с немцами, какие генералы ими командуют; более того, он знает много и про немецкие войска и даже фамилии тех, кто ими командует.

   «Определенно, это – высокий стройный могучий генерал, имеющий истинно русскую, как и Сталин, фамилию Левитан», - решили мы с Борисом и старались не пропускать ни единого сказанного слова. Мои детские представления об этом человеке сохранялись очень долгие годы, пока по телевизору в семидесятых годах я не увидел невысокого, совсем не русского по национальности и вовсе не богатырского телосложения мужчину. Я был удивлен. Неужели этот худенький, невысокий человечек был так страшен для Гитлера, который обещал в случае победы повесить его на Красной Площади в Москве вторым после Сталина? Конечно, он был ему страшен, потому что пока мы и весь Советский народ слышали его голос, мы были уверены в том, что немцы нас не победят.

   В один из дней глубокой осени мама прибежала с работы рано и радостно сообщила, что получила весточку от нашего отца, который находится тоже на Волге. Он постарается хоть на денек или недельку приехать к нам, так как занимается вопросами организации систем связи войск. Эта весть нас так взволновала, что мы по нескольку раз на день спрашивали маму: «когда же приедет папа?»  Она отвечала, что очень скоро, однако, это «скоро» тянулось так долго, что мы потеряли всякую надежду. Радовало то, что отец не ранен, не убит фашистами, и он нам обязательно привезет подарки. К воспитательным мерам по отношению к детям тетя Лена стала добавлять угрозу, что она все плохое про нас расскажет отцу, и это заставляло нас вести себя спокойно, одним словом, сидеть тихо, как сидят мыши под веником. Отец нас никогда не наказывал, и в этом отношении мы его не боялись, но не хотелось, что бы он, человек, воюющий с немцами, плохо о нас подумал.

    Когда наступил этот долгожданный момент и в дом вошел мужчина в серой полевой офицерской форме, мы с трудом поняли что это наш отец. Усталый, худой и истощенный, он, сбросив свой рюкзак на пол, принялся обнимать всех.

   - Что с тобой? – спросила встревоженная мама,- Неужели вас на фронте не кормят?

   - Кормят нормально, я даже вам кое-что привез. Возьмите там, в рюкзаке. Я просто несколько суток не спал, я вообще не помню, когда я спал более двух часов в сутки.

   Такой восторженной встречи, которую мы ожидали, не получилось, и мама, налив воды в тазик стала обмывать его лицо, руки, ноги, а затем уложила его в постель. Тетя Лена принялась разбираться с продуктами. А разбираться было с чем. Две буханки хлеба, несколько банок мясных консервов, бумажный пакетик с конфетами – «подушечками» и два синевато-белых куска сахара являли собой неслыханное богатство.

   - Сам недоедал, а нам привез,- произнесла тетя Лена.

   Сестры обнялись и заплакали. Нас же, детей, заинтересовали другие папины вещи и, в первую очередь, планшетка с документами и портупея с кобурой, в которой находился пистолет. Все это было повешено на стену, в пределах недосягаемости, а так хотелось все это потрогать, прикоснуться и почувствовать себя хоть на миг причастным к борьбе с фашистами. Отец побыл с нами недолго и снова уехал, но он, как связист, находил возможность связаться с мамой по телефону. По делам службы ему иногда удавалось приезжать к нам и привозить с собой продукты. Наша жизнь заметно улучшилась, тем более, что сведения о положении на фронтах стали поступать более оптимистичные. Уверенность в том, что рано или поздно немцы будут разбиты, все больше укреплялась, но ведь хотелось, чтобы это произошло как можно скорее, и вечером, лежа в кровати, после очередной сводки Информбюро, я мысленно рисовал картины боевых действий. Мне казалось, что надо создать такую незаметную и невидимую для немцев на линии фронта стену, от которой будут отскакивать пули и снаряды, а фашистские танки будут в нее упираться и опрокидываться.

   - Эх, как бы построить такую стену? Вот было бы хорошо! Если бы я знал, как и из чего её можно было бы построить! – рассуждал я.
 
   По ночам снился сон, что я все-таки  построил стену, которая не  пропускает немецкие пули, снаряды, танки и даже самолеты. Я незаметно передвигаю ее по направлению к линии немецкого фронта, и все дальше и дальше немцы отходят назад.

   А ведь немцы действительно стали отходить назад от Москвы, правда,  без моей стены. Наши войска остановили их на подступах к столице и зимой отбросили на Запад. Слушая радио, мы радостно сообщали друг другу хорошие новости, хотя сообщать-то было не надо, мы слушали их вместе. Оставить же без комментариев такие важные сведения было невозможно, и дело у нас с Борисом доходило до конфликта. Каждому казалось, что брат мог чего-то не услышать или недопонять и ему это надо обязательно  разъяснить. Эти разъяснения большей частью заканчивались потасовкой.


   Николай Михайлович Махнач, сын Пелагеи, оставался служить на Дальнем Востоке до начала войны с фашистской Германией. Его по непонятной причине не направили учиться в военную академию. Более того, он почувствовал определенное недоверие к себе, и, не зная, что случилось, стал задавать вопросы своему начальнику.

   - Спросите в особом отделе, - коротко ответил командир полка и замолчал.

   Спрашивать ничего не пришлось, потому что вскоре самому надо было отвечать на вопросы по поводу Самойлика Александра, арестованного как врага народа и польского шпиона. Отвечать, собственно, было нечего, и после двух  допросов-бесед от него отцепились, но присвоение очередного воинского звания затягивалось. Так в звании старшего лейтенанта он встретил известие о нападении фашистской Германии на Советский Союз, и в первый день войны написал рапорт с просьбой направить его в войска, сражающиеся с немцами. Ужасное известие о том, что немцы полностью захватили территорию Белоруссии, наполнило душу тревогой о судьбе своей матери, сестер и их детей. За свою семью он не беспокоился, так как жена и две дочери жили в городе Пермь.

   - Туда фашисты не доберутся, им сначала надо взять Москву, но этого никто не допустит, - под стук колес вагона воинского эшелона думал Николай.

   Он добился своего, и с первыми частями дальневосточных войск его направили на западный фронт, правда, без танков. Всю боевую технику и вооружение воинские подразделения должны были получить прямо с заводов.

   - Хорошо было бы хоть на денек, хоть на часок завернуть в Пермь и повидаться с женой и детьми, - лежа на полке офицерского вагона, строил он неосуществимые планы. Далеко позади остались бескрайние монгольские степи, а также покатые сопки, покрытые скудной растительностью, с желтеющими лысинами по бокам, Бурят Монголии, а поезд уже врывался в скалистые горы, стуча колесами по рельсам, проложенным по краям обрывов и в длинных темных тоннелях.

   - Велики и необъятны просторы нашей страны, и если бы Гитлер хоть один раз проехал путь от Бреста до Владивостока, он никогда бы не решился начать эту войну. Только люди лишившиеся рассудка могли принять решение о нападении на Советский Союз, - завершил свои рассуждения Николай и стал внимательно вглядываться в окно.

   Он предвкушал прибытие поезда на станцию, расположенную на берегу озера Байкал.

