Юность сквозь призму эпохи

Мила Городецкая
Декабрь 2012-май 2013

Да, вот это наше поколение
Рудиментом в нынешних мирах,
Словно полужесткие крепления(1)
Или радиолы во дворах(2).
Юрий Визбор


Юность сквозь призму эпохи.



Вместо предисловия

Сие сочинение – в подарок Мише Рейтману.
Я бы это не писала, если бы он как-то не сказал, что ему было бы интересно почитать про наши 50-ые – 60-ые годы. Мы с Моисеем и Мишины родители – счастливые люди, потому что всегда ощущали, что между нами и детьми «не порвалась связь времен». Те книги, которые читали мы, те песни, которые пели мы, те актеры, которых любили мы, нравились им тоже. А как все это начиналось для нас, я написала, как сумела.


1. Школа №125

Я начала учиться в женской 125-ой школе на Малой Бронной в 1946 году. В своих форменных коричневых платьях и черных передниках на переменах мы чинно ходили парами по кругу вдоль школьного коридора. По центру круга неторопливо прогуливалась дежурная учительница и следила за порядком. Стену коридора напротив окон украшали  портреты писателей–классиков и лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» На уроках пения мы разучивали песню «Два сокола»:
На дубу зеленом,
Да над тем простором
Два сокола ясных
Вели разговоры.

А соколов этих
Люди все узнали:
Первый сокол - Ленин
Второй сокол - Сталин.

А на уроках чтения - стихи Исаковского, и со слезой в голосе произносили: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!» И далее:
Спасибо Вам, что в дни великих бедствий
О всех о нас Вы -думали в Кремле,
За то, что Вы повсюду с нами вместе,
За то, что Вы живете на земле.
Напротив школы -  театр (сейчас театр на Малой Бронной). В 1946 году – это еще ГОСЕТ (Государственный Еврейский Театр). В 1948 году погиб главный режиссер и ведущий артист театра Соломон Михоэлс. Мы узнали много позже, что его убили, а тогда считалось, что он погиб в автомобильной катастрофе. Я, третьеклассница, помню гнетущую тишину в школе и огромную молчаливую толпу людей, заполнивших Малую Бронную перед нашей школой и театром и выплеснувшуюся на Большую Бронную и Тверской Бульвар. Вскоре ГОСЕТ был закрыт, а в здание переехал Театр Сатиры. Жизнь в школе после этих событий почти замерла. Была арестована всеми любимая руководительница музыкально-театрального кружка Вера Кузьминична, с которой мы ставили новогодние представления с волком, зайчиками и снежинками, праздничные концерты со всякими танцами и прочее. В первое время  после открытия рядом с нами Театра Сатиры над нами шефствовала от комсомольской организации юная хорошенькая Вера Васильева, и мы поставили с нею «Золушку». (я была феей), но потом вся эта самодеятельность прекратилась. На праздничных мероприятиях существовало только два вида выступлений: «пирамида» и «монтаж». Точно так, как это показано в фильме «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен». Пирамида – это когда: «Делай раз! Делай два!». Монтаж – это когда построенные в шеренгу пионеры произносят по очереди некие стихотворные строки. Как сейчас помню, монтаж к 7 ноября -дню Октябрьской Революции, начинался стихами: «Выдь на Волгу! Чей стон раздается? и т. д.», которые должны были показать, как плохо жилось народу до революции.
Мы с любимой подругой Инкой Ратнер, как отличницы,   принимались в пионеры первыми в третьем классе(начало 1949 года), и тут же были привлечены к общественной работе. Инку выбрали председателем совета отряда, а меня  - членом совета дружины. В совете дружины я была самой маленькой и с почтением взирала на все, что там делалось. Главным в работе этого органа были «проработки». Перед строгими товарищами представали в основном несчастные двоечницы. Самое сильное впечатление произвела «проработка» бледной тоненькой семиклассницы, которая что-то прогуляла: то ли собрание, то ли урок, и умудрилась представить справку о болезни. Но, о ужас! Кто-то увидел ее гуляющей с мальчиком, да еще и под ручку! Мне было так стыдно за эту девочку, что ночью мне снились кошмары, под утро поднялась температура, и мама не пустила меня в школу. Я так и не вошла во вкус «проработок», как это произошло с другими девочками, и должность сия привила мне настолько сильное отвращение к общественной деятельности, что я потом  всю свою жизнь открещивалась от общественных постов. Я нисколько не сомневалась в праведности и справедливости единодушного гнева членов совета дружины и присутствовавших учителей и голосовала вместе со всеми. Просто у меня, как у «выродков» в романе Стругацких «Обитаемый остров», от этого болела голова.
Из своей пионерской жизни помню только случай, когда девочки под моим руководством утащили чугунные ворота от арки, сквозь которую был вход в наш двор. Я рассудила, что поскольку эти ворота никогда не закрывались, то наш класс вполне может занять первое место в соревновании по сдаче металлолома, где этим воротам самое место. Дворничиха бежала за нами почти до самой школы. Потом она говорила маме: «Такая тихая девочка, а что придумала!»
Больше не помню ничего. Как корова языком слизала все воспоминания. Это правда, что память сохраняет только приятное!
Прекрасно помню книги(3), которые читала тогда: Шекспир, Шиллер, Бальзак, Гюго, Диккенс, Жюль Верн , - это из библиотек. Мопассана, как ни умоляли, ни мне, ни Инке не выдали. Опасались за нашу нравственность. Оскар Уайльд, Чарская, Дюма, - это из дома моей соседки по парте Иры Мачерет, с которой читали на уроках сквозь щель в крышке парты. У семьи Ратнер, единственной из всех наших знакомых, была отдельная квартира. Мы проводили там почти все свободное время, любили перечитывать и учить наизусть Пушкина, его женщины нас сильно волновали. Еще любили и выучили наизусть пародии Архангельского из чудом сохранившейся книги в Инкином доме. Но взять в библиотеке Блока или Есенина было невозможно, а об Ахматовой, Цветаевой, Пастернаке, Мандельштаме мы даже не слыхали тогда. Современную советскую литературу мы не читали совсем за исключением разве что Каверина. Ведь это была скука смертная! И про «политику» не говорили вовсе. Тут мы ни в чем не сомневались, и говорить было не о чем. Смешно ведь обсуждать то, что «Волга впадает в Каспийское море». Во всех газетах печаталось одно и то же: о повышении производительности труда, росте надоев молока и сокращении сроков сева или уборки урожая. Газет и журналов мы не читали. Скука царила на уроках истории, которая пронизана была классовой борьбой. И наше еврейство тоже не обсуждалось. Хотя меня эта тема волновала. Ведь свой двор я пробегала под крики: «Жидовка! Са-р-р-а!»  И еще, что похуже. Только в Инкином интеллигентном дворе можно было чувствовать себя спокойно.
Мне кажется, что казенная скука среднего уровня преподавания в школе гуманитарных предметов после 48-го года была одной из причин того, что в конце пятидесятых «физики» для моего поколения стали предпочтительнее «лириков»(4). (В популярных стихах Слуцкого: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне...») А потом оказалось, что так много склонных к гуманитарной деятельности людей, окончивших тем не менее технические вузы, переквалифицировалось в «лириков». Взять в пример хотя бы Жванецкого, Задорнова, Хайта. А одно из самых заметных явлений в лирике 60-ых годов – «бардовские песни» почти целиком создавались «технарями».
В 1952 году в седьмом классе нам с Инкой исполнилось 14 лет, и настало время вступать в комсомол. Мы долго обсуждали с нею это событие, волновались, предчувствуя какую-то новую, взрослую жизнь, наполненную необыкновенными делами. Первым делом прочитали устав и стали втупик, обнаружив, что главная задача комсомольцев – воспитывать молодежь. Это было совершенно непонятно. Как это – воспитывать? Пошли к нашей пожилой классной руководительнице и объяснили, что не умеем воспитывать. Наша Роза Яковлевна, оглянувшись по сторонам, очень тихо сказала: «Милые девочки, успокойтесь! Вы хорошо учитесь, и хватит с вас. Пусть другие берут с вас пример и тоже хорошо учатся!» Мы с Инкой немного успокоились, хотя и были слегка разочарованы. Особенно мы недоумевали, почему Роза Яковлевна говорила с нами, явно боясь, что кто-нибудь нас услышит.
Зима 1953 года. Началось «Дело врачей». К нам пришла моя любимая тетя Фаина. Мама плотно закрыла дверь, чтобы не слышали соседи. Тетя курила одну папиросу за другой и очень тихо дрожащим голосом говорила: «Как же так? Я лично знаю профессора Вовси. Не может быть, чтобы он был убийцей!» Я тихонько сидела за столом, и мне было страшно. Мама просила ни с кем не обсуждать эту тему.
Весна 1953 года. Конец седьмого класса. Умер Сталин. Это была катастрофа, равная концу света. Девочки плакали. Я пришла домой и сказала: «Мама! Как же мы будем жить дальше?» Мама обняла меня и совершенно спокойно сказала, что как жили, так и будем жить. На следующий день гроб с телом Сталина был выставлен в Колонном Зале, и трудящиеся могли идти туда, чтобы проститься с вождем. К середине дня в школе все шептались о том, что на Трубной площади ужасная давка, и несколько людей было раздавлено в толпе. Школу заперли, и объявили, что нас отпустят домой, только когда придут родители. Меня забрала из школы вместе с Инкой ее мама, и я дожидалась у них прихода с работы моей мамы.
После смерти Сталина, уже через пару дней мы узнали от нашей одноклассницы Наташи Прокофьевой, что Первым секретарем выберут Маленкова. Мы удивились, так как в нашем представлении это должен был быть Молотов. Отец Наташи в то время был каким-то крупным государственным чиновником. Социальный состав учениц у нас был пестрым. В нашем классе учились как Наташа, так и дочери татарских дворников Хусаинова и Бедрединова.
А врачей оправдали.
К нашему восьмому классу обстановка в школе несколько изменилась. Беготни в коридорах попрежнему не было, но уже не обязательно было ходить парами, можно было даже стоять группами у окна или дверей класса. В прграмму 8-го класса входил предмет под названием «Конституция СССР». Был даже праздничный выходной: 5 декабря – день Сталинской Конституции. Накануне этого дня в газетах появились статьи о том, что неправильно приписывать одному человеку заслугу создания конституции. И предлагалось впредь слова «Сталинская Конституция» заменить словами «Советская Конституция». Мы восприняли это равнодушно. Но очень смеялись, когда наша Роза Яковлевна, преподававшая этот предмет, случайно сказала «Сталинская Конституция» и потом всю оставшуюся часть урока дрожащим голосом оправдывалась и объясняла, что так говорить не надо.
И еще новшество: было объявлено, что нас приглашает на вечер мужская школа, и там будут танцы. Я вспоминаю этот вечер, как самый унизительный в моей жизни. Девочки стояли вдоль одной стенки, мальчики – вдоль другой. В центре танцевало несколько пар. Меня и Инку никто не приглашал, и, конечно, нам казалось потому, что мы были некрасивые. А почему же еще? В свои 15 лет мы были совершенно дикие. Мальчики для нас были вроде инопланетян, существами иными и совершенно непонятными. Моего соседа Юрку я за мальчика не считала. Наверное не все девочки были такими. У некоторых были братья, или сыновья друзей дома. Некоторые летом, живя на дачах, имели какой-то круг знакомых мальчиков. Но очень многие походили на нас с Инкой.
К весне 1954 года стало известно, что раздельное обучение мальчиков и девочек неправильно, и с будущего учебного года мужские и женские школы объединят. Все радостно приветствовали эту новость. По месту жительства меня и Инку приписали к вновь открывшейся школе № 660, находившейся на улице Щусева напротив Дома Архитекторов. Мы могли бы проситься в старую школу, но не стали этого делать. Очень хотелось перемен. Записались с Инкой в один класс. И еще потянули с собой двух девочек из Инкиного дома, который заселяло министерство путей сообщения. Это были Вера Минкина, отец которой был видным экономистом министерства, в прошлом не то меньшевик, не то эсер, и Галя Баешко, отец которой был генералом и начальником службы КГБ путей сообщения.

