О чем думал мерин Сивый

О чем думал мерин Сивый
 
            Фермер Иван, возвращаясь из города грустным, шел от станции через луга. Навстречу ему  мерин Сивый с  недоуздком на  голове. Подошел, неторопливо понюхал хозяина, потерся головой о его плечо и дал безропотно  развязать на себе повод  недоуздка.  Дальше шли  веселей – хозяин ворчал что-то, а мерин всхрапывал. У стога сена Иван стал неторопливо привязывать  повод к изгороди, затем   задумался, не шевелясь, и  тогда похлопал Сивого по щеке. Тот приблизил голову, потрогал мягкими губами ухо хозяина  и тихонько заржал. Иван  достал кисет с  махоркой из табака-самосада,  прислонился к столбику изгороди и приготовился  делать закрутку. Но опять застыл в задумчивости, просыпав махорку. А мерин, ощетинив черные зубы,  начал тихонько грызть изгородь.
            – Хорошо тебе, скотина, –   беззлобно сказал Иван,  осознавая, почему самому  то ему  так плохо.
              В город он ездил  ремонтировать зуб, но без пользы, а  даже наоборот.   Кое-как нашел  и  даже посетил  действующее заведение с названием "Стоматолог флюс", но без толку. За белой входной дверью его приняла прихожая комната, вся белая, с несколькими открытыми  настежь дверьми   белых же  кабинетов, но людей, чтобы поздороваться,   и рабочего шума  бормашин не было.  Иван постучал в ближнюю дверь.
          – Мне бы зуб  подремонтировать, – сказал Иван  погромче.  В ту же минуту, а может попозже,  в проеме  дальней двери остановилась,  молча,  женщина в белом,  но в  зеленой гриве  чужих волос,  в алых  впалых щеках, красных губах и синих  туфлях-шпильках. Иван  уже ей добавил вежливо:
           – Здрасте, мне бы это,  зуб полечить.
           Женщина  сначала внимательно, но с прискрипом шпилек по полу, осмотрела Ивана с ног до головы, а затем сухо,  сквозь  красные губы процедила с  явной неприязнью в голосе:
            – У нас лечим не зубы, а человека...
            Иван подумал, может он не туда  это, пришел,  и пошутил:
            – А  можете и желудок полечить, который у меня это, не болит.
            – Желудок вы  испортили благодаря своим плохим  зубам, но лечиться у меня вам  будет дорого.  Не перебивайте меня ... ,  это частная клиника,  это моя клиника, я тут хозяйка,  это мой бизнис,   у меня даже консультация за деньги, –  зло продиктовали губы.
             Ничего себе, кобылка,  молча подхлестнул Иван свою внезапно озлевшую мысль, а вслух сказал, не подумавши толком:
           – Если я  это, стану вашим клиентом,  во сколько же мне станет ваше  это лечение человека?
           – Вам ни во сколько не станет, потому что у нас не клиенты, а пациенты, вы не наш пациент, у вас денег не хватит, если даже все  свои принесете. И ушла, злая.
            –  Не напрасно, как видно, разбегаются от вас и пациенты, и клиенты,   – произнес  громко   Иван,  глядя на "полное отсутствие таковых в  этом присутствии".  А сам, вспоминая свой   и впрямь относительно скудный бюджет фермера, стал  озираться, чтобы  в белых стенах  найти побыстрей выходную дверь.  И вдруг спросил:
         – А у вас книга предложений и это,  для благодарностей имеется?
         –  А кому ее читать! – из-за двери  прокричала хозяйка, и  сказала кому-то:
         – Помоги гражданину с выходом, Герасим!
         В то же мгновение  в   том же проеме возникла фигура мужчины в белом.  Но Иван уже не нуждался в помощи врача,  тихо сказал двери "Муму" и вышел.
          К зубному  он так и не попал, хотя в  той округе, где он топтался в поисках, было несколько  вывесок с предложением стоматологических услуг. Они оказывались "липовыми": то  под  большой вывеской двери нет, то дверь  есть, но она заперта,  а  за последней из найденных дверей – эта  зеленая "кобылка"  и ее Муму....  Что ли зуб  слабовато болел,   а может,   он вообще перестал болеть,  когда    он  это, предстал перед   этой "кобылкой" не как единовластный владелец своего "бизниса" и толстосум.