   Для всех людей, путешествующих по Дальневосточной железной дороге, приближение поезда к Байкалу становилось всегда знаменательным событием, а остановка на станции давала возможность не только искупаться в озере, но и испить чудесной холодной, кристально чистой воды. Если же повезет, то можно полакомиться знаменитым байкальским омулем «с душком». В вагоне для  офицеров ощущалась определенная суета, несколько молодых офицеров захватили с собой полотенца в надежде искупаться в Байкале и оживленно беседовали друг с другом, с интересом посматривая в окно.

   - Поплавать решили. Здесь даже летом вода холодная, а осенью тем более,- подумал Николай, но не стал вмешиваться в их разговор.

   Он замечал определенное недоумение в их глазах, когда они смотрели на него, человека, который находился в возрасте капитана, имел боевые награды, но дослужился только до звания старшего лейтенанта.

   Поезд стоял долго, так что все успели осуществить свои планы: и искупаться по разочку в Байкале, второй раз это сделать никто не осмеливался; и попробовать омуля с «душком», многие тоже один раз, так как «душок» не всем пришелся по вкусу; и налюбоваться чудесными видами байкальского побережья. Последнее не имело исключений или негативных оттенков, и в памяти людей всех возрастов впечатление от Байкала оставалось навсегда. Поезд стоял долго не потому, что железнодорожники, идя навстречу желаниям пассажиров, доставляли им удовольствие. Железная дорога задыхалась от потока людей и грузов. Казалось, что весь Дальний Восток и Сибирь снялись со своих мест и двинулись в какой-то немыслимый поход.  Этот поход и этот поток были вызваны и направлены в русло одной великой цели: «Все для фронта! Все для Победы!» И в этом потоке был второй по имени Николай член нашей семьи, единственный взрослый мужчина, оставшийся в живых после войны, мой любимый дядя, ставший впоследствии моим добрым другом. Он рвался в бой с фашистами. Но до первого боя с ними было еще далеко. Необходимо было сначала сформировать воинские подразделения, принять и обкатать новые танки, обучить молодое пополнение и, наконец, добраться до линии фронта. Только в первые месяцы 1942 года Николай  встретился в бою с фашистами и сразу понял, что встретился с серьезным, коварным, хорошо вооруженным и жестоким противником. Сражение с ним требовало не просто отваги и мужества, но хитрости и коварства, а опыт эпизодических боев в Монголии был не очень востребован. Возможно, Николай Махнач, к тому времени получивший звание майора, был один из первых командиров, кто с целью оперативного управления в бою приказал нарисовать мелом номера на башнях своих танков, и это помогало ориентироваться  на местности, подавать обдуманные команды, предупреждать экипажи об опасности.  Тем не менее, потери были огромны и после каждого боя приходилось прощаться со своими товарищами, да и сам не раз выбирался из горящего танка, не понимая, как это ему удалось остаться в живым.   


   Зима 1941-1942 года прошла для нас в Астрахани на удивление спокойно, морозы хоть и были серьезными, но только для местного населения. Мы же к ним привыкли в Белоруссии и стойко переносили холод в доме, так как дров для отопления не хватало. На улицу нас в мороз не выпускали ввиду отсутствия зимней одежды, и мы забавлялись самодельными игрушками. Мне очень повезло, так как я еще до морозов нашел под забором маленькую, очень похожую на трамвай, машинку. Забравшись под кровать, я часами «водил» трамвай по мысленно проложенным рельсам, делал остановки для пассажиров и разрабатывал новые маршруты. Тетя Лена решила, что я буду водителем трамвая, когда вырасту, но я запротестовал, так как считал, что это работа для женщин. Я не мог простить ей того, что она иногда одевала меня девочкой к приходу с работы мамы и говорила, что из меня была бы хорошая дочка. Это было выше моих сил, и я часто убегал из дому. Но зимой куда убежишь без теплой одежды?

   Во второй половине нашего дома, имевшей свой двор, жила татарская семья с двумя детьми, и хотя наши дворы были разделены забором, Борис сразу же подружился с ними. По мере общения с соседскими мальчишками в нашем лексиконе стали появляться татарские слова, и это давало мне и брату возможность вести разговоры, не очень понятные для мамы и тети Лены. Женщины не препятствовали нашему общению на татарском языке лишь потому, что Бориса надо было готовить к школе, а там дети изучали не только русский язык, но и татарский.

   - Может, Игоря тоже отправим в этом году в школу? - спросила тетя Лена.

   - Нет, он еще не подходит по возрасту, и в школу пойдет в следующем году, - ответила мама, - Но это будет уже дома.

   Напоминание о доме, как всегда, было побуждением для начала долгого разговора о прошлой жизни, который начинался со слов «до войны» и заканчивался женскими всхлипываниями. Мне же по ночам снился сон, в котором мы вдвоем с Борисом заходим в дом к его товарищу, вернее, в сарай, который служил прихожей для жилого дома, и перед нашими взорами открывалось большое пространство, заполненное разными предметами. На стенах висели колеса от велосипедов, стояли станки, а в углу лежала большая куча непонятных металлических предметов, блестящих или ржавых. Эта картина завораживала меня, и хотелось их потрогать или, хотя бы, узнать, для чего они предназначены. Но трогать их нельзя, это ведь, чужое. Так нам говорила бабушка, и мы всегда соблюдали это святое правило.

   Этот странный сон приходил ко мне по ночам и запомнился только потому, что однажды после нашего возвращения к бабушке Борис действительно повел меня к своему товарищу и завел в этот сарай-прихожую, где я оторопел от увиденного. Все было точно так, как во сне, те же колеса висели на стене, те же станки стояли на полу, те же железяки валялись в той же куче. Но я же здесь никогда раньше не был… или был? Нет, я здесь никогда раньше не был. Но почему я это помню? Кстати, после того как мы там побывали, больше в моих снах этого сюжета не было. Почему я упомянул об этом, ничего не значившем случае? Да только потому, что и далее в жизни случались события, которые казались мне знакомыми, в которых я принимал участие ранее, хотя в жизни их до того не происходило. Эта способность мозга хранить то, чего никогда в моей жизни раньше не было, заставляла меня верить в некую сверхъестественную силу и оставалась и остается загадкой до сих пор.

 
   К лету 1942 года положение на фронтах стало для Красной Армии снова тяжелым. После поражения немцев под Москвой Сталин решил развить успех, и на центральную линию фронта были брошены огромные ресурсы. Казалось, что стоит только провести решительное наступление, и фашистские войска покатятся назад, не оказывая большого сопротивления. В ходе  зимнего контрнаступления советских войск под Москвой фашистские войска были отброшены на 100-250 километров от столицы, при этом были освобождены Московская, Калининская области, и ряд районов Смоленской области. Потери фашистов были огромны, и это давало надежду на скорый и окончательный разгром противника.