2. Школа №660. Девятый класс.

Наша дружная четверка отличниц, конечно, была очень заметна. Нам сразу пытались навязать всякие «должности». Галя была избрана комсоргом. Инка еще кем-то. Но я стойко держалась в стороне от деятельности. За глаза, да и в глаза часто нас обзывали «идейные». Словечко было пущено двумя хулиганистыми друзьями: Володей Буровым и Борей Потаповым. Мне лично это было неприятно. Инке и Вере тоже. Но все это было мелочью по сравнению с главным явлением той поры  - нашей классной руководительницей и заодно учителем русского языка и литературы Тамарой Константиновной. Таких, как Тамара, нельзя было на пушечный выстрел подпускать к школе. У нее была шизофрения. Это медицинский факт.
Преподавание литературы в исполнении Тамары было своеобразным. Быстренько пройдя несколько тем, мы добрались до романа «Обломов». И тут началось! На одном уроке Обломов представлял из себя отъявленного лодыря. На следующем уроке это был крепостник, равнодушный к судьбе несчастных крестьян. На третьем - пламенный революционер, лежанием в кровати выражающий протест против крепостного права. И много чего еще, что уже не помню. Невозможно было предугадать, каким будет Обломов назавтра, и следовательно, что отвечать у доски. И так продолжалось с октября по март!!! Про «Войну и мир» и «Отцов и детей», положеных по программе, мы забыли и думать. По началу нам это даже нравилось. Во всяком случае, мы впервые столкнулись с тем, что возможны разные мнения по поводу классики. Но чем дальше, тем более мы впадали в какое-то взвинченно нервное состояние.
К этому добавился явный интерес Тамары к возможному возникновению романтических отношений в классе. Первым делом она рассадила нашу четверку. Меня отсадили от Инки, посадили за вторую парту вместе со страшно уродливым татарином Димой Сафиным. С Димой я жила мирно, беспрекословно давала ему списывать и решала за него контрольные по математике. Только смотреть на него вблизи было неприятно. Он мне не докучал и был приветлив. ( Лет через пять после окончания школы он рассказывал Иветте Николаевне, учительнице истории, что наша четверка произвела на него настолько сильное впечатление, что он, наперекор своим родным, решил поступать в институт и получить высшее образование) Тамара убедилась, что ждать от нас с Димой чего-то интересного не приходится, и посадила меня с Инной Земсковой - девочкой умненькой и приятной.
Совсем плохо пришлось Верочке Минкиной. Хорошенькая, с тоненькой талией, ямочками на щеках и пушистыми косичками Верочка была посажена за первую парту с Володей Тыминским, мрачным и, по-моему, сексуально озабоченным. Сзади нее был посажен Генка Строченков – существо грубое. Генка тут же стал дергать Верочку за косички и дразнить ее     «пирожком с котятами». А был ли это комплимент или издевательство, пойди пойми. Однажды, препираясь с Тыминским, Вера обозвала его Иванушкой. Это услышала Тамара. И что тут началось!
-Ах, Иванушка-дурачок! Да как ты смеешь! Это надругательство над русским народом! Ты (читай, еврейка) высокомерна и презираешь другие народы!
В классе начался шум. Я закричала, что Иванушка-дурачок - положительный герой сказок, и всегда оказывается самым умным. И вовсе Вера никого не обижала! И так далее. Балаган к радости класса продолжался до конца урока.
Мы быстро поняли, что мальчики нашего класса не могут сравниться с нами ни по успехам в учебе, ни по общему развитию. Разве только с Мишей Тришенковым было интересно поговорить. Но он был болезненный и пропускал школу месяцами.
А я все-таки умудрилась влюбиться. У меня что-то екало внутри, когда я смотрела на Борю Макарова. Мне не удавалось услышать от него ни одного слова, и это казалось мне загадочным и эаставляло подозревать скрытые достоинства. Успехи его в учебе были «ниже плинтуса». Зоркая Тамара, уж не знаю как, углядела мое смущение при виде Бори и тут же приставила меня «подтягивать» его по математике. В первое же наше с ним занятие после уроков я в ужасе увидела, что он не знает ничего вообще, и геометрию нужно изучать с ним с нуля. Объяснением какого-то раздела не обойтись. Я не пошла к нашему математику – суровому и туповатому отставному полковнику Михаилу Ивановичу Кишневу. Пошла к Тамаре и объяснила, что не в силах помочь Боре, и надо что-то придумать. Просила не докладывать об этом никому, особенно Кишневу. Тамара обещала, но через пару дней все же во всеуслышание объявила о моем благородстве. Я готова была провалиться сквозь землю, но моя влюбленность исчезла без следа.
От общения с Тамарой наши нервы совсем сдавали. И тут лекарством и утешением была Иветта Николаевна Фалеева(5). Мы отдыхали на ее уроках истории. Не помню, чтобы она сильно отклонялась от учебника, но излагалось все очень четко и логично. Она никому не «лезла в душу», была доброжелательна и безукоризненно справедлива. После уроков с нею приятно было поболтать «за жизнь» и пожаловаться на Тамару. Иветта не замужем и всего лет на 10 старше нас – почти сверстница. Помню один из ее полезных советов: «Девочки, вы совсем не читаете журналов. А там сейчас много интересного. Читайте журналы! Вы будете в курсе того, что интересно интеллигентным людям.»  Другой «урок» она преподала однажды нам с Инкой, когда мы пошли к ней домой за какими-то плакатами, или чем-то еще для школы. Она спускалась по лестнице, прыгая через две ступеньки.
-Девочки! Я опаздываю на свидание! Завтра сама принесу в школу все, что надо.
-Ой! Иветта Николаевна! Вы выходите замуж!
- Вот еще! Что, мне выходить замуж за каждого любовника?
Мы с Инкой остолбенели с разинутыми ртами!
Драматические события марта привели к исчезновению Тамары Константиновны из школы и из нашей жизни. Произошло это так. К 8 марта нам объявили о праздничном вечере, который должен был состояться в помещении другой школы и при участии студентов медицинского института. Первое отделение отдавалось капустнику медиков, а во втором планировалась школьная самодеятельность. В перерыве и по окончании – как водится, танцы. Мы с удовольствием посмеялись на представлении медиков и в антракте вышли из актового зала, который располагался на верхнем этаже школы. Не успели как следует оглядеться, чтобы понять, где танцы, а где буфет, когда прозвенел звонок, призывающий вернуться в зал. А где же обещанные танцы? Еще больше удивились, заметив, что в дверях зала появились милиционеры и собаки. В зале неприятная тишина, и пронесся слух, что кого-то убили рядом с буфетом на одном из нижних этажей. Объявили, что все должны оставаться на местах впредь до особого распоряжения.  Нас продержали в школе до двух часов ночи(6).
А произошло следующее. Из нашей школы на вечер пригласили восьмые и девятые классы. Один из наших восьмиклассников, хлебнув водочки перед танцами, стал приставать в очереди в буфет к студентке. Ее приятель-студент вступился. Тогда наш герой, сын какого-то важного генерала, вытащил отцовский пистолет и выстрелом в упор застрелил парня. После чего с помощью наших мальчиков удрал из школы. Именной пистолет отца с дарственной гравировкой чуть ли не Ворошилова был найден на месте преступления. Несколько дней убийцу прятали друзья, но потом его все-таки поймали. В школе дым коромыслом. Мальчишек таскают на допросы. В первых рядах наши Буров с Потаповым. Тамара рыдает, бьет себя в грудь и кричит, что она – один из организаторов вечера, поэтому во всем виновата она. Наш мерзкий директор школы, по-моему, очень рад Тамариной истерике. Нашелся козел отпущения. И Тамару с треском увольняют из школы, после чего она попадает в психушку.
        Вместо Тамары у нас появляется новая учительница литературы Инна Осиповна Слуцкая.  Молодая, пухленькая и черноглазая еврейка. Она с ужасом убеждается, что программа девятого класса нами совершенно не пройдена. И чтобы выйти из положения, на каждом уроке она львиную долю времени пишет на доске планы возможных сочинений: образ Наташи Ростовой, Пьера Безухова, Андрея Болконского, народ в романе «Война и мир», и т. д., и т.п.  А мы это все списываем с доски. Тоска зеленая! Но куда ей было деться? Компьютеров  и домашних принтеров тогда не было, доступ к множительной технике для простых смертных был запрещен КГБ, нужно было хоть как-то помочь трем девятым классам сдать экзамены. Но всему приходит конец, и мы, наконец, благополучно заканчиваем девятый класс.

3. Школа №660. Десятый класс.

          Настало 1 сенября. Я зашла за Инкой, чтобы вместе с Галей и Верой идти в школу. Встретились у ворот их дома и повернули я, Инна и Галя налево, а Вера направо.
- Вера! Ты куда?
- Родители перевели меня обратно в 125-ую школу.
Мы онемели. Очень обиделись. Довольно долго с Верой не разговаривали, но в конце концов обида прошла. А к окончанию школы поняли, насколько мудрым был верин отец, предвидевший ситуацию и оценивший нашего антисемита директора.
Осенью школьная жизнь протекала спокойно. Мы болагополучно прошли по литературе Горького и дошли до Маяковского. Был затеян вечер, посвященный «лучшему, талантливейшему поэту советской эпохи». Даже ставили отрывки из «Клопа». Олег Баян (Аркаша Хайт из 10 «В») совершенно уморительно обучал хорошим манерам Присыпкина, которого играл Володя Пьянков из 10 «А». Белобрысый Пьянков с маленькими серыми глазками имел совершенно «поросячью» физиономию и тоже был очень хорош.
Кто-то из организаторов решил пригласить на вечер поэта Асеева. (Признаюсь, я по сию пору ничего Асеева не читала, кроме «Голубых гусар») Все знали строки Маяковского:
Правда,
есть
у нас
Асеев
Колька.
Этот может.
Хватка у него
моя.
Но ведь надо
заработать сколько!
Маленькая,
но семья.
(Маяковский «Юбилейное»)

Приглашать Асеева было поручено мне, Инке и Хайту. С Асеевым договорились о времени, когда мы должны были явиться к нему, чтобы вручить пригласительный билет. И мы пошли, сильно волнуясь. На пороге литераторского дома Аркашка сказал, что лучше он не пойдет, нас мол слишком много, и позорно сбежал. Мы с Инкой с трепетом нажали входной звонок. Дверь открыл Асеев – седой, высокий, чуть сгорбленный. Вглядевшись в наши семитские физиономии, помолчал и продекламировал:

- Застрелился Маяковский.
И настал не то, что мрак –
Матусовский, Долматовский, Вера Инбер и Маршак!
Нет, товарищ Маяковский!
Не заменят вас никак
Матусовский, Долматовский, Вера Инбер и Маршак!

