Осторожно, злая свекровь

     Как же мне плохо! Больше никогда не стану беременеть. На еду смотреть не могу. Когда мама готовит на кухне, провожу время в туалете, согнувшись в тридцать три погибели над унитазом. Остальное время лежу на диване, свет не мил.
     Навещали подружки, приносили задание, надо делать курсовой. Я голову поднять не могу, думать об учёбе тошно.
     Зачем нам ребёнок? До него ещё семь месяцев, а он меня уже замучил.
     Муж возле меня кружит, то присядет, погладит по руке, то водички принесёт, то кусочек хлеба, говорят, помогает. Ни хрена не помогает, какой идиот это выдумал, наверно тот, который никогда не беременел.
     На моё горе свекровь нагрянула. Ходит, морду кривит. Сидела б в огороде, с сорняками целовалась или перегной из выгребной ямы раскидывала, толку больше.
Я маму родную видеть не могу, муж противен, а тут она нарисовалась. Как глянет, как бы мне плохо не было, ещё хуже становится.
     В очередной раз, когда муж приволок мне стакан «Боржоми» и я его с этим «Боржоми» чуть в саму Грузию не послала, свекровь прорвало:
     – Тепереча понимаю, сношка, зачем тебе сынок мой понадобился. Чтоб служить тебе барыне-боярыне, а ты его шпыняла.
     – Мама, – попытался защитить меня муж, – Лариса плохо себя чувствует…
     – Ой, люди добрыя, неужто? Ты ей шею подставь, мол садись жёнушка, я подушку подкладу. Сношка, душка, любит мягкую подушку… – мне так обидно, даже полегчало. А свекровь разошлась, – лентяйка она, Вовка, как есть лентяйка.
     – Мама, ей плохо: не ест, не пьёт, – держит оборону муж.
     – И я про то: лентяй посреди реки ленится напиться. Лентяя хлебом не корми, лишь с койки не гони. Дурит она, ой дурит! Я чо, молодая не была? Сама с пузом – вечным грузом, детки по лавкам плачут, свёкор – старик столетний, лёжа на печи, ждёт калачи, а ещё работа в поле, огород, корова, свиньи, куры – всё на мне. Некогда болеть: тошнит, не тошнит, а семью надоть кормить. Минька, отец твой покойный, плёткой подгонял, али пьяный лежал. Ему вина чарка, а мне толста палка. Хорошо жили, не тужили, как все.
Ты, сынок, вокруг боярыни своей на цыпках ходишь, а ей всё не так, да не эдак. Ой, милок, жене спускать, добра не видать. Муж плеть вьёт да жену бьёт, а ты себе плётку вьёшь, сам себе бока намнёшь.  Слухай, чо матка жизнью учёная говорит: бей жену обухом, дышит да морочит, значит ещё хочет. Баба крепка, выносливее любого быка.
     Меня так никто не обижал. Устинья Афанасьевна не унимается, поносит меня непристойными словами. Муж побелел, подошёл к матери. Он говорил тихо, медленно, напористо, я не могу разобрать ни слова.
     – Чо ты, сын, на матку осерчал? Ну сказала, не подумавши. Слово не обух, в лоб не бьёт. – Володя буравит мать взглядом. – Ты родную мать из дома гонишь? – Володя молчит. – Мне прям сейчас уходить?
     – Утром уйдёшь. – Я мужа никогда таким не видала, мне жаль свекровь.
     Ночью мы с Володей чертили курсовой. Слышно, как за стенкой вздыхает и ворочается Устинья Афанасьевна. Чуть забрезжил рассвет, она собрала нехитрый скарб и ушла ни с кем не простившись.
     Прошёл месяц, второй, я с трудом уговорила мужа съездить навестить свекровь. Разве можно на мать обижаться?