   Немцы, отступив от Москвы и отразив последующие атаки советских войск, остановились перед выбором: Что делать дальше? Блицкрига не получилось,  Москва и Ленинград не захвачены, Красная армия не уничтожена и продолжает наносить чувствительные удары. «Колос на глиняных ногах», как называл Советский Союз Гитлер, оказалось, стоит  совсем не на глиняных ногах. Проведя частичную эвакуацию населения и оборудования наиболее значимых промышленных предприятий на Восток, Советы восстановили производство танков, пушек, самолетов и стрелкового оружия. Часть заводов выпускала продукцию прямо под открытым небом и люди достраивали цеха, не прекращая работы на основном оборудовании. Вместо мужчин, ушедших на фронт, к станкам становились голодные, плохо одетые  женщины, подростки, старики, чтобы в этих нечеловеческих условиях при двенадцати-, а то и шестнадцатичасовом рабочем дне выпускать продукцию, необходимую для фронта, а значит, для Победы. Советское руководство, ободрённое успехами под Москвой, попыталось перехватить стратегическую инициативу и в мае 1942 бросило крупные силы в наступление под Харьковом.

   Это наступление Красной Армии оказалось настолько неожиданным для Вермахта, что едва не закончилось катастрофой для немецкой группы армий «Юг». Однако, немцы решили не менять планы и, благодаря концентрации войск на флангах, прорвали оборону советских войск. Большая часть Юго-Западного Фронта, как и в 1941 году, оказалась,  в окружении. В последующих трёхнедельных боях, известных, как «вторая битва за Харьков», наступающие части Красной Армии потерпели тяжёлое поражение. Только в плен по немецким данным попало более 200 тыс. человек (по советским архивным данным безвозвратные потери Красной Армии составили около 180 тысяч человек),  было потеряно много тяжёлого вооружения. Фронт южнее Воронежа оказался серьезно ослаблен.

   Гитлеру удалось провести реорганизацию своих армий, особенно танковых соединений, и снова нанести серьезные удары по советским войскам, в результате которых между войсками Южного и Юго-восточного фронтов образовалась брешь в несколько десятков километров. Советские войска на время потеряли связь друг с другом и Ставкой Верховного командования. Положение становилось настолько катастрофическим, что Сталин обратился к  Тимошенко с требованием разъяснить обстановку:

   «Ставка считает нетерпимым и недопустимым, что Военный Совет фронта вот уже несколько дней не даёт сведений о судьбе 28, 38-й и 57-й армий и 22-го танкового корпуса. Ставке известно из других источников, что штабы указанных армий отошли за Дон, но ни эти штабы, ни Военный совет фронта не сообщают Ставке, куда девались войска этих армий и какова их судьба, продолжают ли они борьбу или взяты в плен. В этих армиях находились, кажется, 14 дивизий. Ставка хочет знать, куда девались эти дивизии».

   Из этого документа можно сделать вывод, что Советское командование потеряло на время возможность управления.

   Позднее стало ясно, что Гитлер рвется к Сталинграду, потому что захват Сталинграда был очень важен Гитлеру по нескольким причинам. Это был главный индустриальный город на Волге (жизненно важный транспортный маршрут между Каспийским морем и средней Россией). Захват Сталинграда обеспечил бы безопасность на правом фланге немецких армий, наступающих на Кавказ. Наконец, сам факт, что город носил имя Сталина - главного врага Гитлера, делал захват города выигрышным идеологическим и пропагандистским ходом. У Сталина также могли быть идеологические и пропагандистские интересы в защите города, который носил его имя. Страна снова оказалась под угрозой поражения.


   Город Астрахань наполнился большим количеством военных людей, которые располагались во дворах, на свободных площадках, и становилось ясно, что немцы подходят все ближе и ближе к Волге. Немецкие самолеты бомбили город нещадно, и жители, старались найти спасение в бомбоубежищах, одно из которых находилось недалеко от нашего дома. Но мы всегда оставались в своём доме. Та страшная бомбежка под Гомелем оказала свое влияние на психику Бориса, который при первых взрывах бомб начинал дрожать и зарывался в подушки, а мама корчилась от боли в животе.  Тетя Лена садилась на пол и, взяв на руки маленького Артура, слегка прикрывая его своим телом, пела песни или рассказывала придуманные сказки. Мне же оставалось только одно - залезть под кровать и прислушиваться к звукам, доносившимся с улицы. Я еще не совсем понимал, что такое смерть, и не испытывал страха, тем более, что находился в доме, а не в ночном лесу, как это было под Гомелем. Но за год войны научился по звуку падающей бомбы узнавать, где предположительно может она упасть, мысленно отмечая это словами «недолет» и «перелет». По звуку летящего самолета можно было определить и его принадлежность,  особенно легко было почувствовать участие в бомбежке «Юнкерсов». Самолеты этой модели создавались для воздушных боев с самолетами противника, но они могли нести и бомбовую нагрузку, сбрасывая свои смертоносные грузы, пикируя вниз. Специальное устройство на корпусе на некоторых моделях создавало невыносимый, устрашающий, проникающий в уши, в голову, в тело, звук. По рассказам очевидцев были случаи, когда люди, попавшие под такую бомбежку  на открытой местности, сходили с ума. Нам же везло, так как ни одна бомба за все это время не попала в наш дом, и даже стекла в окнах оставались целыми. Тетя Лена говорила, что окна защищают наклеенные на стекла крест-накрест полоски из газетной бумаги. Поверить в это было трудно, да мы с Борисом и не верили, но, тем не менее, в городе все окна, не имеющие ставень, были заклеены такими полосками. Кто-то из солдат нам впоследствии объяснил, что эти тонкие полоски защищают стекло не от бомбовых осколков, а от звуковой волны, возникающей при взрыве, и мы перестали подшучивать над тетей Леной.

   Во дворе расположился красноармейский отряд, и мы, дети, часами вертелись там, беседуя с солдатами, которые давали подержать в руках винтовки, показывали, как надо целиться во врага и нажимать на курок. Правда, патроны из затворов винтовок во время нашего «обучения», к нашему глубокому разочарованию, предварительно вынимались. А так хотелось стрельнуть по настоящему, да еще бы в фашиста. Иногда давали попробовать солдатской каши, сваренной в походной кухне. Маме, конечно, не нравились наши занятия, но что она могла поделать с мальчишками? Отряд имел повозку и двух лошадей, которые находились в углу двора и служили своеобразной приманкой. Там мы проводили большую часть времени и заимели друга-солдата, который служил возницей и который ни на шаг не отходил от лошадей, кормил, ухаживал за ними. Мы тоже старались ему помочь, так как считали себя специалистами, особенно Борис, в «лошадином деле».  Как-никак, а мы проехали на повозке почти всю Украину, и это давало  право считать себя знатоками гужевого транспорта, во всяком случае ровно до тех пор, пока я не получил удар в грудь от своенравной лошади, когда подошел к ней сзади. Удар был слабый и я его почти не почувствовал, но свалился с ног под дружный солдатский хохот.

   - Ну, говорили же тебе, что к лошади подходить сзади опасно? - ворчал брат, поднимая меня с земли.

   С тех пор, будучи ребенком или взрослым я старался держаться от лошадей подальше и не подходить к ним не только сзади, но и спереди.

   В один из дней к нам в дом зашел офицер и строго приказал, чтобы до вечера никто из детей и взрослых, не выходил из дома. Его мрачный вид и жесткость в голосе показывали, что во дворе будут происходить очень важные события. Пропустить их мы никак не могли и, прильнув к входной двери в прихожей, а дверь была сделана из деревянных неплотно прибитых досок, толкаясь и ворча друг на друга, стали смотреть в щели.

