Смерть дорогого Леонида Ильича

      Ю.Б. К.             

 
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ. ОН УМЕР,  ПОЧТИ КАК СТАЛИН

« Л.И. Брежнев, Генеральный секретарь ЦК КПСС  (с 1964 года) тяжело болел, начиная с 1974 года. Он страдал от болезни сердца. По различным данным, список его болезней мог включать лейкемию, подагру, эмфизему, рак челюсти. Из-за плохого состояния здоровья Брежнев неоднократно пропускал встречи с руководителями других государств, что порождало самые разнообразные слухи. За последние восемь лет его жизни такое происходило несколько раз. Тем не менее, известие о его смерти оказалось для всех неожиданностью. Всего лишь за три дня до своей смерти, 7 ноября 1982 года, он принимал парад, посвящённый очередной годовщине Октябрьской революции, где все отметили, что он выглядит лучше, чем прежде.
О смерти Леонида Брежнева было официально сообщено 11 ноября 1982 года в программе «Время» диктором Игорем Кирилловым.
В настоящее время известны обстоятельства последних часов жизни Брежнева и того, что произошло потом. Генеральный секретарь ужинал на своей даче вместе со всей своей семьей, там же он лёг спать. По всей вероятности, Брежнев умер во сне, так как, когда утром охранник попытался его разбудить, он был уже мертв. Охранник попытался реанимировать умершего, сделать ему искусственное дыхание и массаж сердца, но это не помогло. Тогда охрана вызвала бывшего председателя КГБ СССР Юрия Андропова, министра обороны Дмитрия Устинова, министра иностранных дел Андрея Громыко и личного кардиолога Брежнева Евгения Чазова. Здесь же, у постели Брежнева, был решен вопрос о преемнике — по предложению Устинова и согласию Громыко им стал Андропов.
В связи с кончиной Л. И. Брежнева дни с 12 по 15 ноября были объявлены днями государственного траура. Тело Брежнева было выставлено для прощания в колонном зале Дома Союзов. Вплоть до утра 15 ноября продолжался доступ к телу. Согласно официальной хронике, там побывали: «трудящиеся Москвы, представители других городов и союзных республик, зарубежные делегации».
15 ноября в день похорон в школах СССР были отменены занятия. В 10:15 у гроба с телом Брежнева выстроились руководители Советского Союза.
Гроб с телом Брежнева был установлен на артиллерийский лафет. В сопровождении почетного эскорта из солдат Московского гарнизона, генералов и адмиралов, нёсших на красных подушечках многочисленные награды покойного, лафет с гробом двинулся на Красную площадь. На Красной площади находились толпы людей, шеренги солдат гарнизона. Руководители Советского государства находились на трибуне Мавзолея Ленина. На гостевых трибунах размещались члены и кандидаты в члены ЦК КПСС, депутаты Верховного Совета СССР и РСФСР, представители партийных и общественных организаций, военачальники, передовики производства, члены иностранных делегаций.
Митинг памяти Брежнева на Красной площади
С трибуны Мавзолея произнесли траурные речи Юрий Андропов, Дмитрий Устинов, Анатолий Александров, шлифовщик московского завода счётно-аналитических машин Виктор Викторович Пушкарёв, 1-й секретарь Днепродзержинского горкома КПСС Алексей Фёдорович Гордиенко. После этого члены комиссии по организации похорон на руках перенесли гроб с телом Брежнева к заранее приготовленной у Кремлёвской стены могиле. Затем с Брежневым попрощались его ближайшие родственники. В 12:45 гроб был закрыт и опущен в могилу. При опускании гроба зазвучал Государственный гимн СССР, и грянул пушечный залп.  Таким образом c этим неожиданным залпом появился миф о том, что опускавшие гроб с телом Брежнева уронили его. Один из тех, кто опускал гроб, Георгий Коваленко, опровергает это, говоря, что народ, смотревший церемонию похорон по телевизору, просто принял орудийный залп за стук упавшего гроба.

В это же время залпы были даны в столицах союзных республик, городах-героях Ленинграде, Волгограде, Одессе, Севастополе, Новороссийске, Керчи, Туле, крепости-герое Бресте, а также в Калининграде, Львове, Ростове-на-Дону, Куйбышеве, Свердловске, Новосибирске, Чите, Хабаровске, Владивостоке, Североморске, Днепропетровске, Запорожье и Днепродзержинске. На пять минут была остановлена работа абсолютно всех предприятий и организаций СССР. Весь водный и железнодорожный транспорт, а также заводы и фабрики дали трёхминутный салют гудками. Могила была засыпана землей, и на ней были водружены парадный портрет покойного, венки и подушечки с орденами».
Эти строки взяты мной из официальных источников. Ниже – из неофициальных, из моих записок, каким запомнил то время с 10 по 15 ноября 1982 года.




          1.КАК НЕ ЗАХЛЕБНУТЬСЯ В БЛЕВОТИНЕ 

Бытует мнение, что во времена т.н. застоя все было мутно и беспросветно. На самом деле это не совсем так. Например, работа по подбору и воспитанию кадров носила планомерный и системный характер, чего нельзя сказать о стиле нынешних демократов. В 1982-м году мне «стукнул» 31 год, по тем меркам считался молодым и преуспевающим журналистом.
Как вдруг в судьбе случился неожиданный поворот: из городской газеты, где заведовал отделом партийно-политической работы, меня перевели в Киевский горком компартии заведующим сектором печати, телевидения и радио.
