11 контекст

продолжение

                СЛАБАЯ СТОРОНА

.......Неожиданно вонзился, словно ударил по ушам, звуковой хлопок от встречного железнодорожного состава. Оттого, что собеседники были искренне поглощены своим разговором этот пронзающий звук стал чуть ли не оглушающим, сродни психологическому эффекту «вдруг окатили ведром холодной воды». Это заставило их отвлечься от разговора, встрепенуться, втолкнуло в установившуюся умиротворенную атмосферу давно похрапывающего вагона. Спала даже компания из крайнего купе, второго от туалета, что-то шумно отмечавшая до позднего времени за полночь.
  Они замолчали, произвольно вслушиваясь во всякие шумы: то завлекала монотонная дробь постукивающих колес, то внимание переключалось на чье-то посапывание за перегородкой сзади Виктора Михайловича, то донимал похрюкивающий храп соседа с верхней полки, то отвлекала проводница, уже второй раз пробегающая по каким-то своим рабочим делам в соседний вагон. 
     Время уже приближалось к зыбкой границе расставания с ночью и  вползанием раннего утра.
     Рядом с Виктором Михайловичем, в соседнем купе, через проход, находилась  голова спящего мужчины. Ему, вероятно, поддувало от окна и он вынуждено развернулся, улегшись ногами к окну.  Когда они разговаривали, то не обращали внимание, сейчас же, в установившемся молчании, их внимание нет-нет перековывалось и на его посапывание. Вдруг они  явно услышали произнесенное им во сне вопросительное слово «Где?».
- Состояние сна особенное — произнес Виктор Михайлович — организм в целом как-бы отключен от внешнего мира и, в то же время, он очень уязвим через определенные психофизиологические сторожевые каналы. Это прямые связующие каналы с мозгом, неподконтрольные трезво оценивающему сознанию. Экспериментальным путем в психологии было выяснено, что через них можно включить и из вне управлять  определенными физиологическим функциями, такими, например, как речевыми, двигательных имитаций употребления еды и другими. Но это характерно далеко не для всех людей, вернее, существует шкала гипнотической подчиненности — у кого-то уровень внушаемости выше, у кого-то ниже. Очевидно вот у этого человека уровень гипнотического внушения довольно высок. Мы сейчас это проверим.
- Поступок не будет бестактным?
- Не волнуйтесь, Вячеслав Александрович, мы не принесем ему никакого вреда. Слышите, он опять произнес слово. Вероятно, он видит сон, связанный с домашним бытом. Нам надо попасть в сюжетную канву его сновидения.
     Склонившись над его ухом Виктор Михайлович чуть слышно, вкрадчиво произнес «Потерял?». «Угу» - ответил мужчина. «Подсказать где?», «Знаешь?», «Знаю» - ответил Виктор Михайлович. «Ты прятал?». «Видел». «Колька?». «Сам догадался?». «Пакостливый больно».
       Проснулась, или не спала, молодая женщина, лежащая напротив него на нижнем диване. Села и стала наблюдать за происходящим, при этом, видимо, сдерживая себя, чтобы не засмеяться.
      «Куда пойдешь то?». «За карасем». «Клюет?». «Носят помалу». «Крупный хоть?». «Всякий». «Какой большой?». «Больше ладони» и тут он показал руками примерную величину пойманного крупного карася, после чего женщина, все-таки не удержавшись, чуть всмехнулась, а у  Славы вдруг появилось щемящее чувство жалости к этой наивной простоте. ......Русский народ!, вытолкнутый из советских гарантий на труд, на достаточную заработную плату, на охрану здоровья, он оказался простой ведомой пешкой, как этот заурядный бесхитростный работяга, в стратегических злонамеренных замыслах политиков, выстраивающих мировой геополитический  сюжет.
  Что говорить про простой люд, когда основополагающие решения национальных политик подстраиваются под  действующий модельный план Медоуз.
  На фоне поглощающего инфантилизма все явственней ощущается поиск народного богатыря, как в тринадцатом веке Россия искала Невского, в семнадцатом Минина. В общем, обязательно, в критический момент, отыскивались ленины и жуковы. Словно чудом какому историку покажется, но видно такова харизма у России — породить героя, как жертву народного блага и, затем, .... предать его глумливому забвению. Вроде выглядит противоестественно, совсем непонятно западному уму, но в любое время, эти жертвы добровольно находятся и всегда приходят, когда Родина-Мать бросит свой очередной призывной клич.....   