   Во дворе раздавались громкие команды, торопливо бегали солдаты, словно готовились к бою, а затем выстроились в две шеренги с оружием в руках. Эти солдаты, еще утром веселые балагуры и весельчаки, стояли по стойке смирно с суровыми напряженными лицами, ожидая последующих приказаний. В пространство между шеренгами вышли два офицера и начали говорить.  Нам не было слышно ни единого слова, но чувствовалось, что говорили они неприятные слова, так как солдаты стояли, опустив глаза. Затем появилась другая группа солдат с винтовками, а впереди в белой нательной рубахе и солдатском галифе шел молодой солдат, бледный, со связанными за спиной руками. Они остановились, и вышедший вперед офицер начал читать какую-то бумагу. Этот офицер и солдаты, приведшие провинившегося солдатика, были не из этого отряда, мы их никогда в нашем дворе не видели.

   - Сейчас его будут расстреливать, - прошептал Борис.

   - Как это расстреливать? – спросил я с недоумением.

   - Убивать!

   - Как убивать, зачем, он разве немец? – не мог понять я, - Наши убивают только немцев на фронте. Ты что дурак, ты что не знаешь этого?

   - Это ты дурак, я вчера подслушал разговор, что этот солдат совершил преступление и его, возможно, расстреляют, - продолжил разговор брат. Он, хоть и назвал меня дураком, но говорил это без злобы с интонацией, выдававшей его скрытое волнение. Это волнение передалось и мне.

   - Как же это может быть? Неужели прямо сейчас на наших глазах произойдет убийство этого дрожащего от страха солдатика? – думал я, и мне становилось жалко его.

   - Зачем его убивать? Наказали бы его так, как мама наказывает нас. Поставили бы в угол на полдня. Насыпали бы туда соли или гороха и поставили бы на колени, и он бы все понял и не делал бы ничего плохого. Наша мама всегда грозилась насыпать в угол соли и гороха, и мы очень боялись такого наказания. Правда, она ни разу не выполнила эту угрозу, ввиду того, что соль и горох шли в пищу и были очень дефицитными продуктами.

   Тетя Лена услышала возню и вышла в прихожую, чтобы загнать нас в комнату, однако наши громкие протесты не позволили этого сделать. Она испугалась, что нас могут услышать военные, а тогда неприятностей не оберешься. Наказав не шуметь, она тоже прильнула к двери и через щелочку стала наблюдать за происходящими во дворе событиями.

   Офицер закончил читать свои бумаги и произнес последние слова, от которых солдатик задрожал и стал откровенно плакать. Раздалось несколько команд, шеренга, стоящая у забора разошлась в разные стороны, и стало видно, что часть забора разобрана, и в это пространство повели арестованного солдата. Только сейчас мы увидели, что солдат был без обуви и, нам стало его жалко, так как идти по сухой колючей траве босыми ногами было очень больно.

   - Куда его повели? - спросил я у Бориса, но брат молчал и, только тетя Лена неуверенно произнесла:

   - В тюрьму!

   К вечеру нас выпустили из дома, и мы кинулись  к солдатам с расспросами о судьбе их несчастного товарища. Но с нами никто не хотел разговаривать. «Завтра утром они будут более разговорчивыми», - решили мы и на том успокоились, но каково было разочарование, когда на следующий день увидели, что двор пуст. Рано утром отряд ушел на фронт. Ушел, так и не восстановив разрушенную часть забора, вид которой постоянно напоминал об этом событии. Ранее, мы иногда тайком пробирались через забор и колючую траву, за которой начиналось открытое, безжизненное пространство. Там ничего, кроме оврагов, не было. Там не было никакой тюрьмы, так что версия тети Лены выглядела весьма сомнительной, но она нас устраивала. Тем не менее, мы перестали ходить в ту сторону, ибо сердце замирало от страха при мысли, что можно натолкнуться на убитого солдатика.

   С каждым днем город все больше стал приобретать черты прифронтового состояния, количество людей в военной форме увеличивалось, по городу  ходили военные патрули, трамваи ходили редко и то по линиям, которые не были разрушены бомбами. Высоко в небе часами летал, нарезая круги, немецкий Мессершмит или «мессер», как мы его называли. Этот самолет, выполнявший функции разведки, служил верной приметой того, что скоро налетят бомбардировщики и начнут сбрасывать бомбы на хранилища нефтепродуктов, баржи, мосты, скопления войск, гражданские объекты, жилые дома. Как обычно, на период бомбежки мы оставались  в доме, тем более, что в этот раз приехал отец. Мы вертелись  вокруг него и не обращали внимания на взрывы бомб. Отец сообщил, что его направили для работы в тылу, и теперь он будет жить с нами вместе. Он переоделся в гражданскую одежду и после окончания бомбежки сразу же ушел на работу. Это были самые благополучные, если можно употребить это слово ко времени военного лихолетья, дни. Правда, отец приходил с работы поздно и в очень мрачном настроении. Только однажды в воскресенье он пришел после обеда и принес нам игрушечный пистолет, которым тут же завладел Борис. Кроме того, что пистолет был похож на настоящий, он еще мог стрелять резиновой пробкой. Отобрать его у Бориса было невозможно, и я с нетерпением ждал, когда он, наконец-то, настреляется.

   - Вот достанешь улетевшую пробку-пулю из-под кровати, тогда и выстрелишь, - сказал отец.

   И я пополз за пулей. Но не успел добраться до стены, у которой стояла кровать, как услышал хлопок и несильный удар в попу.  Я оглянулся и увидел в руке у отца пистолет. У него была еще одна пуля, и он решил подшутить надо мной. Борис, Артур и папа весело хохотали, шутка им удалась, но мне было не до смеха. Горькое чувство обиды заполнило душу и не позволяло успокоиться. Я так и остался лежать под кроватью, несмотря на уговоры. Папа пытался выманить меня посулами, что даст пострелять, но мне расхотелось стрелять из этого пистолета. В этот вечер я так и не вылез из-под кровати.

   Боже мой, я всю свою жизнь корил себя за это, ведь своего отца живым, как оказалась, я видел последний раз. Если бы только знал, что нас ждет впереди, то не посмел бы обижаться на его шутку. Чувство вины за детскую обиду на отца рвет мое сердце всю жизнь, но при этом, никто из моих близких не знал, что я жил и живу с этой болью. Только сейчас я признаюсь, но ни мама, ни тетя Лена, ни старший брат Борис уже не узнают об этом.
 
   Утром, как всегда засветло, когда мы, дети, еще спали, отец, уже гражданский человек, уехал в сторону фронта. А мы чуть позже, погрузившись на подводу, снова двинулись на восток. Опять эвакуация. Но куда? В этот раз мы были не одни, все отделение связи со своим оборудованием направлялось в сторону Казахстана.

   Повозка была очень большая и называлась арбой, и тянула ее не лошадь, а верблюд. Это странное животное, спокойно и величаво ступало по земле, гордо неся свою голову на длинной, изогнутой шее, поглядывая на всех с снисхождением и даже презрением. Я очень опасался подходить к верблюду, ибо не знал, с какой стороны он наиболее опасен. Было интересно наблюдать, когда он ложился на землю, складывая под себя свои длинные ноги. Как это у него получается?