Если сравнивать с игрой в «кости», можно сказать, выпало две «шестерки» сразу. Первое, что подумал: повезло в жизни, иначе в газете я быстро спился бы. Алкоголизм и сейчас считается профессиональной болезнью журналистов, как силикоз у шахтеров или тромбофлебит у продавщиц и официанток. По моим наблюдениям, газетчики и телевизионщики спивались от морального разложения и раздвоения личности - приходилось вести двойную жизнь и лгать напропалую в каждой газетной заметке.
    Таковы были правила игры, требования профессии - не только приукрашивать действительность, но и откровенно лгать. Причем, ежедневно, по многу раз. К вечеру обязательно требовалась разрядка. На следующий день все повторялось, и так – по кругу, как лошадь в цирке с завязанными глазами.
Пропасть между реальной жизнью и той, которую воспевали журналисты в газетах, становилась все глубже. В реальной жизни  журналисты были обычными людьми -  выстаивали в очередях, использовали блат и связи, чтобы прокормить семью, гонялись за дефицитами. Причем, в дефиците к началу 80-х оказалось все – от сливочного масла до черной икры, от элементарных трусов и резинок к этим, извиняюсь, трусам - до импортного костюма или модных книжек.
В ту пору как раз «гонялись» за абонементами на полные собрания сочинений классиков – Толстого, Чехова, Бальзака, Диккенса и Жорж Санд. Книги считались выгодным вложением, так же, как хрусталь и ковры, которые перли из-за границы полным ходом. Характерная примета того времени: в магазинах – хоть шаром покати, зато дома холодильники ломятся от балыков, колбас и импортных напитков. Секретарши щеголяли в сапогах, стоимость которых превышала их две месячных зарплаты, а не иметь американские джинсы считалось  ущербным.
     Сегодня трудно представить, что на Бульваре Шевченко, у магазина подписных изданий (сейчас там, по-моему, коммерческий банк), ночевали на скамейках, чтобы не пропустить утреннюю перекличку в очереди за абонементами на книги. Даже за шенгенскими визами сейчас такого ажиотажа нет.
По распределению обязанностей книжную торговлю в горкоме курировал сектор, которым я заведовал, и уж если совсем конкретно – мой инструктор Валера Герасимчук, переживший за восемь лет работы четырех непосредственных начальников. В том числе – и меня впоследствие.
За право доступа к горкомовской каптерке с книгами, так называемыми «образцами» новинок литературы, Валера железной рукой держал если не весь – то пол-Киева точно. И вот именно нам поставили задачу – убрать эти бестолковые очереди из центра столицы.
Однажды проезжавший по бульвару начальник из Кабмина или самого ЦК, немало удивился, увидев из окна служебной «Волги», как бородатые и в очках мужики, отдаленно ассоциирующиеся в сознании этого пурица с интеллигентами, нагло потягивались на скамейках. Приехав на работу, он немедленно учинил разнос секретарю горкома, ведающему идеологией, а тот в свою очередь – нам с Валерой.
Не один вечер мы провели в размышлениях и спорах о том, как разогнать – в смысле упорядочить - толпы людей, которые, как сказал секретарь горкома, «позорят город». И, наконец, нашли, по-моему, весьма остроумное, как бы сказали сейчас, креативное решение. Нас даже хотели поощрить, да как водится, в текучке позабыли.
  Итак, выстояв очередь за куском колбасы или сыру,  мы приходили на работу и сочиняли корреспонденции, заметки и статьи о том, что «киевляне, как и все советские люди, с чувством глубокого удовлетворения и воодушевления, всем сердцем, восприняли решения очередного пленума ЦК КПСС и готовятся новыми свершениями претворить их в жизнь».
Что означал сей пассаж на самом деле, в переводе на общедоступный язык, и как воспринимается он нормальными людьми, в редакции никого не колыхало. Согласно неписанным правилам, наши заметки ценились тем выше, чем больше в них было ссылок и прямых цитат из выступлений и статей «дорогого Леонида Ильича Брежнева» - тогдашнего вождя и генсека. К тому времени он успел собрать и навесить на себя все мыслимые и немыслимые награды не только Советского Союза, но и многих стран мира.
Как раз накануне ему вручили орден Солнца Республики Перу, и мне пришлось организовывать и писать одобрительные отклики трудящихся на это эпохальное событие. Выглядело это примерно так. Отстояв двухчасовую очередь в рабочее время в ближайшем гастрономе за сливочным маслом («давали» по 200 граммов в одни руки), я, весь в мыле, мчался в редакцию, где меня уже разыскивали с собаками.
По написанию откликов на важнейшие политичемкие события я считался специалистом, это был мой хлеб. Сразу же звонил на родной завод, где начинал корреспондентом в многотиражке, и, если повезет, разыскивал, скажем, Героя Соцтруда, члена бюро горкома Дядю Толю и объяснял задачу.
- Да не ори ты так в трубку! – отвечал Дядя Толя. – Я же хорошо слышу. Ты сам все напиши, а потом дай Иван Ивановичу, пусть он почитает, чтобы крамолы какой не было.
Иван Иванович – наш главный, кандидат в члены бюро горкома, с Дядей Толей они часто выпивали после бесконечных заседаний. Таких «проверенных бойцов», как Дядя Толя, у меня в записной книжке – около 30 человек. И все в один голос «горячо, всем сердцем, поддерживали и одоюряли  награждение «дорогого Леонида Ильича», более того – в этом факте они усматривали «торжество и мудрость внешней и внутренней политики, проводимой политбюро ЦК КПСС и лично Леонидом Ильичем Брежневым».