- Ну что ж, девушки! Проходите!
Мы прошли в его узкий, небольшой кабинет, вручили приглашение. Асеев сказал, что , к сожалению, плохо себя чувствует, и на вечер не прийдет, но с удовольствием с нами поболтает. Впрочем, «болтал» только он, мы с Инкой лишь с благоговением слушали. Он поинтересовался, что мы читаем, и не дождавшись ответа, объяснил, что в нашем возрасте нужно читать Брета Гарта. Снял с полки книгу и стал читать нам отрывок про американских индейцев, приговаривая, что это гораздо лучше, чем у Купера. Пушистая кошка в это время запрыгнула с дивана на занавеску, и Асеев, восхищенно глядя на нее, приговаривал: «Ну просто маха!» Тогда как раз вышел роман Фейхтвангера про Гойю. Почему кошка – маха, мы так и не поняли. С тем и ушли, на прощание еще раз выслушав антисемитские частушки. Что они антисемитские, мы поняли, только вернувшись домой.
В феврале 1956 года состоялся ХХ съезд КПСС. Для нас, десятиклассников, мир перевернулся.  Этот переворот был особенно резким благодаря Иветте Николаевне. Были отменены не только выпускные экзамены по истории Советского Союза, но и все учебники этой истории. Учителя истории фактически получили возможность вести уроки, как хотят. И Иветта воспользовалась этим. Да еще как! На съезде прозвучали тезисы о возможности мирного перехода к социализму и о мирном сосуществовании капитализма и социализма. А доклад Микояна содержал некоторую критику сталинского «Краткого курса». Это дало возможность Иветте просветить нас по поводу социалистических революций.
Мы то думали, что революционные массы трудящихся России свергли ненавистных капиталистов и установили справедливую советскую власть. А Иветта поведала нам, что никакого штурма Зимнего дворца и залпа «Авроры» в помине не было. А кучка большевиков просто захватила власть, о чем в тот момент большинство населения страны знать не знало, то есть никакого кровопролития в октябре 1917 года  не произошло. Гражданская война всегда вызывала во мне смутное недоумение, а теперь стала совершенно понятна огромная сила сопротивления народа большевистскому режиму.
Мы думали, что освободительная Красная Армия в 1945 году позволила трудящимся стран народной демократии самим решить вопрос о справедливом социальном устройстве своих стран, и эти трудящиеся, разумеется, предпочли социализм. А от Иветты мы узнали, что правительства этих стран были сформированы в Советском Союзе, и было мощное противодействие этим правительствам, жестоко подавленное. Мы узнали, что в этих странах социальное устройство все же несколько отличалось от советского, например, в Польше не было колхозов. Несколько уроков, посвященных Китаю, просто заставляли нас открыть рот от изумления. А уж про культ личности мы узнали столько, что только Солженицын и самиздатовская литература впоследствии смогли добавить красок в рассказы Иветты(7).
Главным итогом уроков Иветты было осознание нами той глобальной лжи, в которой мы жили, и которую нам с детства вдалбливали. Я думаю, что так называемые «шестидесятники» - дети ХХ съезда. Так или иначе, интеллигенция нашего поколения именно в этот период болезненно осознала «государственную ложь»  и потом противилась ей в разных формах и по мере сил и способностей. Можно сказать, следуя за Чеховым, что мы с тех пор  «по капле выдавливали из себя раба». Феномен «московских кухонь» породило глубоко личное желание адекватно воспринимать явления общественной жизни и не поддаваться больше попыткам «промыть нам мозги». Большие дружеские компании собирались на московских кухнях или в турпоходах. И как для англичан разговоры о погоде, так и в наших компаниях всегда уместны были разговоры о новостях общественной и духовной жизни. В западном мире нет и не было ничего подобного. Я помню, как удивлялся Мэт (наш любимый, прибившийся к нам и нашим детям американский мальчик) этой форме общения в Москве.
Близилось окончание школы. Куда пойти учиться? Все дети нашего круга не мыслили иного пути, кроме учебы в ВУЗе. Если не поступить в ВУЗ, то мальчикам грозил ужас Советской Армии, но и девочки вышвыривались в нижнии слои общества. Очевидно лжив советский тезис о том, что каждый труд почетен(8). Конкурсы в ВУЗы сумасшедшие. Я – не гуманитарий, это очевидно. Врачом я тоже быть не хочу, потому что не смогла бы всю жизнь иметь дело с больными людьми. Но заниматься исследованиями в области медицины, или медицинским инструментарием очень бы хотелось. Еще хотелось бы учиться в университете (МГУ). Но мы уже кое-что поняли про антисемитизм и знали, что поступить учиться этим специальностям не удастся. Оставались технические ВУЗы. Сразу следовало отбросить элитарные Физико-технический и Инженерно-физический. Оставались Бауманский (МВТУ) и Энергетический (МЭИ). Но тут пугали промышленные гиганты и заводы.  Если уж быть инженером, то лучше бы иметь дело с чем-то поменьше размерами. Привлекательным казался приборостроительный факультет Станкоинструментального института (СТАНКИН).
Пока мы так рассуждали, наступило время экзаменов. Важно было получить медаль. Золотые медалисты освобождались от вступительных экзаменов в ВУЗы, а серебряные – должны были сдать только экзамен по профилирующему предмету. Мы не сомневались в своих золотых медалях. У меня, например, не было ни одной четверки ни в одной четверти за все годы учебы. Инка и Галя тоже очень хорошо учились. Написали экзаменационное сочинение и контрольную по математике, благополучно сдали все устные предметы. И тут оказалось, что я и Инка получили четверки за сочинение, следовательно, четверки по литературе в аттестат. Это был шок!
Попытались узнать причину наших четверок и изумились, узнав, что отметки снижены «за плохой почерк»! Тогда еще не была изобретена изящная формула, с которой столкнулись позже еврейские отличники: «Тема не раскрыта полностью». Впрочем, с «изящной» формулировкой так же невозможно было спорить, как и с «неизящной». Плохой почерк оказался не только у нас, но и у Аркаши Хайта.
Позже Иветта рассказала нам, как проходил педсовет, на котором разбирались экзаменационные отметки. Инициатором снижения отметок был наш директор. Он настаивал, чтобы мне, Инне и Хайту были поставлены четверки за сочинение. Также он требовал для нас с Инкой четверок за письменную по математике (у Хайта по математике и без этого получалась четверка). Наша молодая еврейская учительница, которая боялась увольнения, не посмела возражать. Но математик - русский, партийный полковник Кишнев стукнул кулаком по столу и сказал: «Это мои лучшие ученицы, и я не допущу несправедливости». Тут уж директор струхнул.
Таким образом я и Инна оказались с серебряными медалями, а Хайт и вовсе без медали. Перед экзаменами Аркаша говорил:
- Если получу медаль, то попробую поступать на факультет журналистики в Университет. А если нет,- пойду в Строительный. Там у отца блат.
 И окончил Аркаша Строительный по специальности «Водопровод и канализация». Занимался в СТЭМе(Студенческий театр эстрады и миниатюр), подружился с А. Курляндским – будущим своим соавтором. По-моему, дня не работал по специальности, а занялся литературным творчеством, в котором и достиг успеха.
В нашей школе золотые медали получили Галя Баешко (вполне заслуженно) и Володя Степанов из 10 «А»(не очень заслуженно). Отец Володи был каким-то заместителем министра. Верочка Минкина очень спокойно получила золотую медаль в 125-ой школе.
Собеседования у золотых медалистов проходили раньше, чем вступительные экзамены, и уже в июле мы знали, что Галя благополучно принята на «Приборостроительный» в СТАНКИНе, а Вера – на факультет «Электрификация промышленности и транспорта» в МЭИ. Этот факультет кончала Верина мама по специальности «Электроснабжение», а Верин папа говорил, что  это очень подходящая для девочки специальность. Мы с Инной, уверовавшие в мудрость Вериного папы, решили идти по ее следам.
В начале августа мы благополучно получили пятерки по письменной и устной математике и были зачислены в группу ПТ-2-56. Группы формировались по признаку изучения иностранного языка. Мы с Инной учили немецкий, Веру дома учили английскому, поэтому она попала в другую группу.
Так выяснилось, что евреев в МЭИ берут. Перед 1-ым сентября мы посмотрели списки принятых и увидели, что в каждой группе на 30-35 человек наблюдается по две еврейских фамилии.

4.МЭИ.

4.1. Комсомол

Начали учиться. Ощущение щенячьего восторга переполняло нас от происходившего в институте. На всех факультетах висели объявления о комсомольских собраниях, которые затягивались до позднего вечера. А на этих собраниях мы слышали пламенные речи о необходимости реформировать комсомол, который совершенно прогнил и не способен ни на какие живые дела. Выбранные комиссии сочиняли об этом письмо в ЦК ВЛКСМ(комсомола). На нашем факультете возглавлял сочиение письма секретарь факультетского бюро ВЛКСМ, дипломник Володя Шухер. Он длинный, нескладный, с костистым, носатым лицом, прекрасными еврейскими глазами и обаятельной улыбкой. Мы от него в восторге.
Начальство наш восторг не разделило. В январе у дипломников распределение. Отличник Шухер – москвич, единственный сын у больной матери, получил распределение куда-то в тьмутаракань несмотря на то, что заявок с московских предприятий было больше, чем наших выпускников. Но это было потом(9).
Студентов в МЭИ тогда было 12000. Цифра внушительная. Студенческие волнения начальству ни к чему.  Поэтому в далнейшем никаких «Шухеров» в комсомольских секретарях факультетов не наблюдалось. Уже в ЭНИМСе я столкнулась с одним из бывших комсомольских секретарей нашего факультета Юрой Богачевым. Он работал в отделе электропривода, где было много наших выпускников, с которыми я дружила. Юра лет на десять моложе меня. Внешность, как с плаката. Белокур, чуть курносый нос, лучезарная улыбка. При этом умен, хорошо воспитан, технические идеи схватывает на лету, общаться с ним – одно удовольствие. Пользуясь своими давними связями, Юра выбил для ЭНИМСа премию Ленинского Комсомола за работы по адаптивному управлению (Моисей имел прямое отношение к этим работам). И тут в отделе у приводчиков вспыхнул скандал. Главным лауреатом оказался Богачев, который по мнению наших ребят был в этом деле «десятой спицей в колеснице». В разгар резкого разговора Юра, доказывая, что без него никакой премии бы не было(что правда), шмякнул на стол свое удостоверение капитана КГБ. Вот так!
А на то письмо 56 года с предложениями реформы комсомола ответа не последовало. Во всяком случае я не помню никакого ответа.