   - Он может несколько дней ничего не есть и не умрет, потому что у него есть горбы. Там он создаёт запасы жира, - рассказывал Борис.

   - Как он их туда складывает? – спросил я, сам того не понимая, что ставлю брата в тупик. Признаться в том, что он не знает ответа, брат не мог, потому соскочил с арбы и побежал обгонять верблюда.

    - А он еще может несколько дней не пить, - прокричал Борис.
 
   - Ему, наверное, много воды в горбы наливают, - решил я и тоже соскочил на землю.

   Что касается тети Лены, то у неё изначально не сложились отношения с верблюдом. Она кричала на него, била хлыстом и тянула за упряжь, когда он не хотел вставать. И однажды верблюд применил свое секретное оружие. Он плюнул в ее сторону, облив противной слюной лицо, плечи, грудь. Мы рассмеялись, что ещё больше рассердило тётю Лену, которая напрочь отказалась иметь с ним дело. Бразды правления над животным взяла мама, и дела пошли на лад. Из всего этого я сделал вывод, что к этому животному опасно подходить со всех сторон и старался держаться от него еще дальше.

   Через два дня мы остановились в одном из небольших городков, и мама побежала искать местное отделение связи, что бы через своих коллег связаться с нашим отцом. Меня же заинтересовали грузовые машины с большими полосатыми астраханскими арбузами, которые изредка проезжали по улице.

   - Вот бы хоть один скатился на дорогу, - подумал я.

   На дороге появились местные мальчишки. Они выскакивали из дворов и догоняли машину так, чтобы их не было видно водителю, а затем втыкали в верхние арбузы свои длинные металлические, изогнутые на конце прутья. Этими прутьями они мастерски стягивали арбузы и, подхватив на лету, по одному стремительно скрывались в зарослях сухой колючей травы. Наблюдать за ними было не только интересно, но и полезно, потому что некоторые арбузы падали на землю и разбивались на кусочки. Эти кусочки никто не поднимал, и они попадали в мои руки. Я ел их, вычерпывая красную сочную сладкую мякоть руками. Мне казалось, что ничего более вкусного, чем астраханский арбуз, на свете не существует, правда, вскоре заметил, что остался на дороге один. Ни машин, ни мальчишек больше не было, так же, как и не было нашей арбы с верблюдом, тети Лены, мамы, Бориса и Артура.

   «Куда идти, где их искать? Может быть, они уехали, а про меня забыли?» – невеселые мысли испугали, и я стал бегать по пустынным улицам пытаясь, найти то место, где остановилась наша арба. Слезы покатились из глаз, я тихонько заплакал, заплакал потому, что никого рядом не было. В присутствии других людей я не мог плакать, так как считал, что стыдно показывать свою слабость.

   - Мальчик, ты чей? – услышал мужской голос.

   Передо мной стоял мужчина в милицейской форме.

   - Ну все, пропал, теперь меня посадят в тюрьму, - тетя Лена часто нас пугала милицией, которая всегда сажает людей в тюрьму. Я попытался убежать, но не тут-то было, милиционер взял меня за руку и повел по улице. В доме с решетками на окнах («это тюрьма», - решил я) он посадил меня на табурет и стал задавать вопросы, а в конце «допроса» спросил:

   - Кушать хочешь?

   Более глупого вопроса я еще не слышал. Конечно, хочу, я всегда хочу есть, днем, вечером, ночью, да только не всегда могу. Мы не привыкли просить кушать, так как знали, что если есть еда, нас покормят. И я не ответил на его вопрос, но он понял и достал из стола завернутый в бумагу ломоть темного хлеба и дал мне.

   - У меня больше ничего нет, сам понимаешь – война, - как бы извиняясь, добавил милиционер и, положив в стол бумаги, взял меня на руки и вышел на крыльцо.

   - Что же мне с тобой делать?

   - Я хочу к маме, - промычал тихонько я, уплетая остатки хлеба.

   - Игорь! Игорь, где же ты? - по улице бежала, спотыкаясь,  тетя Лена.

   Кто из нас больше обрадовался такому повороту событий, я или милиционер, не знаю, но после выполнения  некоторых формальностей, я был выпущен из «тюрьмы» на свободу.

   - Теперь меня накажет мама, если она найдет на улице угол, в котором я буду стоять - думал я свою горькую думу, плетясь за тетей Леной к месту нашей стоянки.

   Все были на месте, кроме мамы.

   - Мама уехала на попутной машине назад в Астрахань, наш папа лежит в госпитале, а ты пропал, меня  ругали за то, что я не смотрел за тобой, - затараторил брат.

   - Мы возвращаемся в Астрахань завтра на речном буксире, - продолжил он.

   - Папа ранен?

   - Не знаю, но он не приходит в сознание, - ответил Борис, отвернувшись от меня. С удивлением я заметил, что он старается скрыть слезы.

   Через день в подавленном и тревожном состоянии мы, находясь на корме речного буксира, приближались к городу. По воде стелились клубы черного дыма, выходящего из разрушенных огромных емкостей с нефтью. Даже нам, детям, было ясно, что город подвергся жесткой бомбардировке, горели дома, емкости с нефтепродуктами, были повреждены мосты и причалы, потоплено несколько барж. Тетя Лена стала причитать по поводу судьбы нашей мамы и отца, и как только нас высадили на маленький причал, взяв на руки Артура, помчалась в сторону нашего дома. Я и Борис остались караулить нехитрый скарб.

   Впоследствии она рассказывала, что как только вошла во двор, увидела сестру в черном платке, идущую по двору. Лена окликнула её, но сестра вместо того, что бы броситься навстречу, сделала пару шагов и упала на землю. Она была без сознания. Из дома вышли две женщины, которые пытаясь привести Женю в чувство, сообщили Лене, что сегодня в госпитале умер её муж. Очнувшись, Женя стала рассказывать то, что она узнала от раненых солдат. Вениамин вез на фронт аппаратуру связи, и его машина попала под бомбежку. Чтобы спасти военное оборудование, он с помощью солдат затащил его в большой блиндаж и стал пережидать налет немецких бомбардировщиков. В блиндаже находились солдаты одной из огромного количества воинских дивизий, которые накапливались советским командованием для решающего боя под Сталинградом. Одна из бомб угодила прямо в блиндаж и разметала его, но угол, в котором находился Вениамин, был разрушен не полностью. Контуженный, придавленный бревнами, частично засыпанный землей, отец вместе с мертвыми и ранеными солдатами пролежал более суток в этом состоянии. Их откопали на следующий день, мертвых похоронили, а раненых отправили в госпиталь. Отец оказался среди раненых, хотя видимых повреждений на теле не было. У него была высокая температура, и он был без сознания, что насторожило врачей, которые впоследствии обнаружили у него признаки тифа. Примчавшуюся в госпиталь жену не допустили к нему, так как инфекционное отделение находилось на карантине. Женя бегала по двору, пытаясь узнать правду, но добилась только приема у заместителя начальника госпиталя, который заявил, что ее муж находится в тяжелом состоянии.