Наштамповав таким образом с десяток откликов, я сдавал их в секретариат, и «с чувством выполненного долга перед партией и правительством», прихватив кого-нибудь из освободившихся товарищей, шел пить водку.
     В нашей редакции, костяк составляли ветераны журналистского цеха, люди, воспевавшие культ не только Хрущева, но и Сталина. Что-что, а статьи  писать, так же, как и водку хлестать они умели. Причем, исполняли мастерски, гранеными стаканами при минимуме закуски, залпом, до пор, пока держались на ногах. Недопить стакан считалось позорным в высшей степени.
- Мы тебя ничему плохому не учим, - говорили мне «старики», принимая в члены коллектива после многотиражки. – Мы учим тебя пить водку.
     Я был самым молодым заведующим отделом, поставленным на эту должность от безысходности – мой преемник, сокурсник нашего главного редактора, спился до белой горячки. Шеф решился на омоложение, за что получил втык от второго секретаря горкома: - Ты кого ставишь, Иван? Это же совсем пацан – завалит работу, подведет тебя! Учти: я предупредил, под твою ответственность!
     Утолив жажду, наши «мэтры», обычно между третьим и четвертым стаканом, пускались в воспоминания о том, как они «завалили» Хрущева.
- Ведь мы специально елей ему за воротник лили, возносили до небес, чтобы все смеялись – «кукуруза – царица полей, а Никита – ее царь!» Вот и выгнали его в шею, никто и не пикнул, не защитил, а журналисты первую скрипку играли!
Всю жизнь привыкшие писать газетными штампами, они и за столом разговаривали, сбиваясь на те же затертые клише, иногда, впрочем, нарочно их перевирая, что выдавалось за остроумие,  высший пилотаж сатиры.
Другой особенностью редакционных мэтров было то, что они ничего не читали – ни книг, ни толстых журналов, ни даже газет. В лучшем случае – «просматривали» центральную «Правду» или местную «Радянську Україну», чтобы соответствовать их шаблону, «выдерживать линию».
У каждого ветерана на рабочем столе, на самом видном месте, лежал толстенный альбом, в который вклеивались собственные публикации за все годы (в среднем каждый  работал в журналистике по два десятка лет минимум). Они пережили и переписали все идеологические кампании и трудовые вахты, потому никакое новое постановление ЦК или – тем более – инициатива горкома партии – не могли застать мэтров врасплох. «Все это было уже тысячу раз! - говорили они, позевывая,  после совещания у главного. – Ничего ни тогда, ни сейчас у них не выйдет. Так, почирикают и забудут!». Я пребывал в шоке от таких разговоров, потому как попервах, по молодости, все принимал за чистую монету
 Мэтры, разойдясь по своим клетушкам-кабинетам, начинали листать альбомы в поисках соответствующего данному моменту «аналога» - то есть газетного материала пятилетней тире десятилетней давности, который служил бы шаблоном и отдаленно соответствовал услышанному в кабинете главного редактора. Найдя «аналог», безбожно передирали, вставляя, впрочем, «свежие» цитаты генсека да  новые названия очередной   кампании и даты пленумов ЦК.
Уже работая в горкоме, я стал свидетелем, как наш главный – Иван Иваныч – на одном из совещаний отдела, когда заведующая обратилась к нему с просьбой «дать материалы с собрания партийного актива свежо, нестандартно, по-новому», ответил:
 - Оксана (они были на «ты» еще со времен комсомольской юности), ты сколько лет замужем, 22? Вот представь: приходишь домой, а муж говорит: дай мне сегодня по-новому! Что здесь может быть нового, если все давно известно, изъезжено вдоль и поперек!
Все это уже было!
 В журналистике, наверное, как и в любом другом деле, есть несколько неслабых правил, несоблюдение которых ведет к деградации тебя как профессионала, а следовательно, и газеты, которой служишь. Например: если ты пишешь материал и сам волнуешься, переживаешь, тема тебя, что называется, затронула за живое – читатель также будет волноваться, останется неравнодушным.
Если же всю жизнь будешь писать в стиле моих откликов, лишь бы с глаз долой и с сердца вон, никто не будет читать твою халтуру. Нормальному человеку до одного места все ваши одобрямсы! Как и тебе самому, кстати сказать.
Не раз приходилось наблюдать, как наши редакционные классики писали материалы в совершенно непотребном виде, автор даже не помнил: сдавал ли они его в секретариат, или где-то посеял по пьянке, все происходило на автопилоте. И очень после удивлялись, когда обнаруживали свой опус опубликованным в газете.
Да  и сам, набив, что называется руку, соревновался с признанным редакционным авторитетом в написании передовых статей – кто быстрее сварганит. При этом разрешалось пользоваться лишь подшивку газеты «Правда», чтобы переписать оттуда цитату генсека – никаких других подсобных материалов не допускалось. Иногда удавалось обставить метра. Никто, правда, не знал, что я сочинял передовую несколько дней до того, заучивал абзацами почти наизусть, сев за машинку, строчил, как из пулемета.
Мой оппонент всегда писал «с листа», недаром слыл первым пером редакции. После, как водится, сдвигались и накрывались столы. Выставлял проигравший. Иногда среди всей этой кутерьмы, среди ночи, мелькала мысль: что будет с тобой дальше, хочешь повторить судьбу редакционных мэтров?