4.2. Новое время – новые песни.

Перед первыми в нашей студенческой жизни сентябрьскими выходными появилось объявление для желающих провести выходные в однодневном походе по Подмосковью. Сбор в семь утра на платформе электрички. Большущая толпа наших студентов в ожидании поезда пела песни под гитары. Народ все эти песни знал, а мы таких песен отродясь не слыхали.
Многочисленные «молодежные» песни заполняли тогда радио эфир.
Например:

Солнцу и ветру навстречу,
На битву и доблестный труд,
Расправив упрямые плечи,
Вперед комсомольцы идут!
Комсомольцы - беспокойный сердца   слова Л. Ошанина

Или:

Комсомольцы-добровольцы,
Мы сильны нашей верною дружбой.
Сквозь огонь мы пойдём, если нужно
Открывать молодые пути.
Комсомольцы-добровольцы,
Надо верить, любить беззаветно,
Видеть солнце порой предрассветной,
Только так можно счастье найти!
Поднимайся в небесную высь,
Опускайся в глубины земные!
Очень вовремя мы родились,
Где б мы ни были - с нами Россия!
Комсомольцы – добровольцы  слова Е. Долматовского

Или:

Создан наш мир на славу.
За годы сделаны дела столетий,
Счастье берем по праву,
И жарко любим, и поем, как дети.

Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам не страшны ни льды, ни облака.
Пламя души своей, знамя страны своей
Мы пронесем через миры и века

Мы совершенно не вдумывались в эти кошмарные слова, рисующие толпу жизнерадостных богатырей, наступающих, сметая все на своем пути. Тех, что позже Юрий Афанасьев(10) назвал «агрессивно-послушным большинством».
Сравнительно недавно я посмотрела многосерийный фильм «В круге первом».  Фильм средний. Впечатление не сравнимо с тем, которое в свое время произвел роман Солженицина. Но каждой серии там предшествует одна из памятных мне советских песен, которые тогда часто звучали по радио. И это так сильно меня задело!

А на платформе электрички звучали веселые, смешные, совершенно «человеческие» песни. Мы познакомились с гимном МЭИ - бесчисленными куплетами «Электричества»

Нам электричество сделать все сумеет,
Нам электричество сплошную тьму развеет…
Нам электричество заменит всякий труд,
Нажал на кнопку – чик-чирик!
И все дела идут!
..................................
Не будет пап и мам,
Мы будем так родиться!
Не будет акушеров, не будет докторов!
Нажал на кнопку – чик-чирик!
И человек готов!

А еще был «Кузнечик коленками назад», «А на мосту стоит овечка, А у овечки белый хвост», «Чайничек с крышечкой», «На полочке лежал чемоданчик», «Хочу мужа», «Милый мой дедочек и бабка Любка», «Задумал я , братишечки, жеиться,Боже мой!» и так до бесконечности.
Оказывается, каждый ВУЗ, а часто и каждый факультет,  имел свой гимн. Например геологи пели «Глобус крутится, вертится, словно шар голубой», а МЕХМАТ МГУ -
Мы дали миру интеграл и синус,
Мы научились множить и делить,
Мы знаем, где поставить плюс и минус,
Какие числа в степень возводить.

Из лирики помнится «Сиреневый туман», и «Бригантина», и «Глухари» на слова Есенина. А еще огромное количество песен, посвященных вину и выпивке. Тут в ход шли как старинные «Крамбамбули» и « От зари до зари чуть зажгут фонари», так и очень популярные «В гареме нежится султан» и « Как турецкая шашка твой стан».
Я увлеклась перечислением песен. И чем больше перечисляю, тем больше вспоминается. Заглянув в интернет, увидела там большие подборки добардовских студенческих песен и даже исследования на эту тему. Популярность этих песен у студентов 50-ых годов была огромная, ни до, ни после такого не было.
До 53-ого года столь шумные студенческие сборища были невозможны. КГБ внимательно следило за настроениями студентов. Аресты следовали незамедлительно. Так был арестован и расстрелян в 1950-м Владлен Фурман - младший брат нашего друга Марка Фурмана,  за участие в студенческом литературном кружке, где иногда велись недозволенные речи. Вслед за Владленом репрессировали и выслали из Москвы Марка и его родителей. Он вынужден был развестись с женой Нелей, чтобы не пострадала ее семья.
   
В 60-ых годах интерес к «бардовской песне» сильно «потеснил» студенческую песню.

 Никто не знал авторов подавляющего большинства тех, наших студенческих песен. Но их популярность и жажда новых песен были так велики, что новые песни неизбежно стали появляться. Их авторы становились очень известными И вот Зиночка Герштейн организовала в 1959 году вечер-конкурс на лучшую студенческую песню. Хорошо помню один из первых таких конкурсов.

Тогда первую премию получила песня «Атланты небо держат» Городницкого. Но мне и многим очень понравился тогда представитель Института Стали и Сплавов Анатолий Загот(11). Очень заметным был девичий ансамбль Педагогического института, которым руководила Ада Якушева. Девочкам аккомпанирует на гитаре Юра Визбор. И очень трогательно звучат слова, которые Ада прямо на сцене обращает к Визбору:
«Всю себя измучаю,
Стану я самой лучшею.
По такому случаю
Ты подожди!»
В антрактах народ в фойе собирался кучками, в центре каждой -  гитарист. В одной вдохновенно вопят «Нет кита, нет кита!»(песня Юлия Кима(МГПИ),в другой -«Железный шлем, деревянный костыль» (песня «Хромой король» Александра Дулова , химфак  МГУ). Песни, звучащие в фойе, не участвуют в конкурсе, но все знают их авторов.
Теперь Визбор, Ким, Никитин, Якушева почитаются классиками жанра. Их песни любимы нами и нашими детьми. Зиночку Герштейн барды до сих пор почитают и приглашают на юбилейные вечера(12). Она, правда, считает, что комплименты, которые раздаются в ее адрес,преувеличены.
А нашим внукам эти песни не очень интересны. У них другие музыкальные любимцы. А поэзия, похоже, их и вовсе не интересует.

4.3. Театральная самодеятельность.

В мои студенческие годы любимым нашим развлечением была театральная самодеятельность. СТЭМы (студенческие театры эстрадных миниатюр) и студии были во всех ВУЗах. Тогда самодеятельность не обязана была подвергаться литцензуре. Не то, что профессиональные театры! Поэтому вольномыслие в студенческих театрах было «высшей пробы». Самой знаменитой была театральная студия МГУ «Наш дом». Ее первый спектакль  «Мы строим наш дом» (конец 1958 года) смотрели, кажется, все московские студенты, и не только студенты(13). Один из организаторов студии и автор текста – студент журфака МГУ Марк Розовский. Там играло много впоследствии очень известных актеров(13) , но моим любимцем был замечательный, пластичный Илья Рутберг –выпускник нашего МЭИ 1956 года. Одним из организаторов этой студии был врач, впоследствии создатель КВНа -  Алик Аксельрод, про которого говорили «КВН – это наша аксельродина».
Замечательная театральная студия была в СТАНКИНе. Мы с удовольствием смотрели там «Чертову мельницу». Но лучше всего в СТАНКИНе был джаз которым руководил тогда студент Георгий Гаранян. В других ВУЗах блистали Хайт и Курляндский(Строительный), Задорнов и будущая известная певица Майя Кристалинская (МАИ). И всех не перечислю. И это только в Москве. А еще были Ленинград и Одесса!
В МЭИ был прекрасный дом культуры. В нем с начала весны шел конкурс на лучший факультетский СТЭМ. За сцену для репетиций шла настоящая война, и репетиции часто шли и ночью.  Один за другим шли факультетские вечера, где два или три отделения были посвящены сценкам СТЭМа. А в антрактах , как водится, танцы. Ах уж эти весенние танцы! Самые бурные наши романы разворачивались под аккомпанемент самых лучших приглашенных джазов. Первые ряды в зрительном зале занимала строгая комиссия, отбиравшая лучшие номера для заключительного конкурсного вечера, попасть на который было почти невозможно, но мы правдами и неправдами пролазили через черный ход до того момента, когда там выставлялась охрана. Приходить нужно было очень заранее, а потом прятаться во всяких подсобных помещениях. На нашем факультете на заключительный вечер всегда попадал талантливый Дима Михайлов. Особенно помню смешной кукольный театр, где он играл все роли, а куклы делал Юра Бочаров из параллельной группы. Еще учась в МЭИ, Дима поступил на вечернее отделение Щепкинского училища и стал актером(вообще-то его приняли и в училище МХТа, и в Щукинское, но вечернее отделение было только в Щепкинском). Он замечательно учился, но по разным причинам его карьера не была удачной. Но дочка его Даша стала вполне успешной профессиональной актрисой.

4.4. «Мне 20 лет».