    То ли тема затянувшейся беседы, то ли жалкий подопытный облик спящего простака, но Слава внезапно начал размышлять о себе, о своих поступках и о своей жизненной предназначенности. Однако вскоре, как у него обычно бывало, эти раздумья перешли в самокопание, в мысленный спор со своей «укоризной».  .... «А ведь ты Славик,  бежишь! - ехидно подцепила она его. -  Да, ты ничего не своровал, но ведь ты ничего особенного и не сделал, что сделать мог бы с твоими то возможностями... Кто, Славка, делать то будет? Этот, что ли, спящий подопытный простачок? Да, Слава, слаба нынче стала Россия, что некому стало за нее постоять. Одни не могут, другим наплевать, лишь бы прожить свое тело в тепле и во всяких вкусных вещах. Позорник ты Славка. ....Нет, ты подожди, я, что, кому-то что-то обещал?». А второе его «Я», ему ничего не ответило. Незримо смотрело на него  и молчало. «Я всю свою жизнь пытался жить по совести, обидеть всякого боялся. Да, я выиграл эти миллионы, но ведь их выиграл своим умом, все честно. Почему ты меня обвиняешь?» Но она, — его «укоризна», — видать достаточно его зацепив, по-прежнему ему ничего не ответила. Слава тоже замолчал и неожиданно увидел взгляд этой своей судьи — пронзительно грустный, отражающий бездонное жгучее сожаление. Его сознание стало наполняться отрешенным состоянием какой-то вины. Отчего все явственнее стала ощущаться тихая ноющая боль. Она была, как слабый звук, еле слышный, но всецело донимающий.
- Вы, гляжу, погрузились в размышления, — сказал Виктор Михайлович, вырвав его из раздираемых душевных волнений. —  По всей видимости могу с уверенностью сказать, что навеяло на Вас мучительные раздумья. Однако, об этом мы поговорим завтра, хотя, извините, сегодня, но только часов через девять-десять, а сейчас спать.
    Проснулись они «за полдень». Уже вовсю царила бытовая суета с приготовлением для кого-то завтрака, для кого-то обеда. После, почти сразу же, началась оживленная толкотня снующих туда сюда пассажиров перед большой станцией, на которой, очевидно, выходило, человек пятнадцать-двадцать. Потом высадка, потом посадка. Потом ужин. Расположились они  на своих боковых сиденьях уже в девятнадцатом часу.
- Полагаю, Вячеслав Александрович, что причиной Вашего резкого смятения была моя безобидная психологическая забава с этим человеком. Кстати, можете обратить внимание, только осторожно, он себя чувствует вполне комфортно.
   Тот мужчина лет пятидесяти, с обрюзгшим отвислым животом, в майке, синем потертом трико с «пузырями» на коленях, — сидел на соседнем диване, в руках  держал газету и, изредко,  ее лениво подчитывал. После непродолжительных интеллектуальных напряжений он коротко засыпал, потом встряхивался, глядел в окно, потом опять пробовал читать. Весь его вид, казалось, отражал равнодушно-спокойное, не вдумчивое существование по ходу поезда. 
    Виктор Михайлович достаточно точно угадал причину Славиных нахлынувших переживаний. Он понял, что этот, сидящий рядом с ними стареющий работяга, не умудренный «высокими материями», для него явил собою поднаготный образ Руси, вечно живущей во имя согревающей душу идеи, которая, в основном, сводилась к тому, «...что люди скажут...», «...что б по-людски, да по совести было...», и «...что б кусок честный, не ворованный, на столе лежал...».  Вызывающее, пронизывающее, трепетное волнение, всецелое внутреннее колыхание — необходимы русскому человеку, как хлеб. В склонности к душещипательности, к  стремлению выплакаться,  кроется самость русской натуры, как магическая значимость риса для вьетнамца, как родовые таблички для китайской семьи. Идея немыслима без сильного душевного волнения; будоражащее состояние,  которое выбивает почву из-под ног, места тогда человек себе не находит, у него появляется немотивированное желание проплакаться, выговориться; нахлынувшие чувства приводят к обновлению, очищению, подвигают к мудрости.