   - Он будет жить? – спросила она, глядя в глаза полковнику медицинской службы, на что тот ответил:

   - Надежды почти нет, не буду Вас обманывать. Если бы у него было крепкое, здоровое сердце, то я бы дал более обнадеживающую информацию. Он у нас в госпитале не первый раз, потому что у него больное сердце и комиссовали из армии его по этой причине, - перелистывая бумаги, боясь взглянуть в лицо посетительнице, говорил полковник.

   - Но он об этом ничего не говорил, я знала, что у него побаливало сердце, но не настолько, - подавлено выдавила из себя Женя.

   - Мы со своей стороны делаем все возможное, чтобы его спасти. Давайте будем надеяться на чудо.

   Чуда не произошло - наш папа умер.

   Еще ничего не ведая, я и Борис ожидали тетю Лену, которая должна была нас забрать, но никто не приходил, и стало казаться, что про нас просто забыли. Только к вечеру приехала подвода и отвезла домой. Когда мы зашли в дом, мама бросилась к нам и, истерично рыдая, закричала:

   - Сиротинки мои приехали, а вашего папы нет, он умер.

   Я стоял и не понимал, что происходит. Слева от двери, почти посередине комнаты, на табуретках находился длинный ящик, а в нем лежал папа, лежал тихо, неподвижно, лицом вверх. У него были закрыты глаза, но левый глаз был слегка приоткрыт. Кто-то из мужчин, находящихся в доме, закрыл этот глаз и  положил на него большую медную монету - «пятак». Артур пытался дотянуться до рук отца, он хотел потормошить его, считая, что таким образом он его разбудит, и они снова будут вместе играть. Но я-то знал, что это невозможно, я уже видел мертвых людей и понимал, что отец никогда не встанет, тем не менее, где-то в глубине души все же тлела надежда. А вдруг он не мертв, а вдруг он сейчас пошевелится, улыбнется и скажет, что это шутка? Увы, это была не шутка.

   Назавтра гроб с телом отца погрузили на машину и повезли на кладбище.

   Вместе с мамой, тетей Леной и братьями я шел за машиной, не осознавая всей глубины случившегося. И только когда закрыли крышку гроба и стали забивать гвозди, я попытался закричать, чтобы остановить их, но тело, руки, рот онемели, я не мог произнести ни слова. Я даже не смог удержать за руку маленького Артура, который стал сползать в яму, к отцу, когда туда опустили гроб. Его успел подхватить мужчина и передать тете Лене, а на месте ямы вырос небольшой земляной холмик. Мы вместе уходили с кладбища, а папа оставался один в этом страшном ящике, засыпанном землей. Это было несправедливо, дико, непонятно.
 
   Как мы будем жить дальше, ведь дальнейшую жизнь без папы представить себе было невозможно? Каждый из нас переживал горе по своему, это только в книжках пишут, что вместе горе легче переносить, но в жизни каждый, даже находясь вместе с другими, остается со своими горькими мыслями один на один. 


   Осень и зима 1942-43 годов были для нас самым тяжелым временем за все годы войны. Мама почернела от горя, часто теряла сознание, и все дела по дому легли на плечи тети Лены, которая вынуждена была пойти на работу в столовую. Вдобавок ко всему у нас потерялись, или кто-то украл, хлебные карточки, так что есть было нечего. Мы голодали. Иногда со столовой тетя Лена приносила остатки странного пенистого супа в небольшой кастрюльке и несколько кусков хлеба. Именно кусков, так как ножом резать его было невозможно, хлеб был из отрубей и пшенной крупы, да и суп был сварен из конины, тем не менее, мы съедали все без остатка. Радио почти не включали, но и без этого знали, что немцы пытаются захватить Сталинград. Там идут тяжелые бои за каждую пядь приволжской земли, за каждую улицу, каждый дом, каждый подъезд. Было ясно, что если падет Сталинград, немцы в течении нескольких дней захватят Астрахань. Но никто не думал о возможной эвакуации, собственная судьба в связи со смертью главы семейства становилась безразличной, и наш «семейный совет» закончился словами тети Лены:

   - Никуда мы дальше не поедем, пусть будет, что будет!

   Зима оказалась очень морозной, трамваи не ходили, не работали водоразборные колонки, и за водой надо было ходить к реке, а это более километра  в одну сторону. Так что, кроме нехватки еды, возникла проблема с нехваткой воды, следствием которой создались трудности со стиркой белья, тем более, что у нас в нательном белье и в волосах на голове появились насекомые. До чего же это мерзкие твари - вши! Мама тупыми ножницами остригла всех троих наголо, и теперь нашими головами, как пошутил Борис, можно просо в ступе лущить. Тетя Лена, подметая пол, приговаривала:

   - Вот эта светлая прядь, как у бабушки, срезана с головы Бориса, та темно-русая, как у меня, это волосы Артура, ну а эти черные, как у папы и мамы, это, конечно, волосы Игоря. Только сейчас мы обратили внимание на эту странность – у нас, родных братьев, разный цвет волос.

   - А у нас тоже разный цвет волос, продолжила тетя Лена, - у вашей мамы – черный, как у нашего отца, вашего дедушки, у Николая; у брата – светлые мамины волосы; а у меня и Нади - темно русые.

   Женя слушала сестру рассеяно, не встревая в разговор, она проверяла каждую складку детской одежды, чтобы отыскать насекомых и их личинок.  После смерти мужа у нее в душе поселилось чувство тоски, безнадежности, одиночества, вызывавшее в сердце острую, жгучую боль, не отпускающую ни на одну минуту. В голове появилась спасительная мысль:

   - Да, надо покончить со всем этим, так дальше жить я не смогу. 

   Она погасила керосиновую лампу, дети и сестра уже спали, накинула платок на плечи, вышла из дому и побежала по улице к реке. Задыхаясь и падая, она мчалась туда к проруби, из которой набирали воду – к месту своего спасения. 

   - Скорее, скорее, - подгоняла она себя, - скоро все кончится.

   - Куда это вы так поздно бежите? - услышала она голос человека, на которого наткнулась на спуске к реке. Женя молчала, пытаясь пропустить хромого человека с ведром воды.

   - Евгения Михайловна, это Вы? – спросил мужчина знакомым голосом. Только теперь, в свете отблесков слабого оконного света стоявшего на берегу дома,  она узнала его, человека, работавшего в исполкоме, который знал ее мужа и который помогал  организовать похороны. Он был ранен на фронте и ходил, опираясь на трость.

   - Вы за водой? – спросил он, - но где же ваши ведра?

   И вдруг он все понял:

   - Вы что надумали?

   - А как же ваши дети? Ваша сестра не сможет одна их воспитать, - стал укорять ее.

   Женя стояла, дрожа от холода, и новое чувство, чувство стыда охватило ее. Действительно, как это она могла оставить своих детей круглыми сиротами? Она истерично разрыдалась. Немного успокоив ее, мужчина предложил зайти в дом, но Женя отказалась.

   - Я сейчас занесу ведро с водой и вернусь.

   Через минуту он вышел, накинул Жене на плечи пальто, которое дала его жена, и повел домой. По дороге он рассказывал, что сотни тысяч женщин получают похоронки.