Но каждый день надо было выпускать газету, гнать строки, забивать площадь, и в этой гонке не было места сомненьям, голова забита штампами, так что только под вечер немного отходишь, начинаешь думать о том, как снять напряжение, рука сама тянется к  стакану. Потому, когда подоспело неожиданное приглашение на работу в горком, оно казалось мне спасением, не дало «сгореть», и захлебнуться блевотиной в затхлых коридорах редакции. А такие случаи, как говорится, имели место. И не только в нашей редакции.

 

2. О ВРЕДЕ ХВАТАТЕЛЬНЫХ ИНСТИНКТОВ      
 Теперь немного о моем единственном подчиненном, с которым мы «упорядочили» книжную очередь на Бульваре Шевченко. Валера Герасимчук слыл прожженным аппаратчиком. Потому-то и пересидел трех непосредственных начальников, не считая меня. Он прошел школу одного из центральных райкомов партии, работал инструктором, зав. отделом пропаганды. В горкоме постепенно «оседлал» самые вкусные куски – тот же книготорг, «Союзпечать» (на самые читабельные издания действовал так называемый лимит).
Это не мешало нам в порядке исключения оформлять подписку на самые крутые в то время журналы и приложения к ним, как-то «Искатель», «Бурда-мода», «Америка», «Футбол-хоккей» и др. Особой популярностью пользовалось приложение к журналу «Огонек» - собрания сочинений отечественной и зарубежной классики, за которыми «гонялись» книголюбы. Понятно, многие искали «выходы» на моего инструктора, желая его всячески  задобрить.
     Когда я принял сектор, Валерий готовился к получению новой квартиры, где собирался сразу же делать ремонт (тогда еще не говорили «евроремонт»). Потому кабинет, где кроме нас располагались еще двое инструкторов, напоминал строительную бытовку, где проходили бесконечные прорабские планерки. Оказывается, строители - страстные книголюбы. Иногда меня это раздражало. Прибегаешь, например, с совещания у секретаря или заведующего отделом, заданий тьма-тьмущая, а Валеру не видно за широкими спинами посетителей. Как-то ему сказал об этом, поздним вечером, когда собирались домой. Он расстегнул пальто:
 - У тебя есть минут пять-десять?
- Допустим.
- Садись. Вот смотри: утро начинать надо с планирования рабочего дня. Так нас учат? Берешь чистый лист, проводишь вертикальную черту. В левую колонку заносишь все вопросы, которые тебе надо решить для себя, лично. Правую часть оставляешь для дел, которые по работе. При этом всегда помни: начинать нужно с левой колонки, иначе не сможешь нормально работать, свои вопросы, которые не решил, будут давить на мозги…
Замечу, у Валеры очередь до правой колонки, если и доходила, то в конце дня. Примечательно, что многие проблемы, казавшиеся такими важными, или были уже решены, или отпали сами собой, так что и не стоило над ними голову ломать и переживать весь день.
     Валера слыл прожженным аппаратчиком и щедро делился опытом. Например, в области «спихотехники» - так в аппарате называлась наука и умение спихнуть свою работу на другого.
- Ты – завсектором, говорил Валерий, – какой-никакой начальник, должен помнить, как Отче наш: любое задание ты должен «футболить», ничего не брать на себя, а если так случилось, что навесили, сразу думай, кому бы спихнуть.
Получил документ – не торопись, закрой его в сейфе, или письмо какое важное – пусть отлежится там. Придет срок – глядишь, устарела бумага, или кто другой, кто в резолюции ниже тебя, по глупости взял твою работу на себя. А что, и такое бывает. На документах старайся не расписываться, не визируй их, почем зря: если что – всегда дурачком можно прикинуться…
Сам-то Валера косил под нерасторопного настолько мастерски, что я диву давался. Считалось, что писать доклады, статьи для начальства, обобщать материалы к пленумам, он решительно не умел. «Нет таких навыков, как у тебя, ты же журналист, а я – чиновник аппарата, не обучен, что поделаешь…». Поэтому вся «писанина» в отделе, само собой, отошла ко мне. На работе не успеваешь, дел всяких по горло, посетителей тьма, начальство дергает – приходилось домой брать, ночами корпеть. И как же я удивился, когда в мое отсутствие поручили Валере подготовить какой-то важный материал для первого  секретаря, и он выполнил работу с блеском, начальство отметило. А всю жизнь слыл «неписучим».
     Сердиться на Валеру невозможно – при всем своем хитрованстве, он был по натуре очень добрым и отзывчивым человеком. Когда маленькой дочке приписали черную икру от малокровья – только, где ее взять не сказали – Валера, заметив мое состояние, сразу же «решил вопрос». На своем красном «жигуленке» (был человеком автомобильным) повез меня по разбитой снегом и обледенелой дороге, в какую-то тьму-таракань, на Борщаговскую оптовую продуктовую базу.
 Мы долго рыскали по пустынным холоднющим ангарам, пока дебелая тетка в грязно-сером халате, какие бывают в реанимации, поверх фуфайки, прямо с бочки, обыкновенным половником, щедро насыпала мне поллитровую банку черной икры. При этом сокрушалась, что нет трехлитровой емкости. Знала бы она, что жена давала мне майонезную: «Не смеши людей, кто тебе полкило отсыплет…».