                СОЛДАТИК-ТО СОВСЕМ МОЛОДЕНЬКИЙ
   .....Петька Селезнев медленно умирал на руках у бабки Глаши. Он смотрел то ли на нее, то ли на небо... Жалко и обидно сейчас умирать. Жизнь только-только начинается и война уже как полтора года закончилась.
     Как все нелепо получилось......
  Взводный — лейтенант Скворцов — вызвал рядового Селезнева к себе и велел сходить в соседнюю Антиповку, проверить сигнал, поступивший от местных жителей о нахождении в огороде Самойловой Антонины подозрительного предмета. Наказал ему, чтобы тот никаких самостоятельных действий не предпринимал в случае обнаружения мины или какого другого фугаса. Единственное, что ему вменялось — обезопасить место, выставить из местных жителей охрану и сообщить в часть.
    До Антиповки расстояние всего ничего, каких-то километров семь. Их он преодолел часа за полтора. Сразу пошел к дому правления колхоза. Нашел председателя с ним они направились к Самойловым. Тетка Антонина повела их в огород показать подозрительный предмет. Им оказалась мина. К счастью всего семейства Самойловых, что она была расположена на задворках огорода, куда обычно никто не ходил и, которую, поэтому, обнаружили совершенно случайно. Петька легко обезвредил ее, выкрутив без особых затруднений взрыватель. К ним , когда они уже отошли от мины и стали подходить к дому, подошел сынок Самойловский — годов в восемь-десять —  и протянул в своей руке.... гранату.
- Дяденька, я вот в огороде нашел — не подозревая никакой опасности прошепелявил малец.
 Петя чуть не побелел. Чека была выдернута и коромысло взрывателя ушло кверху. Ничуть не раздумывая он мгновенно выхватил гранату, громко крикнул ложись, толкнул и сбил с ног при этом мальца. С гранатой побежал к краю огорода. Сделав шагов десять он метнул ее за околицу. Она взорвалась в воздухе метрах в десяти от Петьки Селезнева. Он получил несколько осколочных ранений.
   Сильно болела рука. Кровь текла из шеи, из-под ключицы, из  брюшной полости около печени. Вероятно зацепило и правую ногу. 
    Петра принесли в дом Антонины. Срочно послали за единственным в колхозе лекарем — калекой Прохором, служившим в войну санитаром в батальонном походном госпитале. Прохор осмотрев раненного сказал, что срочно нужна операция. Вероятно задета артерия, но он не уверен, а вот из брюшной полости осколок надо доставать.
- Если не остановить кровотечение больной может умереть и от потери крови — ни для кого, просто вслух подумал Прохор.
   Председатель срочно снарядил подводу, приказав запрячь двух молодых жеребцов.
    Скоро в дом Антонины потянулись бабы каждая со своим снадобьем. Все норовились помочь, кто примочки наложить, кто обмыть раны, перевязать. Поить раненного Прохор строго запретил. Минут через двадцать подвода была уже у дома.
   Больного вызвались провожать в путь шестидесятипятилетняя Глафира Кузнецова и Прохор. Кучером Семен Кудреватов.
     Отъехав километра три Прохор после очередного регулярного осмотра сказал
- Глаш, можем не довезти солдатика.
   Глафира села в ноги раненному, положила его голову себе на свои ноги. Правую свою руку положила Петру на лоб, левой сжала пальцы его левой руки.
- Больно тебе солдатик?
- Больно бабушка — как-то совсем неестественно спокойно, по-детски невинно, сказал Петя.
- Потерпи, потерпи солдатик, потерпи соколик — ласково произнесла Глаша, поглаживая его волосы.
- Спой мне песню бабушка — вдруг попросил Петя.
    Она ничего не сказала. Помолчав какое-то время начала петь, по форме скорее говорить, речитативом какую-то неизвестную песню:

Сокол во лесу живал,
             Сокол во лесу летал,
                Сокол во лесу глядел
На крылату молодицу
          Лебедь белую девицу.
Длинношеея краса
           Была чудо-хороша.
Сокол гордый полюбил
           Взор свободный потупил.
С просьбой Сокол пристает
Бела крыла. Не дает
          Красна-девица решенья.
Никакого утешенья
          Птице храброй и свободной.
Испокон молвы народной
            Ратных подвигов герой.
Восстает всегда горой
           За любую честь и правду
Наказав победой кривду.
Изголяется в поступки
           Вертит в воздухе уступки
Всевозможные крылом
           Брачных почестей. Послом
Посылает он прошенья
            Пылких взглядов умиленья.
Важной павой взад вперед
           Лебедь плавает по водам
И ответа не дает
           Жарким чувственным невзгодам.
Сокол снова
                снова
                снова
                Трепыхался в небесах
В белопериих красах
Равнодушно-величавой
                оставалась на плаву
                лебедь белая девица.
Словно молнией ретивой
                напоследок в синеву
                взмыла раненная птица.
Запредельные высоты
                Сокол мигом одолел
И без крыльев с высоты
                Камнем в землю полетел.
За своею долей смертной
                Потеряв, нашёл удел
Для своей души заветной.

    Закончив свою песню бабка Глафира поправила шинель на солдате., который, очевидно, находился в полудреме. Он уже не стонал. Дыхание его выровнялось, не было уже таким редким и прерывистым. Видя наметившееся, или кажущееся, облегчение, которому, наверное, поспособствовала и эта песня, она решила спеть ему еще одну.  Все какое никакое утешение.

   ....Былинка,
                тростинка,
                зеленый листочек.
       Росточек и пташка
                простая букашка.
       Всегда беззащитны
                пред вьюгой и снегом.
       Всего опасаться,
                всегда защищаться.
       Там вырвут,
                тут срубят
                склюют и затопчут...
       Так где же на свете
                обитель сыскать?
        Где б ворог ни рыскал
        Где б жизнь процветала
        Дите бы на свете
                спокойно живало,
        Где б лютый зверюка
                зубами не щелкал.
        Кричу я мольбою
        Нам общей судьбою
        Не надо творити,
        Чтоб быть умирати.
        Землица родная
        Да Солнышка милая
                хлебушек пышный
                да свет оживительный
       На всех предостаточно.
       На после остаточно,
       Но если не хватит
       Кто вдруг перетратит
       Я выстелюсь пологом
       Я вызреюсь колосом
       Укрою живиночку
                родную кровиночку.
       Как вдруг если ранит
                железо каленое,
       Как если проникнет
                хвороба язвленая
       Живою слезою
                я кровь затяну
       Бальзамом нацеженный
                я ковш протяну.
       Что только возможно,
                чтоб не был ты плох
       Нисколько не сложно
       Отдать свой последний
                живительный вздох.

   Солдат заснул. Бабушка  Глафира, боясь его разбудить, опасалась шелохнуться. Занемела спина, занемели ноги. Хотелось сойти с подвода, пройтись  по земле. Превозмогая боль она удерживала голову паренька на своих коленях, мелко и ласково шевеля его волосы своей правой рукой, левой нет-нет поправляя сползающую шинельку.  Вот уж и показалось село Архангельское.

Ты поди ко, посмотри ко,
                полюбуйся ко касатик
                на небо, на поле, реку
                на травинку и на птицу
                и на солнышко родное.
Сядь ко милый да искушай
                меду хмельного, да хлебу
                и откушав ты послушай
                отчий говор поучения.
Ты поди ко разомни
                руки жильные да плечи
Дай ко выход сокам жизни,
                что впитала Мать-Земля
                всей своею стариною.
Ты постой ко за Отчизну
                прояви свою смекалку,
                ты пролей  немало поту,
                но желательно без крови.      
Не срами своё ты время
                отстоять сумей Землицу,
                неприглядную Расею,
                как доселе до тебя
                Деды прежние смогли...