   - И что же получится, если все они покончат с собой? – спросил он.

   Зайдя в дом, он разбудил Лену и рассказал все, что случилось.

   - Завтра, Евгения Михайловна, придите, пожалуйста, ко мне в кабинет, и я помогу устроиться на работу, - тоном, не терпящим возражений, закончил разговор.   

   Обо всем, что случилось той морозной ночью 1942 года, я узнал через 56 лет, когда моя мама незадолго до своей смерти, а она чувствовала, что скоро умрет, раскрыла свою тайну. Волевая, строгая, всегда уверенная в своей правоте, она вела этот рассказ, стесняясь и боясь взглянуть мне в глаза. Более полувека она и тетя Лена хранили этот «секрет». Они забыли имя и фамилию того человека, который случайно оказался на утоптанной снежной тропинке, но не забыли сам факт, ставший для детей глубокой тайной.

   Что бы случилось с нами можно только гадать. Остались бы мы живы или нет, никто не знает. Скорее всего, нас бы разлучили, поместив в разные детские дома, в разных уголках большой страны, и вряд ли мы бы вернулись на родную землю, в Беларусь.
   
    
   В январе месяце 1943 года мы стали замечать, что немецкие самолеты все реже и реже стали появлялись над городом, а наш любимый диктор по радио  сообщал, что наши войска в Сталинграде дом за домом, улицу за улицей очищают от немцев. Войска Донского фронта отогнали фрицев за Дон и начали окружать большую вражескую группировку. Но фашисты сражались отчаянно, и наступление советских войск шло очень медленными темпами, в связи с чем, Левитан сообщал почти каждый день одно и то же, что наши войска «ведут наступление в прежнем направлении». Нам уже стало казаться, что на фронте ничего не происходит, как однажды услышали об успехах Донского фронта, который разгромил окруженную группировку противника. При этом сдалось в плен много немецких солдат и офицеров во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Борис с мальчишками достал где-то карту и сделал вывод о том, что немцы уже далеко от Астрахани, и они никогда больше не подойдут к Волге.

   - Скоро немцам будет «капут», - завершил свои рассуждения брат.
      
   Я не знал, что означает это слово, но понял, что фрицам будет плохо, и попытался объяснить это Артуру, которому понравилось целый день бегать и кричать: «Капут! Капут»…
       
   Мама пошла работать в буфет какой-то важной организации, и у нас появились продукты, которые ей выдавали по карточкам, а кроме того нам назначили пенсию за умершего отца. День, в который мама принесла пенсионные документы, запомнился фразой, сказанной тетей Леной:
       
   - Лучше бы Вениамин погиб раньше, когда он был на фронте.
       
   - Что ты говоришь такое? – запротестовал Борис.
       
   - Если бы он погиб офицером, то у вас была бы немного большая пенсия, - ответила тетя Лена.

   Оказывается, смерть гражданского человека, даже если причиной ее послужила война, квалифицировалась, как обыкновенная, не связанная с защитой Родины. Солдаты и офицеры, лишившиеся жизни в блиндаже и госпитале вместе с нашим отцом, получили статус погибших на фронте, а наш отец нет. Такая несправедливость очень огорчила Бориса, но изменить ничего было нельзя.

   Весной мы переехали на другую квартиру, в красный двухэтажный деревянный дом, расположенный вблизи реки. Я не знаю, был ли это один из рукавов Волги или один из каналов, но место для мальчишек оказалось просто чудесным. По реке ходили суда, баржи, катера, ниже по течению находился большой мост, и первое время мы часами наблюдали, как суда умудряются проплывать под ним и, при этом, не зацепиться за металлические конструкции. На берегу вблизи нашего дома был сооружен небольшой выступающий мостик, который мы называли причал, и с которого мальчишки постарше прыгали в воду. Мне же и Артуру было строго-настрого запрещено заходить на него, и посему, приходилось наблюдать за всем происходящим с берега. Борис выпросил у тети Лены нитку, которую он привязал к вырезанной в кустах палке, сделал из медной проволоки  подобие рыболовного крючка, и начал ловить рыбу. Поплавком  служила бутылочная пробка. Заброшенная в воду, она медленно плыла вдоль берега и немного подрагивала на мелких волнах. Но вот она задергалась сильнее и начала плыть против течения. Борис резко дернул вверх палочку, и из воды выскочила рыбка, пролетевшая по дуге на берег. Это был небольшой, в детскую ладошку, сазанчик, который подпрыгивал в траве, стремясь вернуться в воду. Но не тут-то было, старший брат схватил его, отнес подальше от воды и завернул в тряпочку. Домой мы вернулись с десятком рыбешек, которые были почищены, выпотрошены и сварены в супе под названием – уха. Мама и тетя Лена очень хвалили Бориса, и он имел право с этого момента считать себя мужчиной, который принес в семью еду. Тетя Лена накатала из хлебных крошек шариков и посоветовала цеплять их на крючок.

   - Хорошо бы червей накопать, но здесь их нет,- сказала она и с грустью добавила, - мой муж всегда ловил рыбу на червяка.

   Дождевых червей, действительно, накопать было негде, так что старший брат наловчился ловить рыбу на хлебные шарики, или на голый крючок – хлеб был редким и очень ценным продуктом, за столом не пропадала ни одна крошка.
В один из дней он наловил небольших сазанов, нанизал их на палочку и помчался на базар, наказав мне не ступать на маленький шаткий мостик. Меня же он очень манил и, конечно же, я пошел по шатким доскам, лежащим над водой. Как свалился в воду, я не понял, только неожиданно осознал, что оказался в реке, вода которой в свете солнечных лучей казалась желтоватой, и в ней колыхались стебли длинных растений, между ними метались, как мыши во дворе,  рыбешки.

   Я не успел испугаться, только машинально стал пить воду, которая сама вливалась в меня, пока не почувствовал, что кто-то вцепился в мои волосы и стал тянуть на берег. Это был один из товарищей Бориса.

   - Тебе же брат сказал не лезть на мостик, - стал упрекать мой спаситель.

   - Больше не буду,- отхаркиваясь, оправдывался я.

   Не очень хотелось, что бы он рассказал об этом происшествии брату. Но все обошлось, так как Борис вернулся с маленькой бутылочкой козьего молока, которую с гордостью понес домой. Не знаю, насколько выгодным был обмен полтора десятка небольших сазанчиков  на «чекушку», так называлась маленькая водочная бутылочка на 250 грамм, молока, но в моих глазах авторитет старшего брата заметно вырос. На семейном совете было решено, что на всех троих детей молока очень мало, а вот маленькому Артурчику оно пойдет на пользу.