         Это  мерзкое с детства  слово Иван  расслышал в разговоре  двух попутчиков, соседствующих  с ним по купе электрички.
        – Толстосум – это  всягда самай  мне приятнай  в жизне человек,  он сам  живеть, жить умеить,  и у него  этому   бизнису научиться  возможно, ежали не дурак, вот он и самай  мне приятнай поэтаму, – периодически  повторял  в вариантах один из них,  говорун, напирая на слово "самай" в своем нескончаемом  монологе и перегораживая  проход своим длинным указательным пальцем как указкой.
        Другой попутчик, женщина с медалями на пиджаке, преимущественно молчала или поддакивала лениво. Но в данный  момент она не выдержала   сверхактивности говоруна и встряла со своей длинной речью:
         – Самый  приятный человек  – это человек умный,  потому что он человек с умом,  а  с  таким человеком в общении   иногда тоже   хочется и умным быть, и учится  уму хочется. Вот, к примеру,  умным известно,  –   нажимала она на слово "умным", –  была  когда-то, еще до советской власти,  школа  детская у  писателя  Льва Толстого, для  ума сельских  она была задумана,   а  позже была еще школа трудового воспитания для беспризорников,  это у Макаренко,  а  были школы   ускоренного развития у Сухомылинского, у Щетинина.  Творчесткому труду обучали. Да ведь денег на них не хватило,  ученые все поистратили на развитие  кукурузы на зерно. Вот если бы не на зерно, то, может быть,  и на силос   хватило, и  на хлеб, и со школами лучше вышло. А так –  вон что  в народе творится.
        Во время этого  противного  для него высказывания говорун презрительно смотрел на три  желтых медали  на  пиджаке попутчицы,  хотя не смог прочитать их  названия,  и та  ему помогла заботливо: "ЗА ДОБЛЕСТНЫЙ ТРУД В  ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ", "ЗА ТРУДОВОЕ ОТЛИЧИЕ", "УЧАСТНИКУ ТРУДОВОГО ФРОНТА 1941-1945 ГГ.", видно, училка. Потому  говорун стал еще бойчей и красноречивее:
         – Слыхал я про ваших  вумных, и все  про них  давно  знали, да забыли, от них ни зярна, ни силаса, ни знаниев, – перебил  уже уставший молчать говорун.   Школа  у Щетинкина  –   эта жа позор, мой кум  про нее  еще лутше знаить, она тожа для творчиства,  но школьныи  те сами жа  яго дармоедом прозвали, да  и прогнали.  Што в них  ума то  – одни разговоры,  хвальба, да трата дених.  Я сам та про них не читал и не видал,  правда, мне про няго  и думать  то некогда.  Но знаю по свому уму, народу  всегда учица жить надоть,  но не книжки читать, да языками бряхать.  Я, к примеру,  в детстви прочитал одну книшку,  про Муму называется, и всю помню,   а все остальное – сам докумекал, и мне этого хватаить с избытками.  А иныя  ныня вот как  дочитались да добряхались, что   всей державе хлеб и мяса покупать за границай приходитца. А ты мне – вумный.   По мне, без них  лутше  бы обойтицца, были б хлеб, да каша, вот и жизня наша. Вот  сичас, ты с мядалями, а я нет, а мы  все одно в одной купе, и хоть сидим протиф, названия мидалей прочесть нивозможно, какие они мелкие.
        Тут говорун  почти  замолчал,   но вдруг  встрепенулся, продолжил шуткой,  но сначала сам засмеялся  ей, будто   конем заржал, а  уж потом высказал:
       – Говорять,  што один писатиль  стал инжанер чилавеческих душь,  а написал, про то, про што думаить сивай мерин! Вот умора! Сам, видать, сивай мерин,  а другой  такой жа инжанер, но видать,  ишшо почишше. Тот  самым страшным  шшитаить чилавека, который прочел всего одну книшку. Вот загнул загогогулину! Вот я, к примеру, какой жа я страшнай, если ...
        Продолжение Ивану  не пришлось выслушать,   когда палец-указка открыл  на секунду проход, он вышел из купе и прошел в тамбур, а выходя  из вагона на своей станции, он  обрадовал себя   раньше заготовленной фразой:
      – Нусь и  гнусь, а тоже  шлагбаум! 
