Рябь на воде

эскиз ненаписанного либретто для невесть чего и в скольких частях


                Знает ли птица, что птица она?
                Знает ли ветер, что ветром летает?

                Илья Бокштейн


Декорации.

      Зеркало. Невесомо подвешенное  в лишенном всяких ориентиров Пространстве, - оно излучает самодостаточность «вещи-в-себе». Как и Пространство, зеркало не обременено сколько-нибудь обуславливающими его рамками оправы. Тем не менее, эти последние, всё же, подразумеваются самою неуловимой конечностью форм. Одно ясно точно: оно пребывало здесь испокон истока времен, чему подтверждением служит покрывающая его пыль – столь же благородная и древняя, как и оно. Впрочем, покрывает не настолько, чтобы лишить его возможности отображения в себе окружающего  Бытия, а из него, из зеркала, давать просматриваться отделяющей его от Бытия и, стало быть, от нас, амальгаме. И наоборот.

      По мере не-развития событий, на него, то и дело, бросается взгляд: то – беглый, опасливо-пытливый, то – долгий, задумчивый, созерцательный. Зеркало от этого не меняется.

      Пространство. Лишенное всяких ориентиров, параметров и определяющих себя характеристик, Пространство являет собой некую условную Х-мерную канву – местобытие вещей и со-бытий, ежели таковым и впрямь вздумалось бы случиться быть. Что сомнительно.

      Водная гладь. Ни чем не отличимая от Пространства над, под и окрест себя, она, всё же, не достигает степени полной неотличимости и исчезновенной слиянности с окружающим, в основном, ввиду посещающей себя Ряби.

      Рябь. Случается не всегда, однако, в силу бесконечной длительности периодов предыдущих своих пребываний, даже её отсутствие в данной точке безвременья, свидетельствует лишь о состоянии нынешнего относительного  покоя, но никак не об отсутствии её самой. Так застарелая мозоль не позволяет забывать о себе  и в минуты отсутствия боли.

      Какова природа Вод и их взаимоотношений с Пространством, мы не знаем. Возможно, это озеро, пруд или какая-то их часть; быть может, затока реки, а может – морская лагуна, напрямик омыванная Океаном безбрежья. Впрочем, если и лагуна, то странная, т.к. сям и тут, за гранью видимого восприятья, но никак не за пределами предугадывания, ощущаются произрастающие в ней островки тростника. Их присутствие ни чем не выдаёт себя, покуда не появляется Рябь. Тогда, оставаясь всё так же невидим, тростник обозначается на кромке сознания наблюдателя то ли едва слышным шелестом, то ли пробегающими по глади тенями. Хотя, наверняка можно говорить лишь об условной  реальности самого Пространства и глади Вод. И зеркала.


Персонажи и Определения.

      Бытие – пустота дуэли Бога со своим же отраженьем. Она же – танец Бога на воде.

      Сатана – отражение Бога в водах Бытия.

      Мир – Бог глазами Сатаны.

      Ветер Бытия – о Ветре мы не знаем ничего. Кроме того факта, что он творит Рябь-на-Воде, тем самым искажая отраженья. Находясь вне и по ту сторону обоих, Ветер неподвластен ни отражению, ни отражаемому.


Предпосылки развития квази-сюжета.

1. Сатана не видит Бога из потусторонья Бытия, либо видит его в отраженно-искаженном полусвете. Бог для него – Зазеркалье. Так подводная букашка видит Солнце из-под вод.

2. Бог по отношению к Сатане в том же положении. Амальгама работает в обе стороны, с тем же эффектом, но с обратным знаком. Так Свет и Тьма, - атрибуты двух сущностей, - не смеют соприкасаться друг с другом непосредственно, ибо соприкосновение и взаимопрониканье грозит одинаковой гибелью обоим. Разделяющая их черта проходит вдоль едва уловимых, неизменно ускользающих Сумерек, - единственных, обладающих способностью проникновения и в Свет и в Тьму. Пространство Сумерек здесь тождественно плоскости амальгамы зеркала или, если угодно, натяжению поверхности Вод.

3. Не будь Ряби, отраженья обладали бы столь же высокой степенью подобия оригиналам, сколь походит на них любое  отражение в любом из обычных зеркал. Или же, хотя бы,  наше с вами представление о тождественности этих отражений оригиналам. Но Рябь всё меняет.

4. Рябь порождается Ветром. Тем, кто стоит по ту сторону всех отражаемых и отраженных, над всеми водами  и амальгамами, не будучи частью ни одной из них. Так как искажение отражений порождает ложные интерпретации отражаемого, в одинаковой степени в обоих мирах, по обе стороны поверхности вод, - логично предположить, что Ветер – единственное, что воспринимается, как Зло и Светом и Тьмою, и Богом и Сатаной, в одинаковой степени чуждое и неподвластное обоим, тем не менее, являясь при этом неотъемлемой частью Бытия.

5. Отсюда проистекает кардинальный вопрос: что или кто есть Ветер? Если он – «что», - то что он есть? Какова его природа, потребности, заданные инстинкты, движущие им силы?  И кто его сотворил? Если же он – «Кто», - то разумен ли он? И если да, то каковы мотивы и цели его поступков?


Предположительное не-развитие квази-сюжета.