Недолгая «Хрущевская весна» расцвела новой молодежной литературой. Начал выходить журнал «Юность», и мы зачитывались Аксеновым, Гладилиным, Балтером. А поэзия просто взрывала наше существование. Толпы народа собирались у памятника Маяковскому, чтобы слушать новых молодых поэтов. Устраивались вечера поэзии в Политехническом Музее, похожие на те, которые происходили в 20-ые годы.  И вот кинорежиссер Марлен Хуциев начал снимать фильм о молодежи пятидесятых- шестидесятых годов «Застава Ильича». Центральную сцену – вечер поэзии в Политехническом Музее,- снимали в актовом зале МЭИ.  Съемки начинались часов в 12 и продолжались далеко за полночь. Мы сбегали со всех занятий, с которых только можно было, и мчались в актовый зал. Ночевали часто в общежитии, потому что транспорт уже не работал.
На сцене появлялись поэты, которые читали столько, сколько могли, или сколько хотел зал. А зал реагировал бурно и весело.
Лидером поэтической братии был несомненно Евтушенко. Всем нравилась его молодая лирика, длинная «Станция Зима» была выслушана с редким вниманием и часто прерывалась аплодисментами. Евтушенко очень много времени был на сцене, «заполнял паузы», представлял участников вечера. Его верными оруженосцами были спортивного вида, в белом свитере Роберт Рождественский и Бэлла Ахмадулина. Бэлла поражала внешностью(14). Аккуратно пухленькая, с тонкой талией и нежным восточным лицом. На ней была черная расклешенная юбка с двумя огромными ромашками - аппликациями. Вся она – экзотическая птичка с нежным, певучим голосом, никак не вязалась с нашей бедно и плохо одетой аудиторией. Первые стихи, прочитанные ею для знакомства, - «Моя родословная», ( об итальянских и татарских ее предках) читались нараспев в той манере, которая осталась с нею до конца жизни, и показались нам, как и вся она, слишком манерными. А когда следом с завыванием читались стихи с рефреном «Светофор, Святослав, Светозар», мы полезли под стулья от смеха. А Диме Михайлову и Бэлла, и стихи понравились.
В конце своего выступления Бэлла вывела на сцену пожилого лысоватого человека с гитарой, повязанной красным бантом.
- Я представляю вам человека, который вам обязательно понравится. Его зовут Булат Окуджава, - сказала Бэлла.
Так я в первый раз увидела Окуджаву, которого до тех пор мы не знали. Студентом Окуджава не был, а магнитофонные записи его песен и огромная популярность пришли несколько позже. Появление магнитофонов в нашей жизни было революцией. Без них не только Окуджава, но и Высоцкий, и Галич не имели бы и малой толики своего успеха. В наше время лишенные официального одобрения песни передавались только «из уст в уста». С первой же песни зал был покорен, и всю оставшуюся часть вечера его не отпускали со сцены. Когда он наконец окончательно раскланялся, почти все стали расходиться. Было ощущение, что мы пару часов слушали настоящие шедевры. После Булата невозможно было слушать никого другого.
Первая же его песня со словами: «Как просто быть ни в чем не виноватым. Совсем простым солдатом, солдатом.», - попадала в цель, в центральную мысль, мучавшую нас. Как могло получиться, что маньяк и преступник, начисто лишенный морали, мог подчинить себе огромную страну, со всеми ее честными людьми, с нашими родителями, родственниками, друзьями, да и нами тоже? Мы уже к этому времени многое знали, о многом слышали, чувствовали, что вина за произошедшее лежит на плечах не только палачей, но и жертв тоже. Сейчас, когда нам известны детали ужасного механизма государственной власти, я все равно не знаю, как может честный человек противостоять этому «мировому злу». Эти мысли сидели в нас занозой. Конечно песни Булата не давали и не могли дать ответа, но они поворачивали эту тему и так, и эдак, и мучали нас, как может мучать настоящая поэзия.
На следующий день все общежитие распевало «Черного Кота»(15) и «Бумажного солдата»(16).
Окуджавская лирика - тоже шедевр. «Последний троллейбус», или «Дежурный по апрелю», которые мы впервые услышали в тот вечер, - это про наши свидания, «провожания домой» через ночную Москву. Сейчас быт изменился, и молодым романам наверное созвучна другая лирика. Не знаю. Но мы пронесли Окуджаву через всю жизнь.
Полной противоположностью Бэлле Ахмадулиной была другая поэтесса – ни на кого не похожая, нежная, уникальная Новелла Матвеева. Она шла к сцене из зала, слегка прихрамывая, нескладная, в тесноватой кожаной курточке. Никакого макияжа, жиденькие светлые волосы явно никогда не знали хорошего парикмахера. Но когда она пела «Цыганку-молдаванку» или «Страну Дельфинию», в зале было тихо, тихо, и всем становилось светлее и теплее. Ее песни, особенно в исполнении талантливой Киры Смирновой, стали очень популярны в конце 60-ых.
Были и еще яркие личности. Борис Слуцкий читал отличные военные стихи, свои и своих погибших на войне друзей. Давид Самойлов мне понравился бы больше, если бы меня не смешил мой сосед Женя Бернер (наш признанный факультетский поэт), который меланхолично угадывал каждую следующую рифму стиха.
Нам пришлось долго ждать выхода в свет фильма. В 1963 году о нем весьма неодобрительно отозвался Хрущев, после чего фильм велено было переделать. В 1965 году сильно искореженный он  вышел в свет под названием «Мне 20 лет». Только в конце 80-ых, якобы восстановленный, он появился на экранах под первым названием  «Застава Ильича». 

4.5. О друзьях, товарищах.

Во время двухлетнего «царствования» Маленкова ректором МЭИ была его жена. В институте о ней вспоминали тепло и с благодарностью. За два года институт обзавелся новыми общежитиями, уступавшими по благоустройству разве что университетским, спортивным комплексом с бассейном, стадионом и корпусом, где занимались гимнастикой и акробатикой, а также отличным домом культуры. Поскольку мест в общежитии было много, у нас на курсе училось много иногородних ребят. Мы быстро с ними подружились и стали пропадать много времени в общежитии. Во-первых, там было весело, во-вторых там были отличные «чертежки» - рабочие комнаты с кульманами, и всегда можно было найти обладателя нужной книги, или конспекта, в-третьих, по субботам там были танцы.
В наш первый семестр мы усердно учились. Учиться было легко и приятно. Мне досаждало только черчение, особенно первый лист, который нужно было начертить тушью. А на этом листе полагалось «изобразить» чертежный шрифт и крюк, обводимый по лекалу. После моих горестных попыток  справиться с крюком пришел Алик Беляев и в две минуты противный крюк был готов. Я ужасно радовалась, что мы не пошли в СТАНКИН, где  пришлось бы много чертить(и тушью!). Я с ужасом смотрела на чертежи Гали Баешко, которые приходилось делать в СТАНКИНе. Я бы повесилась. В МЭИ же чертить полагалось только электросхемы в карандаше.
Первую сессию и я, и Инна, и Вера сдали на отлично. И обнаглели. И весна наступила. И компания сложилась.
В нашу дорогую компанию кроме нас троих входила Зина Герштейн, которую заприметила Верочка, и Галя Иоаннисян, которую мы все нежно полюбили, сдружившаяся с Зиной, а также общежитейские мальчики: Феликс Безик, Алик Беляев, Толя Томлянович и, конечно же Тима Фридман - обладатель необыкновенных трехслойных ресниц, скрывавших светлые глаза. Зиночка имела неуемный общественный темперамент и всегда возглавляла шефскую работу над школами и входила во все комсомольские активы. Если Зина куда-то опаздывала, Вера обычно произносила: «Ну, Зинка опять кого-то спасает!» И я не помню, чтобы она когда-нибудь ошиблась. Галя Иоаннисян – полная противоположность Зине. Нежная, застенчивая, очень тонко интеллигентная имела самые лучшие конспекты, которые мне доводилось видеть. Они были написаны лучшим в мире почерком, и там всегда можно было понять даже самые непонятные моменты. Феликс и Алик – дети провинциальных учителей. Они умели учиться. Толя(Анатолий Джонович Томлянович) – то ли серб, то ли хорват по происхождению приехал их Новосибирска. Когда я путала сербов с хорватами, он злился: «Эти сербы (или хорваты?) – это же темные крестьяне!» Толя, он же Том, имел сложную родословную и  репрессированного отца, обладал солидной эрудицией в истории древнего мира и просто был милым, дружелюбным парнем. Самым экзотическим для нас был Тима. Его родители приехали в конце 30-ых годов из Америки, чтобы строить светлый и справедливый мир. В 48-м их арестовали, а Тиму и его брата Павлика отдали в детский дом. Мальчикам еще посчастливилось, нашлась добрая душа, которая впихнула их в «нормальный» детский дом вместо уготованного для них дома для детей «врагов народа». Так Тима и поступал в МЭИ, окончив школу в детском доме в городе Энгельс. Отец его сгинул где-то в лагере, а мама, Полина Людвиговна, вернулась после реабилитации в 57-м году. Мы все с нею тогда познакомились. Она, по счастью, получила тогда американское наследство, на которое приобрела крошечную двухкомнатную кооперативную квартиру, которая впоследствии перешла к Тиме. Но пока и Тима, и Павлик жили в студенческих общежитиях. У Тимы было редкое свойство обрастать друзьями. Он был как-то особенно внимателен к людям и запоминал такие мелочи, что казалось, будто именно тебя он выделяет из прочих. Такое удивительное  свойство мне больше никогда не встречалось. Тима имел к тому же блестящие способности и с легкостью усваивал как математику, так и все инженерные премудрости. И руки имел отличные. И всегда готов был кинуться на помощь в трудный момент. Мгновенности его реакции я восхитилась, когда в 90-ые годы он приехал в Израиль. Мы очень, очень давно не виделись и договорились, что он заедет к нам в гости. Тима позвонил в нашу дверь как раз в тот момент, когда у нас прорвало водопроводную трубу, квартира была залита водой, а я и Моисей бестолково суетились с ведрами и тряпками. Когда мы открыли дверь, и Тиме предстало все это безобразие, он, поставил на пол лестничной площадки принесенный «гостевой» торт, бесподобным движением ног сбросил свои сандалии и со словами: «Давайте тряпку!», - ринулся сражаться с водой. Здоровались и обнимались уже потом, когда в доме было сухо.
Тима больше других дружил с Валерой Берзиным и был безнадежно влюблен в Верочку. С Тимой  Вера предпочла просто дружить, а вот с Берзиным закрутился бурный роман с ссорами и примирениями. В период одной из таких ссор на факультетском вечере на нее обратил внимание Владик Свечинский, который был двумя годами старше и входил в группу, занимавшуюся кибернетикой, пригретую академиком Бергом и биологом профессором Брайнисом. Мы все восхищались талантливым Владиком – еще студентом ставшим автором книги «Нейрокибернетика» и удостоившемся рукопожатия самого Норберта Винера. А Верочка скоро вышла за него замуж.
Лирическое отступление.
Каждый член нашей компании безусловно достоин настоящего литературного портрета, написать который у меня недостает таланта. Начиная вспоминать наших ребят, окунаюсь в атмосферу ярких эмоций и натянутых нервов. И очень хорошо понимаю, что старость – не радость, и не ощутить мне больше никогда ничего подобного. А многих и не увидать. Ушли из жизни Верочка, Инка, Толя. Сгинула Галя -  мой дорогой «Нисянчик», из-за тяжелой болезни сознательно оборвавшая все земные связи. Как в монастырь ушла. Феликс и Алик, отдалившись, для меня давно потерялись. Только Зиночка и Тима изредка выплывают с разных концов нашей планеты.

Весной первого курса и в начале второго наша компания активно прогуливала лекции. Только математику мы посещали аккуратно, потому что нам очень нравился Юлий Исаевич Гросберг, несмотря на его ужасающую дикцию и тихий голос. По физике и истории КПСС в моем конспекте было всего две, три лекции. Весеннее Лефортово помнится мне клейкими зелеными листочками, запахом свежей травы, солнцем, отражающимся в лужах, и громыханием трамваев. Весеннюю сессию мы все равно сдали отлично. Помню, как наша лекторша по физике, ставя нам с Инкой пятерки в зачетную книжку, сказала: «До третьего курса вы с таким прилежанием еще продержитесь, а потом придется браться за ум!» Мы тогда смеялись, а она оказалась права.
То ли в конце первого, то ли в начале второго курса состоялось курсовое комсомольское собрание. Наша компания слегка опоздала и явилась, когда большой амфитеатр аудитории был полон. Не успел председательствующий открыть собрание, как из «народа» посыпались упреки в наш адрес. Они, мол, прогульщики, на лекциях этой компании не видать! Больно задаются, побольше бы им скромности! И т. д., и т. п. Надо сказать, мы от неожиданности растерялись. Мы молчали, а страсти накалялись. И тут взяла слово Лиля Лапицкая. Лилька – высокая стройная рижанка с прямой спиной, красивой походкой и нежным, правильным лицом. В ней чувствовалась порода и какая-то «европейскость». Я считала ее красавицей. Речь Лили была короткой и оглушающей.
-  Да вы просто им завидуете. У них есть компания, а у вас нет. А у нас, по-моему, еще не запрещается дружить кому с кем нравится. Лекции пропускают, а учатся прекрасно вам на зависть. А что до скромности, то легко быть скромным, если тебе нечем гордиться.
Лилька села. После наступившей тишины собрание перешло к другим вопросам.