Однажды, 31 декабря, он, зная, что мы остались без елки (тогда и они были в дефиците), доставил в четвертом часу дня через весь город огромную сосну на радость всей семье. Какая радость была в семье! Нет, ребята, такое не забывается.
  Учил он меня, как не высовываться лишний раз, не подставляться. Однако и на старуху бывает проруха. «Подгорел» Валера на ровном месте, на мосту Патона, в три часа ночи, когда возвращался домой на своем «жигуленке». Откуда в такое время там взяться менту, скажите на милость? Да еще такому принципиальному. Он-то и унюхал запашок. И Валера - многоопытный, умевший со всеми договориться, осторожный и неоднократно вытягивавший друзей и знакомых из ментуры и вытрезвителей – спекся.
На него пришла бумага. Ко всему случилось это в разгар очередной противоалкогольной компании. И ведь не пьяница – за рулем всегда, «автомобильный человек», ну, выпил на дне рождения рюмку «польской выборовой». Из милиции обычно материалы попадали в парткомиссию, где у Валеры тоже все были прихвачены. Но что-то, видать, на этот раз не сработало, «телега» попала к секретарю горкома партии, и тот дал команду выносить персональное дело на партсобрание первичной парторганизации. Парторг как раз пребывал в отпуске, а замещал его я – как самого молодого уполномочили собирать партвзносы.
 Так «телега» на Валеру оказалась у меня в сейфе. Несколько раз по вечерам, когда все расходились по домам, уединялись, готовили его вопрос. Однажды, когда я находился в кабинете секретаря по служебным делам, тот неожиданно спросил:
- Когда проведем собрание? С Герасимчуком надо что-то решать. Он думает: все вокруг дураки, никто не знает о его грязных делишках с книгами, подписками, полгорода у него кормится. Да за такие вещи не то, что увольнять надо – из партии исключать!
 И, полистав задумчиво календарь, сказал:
 - Готовьте на 10 ноября, на восемь тридцать утра, перед работой. Проект решения покажешь мне лично. Учтите: самые строгие меры, увольнение плюс строгач с занесением по партийной линии! Единственное, на чем я мог настоять, чтобы персональное дело Герасимчука рассмотреть третьим вопросом, так как первые два – о задачах в свете решений пленума и отчет международного отдела планировались раньше. Секретарь недовольно поморщился, но возражать не стал.
     Здесь надо сказать несколько слов о секретаре. Человек он был незаурядный для партийного работника – большой театрал и книгочей, к тому же высокий красивый мужик, по которому сохли горкомовские женщины. Думаю, не только горкомовские. А вот агитацию и пропаганду он на дух не переносил, считая всю эту, как он говорил, «мудистику политпросвета» «чушью собачьей». В чем-то, конечно,  был прав, но не пристало, думаю я и сейчас, так явно демонстрировать, особенно перед людьми, которые непосредственно этим занимаются, и, главное, пашут на твой авторитет.
На Валеру, как позже выяснилось, он взъелся из-за одной своей пассии. Тот, обычно никогда и никому не отказывающий и снабжающий весь горком книгами, в очередной запарке, не совсем вежливо отмахнулся от этой дамы бальзаковского возраста. На беду, эта дама имела, как тогда говорили, прямой выход на секретаря, и представила все в жутком для Валерия свете. Впервые мы наблюдали нашего начальника в гневе.
Удивило и то, что, оказывается, секретарь-то, которого мы считали между собой едва ли не блаженным, далеким от горкомовских проблем, буквально в двух словах выразил сущность того, чем на самом деле занимался инструктор горкома Герасимчук. А мы-то между собой думали, что никто ничего не знает,  не догадывается… Вспомнились слова секретарши Аллочки, которые я в свое время пропустил мимо ушей:
 - Здесь все построено на информации, все про всех знают и каждый виден насквозь!
 Ошеломила и последняя реплика секретаря: - Ищите человека на его место. Есть кто на примете? Нет – подбирайте в темпе вальса. Только чтобы без таких вот хватательных инстинктов!
     Признаться, я и не думал, что все так далеко зашло.


 

                3.ПАРТСОБРАНИЕ
  До поздней ночи сидели мы, перебирая варианты, стараясь отвести беду. Валерий накануне развил бурную деятельность, обежав «своих» людей, упрашивая, чтобы проголосовали за «наш» вариант, который предусматривал наказание в виде строгого выговора без занесения в учетную карточку. Только такое «мягкое» взыскание давало возможность удержаться на работе в горкоме.  Иначе – «волчий билет», после изгнания из партийных органов никуда никого не брали. Разве что товароведом в подшефный книготорг. Так и то – младшим.
Один товарищ, которого мы, например, считали своим в доску, сказал прямо: «Валера, ты мужик капитальный, и книжки мне всегда доставал по блату, но пойми, дорогой, рисковать из-за тебя по-крупному в мои планы не входит. Так что, извини, дружище!». Он хоть правду сказал, а сколько оказалось «не определившихся». Да и среди тех, кто согласился, могли затесаться «перебежчики», не говоря об откровенных «сексотах». Точно кто-то секретарю «стукнет!»
     Короче, как мы не считали, получалось примерно шестьдесят на сорок не в нашу пользу.  Да и партсобрание – известная вещь: что секретарь горкома скажет – так и голосуют люди. Попробуй, подними руку не так – сразу «пришьют», что выступаешь против линии партии.