         За окном шел дождь.  Мелькали  полустанки, Пролетал обвислый пейзаж. Осенняя природа нахохлилась, съёжилась, притаилась в ожидании известной непогоди.   Вот поезд въехал в довольно большое селение. На скрывшейся привокзальной площади было пустынно. На станции Слава успел прочесть название «Осинцы».  В одном из домов, очевидно что-то праздновали: несколько людей столпились вокруг импровизированной уличной кухни с привычным атрибутом для приготовления национального русского продукта шашлыка. За Осинцами въехали в большое озеро, потом опять потянулась скукоженная, затаившаяся природа. Унылое однообразие втягивало,  глаз неотвесть.

Мелкий дождь разливает
                равнодушную грусть
Жалкий свет навевает
                ностальгию. И пусть
Мрак заполнит пространство
                всей души. Огонёк
Утвердит постоянство
                путь людской недалёк.

- Виктор Михайлович, мне не дает покоя разрешение очевидного противоречия. Вот на примере русских, хотя, впрочем, эту матрицу можно наложить и на любой другой народ. С одной стороны, очевидно несовершенство некой основной серой массы по бытовому времяпрепровождению, по состоянию культуры и гражданской позиции. Вот это несовершенство, что называется, режет глаз. Повторяю, что такие же претензии могут быть не только к «русскости», но и, например, к «американистости». Бесспорно, есть свои «тараканы» и у любого другого народа. С другой стороны, кто, собственно говоря, должен выступить арбитром, судьей по исправлению сложившегося социального устройства. Кто ему, собственно говоря, даст право решать и указывать?
- Сейчас же существуют мировые союзы, такие как ООН, ЕЭС и тому подобные, по выработке общих договоренностей, международных конвенций, в разных сферах социальной жизнедеятельности.
- Хорошо, тогда вспомните Югославию. Когда Америке сильно захотелось отбомбить ее, то и санкция ООН не потребовалась. Впрочем, эти международные союзы в любом случае прогрессивное явление. Однако, я, все-таки, о другом: о правильности вообще. Здравый смысл нам подсказывает, что спланировать все невозможно в принципе, но и хаос также абсурден и неправилен. Неправилен и абсурден он не потому, что кем-то  это доказано, а потому, что люди просто не могут не действовать обдуманно, не могут не планировать. Природа человека такова, чтобы предусматривать. 
- Это очень сложное противоречие, Вячеслав Александрович. Быть может даже фундаментальное. Верите, нет, но подобную беседу я веду уже второй раз. Первая состоялась около трех лет назад, как раз в Благовещенске с Хуафань Ли, которого могу назвать уже другом. Он занимался коммерцией — был посредником в продаже китайского фарфора в России, причем занимался только подготовкой документов. В прямые отношения вступал только с очень узким кругом лиц. В России, насколько я знаю, он жил преимущественно в Благовещенске, причём довольно скрытно, в Китае был почти нелегально.  Он, по моему мнению, гораздо глубже понимал отражал китайскую самобытность. Его левизна была на порядок правильнее, чем у самой власти.  Наверное поэтому у него не сложились отношения с нею. Не было в нём квасного ура-патриотизма, не говорил он красивых фраз. Ситуация  у Хуафань была такая же, как и у писателя, ученого Ивана Антоновича Ефремова, который по своим взглядам был значительно коммунистичнее партийных руководителей, чем и вызвал к себе нелюбовь, а, затем, и обыск  на своей квартире сотрудников КГБ. Хуафань меня чуть моложе. В свое время он закончил университет в Пекине, очень хорошо говорит по русски. Серьезно увлекается философией, отдает предпочтение даосизму, основательно знаком с буддизмом и конфуцианством. В своей жизненной позиции он старается придерживаться в чем-то всех направлений, существующих в Китае. Он  так и говорит, что культурный человек должен знать и следовать в своей жизни всем лучшим проявлениям основных мировых духовных течений.
    Их разговор неожиданно, вдруг, как-бы захлопнулся. То ли от внутреннего состояния организма, исподволь потребовавшего передышки, то ли от начинавшей расползаться по вагону сонной атмосферы. Виктор Михайлович снова предложил шахматы. Сыграли несколько партий. Одну, ставшую последней, Слава умышленно проиграл, но проиграл неумело: его соперник это заметил, однако ничего по этому поводу не высказал. Словами «Надо наверное размяться» стал собирать и укладывать фигуры и потом пошел в тамбур. Слава полез на свою полку. В этот вечер они не разговаривали.