Очень многие общежитейцы были обладателями школьных медалей. Подготовка медалистов была очень разная. Например Феликс Безек, приехавший по-моему с Кубани, был очень способным, усидчивым и отлично учился. А жившая с нашими девочками золотая медалистка Лариса Петропавловская из города Канева не знала вообще ничего. Лилька Лапицкая как-то показала мне Ларису, которая заглядывала на минуту в конспект, потом поднимала глаза к потолку, шевеля губами. «Это она учит математику наизусть, как стихи», - сказала Лилька. Ларису отчислили, не допустив даже до экзаменов, после того, как наш милейший и тишайший математик Юлий Исаевич Гросберг пытался в шестой раз принять у нее коллоквиум, и потом кричал: «Или она, или я!»

На нашем курсе училась группа китайцев. И внешне, и по интеллекту они делились на две категории: китайцы пролетарские и китайцы буржуазные. Пролетарские китайцы отличались обезьяньей внешностью, а буржуазные наоборот были вполне приятными на вид. В то время китайские руководители считали, что полезно отправить буржуев на перевоспитание в страну победившего социализма. В нашей группе оказались буржуазные Дун Ли Чжу(попросту Дуня) и Ма Хау Бао (попросту Мамаша). Дуня поступила в МЭИ хорошенькой, фарфоровой , с нежным румянцем куколкой. Но за годы учебы сильно похудела, подурнела, побледнела и стала выглядеть такой же несчастной, как и другие наши китайцы. Мамаша был уникум. Он был китаец –лодырь! И даже иногда списывал конспекты или домашние задания. Еще Мамаша любил рассказывать анекдоты. При этом он никогда не мог дойти до конца, начинал смеяться, и тогда уж хохотали все слушатели, так и не узнавшие конца анекдота. Наши мальчики всегда показывали Мамашу, гордясь тем, что сумели его правильно воспитать. И было чем гордиться! Китайское землячество каждую неделю проводило собрания, на которых «прорабатывало» в чем-то провинившихся или недостаточно усердных в учебе. «Проработки» были жестокими. Я помню, как все у нас шептались о том, что одна китаяночка пыталась покончить жизнь самоубийством после того, как ее «прорабатывали» за то, что она посмела отрезать косички и сделать модную стрижку. Особенно плохо пришлось ребятам, когда началась в Китае «Культурная революция». Мы были тогда на 5-м курсе и изучали «Основы марксизма-ленинизма». Наш безжалостный преподаватель на семинарах требовал от китайцев выступлений. А им было запрещено произносить крамольные речи. После окончания МЭИ они уехали домой и никто о них ничего не знал. Говорят, что уже в последние годы видели в Москве Дун Ли Чжу, приехавшую в командировку.
Я вспоминаю сценку в общежитии. Зашла к девочкам в комнату. Дуня, стоя на стуле, закрывает форточку.
- Дуня, дышать же нечем! –Лилька одним махом открывает форточку.
Дуня, молча, влезает на стул и закрывает форточку.
Лилька, чертыхнувшись, открывает форточку.
-  Лилечка! Из форточки дует. Я могу простудиться. А если я простужусь, то могу заболеть. А тогда я пропущу занятия и могу не усвоить как следует материал. А если я буду плохо знать то, чему нас учат, то не смогу приносить пользу своей Родине!
- Ну и черт с тобой!
Лилька выскакивает из комнаты, хлопнув дверью. Я выбегаю вслед за нею, и мы хохочем, как сумасшедшие.
Китайцы неукоснительно ходили с нами на все субботики и ездили с нами на целину. Когда мы вернулись с целины, то нам вручали грамоты за хорошую работу там. Я получила грамоту на имя «Бей-Лин».

 
4.6. Целина(17).

Мы уезжали на целину в конце июня с Каланчевки. Среди товарных поездов с некоторым трудом отыскали наш состав с вагонами-теплушками, на которых крупная надпись «40 человек. 8 лошадей». Широкий дверной проем во время движения перегораживается палкой. Внутри по обе стороны вагона двухэтажные нары, в середине вагона хоть танцы устраивай. И еще в середине вагона круглая дыра, для чего – понимай, как знаешь. Нас провожали родители, вид у которых был грустный. А нам было весело, будущее сулило неизведанные приключения. Когда поезд тронулся, я увидела, что мама плачет. Я совершенно не поняла, почему. Потом она объясняла, что нас повезли, как заключенных. Где она это видела? Судя по всему, знала не понаслышке.
В популярных студенческих куплетах багаж студента-целинника описывался так:
Сковородка, миска, кружка,
И небьющийся стакан,
Две простынки, три подушки
И с едою чемодан.
Шоколадные конфеты, две авоськи колбасы,
От чего-то пять таблеток
И спортивные трусы.

Довольно близко к правде, за исключением, пожалуй, сковородки и подушек. А вот простынки присутствовали, и очень даже пригодились, хотя и не по прямому назначению, о чем далее. Самым существенным из еды были банки тушенки и сгущенки. Банки сгущенного молока долго варили перед отъездом, так что получалась не сгущенка, а варенка. Еще обязательно брали телогрейки и одеяла. Рекомендовали брать ватные одеяла, но я посчитала это смешным и взяла шерстяное, которое носила, как и все, через плечо скатанным, как носят солдаты. Таблеток у меня было много. Чувствовала ответственность не только за себя, но и за других. Тем более, что «как дочь врача» перед поездкой меня отправили слушать лекцию на медицинскую тему. Мама, просмотрев мои записи, сказала: «Какой ужас! Не смей никого лечить!» В лекции, кроме ран, ожогов, тепловых ударов и ударов током нам угрожали также столбняком, дизентерией и туляремией. Но особенно предупреждали от опасности бруцеллеза.
(Цитата из лекции: «Если обнаружите больную корову, то ее нужно изолировать: продать кому-нибудь или зарезать.»)
Ехали мы долго, дней восемь. Остановки длинные, очень редко у платформ вокзалов, часто на полустанках и просто в чистом поле. Там жгли костры, варили еду и пели песни. Помню одну такую стоянку под Арзамасом на опушке леса на закате и вплоть до утра. Весь вечер прекрасно пел Стахан Рахимов – тогда студент теплоэнергетического факультета, а потом профессиональный певец, выступавший в дуэте с Аллой Йошпе.
Наконец конечный пункт – Кокчетав, встретивший комсомольцев-добровольцев оркестром и парадными речами.  Нас быстро погрузили в кузова грузовиков и повезли в центр целинного края, где предстояло жить и трудиться целых четыре месяца. Мрачный, пыльный, серый город сменился такой же мрачной, серой, слегка холмистой степью, покрытой чахлой травой и столь же чахлой пшеницей. Ни одного деревца или домика вокруг, только пыльная проселочная дорога. И так ехали несколько часов.
Притомились, захотелось спать. Дорога поднялась по склону холма. И вдруг с вершины холма мы увидели рай. Перед нами внизу голубело озеро, окаймленное полосой желтого пляжа. Вокруг по склону холмов зеленел светлый, чудный лес. На берегу небольшие корпуса какого-то заведения. Наши грузовики остановились, и был объявлен привал. Место называлось Боровое. Вылезли из грузовиков и оказались в зеленой траве по пояс. А в этой траве видимо, невидимо земляники и черники. Часа два блаженствовали, а потом нужно было ехать дальше. Перевалили на другую сторону холма, и рай исчез, как мираж. Снова скучная, серая степь, и ни одного деревца.
В центральной усадьбе совхоза нас разделили на бригады и развезли по местам постоянного проживания. В мою бригаду попала наша вторая группа, которая дополнилась Верочкой. Нам достался Шакпак – место, насленное несколькими казахскими семьями. Новоселов целины ожидала улица беленьких новеньких пустых домиков, один из которых предназначался для школы. Туда нас и поселили. На полу постелили бумагу, поверх которой мы разложили свои одеяла. Рюкзаки под голову, и - порядок!
Была одна проблема – отсутствие водопровода и канализации. На собрании Лилька доканала совхозного бригадира вопросами про уборную.
- Как же вы построили ШКОЛУ без уборной. Что дети будут делать?
- Дети? Ходить во двор.
Замечу, что вокруг ни деревца, ни кустика, все просматривается на много километров кругом.
На следующий день наши мальчики вырыли яму. Притащили листы железа с «кладбища комбайнов» и еще всякие железки. Яма была огорожена с трех сторон (открытая сторона «смотрела» в степь), пол вокруг ямы покрыт железками, изготовили также белый флаг, который полагалось вывешивать, если туалет занят. Воду носили ведрами из артезианского колодца, который располагался метрах в 500-ах около бывшего коровника.
Следующая проблема, с которой столкнулись, – мухи. Тучи мух встречали нас в нашей ночлежке. Ни спать, ни есть там было невозможно. Чья-то гениальная голова изобрела следующий метод борьбы с мухами. Тогда у всех еще водилась сгущенка. Банки из-под нее не выкидывались, а оставлялись открытыми в плотно закрытом помещении. Когда возвращались с работы, в комнатах мух не было, а банки были полны. Оставалось закрыть банки и выбросить мух на помойку.
Обилие мух объяснялось близостью казахского жилья, и старого коровника. В деревне Шакпак овцы и свиньи жили под одной крышей с хозяевами, а описание коровника достойно пера поэта. Чистка оного была нашей первой работой на целине. В резиновых сапогах, вооруженные вилами и лопатами мы приблизились к длинному сооружению с узкими окнами под крышей. Дверь тоже была, но не открывалась. Бригадир предложил нам заползать внутрь через окна. Можно было не бояться упасть с высоты, ибо под самую крышу помещение было завалено слежавшимся навозом. Велено было раскапывать навоз и выбрасывать его через окна. Первые несколько часов копали, сидя на корточках, потом уже удавалось подняться в полный рост. Никогда не забуду Лилю Лапицкую, вдохновенно рассуждающую о достоинствах западных кинозвезд, стоя на куче навоза, опершись на лопату. В конце концов мы раскопали дверь, и тогда нас перебросили на другую работу.
Когда сгущенка кончилась, нас переселили из школы.
Мальчиков перевели в бывший амбар (мух там не было, зато были крысы), а девочек – в жилые вагончики. Вагончики располагались в километре от казахского Шакпака, поэтому мух было умеренное количество. Рядом с вагончиками - кухня и под навесом -  столы и скамьи. Недалеко «кладбище комбайнов» - ржавый металлолом в большом количестве. В него превратились некогда нормальные комбайны. Там же туалет наподобие нашего самодельного. В вагончике три пары одинарных полок и две двойных полки. Врхнюю двойную полку заняли я и Вера. Два таких вагончика предназначались студенткам, а два – механизаторам.
Да, в совхозе во время уборки трудились еще механизаторы. Про них все говорили – бендеровцы. Мы думали тогда, что это такое прозвище, потому что они из Западной Украины. Потом узнали, что это ссыльные поселенцы, осужденные как бендеровцы.
В июле и августе пшеницу еще не убирали, и нас не слишком утруждали, гоняя на всякие, иногда дурацкие работы. Мы заготавливали силос, убирали «магар»( до сих пор не знаю, что это за зверь. Просо, кажется.), возили какую-то щебенку, пололи что-то. И в конце августа нам предложили подбирать колоски.  Эта анекдотическая работа была вызвана тогдашней модой на «раздельную уборку» пшеницы. Хрущев где-то увидел, что пшеницу сначала скашивают в «валки», где она дозревает, а потом уже обмолачивают. Это имело смысл, когда пшеница созревала неравномерно, но никто не делал это для всех полей подряд. Если начальство сказало -  «в валки», то на целине всю подряд, даже уже переспелую, осыпающуюся пшеницу сначала косили, а потом, даже из-под рано выпавшего снега, обмолачивали. По краю дорог валки иногда залезали на дорогу, откуда нам предложено было их сгребать обратно на поле.
В это почти бездельное время мы сочинили следующие мало «высокохудожественные» куплеты. Пелись на мотив песенки «Старик и смерть» (Где в горах орлы да ветер, нани на,нани на...), которую пел Владимир Канделаки.