      А  это, про какого-такого это  мерина сивого вспоминал этот шлагбаум? А  я теперь вот стой  у загороди  рядом со своим мерином  Сивым и думай зло о себе самом:
        – Хорош,  в городе был, к зубному попасть не смог, дурачина-простофиля, а еще  это, фермер.  Не зря  говорят, что  дураков  у нас хоть пруд пруди, хоть  ими дороги мости,  видно,  и впрямь  это так всегда, всем хватит  места трудового.
       Глубоко  опечаленный  неудачами и этой мыслью,  фермер сначала  в задумчивости просыпал с бумажки  в траву махорку,  а  когда взглянул ей вслед,  то заметил вблизи  неподвижную голову  своего Сивого.
        Правда, а о чем думает мерин Сивый?  Был молодым – учили плохо, калечили, но свой труд он всегда понимает. Всю взрослую  жизнь таскал, хрипя и надсаживаясь,  телеги с полей и огородов, сани из лесов и буераков по песку или глубокому снегу, или  бежал по ледяной дороге, поскальзываясь,  а его  понукали то хлыстом, то вожжой. А как износился, то  шеф их  поселковой корпорации  хотел сдать  его на живодерню по самому бессовестному  личному приговору.  А может,  Сивый  и  иное подумал? Иван – хороший человек,  взял к себе, спас от гибели, дома корму дает, в луга  гулять выпускает, и от работы освободил, как пенсионера. А  это  же все потому, что прочитал  Иван много-много книг, когда был   школьником, студентом  в педагогическом и учителем в школе, сейчас он, правда, не читает, некогда, но... как учить  лучше – даже сам Толстой не знал, нет методики...  Мерин мотнул головой,  видно, от  задумчивости, а Иван сказал ему:
        – Но-но, не балуй!
        – Да что уж, отбаловал,  –  нечаянно услышал  фермер Сивого и  ... забыл закрыть рот.
        – Да, дураков полным-полно, ими бы дороги мостить –  чтобы все замостить,  а то это, даны одни направления, а лошадям – ноги ломать,  а живодерам  кожи драть.  Не зря в  одном писании сказано: "Люди холопского звания чистые псы иногда".
          От удивления Иван закрыл рот,  и тогда мысль мерина прервалась. А мысль свою  остановить удалось не  сразу:
        – Почудилось,  а может  это, он мою мысль воспринимает и  мне же  ее ретранслирует! Но откуда взял он  эти слова из Некрасова, ведь я сам их забыл давно?
        Тут Иван сначала вспомнил  живого Герасима  – "от кобылки"  который, потом  вспомнил весь рассказ "Муму", недавно читал его сыну, а уж потом догадался  снова открыть рот.
        – Боже мой,  –  сразу удивился Иван тому, что  воспринял  и  понял он думы Сивого.  Постарался не создавать ему  помехи. И услышал:
       – Твой шеф – холоп Петр Ваныча,  а тот – холоп Иван Сирыча,  а каждый  холоп читал  лишь учебники, положенные  еще в  школьные портфели, да  одну  свою книжку  про Муму, про, про овес, или из   сферы стоматологии. В  учебниках тех  – все то же, что каждый день и всем известно  и не подлежит сомнению,  вот и в Муме   – о собачке, которая  тоже будто все это знала. Но не знала же о том, что надо  думать, чтобы держать язык за зубами, и  потому гавкала, даже  когда надо было молчать оттого, что всем рулила женщина, которая    тоже когда-то прочитала всего одну книжку, а  усвоила для холопов три правила: круглое кати, плоское тащи, а  то, что гавкает,  в реке топи. Утопия, а не наука. Нет научной методики самообразования!
       – Ну и осел же ты, мерин Сивый, как  же плохо ты о  людях думаешь, и об образовании, –  плохо подумал фермер Иван о людях и об образовании, закрывая рот. И ... вздрогнул спросонья.
       Мерин  в ответ  молча поднял голову, в упор посмотрел  в  глаза хозяина  своими влажными глазами,  а затем опустил голову и  продолжил  мудрое молчание. 
       А когда из глаз  выпали и упали на рукав две  скупые фермерские слезы,  Сивый  прищурил свои глаза и уснул.