   Жизнь потихоньку налаживалась, мама большую часть времени проводила на работе, а тетя Лена занималась домашними делами. Она проработала в столовой менее трех месяцев, и это был единственный период ее жизни, который можно было бы зачислить в трудовой стаж. Осенью 1943 года Борис снова стал учиться в школе, куда вместе с ним отправили и меня. Это было очень тяжелое испытание - учиться в классе, в котором были собраны разновозрастные дети, с разных городов, разных национальностей, с разным уровнем образования. Главная трудность заключалась в том, что преподавание велось то на русском, то на татарском языках. В связи с этим  учеба давалась с трудом. Мама решила забрать меня из школы. Дома зимой было делать нечего, и я пытался развлечься чтением детских книжек, благо читать буквы научился, прислушиваясь и приглядываясь к тому, что и как делал старший брат. Самое лучшее место для чтения по слогам и изучения картинок - было место под кроватью, где я проводил время среди чемоданов, банок и бутылок. Одна из них однажды привлекла мое внимание тем, что была заполнена прозрачной жидкостью и завязана у горлышка белой марлей. Захотелось узнать, что же это за жидкость, и я приложил горлышко ко рту и стал пробовать жидкость на вкус. Язык и рот обожгло, явно эта жидкость была не вкусная, горькая, и я стал забывать о ней, но однажды вечером захотелось все-таки узнать, что же это за жидкость. Сделав один глоток, я, поперхнувшись, уронил бутылку, из нее вылилось немного жидкости на пол. Протерев пол руками и штанами, я поставил бутылку на место, вылез из-под кровати и пошел на кухню, где все собрались ужинать. Мама подошла ко мне и стала принюхиваться.

   - Ты пил водку? – спросила она.

   Я молчал, просто не зная, что ответить. Я ведь еще не знал, что такое водка. Неужели та невкусная, горькая жидкость в бутылке и есть водка?

   Тетя Лена принесла злополучную бутылку, и в результате скоротечного «суда» я был отправлен отбывать назначенный «срок». Стояние в углу было привычным наказанием, однако в этот раз оно оказалось невыносимым. Мне очень хотелось в туалет «по маленькому», а уйти без разрешения не мог, так как взрослые подумают, что сбежал от наказания. Мучаясь и поднимая то одну ногу, то другую, я пытался преодолеть боль, но ничего не помогало. В том углу всегда стоял веник, который помогал мне коротать время тем, что я мог мысленно посчитать количество веточек, связанных в пучок. Сейчас мне было не до веника, хотя может быть, он мне пригодиться.  Я чуть- чуть пописаю на него и буду ждать, когда меня освободят. И правда, вскоре пришли Борис и Артур и сообщили, что мой «срок» закончился, и я свободен. С радостью я выскочил из квартиры и, перескакивая через ступени лестницы, помчался в деревянный туалет, стоящий недалеко от дома. Освобожденный от груза и довольный тем, что все позади я пришел домой и вдруг услышал фразу, сказанную мамой громко специально, что бы я услышал.

   - Вот же трудный ребенок, специально написал на веник в отместку за наказание.

   Мне хотелось закричать, что это неправда, я просто не мог больше терпеть и сделал это не преднамеренно, но не произнес ни одного слова. А легенда об этом случае, в трактовке мамы и тети Лены часто рассказывалась дома. Впрочем, я не пытался оправдаться.

   - Пусть думают так, как им хочется, я-то знаю, что сделал это не в отместку, а под давлением обстоятельств, - решил я раз и навсегда, и никогда более не комплексовал по этому поводу.

   Что касается бутылки водки, то она появилась в доме потому, что маме на работе вместе с продуктами по разнарядке выдавали по сто граммов в неделю, и эти сто граммов сливались в бутылку, чтобы потом обменять на хлеб, другие продукты или одежду. Обменом занималась тетя Лена, знавшая место, где это можно было сделать, тем более, что у нее это хорошо получалось. Получалось ровно до того момента, когда однажды на обратном пути, прямо на мосту, ее не встретили два милиционера для проверки документов. Они поинтересовались содержанием  сумки и обнаружили две буханки хлеба.

   - Вы занимаетесь спекуляцией? – спросил старшина, - придется пройти в отделение.

   Лена побледнела и стала лепетать, что она купила его на базаре.

   - На базаре хлеб продают только воры и спекулянты, мы забираем эти две буханки, а Вас вызовем для расследования, - завершил разговор старшина и отпустил ее. Тетя Лена вернулась домой, напуганная тем обстоятельством, что ее могут посадить в тюрьму. Мы притихли, перестали играть в свои игры, замирая и прислушиваясь к каждому звуку на улице, а когда вернулась с работы мама, начали наперебой рассказывать «обстоятельства дела». Мама на удивление спокойно восприняла новость.

   - Они какие либо бумаги заполняли? – спросила она сестру.

   - Нет, но забрали хлеб.

   - Они забрали его для себя, не волнуйся, ничего тебе не будет.

   Действительно, мама оказалась права, никто к нам не приходил, никакие повестки не присылали, и вскоре эта неприятность стала забываться, но дальнейшие походы к обменщикам тетя Лена прекратила. У нее появилось новое занятие, весьма полезное, она стала шить детские рубашки, перешивать старые брюки, платья для себя и сестры.  Все это делалось вручную с помощью иголки и нитки, но не в этом заключалась трудность, самую большую проблему составляла возможность купить хорошие ножницы, иголки, нитки и ткань.

   - Эх, была бы швейная машинка, - вздыхала иногда тетя Лена, - я бы не только вам шила одежду, но смогла бы брать заказы у других людей.               


   Война уходила от нас все дальше на запад, и налеты немецких самолетов почти прекратились, однако, спокойная жизнь не наступала. В один из дней соседские мальчишки принесли известие, что в воде возле «нашего мостика» прямо на воде плавает труп мужчины. Борис, естественно, бросился к реке, приглашая меня сделать то же самое. Но мне не хотелось участвовать в «расследовании» этого дела, и я остался вдалеке. Я просто боялся увидеть очередного мертвяка, но с любопытством прислушивался к каждому слову, доносившемуся с места происшествия. После того как милиция погрузила тело на подводу и увезла в город, вернулся брат и рассказал свою версию происшествия. Этот мужчина был убит ударом ножа в горло и вместе с ножом был сброшен с баржи в воду. Милиция сразу узнала в нем давно находящегося в розыске бандита и сделала вывод, что его убили такие же уголовники, как и он.

   - Вероятно, что-то не поделили, - заявила тетя Лена. 

   Событие взволновало нас своей неординарностью. Невозможно было себе представить, что в то время, когда все мужчины сражаются с фашистами на фронте, находятся другие люди, которые воруют деньги и вещи, убивают своих соотечественников. Это было дико, непонятно, страшно.

   С этого дня тетя Лена получила дополнительный «воспитательный» аргумент по отношению к детям. Нам же действительно не хотелось выходить из дома в течение целой недели, так как в это время проходил татарский праздник «Сабантуй».

   - Они тебя тоже зарежут, как того мужчину, - пугала тетя Лена Бориса, глядя в окно на гарцующих на лошадях и с гиканьем проносящихся по улице татарских подростков.

   - Не надо было драться с татарскими мальчишками, они тебе будут мстить, - продолжала она «воспитывать» Бориса.

   Но никто не собирался мстить, и вскоре Борис помирился с ними. Мы ведь почти не отличались от татарских ребятишек, так как хорошо разговаривали на их языке, играли в их игры, жили такой же трудной и голодной жизнью, и не испытывали никакой дискриминации. Более того, местные жители относились к нам с сочувствием и помогали, чем могли, в это трудное время.