Целина – не то, что Сочи, нани на, нани на...
И никто здесь жить не хочет. Нани на, нани на
По ночам собачий холод, нани на, нани на
Каждый день нас мучит голод. Дели во дела...

Мы работаем до ночи,
А как платят, так не очень.
Пишут нам по 5 с полтиной,
На обед там суп с резиной.
 
Как жевать ее ты станешь,
Проклянешь и перестанешь.
Там дают сухие фрукты
Под названьем «субпродукты».

Каждый день нас кормят кашей.
Фталазола нет у нас уж.
Если б знала ты, мамаша,
Как живем в вагоне нашем!

К вечеру все одеваем,
Утром все с себя снимаем.,
И идем работать в поле,
Сетуя на нашу долю.

Бригадир как утром рявкнет:
«ПТ-2», иди на завтрак!
А на завтрак снова каша,
Плохо, братцы, дело наше!

Мы совсем здесь одичали,
Умываться перестали,
Наши девочки лохматы,
А мальчишки бородаты.

На «валки» мы все шагаем,
Мяч и карты забираем,
Бригадир нас накрывает
И начальству сообщает.

Нам спиртное запрещают,
Только чаем угощают.
Ну а мы – народ горячий,
Пьем мы водку, не иначе.

Целину мы полюбили,
Чуть здесь душу не сгубили.
Надо, братцы, убираться,
Чтобы с жизнью не расстаться.

Наши сетования на еду были не очень справедливы. Голодными мы не были, хотя каша обрыдла. Еще хуже был «грушевый взвар» вместо чая. Вот уж точно отрава. Но сильных расстройств желудка не припомню. Во всяком случае некоторый неизрасходованный запас фталазола, в котором никому не отказывала, я привезла обратно в Москву.
Любимая работа – «валки». Помнится, нас с Верой завезли на «валки» в бригаду, где был Тима. Мы протрепались целый день, да еще уговорили бригадира покатать нас на мотоцикле.
Хуже было с мытьем. Пока было тепло, мы ездили в центральную усадьбу, где протекал Ишим - живописная река с красными скалами по берегам, шириной с подмосковную Десну. Там можно было и помыться, и забежать в магазинчик прикупить что-то съестное. Ездили на попутном грузовике. Километров 40 ощущалось, как две трллейбусные остановки. Всех шоферов мы знали по номерам машин. («Вчера ездила с 29-50. Такой хороший парень!»)
Когда стало очень холодно, и приходилось уже много и тяжело работать, мы очень страдали от невозможности помыться.  Однажды наши мальчики сказали, что они истопят баню, принадлежавшую одному местному казаху.   Собрались в баню я, Инна, Вера и Галя Осипова – крупная и очень близорукая девушка. В резиновых сапогах, телогрейках и больших шерстяных платках, сгибаясь под ветром, несущим смесь снега с дождем, преодолели километр, отделявший вагончики от амбара, в котором жили мальчики. Постучали, высунулся нос Алика Беляева.
-Ой, девочки, я без этих!
И помолчав:
- Нет! Я в этих! Но без этих!
Через пару минут он вышел. Оказалось, что он был в трусах, но без тапочек. Хохоча, дошли до сооружения, которое оказалось «баней по-черному».  Там был предбанник, в котором мы едва поместились. Вдоль стен скамейки, а сверху, с потолка свисают сталактиты сажи. Галя выпрямляться не должна была, чтобы эта сажа не обрушилась на нас. В следующей комнате горел огонь печи и были вода, шайки и ковшики. Но оказалось, что находиться там можно только на корточках. Если выпрямишься, то дышать нечем. Уж как мы там мылись, не помню, но когда выползли обратно в предбанник, то Галя, конечно, распрямилась... Не только ей пришлось повторить водные процедуры. Домой мы шли молча, и целый вечер на вопросы не отвечали. Это было мое первое и последнее посещение бани в Шакпаке.
Уже в августе стало холодно, особенно по ночам. Мы с Верой надевали все, включая телогрейки, но все равно дрожали под нашими тонкими одеялами. Сначала мы уходили ночевать в огромные скирды сена около наших вагончиков. И это было хорошо. Тепло, и над головой небо с огромными звездами, расчерченное штрихами звездопада. Мальчики наши уговаривали прекратить ночевки. Мало ли что кому придет в голову.(Уже несколько лет спустя я поняла, насколько опасно было двум девочками ночью под открытым небом в окружении ссыльных мужиков.) Несколько ночей с нами ночевал Том(Толя Томлянович), но потом нам стало неудобно, что мальчишки так переполошились, и мы вернулись в свой холодный вагончик. По утрам просыпались с головными платками, примерзшими к стенке вагончика. Тогда меня посетила гениальная мысль. Я сшила одеяло с простыней. Получился мешок, который мы набили сеном. Под этим сенником нам с Верой, одетых в телогрейки, было вполне тепло.
Вообще-то в вагончике была буржуйка, топившаяся соляркой. Рядом с ней мы вешали сушить мокрые шмотки. Однажды слишком большое пламя подхватило чьи-то шаровары и начался пожар. Галя Осипова схватила свой маленький чемоданчик с тремя парами очков и выбежала на улицу с криком:
- Ура! Пожар! Домой поедем!
Пожар быстро потушили. Домой не поехали.
Начались дожди, быстро сменившиеся мокрым снегом. Мы с Верой стали просыпаться, обнаружив, что на нас льется дождь. Тогда решено было крышу нашего вагончика ремонтировать, а нас с Верой отправлять спать в женский вагончик механизаторов. Там было четыре свободные полки, и вот мы бросили жребий, кому спать на верхней полке, кому на нижней. Мне выпала нижняя полка. Забрав свое «одеяло с сеном», после работы отправилась на новое место. Порадовавшись теплу в вагончике, с удовольствием рассталась с телогрейкой и улеглась спать. Проснулась от тихих мужских голосов. Высунув нос, увидела мужиков-механизаторов по-хозяйски располагающихся на ночлег. Они попили чай и полезли на полки, откуда послышалась возня и смех. Один из мужиков спокойно уселся на мою полку. Я моментально повернулась на бок. Мужик скатился с моего сена, как с горки на пол. Чертыхнулся  и сел вторично. Я повторила свой маневр. Мужик снова оказался на полу. Решил понять, в чем дело:
- Что за черт?
Посмотрел на мой нос, высунувшийся наружу.
-Новенькая? Что, не надо?
- Не надо.
- Ну не надо, так не надо.
И полез на верхнюю полку, где его радостно приветствовали.
Следующие несколько ночей прошли спокойо.
В сентябре, октябре началась настоящая уборка пшеницы. Зерно сначала свозили на ток в Шакпаке, а потом везли на грузовиках за сотню километров на элеватор. Ток в Шакпаке – асфальтированная площадка под навесом. Зерно полагалось «лопатить», иначе оно «горело». Если засунуть руку поглубже в зерно, то температура там градусов 70. Местный бригадир учил, как действовать лопатами:
- Девки! Слухай сюды! Копаем глубже! Кидаем дальше!
 Никаких вспомогательных механизмов на току не было, кроме старой белой клячи. Лошадь должна была гонять с тока свиней, которые сбегались со всего Шакпака на дармовую еду. Настоящие «гончие свиньи»: серые, мохнатые, тощие звери на высоких тонких ногах, быстро отбегали  метров на сто при виде неторопливой белой сторожихи, и спокойно подбегали к току с другой стороны. Где ей было за ними угнаться! Зато эта лошадь очень интересовала Инку. Она упросила «водителя кобылы» дать ей покататься. Взгромоздилась на лошадь, которая сделала не спеша два шага. Тут Инка испугалась и завопила на весь Шакпак:
-Эй! Как она останавливается?
Пришлось катание на лошади прервать.
Вскоре для работы на комбайнах потребовались копнильщицы. Инка долго рассуждала, что следует предпочесть: романтику комбайна, или более понятный ток. Решила от комбайна отказаться. Я и Вера не рассуждали и молча ждали , какая карта нам выпадет. Выпали комбайны.
«Корабль степи»(сейчас такого не бывает) состоял из трактора, собственно комбайна, прицепленного к трактору и копнителя, прицепленого к комбайну. Экипаж представляли тракторист, комбайнер, помощник комбайнера и копнильщица. Помощник комбайнера был нужен, когда приходилось чинить комбайн. Особенно часто соскальзывала цепь со звездочек цепной передачи. Одному было почти невозможно водрузить эту цепь на место. Копнитель – большая железная коробка. Задняя стенка и пол коробки откидывались при нажатии педали, прикрепленной к мостику, расположенному вдоль боковой стенки копнителя. На этот мостик копнильщица с вилами может подняться по лесенке.
Итак, я стою на мостике с вилами и распределяю сыплющуюся из хобота комбайна солому по коробке копнителя. Стараюсь эту солому утрамбовать. Когда копнитель полон , а комбайн поравнялся с рядом копен, нажимаю на педаль, и копна соломы вываливается на землю. Так в идеале. Однако педаль то и дело заедает, и тогда приходится запрыгивать внутрь коробки, стараясь при этом не угодить под хобот с сыплющейся соломой. Далее вручную приходится открыть заднюю стенку и вывалиться на землю вместе с копной. Потом бегом с вилами за комбайном и по лесенке на мостик.
Копитель при езде безбожно мотает из стороны в сторону. Когда машешь вилами то неизбежно ударяешься животом о загнутое железо края копнителя. Через два дня мы с девочками горестно рассматривали свои животы, превратившиеся в один большой синяк. Впрочем, через неделю мы стояли, как прибитые к мостику, и не касались животом железа. Синяки наши, пройдя все оттенки синего, багрового и желтого, постепенно прошли.
Работали от восхода до заката, а иногда и ночью. Я помню красоту огромного неба с облаками, цветными восходами и закатами. От резиновых сапог быстро отказались – уж очень трудно в них бегать. Когда работаешь, телогрейки тоже не нужны. В моросящий дождь и снег работали в плащах. В сильный дождь возвращались домой. Уже в октябре с Верой случилась настоящая беда: она сняла телогрейку, а ее ветром сдуло в комбайн и разорвало в клочья. Не помню уж как, раздобыли ей чужую, огромную.
Меня определили к комбайнеру по имени Ваня, мелкому, рыжему  в веснушках, похожему на таракана, живущего в темноте. К Ване никто не хотел идти в помощники, уж больно он был слабосильный и бестолковый. Никаких других слов, кроме матерных, Ваня не знал.  Когда ломался комбайн, только мат помогал в починке. Я в это время, одев телогрейку, валялась в ближайшей копне. Тракторист наш-казах из Шакпака, дремал в тракторе и не спешил помогать. Помню, как этот тракторист вспоминал, что лучшие его годы были на службе в армии, когда он хоть мир повидал.
В один из таких технических перерывов ко мне в гости пришла Лилька Лапицкая, которая работала на соседнем комбайне. Послушав две минуты Ваню, она возмутилась.
- Как ты это терпишь?
И, обратившись к Ване, продолжила:
 - Ваня, как ты можешь так материться? Рядом с тобою девушка! Москвичка! Студентка! А ты?!
Ваня преданно посмотрел на высокую красавицу Лильку, похлопал рыжими, почти белыми ресницами, и ... замолчал. На сей раз комбайн худо, бедно починился. Но следующие дни превратились для меня в ад. Ваня молчал, и комбайн чиниться не хотел. Я совершенно окоченела, бегала кругами по полю, махала руками и ногами, но зуб на зуб не попадал. Дело кончилось тем, что Ваня опять стал материться. Но все же время починки было велико, и я отчаянно мерзла.
Выручила опять Лиля. Вечером подошла ко мне:
- Слушай! Я решила перейти работать на кухню. А ты, не хочешь ли перейти к моим комбайнерам? Они нормальные.
Лилькины комбайнеры, действительно, были «нормальные». Несколько дней я была почти счастлива. В меру работали, в меру ломались и чинились. Но настал «черный» день, когда комбайн перестал ломаться. Работаем и работаем, я уже очень устала махать вилами, а комбайн, как заговорили. Уже солнце склонилось к закату, а мы все едем. У меня началась истерика, я громко заревела. Благо за лязгом комбайна и шумом ветра ничего не слышно. Эти паразиты-комбайнеры даже не смотрели в мою сторону. Стоят себе на мостике и в ус не дуют.
Но всему приходит конец. И тот день кончился, и наша целинная страда подошла к концу. В конце было много заболевших. Каждое появление бригадира сопровождалось вопросом:
-Ну, кто у нас припав?
«Припавшие» быстро находились и отправлялись домой . Сильно не разбирались, кто болен, а кто нет.
В конце октября поехали домой все. Погрузились на грузовики, пол клторых устлали соломой, а сверху положили брезент. Забрались под брезент на солому и ехали под сильным ветром и колючим снегом. На каком-то полустанке ждал пассажирский поезд. Никогда не знала такого комфорта, как на своей верхней боковой полке. Тощий вагонный матрас казался пуховой периной. На этом пути наш поезд останавливался у насоящих вокзальных платформ, и мы всюду что-нибудь покупали в буфетах. До сих пор помню, какие вкусные булочки были в Челябинске.
Дома после блаженного душа надела платье! И села ужинать за столом с Белой Скатертью!, тарелками, вилками и ножами!
На заработанные деньги купила маме часы с центральной секундной стрелкой, как она всегда хотела. А себе – материал на нарядное платье. И еще проигрыватель для пластинок. Вот!