   На бумаге как бы мы, члены КПСС, с равными права и обязанностями, на самом же деле – есть те, кто в массовке и те, кто верховодит, кому по рангу положено командовать. Попробуй, не подчинись, вылетишь из горкома, как пробка из бутылки. Причем, до скандала, откровенного выяснения отношений дело не дойдет. По-тихому переведут куда-то в район или в тот же дом политпросвета, на рядовую работу, и начнет дорога вниз с горки спускаться.
 Меня, например, после этого злополучного собрания запросто могут в родную редакцию отправить, хорошо, если на ту же должность, с которой пришел. Да ведь она же занята, мой друг Женька Микунов сейчас вместо меня отделом партполитработы командует. Типа: невеселые делишки. Валерий, доставивший меня на все том же «жигуленке»  до самого подъезда, на прощание сказал:
  - Постарайся завтра, сколько можно, затянуть первые два вопроса. Тяни резину, сколько можно, пока не остановят. Как хоккеисты в меньшинстве – убивают время, не стесняясь выбрасывают шайбу, а там, глядишь, сирена об окончании. Так и у нас: а вдруг времени не хватит нашу «персоналку» рассмотреть…
  - С таким настроением в бой не идут. А нам предстоит не бой - битва. И мы должны только победить, другого – не дано!
 - Я вот думаю: а может, больничный взять?
 - Сколько можно, мы этот вариант с тобой обсуждали…
 Дома жена спрашивает:
 - А ты не знаешь, что случилось?
 -В смысле?
  - Концерт ко Дню милиции отменили, какую-то музыку классическую дают. Папа звонил, просил у тебя спросить, не в курсе ли?
-Чего именно?
 - По городу слух прошел, вроде Брежнев умер.
 - А, сколько таких слухов! Ничего не слыхал, вранье!
     Потом удивлялся: как мы, не последние, в общем-то, люди, работники столичного горкома партии, ничего не знали – то есть, ни о самом факте смерти своего генсека, ни о том, что весь Киев взбудоражен. Более того, мы и когда на работу пришли, долго оставались в неведении.
     Партсобрание началось, как мог, затягивал, сам выступил  семь минут по первому вопросу, рассказывал о роли средств массовой информации в пропаганде идей последнего Пленума ЦК КПСС. Долго читали проект решения, пока все процедуры выдержали – час и прошел. Соблюдал все процедурные моменты – не партсобрание – торжество демократии. До начала рабочего дня оставалось полчаса, а у нас – еще два вопроса. Действительно, можем не успеть. Если, конечно, хорошо постараемся.
 И тут в кабинете нашего секретаря (именно там проходило собрание) требовательно и настойчиво зазвонил телефон прямой связи (он же «матюгальник», он же – «инфарктный») с Первым секретарем.
  - Зайди, пожалуйста! – услышал я, сидевший неподалеку от стола нашего секретаря, хорошо поставленный, тренированный на многих митингах, гортанный голос Первого.
- Есть!
  -
И нам:
  - Продолжайте, только в темпе вальса, а то мы все вопросы не обсудим. Я сейчас вернусь, мигом.
     Вернулся он через минут тридцать с мутным взглядом и погасшим лицом. Мы, закончив обсуждать отчет коллег из международного отдела, по моему предложению персональное дело рассматривать без присутствия нашего секретаря не стали.
  - Собрание переносится, товарищи. Пришло сообщение о кончине Генерального секретаря, Председателя Президиума Верховного Совета Леонида Ильича Брежнева. В стране траур. Через пять минут совещание заведующих отделами у меня. Вы тоже останьтесь, - кивнул мне. – Надо некролог от горкома срочно сочинять. Вы же специализируетесь у нас на этом деле?
     Действительно, за то короткое время, что я проработал в горкоме партии, как-то само собой получилось, что я «присел» на некрологи. Еще в самом начале службы, скорее всего из-за желания лучше зарекомендовать себя, довольно качественно и оперативно выполнил ряд поручений руководства, связанных с составлением определенных текстов, в том числе и некрологов.
    По редакционной схеме, на все случаи, были разработаны так называемые аналоги – от скромной рамочки-соболезнования до развернутых текстов. Кому положено – с портретами, кому – просто от «группы товарищей», кому – персонально, с поименными подписями членов бюро горкома партии. В той жизни каждому полагалось его «законное» место, в зависимости от  положения, которое он занимал, общественного веса, от льгот и привилегий, которыми пользовался при жизни. И при смерти – тоже: кому – скромная могилка на Лесном или Берковцах, кому – склеп за казенный счет. А кому – и у Кремлевской стены с салютом и почетным караулом.
  - Готовьте некролог, к обеду, в ближайшем приближении, чтобы можно посмотреть, - приказал секретарь.
     На дураках, как известно, воду возят. Вот так и повелось всегда: я корпел, писал, а они – «смотрели и проверяли». Итак, закрывшись в архиве прессы, я приступил к составлению текста о смерти Брежнева. Время шло, а у меня ничего не получалось. Как ни бился, как ни старался, было ясно, что такой текст лучше не показывать никому. Вскоре понял причину: ни один из имевшихся у меня шаблонов в данном случае не соответствовал переживаемому моменту даже близко, приблизительно. Часа через полтора  вызвал секретарь:
  - Что берете за основу при написании?
  - В том-то и дело, не могу представить, какой аналог выбрать, тональность и все прочее.