      Уяснив всё это, мы готовы были приняться, собственно, за повествование. Однако очень скоро обнаружили, что монологи, диалоги и общее развитие событий в пьесе (рассказе\повести\романе), - в основе своей непредсказуемы. На самом деле, как оказалось, в ней столько же возможных динамичных, непрестанно меняющихся вариантов, сколько их  наличествует в самих альтернативах Бытия, природе персонажей и определенном ими местовременьи. Иными словами, избрание некоего конкретного, статичного, неизменного в себе сценария, - задача невыполнимая в принципе, не только одним человеком в рамках отдельно взятой жизни, но и человечеством в целом: обе величины на фоне бесконечного числа альтернатив равноценно ничтожны.

      Единственно возможным, стало быть, представилось нам наметить общие линии сценарической драмы, определить действующих лиц, особенности и функции декораций в каком-то одном, условно ограниченном уголке Пространства. Что мы и попытались сделать.

      Любая же попытка развить действие путём погружения в событийный уровень малозначащих для Вселенной мелочей: деталей, черт и описаний, - всего того, что фактически и делает литературу тем, что она есть, - неизбежно обратилась бы в нескончаемое (а вскоре и вполне бессмысленное) блуждание по бесконечному лабиринту альтернатив, где любое наше – или не наше, - действие или его отсутствие, - мысль, чувство, движение, слово, жест, - порождало бы импульс череды взаимосвязанных событий, каждое звено в которой, в свою очередь, служило бы начальным для собственной цепочки причин и следствий, далее и далее, по всё усложняющейся, возводимой в степени непостоянной, количество вариантов которой исчислялось бы количеством сочетаний столкновения всех атомов, во всех мыслимых и немыслимых мирах Бытия, и так – до скончания всех времён. 

      Более того, обнаружилось, что упорствуя в своём намерении, мы постигаем во всей мере не только его неблагодарность, но абсурдность, и даже кощунственность. Ибо любая попытка осмысленно и сюжетно постичь заведомо непостижимое, - обращает драму, - сколь угодно благородную, героическую, наполненную смыслом и надеждой драму отдельно взятого Бытия, - в фарс, поступенчато проходя стадии трагедии, трагикомедии, комедии и гротеска. Фарс же, в отличие от всех прочих, начисто лишен сострадания. А значит, сие уже владенья Сатаны. Так, сами того не заметив, с помощью одной лишь прозы условно развитого сюжета, мы перешли за грань, оказавшись по ту сторону амальгамы. Факт, сам по себе, значительный, заслуживающий всяческого внимания, если бы… если бы не сопровождался нашим при том обесчеловечиванием, с попутной потерей значений и смыслов всего, что так беспечно порастеряли мы где-то, на переходе от трагикомедии к фарсу.

      Можно, разумеется, предположить, что там, в заамальгамном Бытии, наверно есть свои значения и смыслы, ни в чём не уступающие нашим, предамальгамным, ни по праву своему на именье места быть, ни по сложности рисунка поливариантных альтернатив, ни по их конечной нескончаемости.

      Наверняка, так оно всё и есть, в противном случае, теряла бы смысл сама амальгама, равнозначно разделяющая равноценное, и поверхность вселенских вод, и рябь на воде, и породившие её дуновения Ветра, и он сам – невесть кем созданный и зачем существующий, разве что затем, чтоб творить рябь…

      Мы могли бы пуститься в исследования взаимосвязей двух сторон Зазеркалья, природы самой амальгамы или гипотетических влияний того и другого на нечто столь же гипотетически третье, обуславливающее их обоих. Но не станем. Оставим всё, как есть, на уровне эскиза, где декорации и лица персонажей обрисованы нами ровно на столько, на сколько то позволяет их же собственная, подразумеваемая вариантность. И не более.

      Быть может, кто-то, в где-то и в когда, на одном из бесчисленных ветвений альтернатив, всё же решит углубиться в развитие действа, приняв на себя всю неизбежность последствий такого решения.

      Но не мы.



N. B. Обстоятельства записи текста. Поздним утром 22 мая я, по обыкновению своему и по причине ночных бдений, спал. Спал и видел сон. Во сне я брёл во глади вод, в непосредственной близости от невидимого мною тростника, когда услышал фразу: «пустота дуэли Бога», и, одновременно с этим, зазвонил телефон. Я встал и побрёл по дому ему навстречу, как если бы продолжил свой путь во глади вод – разница была минимальна, как и уровень моего восприятия реальности. Я взял трубку и услышал наигранно бодрый голос маркетинговой девочки: «Здравствуйте! Не могли бы вы позвать к телефону Исаака?». Исаак был моим отцом, умершим в 95-ом в Канаде, а ещё десятью годами ранее покинувшим и этот дом и эту страну. Вопрос меня ничуть не удивил, я и не такое слыхал по телефонам. Особенно, со сна. Насколько мог вразумительно, я ответил, что Исаак уже давно живёт в не здесь, а в здесь – не живёт, и поэтому в здесь его искать бесполезно. И повесил трубку. И снова услышал фразу: «пустота дуэли Бога». На сей раз, она была произнесена настойчиво, словно несла в себе запрет забытья и, одновременно, отверзание скрытых смыслов. И я посмотрел в зеркало. 


22. V. 13