Примечания:
1. Полужесткое крепление для лыж. Мы катались на лыжах с такими креплеиями.
2.Радиолы появлялись в открытых окнах домов с наступлением теплого лета и услаждали наш слух шлягерами, под которые часто танцевали во дворах.
3. Молодых читателей прошу учесть, что в 46-53 годах не было ни мобильных телефонов, ни компьютеров с интернетом, ни даже  телевизоров. Радиоприемники были далеко не у всех. Ни у меня, ни у Инны Ратнер в доме их не было, довольствовались радиотрансляционной точкой с единственной программой. Даже холодильники появились только году в 50-м. До этого продукты хранили между двумя оконными рамами.
У немногих были радиолы: соединенные в одном корпусе радио и проигрыватель пластинок. У Инны дома был патефон, на котором можно было слушать пластинки, предварительно заведя патефон, вращая специальную ручку.  У нее сохранились довоенные и военные пластинки: «Брызги шампанского», «Риорита», «Веселый май», «Темная ночь» , кое что Изабеллы Юрьевой, Утесова, Лещенко. Под эти пластинки мы с нею учились танцевать танго и фокстрот.
В театр мы ходили редко, а новый кинофильм шел во всех кинотеатрах целый месяц, пока все не посмотрят его по несколько раз.
Только книги скрашивали наш досуг.
4. В 1959 году в «Комсомольской правде» открылась странная для нормального человека дискуссия с том, кто лучше, важнее и нужнее: научно-техническая интеллигенция(«Физики») или гуманитарии («Лирики»). Смотри magazines.russ.ru/nlo/2011/111/ko7.html
5. Мы учились по задачнику физики Перышкина и Фалеева. Последний – родной дядя Иветты Николаевны.
6. Мобильных телефонов тогда не было. Наши родители сходили с ума от полной неизвестности, что с нами случилось.
7. После окончания школы мы надолго потеряли Иветту из виду. Только Верочка Минкина немного общалась с нею, когда почти одновременно родились у Веры Лилька, а у Иветты Ирочка. Вера снабжала грудным молоком Ирочку, так как у Иветты молока было мало. В 1970 году я случайно встретила Иветту, и наша дружба продолжается до сих пор. Иветта ни в коей мере не была «типичной училкой». Совершенно естественно, что она бросила «учительство». В 1970 она писала диссертацию о социальной мобильности в «Институте международного рабочего движения», который в те годы был рассадником диссиденства. Именно Иветта была для меня и Моисея главным источником самиздатовской литературы, и я всегда относилась к ней с нежностью и почтением.
8. В советском обществе лозунг был несомненно лжив. Но когда люди моего поколения попали в эмиграцию, то пришлось переоценить этот лозунг. При капитализме оказалось, что любой труд если и не почетен, то уважаем, а «советский человек» презирал «черный труд». Много трагедий произошло из-за боязни потерять социальный статус и презрения к «черному труду».
9. Я встретилась с Шухером через много лет, когда уже работала в ЭНИМСе. Он тогда заведовал небольшой пуско-наладочной фирмой, которая, в частности, налаживала релейные схемы в системах управления станками. Его ближайшим помошником был наш приятель и однокурсник Толя Томлянович.
10. Из выступления политического деятеля эпохи советской «перестройки», ректора Историко-архивного института (с марта 1991 г. — Российский государственный гуманитарный университет), одного из лидеров Межрегиональной депутатской группы Юрия Николаевича Афанасьева (р. 1934) на Первом съезде народных депутатов СССР (27 мая 1989 г.):  Афанасьев сказал это в ответ на агрессивное поведение зала во время речи академика Сахарова.
11.“конкурс студенческой песни 7 декабря 1961
 
Анатолий Загот:
...7 декабря 1961 года МИС впервые предстал перед искушённой московской публикой, хотя в программе наш вуз даже не значился.
Небольшое отступление: билеты на конкурс достать было невозможно (в зале было 800 мест, а желающих в десятки раз больше). Билеты распределялись пропорционально количеству исполняемых песен. У нас их было шесть — для дебюта очень здорово. Билеты получили хористы, они должны были обеспечить нам поддержку и подпевать из зала.
Я сидел за роялем (единственный из всех выступающих) и аккомпанировал ансамблю из шести человек. Спели мы хорошо, заняли второе место, и председатель жюри композитор Никита Богословский вручил нам большой торт и сказал тёплые, хвалебные слова.»

На этом конкурсе я впервые увидел уже известных авторов песен Аду Якушеву, Александра Дулова, Бориса Вахнюка, Сергея Стёркина.
В кн.: Анатолий Загот. «Пусть каждый шаг наш будит звездопад…» — М.: МИСиС, 2007. — С.29 (глава 8).

      12.Фотогалерея – Вечер в Политехе 50 лет КСП
www.ksp-msk.ru/album_39_1.html
          13. kilopfet.ru/60/172;
          14.«...полетность была в ней всегда – достаточно вспомнить кадры с ее участием, вошедшие во вполне   стихи, настоящие, ничего не игравшие поэты и самая настоящая публика не разрушили все, что сыграли вокруг актеры. Все были – настоящие. Время было такое. Для Хуциева, мне кажется, она важна была, как камертон, в его картине про это ясное время, где черное было черным, а белое – белым»
www.ng.ru/discuss/?ID=352222&TYPE=articlesCached

15. ПЕСЕНКА О ЧЕРНОМ КОТЕ.

Со двора - подъезд известный
        под названьем "черный ход".
В том подъезде, как в поместье,
проживает Черный Кот.

Он в усы усмешку прячет,
темнота ему - как щит.
Все коты поют и плачут -
этот Черный Кот молчит.

Он давно мышей не ловит,
усмехается в усы,
ловит нас на честном слове,
на кусочке колбасы.

Он не требует, не просит,
желтый глаз его горит.
Каждый сам ему выносит
и "спасибо" говорит.

Он и звука не проронит -
только ест и только пьет.
Грязный пол когтями тронет
как по горлу поскребет.

Оттого-то, знать, невесел,
дом, в котором мы живем.
Надо б лампочку повесить...
Денег всё не соберем.

16. БУМАЖНЫЙ СОЛДАТ

Один солдат на свете жил,
красивый и отважный,
но он игрушкой детской был:
ведь был солдат бумажный.

Он переделать мир хотел,
чтоб был счастливым каждый,
а сам на ниточке висел:
ведь был солдат бумажный.

Он был бы рад - в огонь и в дым,
за вас погибнуть дважды,
но потешались вы над ним:
ведь был солдат бумажный.

Не доверяли вы ему
своих секретов важных,
а почему?
А потому,
что был солдат бумажный.

А он судьбу свою кляня
Не тихой жизни жаждал.
И все просил: огня, огня.
Забыв, что он бумажный.

В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?
И он шагнул однажды,
и там сгорел он ни за грош:
ведь был солдат бумажный.

17.  Через год после написания сих мемуаров мне попались мемуары Владимира Войновича «Жизнь и необыкновенные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим).» Оказывается, он был в целинном Казахстане на берегах Ишима в том же 58-м году в составе студенческого отряда МОПИ- Московского областного педагогического института. Та же поездка в телячьих вагонах, та же работа на копнителе при подборке из-под снега валков и на заготовке силоса, те же ночевки вповалку у них – в клубе, у нас – в школе. 

www.ng.ru/discuss/?ID=352222&TYPE=articlesCached