  - Поднимите подшивку «Правды», когда умер Сталин, - задумчиво сказал секретарь. Март 1953-го…
     В горкомовском архиве ее, конечно же,   не оказалось, пришлось снарядить инструктора в университетскую «публичку», тот притарабанил переплетенную подшивку «Правды» за 1953- й год. Что рукописи не горят – сегодня знают все. Что старые газеты надо держать за семью замками, советская власть знала еще раньше. У меня волосы дыбом стали, когда я листал ту подшивку. Недаром же и сейчас, в наше время, доступ к газетам прошлых времен надежно перекрыт.
     Что касается некролога, то с аналогом похорон Сталина секретарь попал в «десятку». Это все поняли на следующий день, когда наша траурная телеграмма-некролог появилась наряду с официальным текстом, подписанным членами политбюро ЦК КПСС. Что примечательно: формулировки и характеристики – что в опубликованных в печати, что в сталинском некрологах – практически совпадали.
Что касается персонального дела, то «бумаги» на моего инструктора Валеру Герасимчука так и пролежали в сейфе до того времени, как поступила команда перевести меня на работу в ЦК КП Украины. За две бутылки водки и право знакомиться с книжными новинками и их покупать Валерий выкупил их у меня, и просидел куратором «жирных» организаций аж до развала компартии.




4. ПОХОРОНЫ ГЕНСЕКА
Те дни запомнились бесконечными совещаниями и поручениями, одно замысловатей другого, и бессонными ночами. Даже когда, казалось, можно было выключать станок (на партийном жаргоне – закрыть бумаги в сейф), и идти по домам, мы оставались в помещении горкома на тогдашней пл. Калинина, 1. Разливали водку по чашкам, из которых обычно пили кофе, заедали то яблоком случайным, то сырком плавленым, а то и просто рукавом занюхивали. Начальство никого не трогало, да и выгодно, когда все находятся «под рукой».
 Пока  сочинял некролог, коллеги занимались организацией траурных мероприятий, третьи – готовились к выходу в трудовые коллективы, чтобы реализовать все установки и рекомендации, поступившие из Москвы.
   - Итак, - наставлял нас секретарь, - завтра самый ответственный день. День Похорон Генсека. Все с большой буквы! Надеюсь вы пониманете, о чем я?!  Все должно пройти гладко, в соответствии с присланными из ЦК КПСС указаниями.
 Разбиваетесь на «двойки», направляетесь на закрепленные объекты. Главная ваша задача – обеспечить порядок, а когда наступит Всесоюзная минута молчания и загудят все гудки, одномоментно,  все граждане, кто бы где не находился, должны прервать  все обычные дела, почтить память Генсека вставанием. Кому что неясно?  Имейте в виду: с каждого, кто не обеспечит, будет самый серьезный спрос. Вплоть до партийного билета, котрый кое-кому прийдется положить вот на этот стол! Причем, заметьте, я никого из вас сейчас не пугаю...
     Мне как одному, как полагало руководство, из «толковых» работников, выпало обеспечивать минуту молчания на одном из самых ответственных объектов – Киевском железнодорожном вокзале. К тому же, не помню уж по какой причине, мне не хватило пары, и на вокзал я направился один.
 Серьезность мероприятия подчеркивала траурная черно-красная креповая повязка. Ее  повязала на рукав пиджака костюма швейной фабрики им. Горького, пошитого по французской лицензии, секретарша Аллочка, зачем-то перекрестив меня.
 Когда я, сняв пальто, придал лицу соответствующее моменту скорбное выражение, в приемной начальника вокзала  воцарилась тишина. Находившихся там в ожидании производственной оперативки людей, думаю, появление марсианина озадачило не меньше бы.
   - Товарищ из центра! – сказал негромко кто-то.
 – И ясно, по какому делу…
   - Интересно, где такие повязки выдают?
   - Кажется, совещание сегодня «накрылось».
     Короче, все день нормальные люди в этот день обходили меня десятой дорогой.
А, между тем, работа с начальником вокзала была проделана колоссальная. Во-первых, обошли все объекты и помещения, включая знаменитый ресторан (в том смысле, что функционировал до 12 часов ночи, и сюда  съезжались все кутилы Киева в надежде «добавить»), а также другие точки общепита.
Приходилось терпеливо и долго, во всех деталях, объяснять, как именно должна быть организована и проистекать минута молчания.
При этом - отдельная забота – чтобы паровозы вдруг не загудели в самую неподходящую минуту. Не приведи Господи, чтобы в час «Ч» не пришел какой-нибудь шальной поезд, и в назначенную минуту из него не стали бы выгружаться пассажиры, не ведающие ни сном, ни духом о серьезности момента. 
  Предусмотрено было, кажется, все. «Первые» лица – от директора ресторана до бригадира обходчиков – били себя в грудь, заверяя, что где-где, а уж во вверенном им объекте все пройдет, как по  маслу, на  высочайшем уровне организации.
     Хотя, если честно, эти заверения вызывали у меня некоторые сомнения. В который раз я спрашивал себя: а как же посетители, вон те, например, лица кавказской наружности , небритые и вовсю распивающие водку в ресторане, как же они-то будут «почитать вставанием»?
 - А вот так и будут, - отвечали мне. – Выпьют, встанут и помянут. И вообще – мы с ними еще поработаем, чтобы они соответствовали…
     И вот наступил условленный и самый ответственный час. Загудели, задымили поезда во все гудки, откликнулись пароходы, заводы и фабрики по всей стране. Гроб с телом генсека, как принято говорить, был предан земле. И у нас, на вокзале, торжественный момент, если говорить в целом, прошел организованно. Хотя отдельные недостатки все же имели место быть.
И надо же такому случиться, когда в назначенное время, на всех железнодорожных путях стояла звенящая тишина, электричка Яготин – Киев, безнадежно опаздывающая, и потому неучтенная в расписании, в этой суматохе и неразберихе по чьему-то диспетчерскому недомыслию была принята – совершенно неожиданно для всех и ее самой – на свободный первый путь. Тот самый, который в народе называют правительственным и центральным, и с которого ежедневно (и нынче!) под марш «Прощание славянки» уходит в Москву поезд №1.
     Нежданно-негаданно удостоившись такой чести, машинист затрапезной электрички лихо, на всех парах, подкатил к перрону, словно не веря в свою счастливую судьбу. Не дожидаясь полной остановки, толпы людей с мешками, кошелками и клунками высыпали на безлюдный перрон, громк при этом переговариваясь. Некоторые, а нам с начальником вокзала это было прекрасно и слышно, и видно (его кабинет выходил окнами второго этажа аккурат на первый путь) орали отборным матом. Да ни о какой минуте молчания они слыхом не слыхали, а если б и слыхали… Короче, при Сталине и машинисту, и этим пассажирам пришлось бы туго. При Брежневе и после – их простили. А вы говорите: аналог, аналог…
     Настроение  было испорчено напрочь. И к накрытому ресторанной едой и выпивкой столу посреди кабинета, где мы имели в виду после Всесоюзной минуты молчания помянуть по-человечески генсека, пропала как-то охота.
   - Да ладно ругаться! – Начальник вокзала сокрушенно вздохнул. – Жизнь есть жизнь, и ее не остановишь. Положено помянуть!
Эх, будь тогда Путин, поставивший в чеченской палатке рюмку на стол, я бы последовал его примеру. Увы! Пришлось, хоть и стоя, проглотить.
 
     Следующий удар ожидал нас в ресторане, где телевизионную трансляцию, конечно, забыли включить, а лица кавказской наружности вместо минуты молчания уже клеили здешних девиц давно не первой свежести.
«Значит, тоже прокол, -  кисло думал я, направляясь в сторону буфетной стойки.  Посреди темного прокуренного зала, став на стул, в темных колготках, буфетчица вкручивала перегоревшую в люстре лампочку. Рядом со стулом стояли ее стоптанные «лодочки».
Что-то рисовалось знакомое в ее неприкаянном, но таком «домашнем», в застиранном халатике, облике. Присмотревшись,  я, понятное дело,  узнал ее. Это была известная постоянным завсегдатаем винного магазина на ул. Свердлова (ныне Прорезная), аккурат напротив бывшей «Вечерки», продавщица  Маргарита Христофоровна.
Конечно, и я часто заходил туда, в подвальчик, в «три ступеньки», и она бесподобно исполняла «сто на сто».  В тонкий, заметьте, не граненный, стакан, где уже было шампанское, медленно почти под прямым углом, цедила из мензурки сто граммов коньяку. Получалось как бы два слоя, вино удерживало коньяк, и  им запивался крепкий напиток. Вкуснятина необыкновенная! Во время разгрома «Киевавтоматторга»  напарницу Маргариты - Раису Николаевну -  упекли на Лукьяновку, а Христофоровне удалось «лечь на дно», добрые люди приютили ее в привокзальном буфете.
Глянув из-под руки со своей верхотуры, она тоже узнала меня:
   - Вам как всегда – «сто на сто»? - спросила,  не слезая со стула, продолжая возиться с лампочкой.
    Теперь пришла очередь удивляться начальнику вокзала. Я нарочно оглянулся, как бы демонстрируя, что слова Маргариты Христофоровны относятся к кому-то, кто сзади,  но во всяком случае не ко мне. 
 - Да не оглядывайтесь вы, проверяющий из горкома сейчас в кабинете нашего начальника обедают.
   - Нам нельзя, - грозно сказал начальник вокзала. – Мы на службе!
   - Эх, сколько той жизни, - вздохнула Маргарита, обращаясь ко мне. – Вот жил-жил человек, в достатке и горя не знал, а взял – и помер! Но «сто на сто» - за мой счет. Сегодня – можно все – власть меняется. Я помню, как Сталин умирал…
И мы с начальником вокзала не нашли, что возразить. Коктейль Маргариты Христофоровны, как обычно, подействовал очень положительно и оптимистично.
 Возвратившись на рабочее место, в горком, сразу попал на ковер к секретарю горкома партии. Указание его было, как всегда, четким, образным и недвусмысленным; 
  - Избран новый генсек – товарищ Андропов Юрий Владимирович. Садитесь, пишите поздравительную телеграмму от имени горкома партии. Потеплее, почеловечней, чтобы чувствовалось отношение киевлян, чтобы передалось, как мы одобряем избрание, как все воедино поддерживают, как рады этому…
  Вот когда я действительно пожалел, что так легкомысленно отказался от предложения Маргариты Христофоровны повторить. Молодой был, зеленый, не опытный…
 А через три дня в «Правде» вышла передовица, в которой впервые содержалась критика Брежнева. Пока еще в завуалированной форме.
И почти сразу пришло указание с самой Москвы – организовать по пять-десять откликов трудящихся с мест, о том, как киевляне поддерживают «новые веяния».
Мой редакционный блокнот был, на счастье,  со мной. Еще раз убедился: правильно говорили наши газетные мэтры: ничего нового, все это уже было тысячу раз.