Автобиографическое предисловие

Я сибиряк. Родился 20 января 1938 года в поселке Андреевском Саралинского района Красноярского края.
Мой отец — Баркунов Андрей Васильевич — выходец из крестьян, родился и жил до начала раскулачивания в деревне Николаевке Боготольского района Красноярского края.
В 1920 году, когда ему было 23 года, он женился на Поляковой Анне Никандровне, которой было 20 лет. Венчали их в селе Лазарево, расположенном в семи километрах от Николаевки, так как в Лазареве была церковь, а в Николаевке ее не было.
Мать тоже из крестьянской семьи. У нее было два брата и сестра. Они тоже всю жизнь прожили в Николаевке.
Поженившись, отец и мать жили сначала в доме родителей отца, то есть моего дедушки и бабушки — Василия Лаврентьевича и Агриппины Антоновны, у которых было еще четыре сына и две дочери.
У жителей деревни был заведен порядок, что после женитьбы сына ему всей деревней строили дом и отделяли от семьи, предоставляя право самостоятельной жизни.
Так было и с моими родителями. Им построили добротный дом, надворные постройки, и отец и мать начали самостоятельную жизнь. Отец был старательным и умелым хозяином, и мать во всем ему помогала: и в доме, и во дворе,  и в поле, где у них была земля, — везде был идеальный порядок. Отец являлся примером для всех по ведению хозяйства. И он был самым грамотным в деревне, так как закончил четыре класса деревенской школы. Поэтому он пользовался авторитетом не только в Николаевке, а и в округе.
Мать моя, как и многие другие жители деревни, была неграмотной. Она даже не могла расписаться. Тот, кто мог расписываться в каких-то документах, считался малограмотным, но уже не безграмотным.
Революционные события многие сибирские селения обошли стороной, и в них были только послереволюционные преобразования. Одним из преобразований стало создание колхозов, и это вошло в историю как коллективизация в сельском хозяйстве России.
Началась она в 1929 году. Сначала в колхоз вступили не все жители деревни. Вступали беспрекословно те, у кого было бедное личное хозяйство. Земли на их участках были плохо обработаны и давали плохие урожаи. На подворье они держали мало живности, имея или малый доход от хозяйства, или совсем не имея его. А те, кто имел большое хозяйство, включающее лошадей, коров, овец, свиней, сенокосилки, жатки, не хотели все это отдавать в общее пользование. Не хотели вступать в колхоз и мой дед, и мой отец. Из 120 хозяйств, насчитывающихся в деревне, семь упорно отказывались вступать в колхоз. Среди семи противников колхоза были мои дед и отец. Всех, кто не вступил в колхоз, называли единоличниками. Их считали противниками советской власти.
Взрослые дети деда Василия, жившие в одном доме с ним, настаивали на вступлении в колхоз. Они видели, что те, кто вступил в колхоз, живут лучше и интересней. Те, кто не ленился и хорошо работал в колхозе, получали на трудодни хлеба больше, чем единоличники со своих хозяйств. Колхозы делали людей дружными и ответственными за результаты своего труда. Каждый получал за свой труд столько, сколько заработал. Ленивые и при колхозе были бедными.
А коллективизация продолжалась. Она ставила целью добиться того, чтобы все вступали в колхоз и не было единоличников, которых почему-то называли кулаками. Их стали принудительно заставлять вступать в колхоз. Это принуждение называли раскулачиванием. Дед Василий без желания, но вступил в колхоз, а отец продолжал сопротивляться. Его нежелание дошло до руководства Боготольского района, которое дало указание работникам милиции разобраться с ним. Отец, поняв, что ему не дадут жить так, как он хочет, решил уехать из деревни. Уехал он тайно, ночью. Знала о его отъезде только его мать Агриппина Антоновна.
Оставленное хозяйство забрали в колхоз, а дом был разобран и перевезен в Боготол кем-то из работников районной власти. У отца с матерью началась новая жизнь.
Оценивая ситуацию, связанную с коллективизацией, с позиций сегодняшнего дня, я могу сказать, что советская власть допустила ошибку с введением принудительных мер вступления в колхозы. Нужно было оставить в покое тех, кто не хотел вступать в колхоз, и пусть бы они продолжали ведение хозяйства частным путем параллельно с колхозным хозяйством. Время бы показало, какая форма ведения хозяйства лучше. Не надо было допускать раскулачивания и признавать врагами советской власти тех, кто не хотел вступать в колхоз. Нужно было понимать психологию людей.
Забегая вперед, я хочу сказать о другой ошибке советской власти по отношению к сельскому хозяйству. Эта ошибка, по моему твердому убеждению, заключалась в том, что власть выжимала из сельского хозяйства все для того, чтобы любой ценой получить как можно больше продукции от него, совершенно забыв о тех, кто эту продукцию дает. Власть ничего не делала для улучшения жизни деревни. Она не строила жилье в деревне, дороги, перерабатывающие предприятия. И деревни работали на износ. Люди всякими путями выезжали из деревень, вымирали, а обновления не было. А нужно было так благоустроить жизнь в деревне, чтобы люди тянулись туда, но брали бы туда только тех, кто может хорошо трудиться и порядочно строить свою жизнь. Об этом я писал не раз, доказывая, что такое отношение к деревне было преступлением, приведшим к вымиранию деревень.
Итак, уехав из деревни, отец перестроил свою жизнь и трудовую деятельность. Не знаю почему, но он стал работать в системе торговли. Семья отца и матери увеличивалась за счет рождения  новых детей. Всего у них родилось восемь детей. Четверо: Коля, Катя, Толя и Ева — умерли, и четверо: Надя, Иван, Валентина и я — остались в живых. Старшая наша сестра Надя умерла на Сахалине, где она прожила много лет. Мы трое живем в Калуге.
А жизнь родителей после отъезда из Николаевки складывалась нормально. Отец был кормильцем в семье. Мать ему помогала, выполняя несложные работы. Я не знаю, почему родители покинули деревню и как отец относился к революции и к советской власти. Ни старшие родственники, ни моя мать, прожившая со мной всю жизнь до девяносто пяти лет, толком не могли сказать о решении отца. Мать на мой вопрос: «Почему вы уехали из деревни?» — отвечала: «Так решил отец, и я поехала с ним». Думаю, отец ей не говорил о своем решении.
Дед Василий вступил в колхоз в 1935 году. Видимо, на него подействовало то, что он за шесть лет убедился в преимуществе колхозного хозяйства над единоличным. Да и дети, говоря современным языком, достали его уговорами вступить в колхоз. В это время у деда было пять сыновей и две дочери. И в 1935 году они были уже все взрослые.
Когда отец уехал из деревни и обжился на новом месте, к нему уехал средний брат Прокоп. Отец помог ему и с работой, и с жильем. Затем уехали из деревни к отцу братья Алексей и Александр.
Младший брат Даниил, единственный оставшийся в живых из пяти братьев, живет в г.Щекино Тульской области. Ему уже 82 года.
В то время, когда старшие братья уже женились и жили самостоятельной жизнью, Даниил, закончив школу, был направлен в Ачинский учительский институт. Для глухой сибирской деревни  было событием, когда советская власть давала образование молодежи. Даниил был первым, кто удостоился учиться в институте.
20 января 1938 года родился я, а 13 февраля 1938 года родился сын и у Прокопа. Назвали его Леней. А в 1935 году у моих родителей родилась дочь Валя, а у Прокопа — дочь Тамара. Жизнь так сложилась, что судьбы наши были связаны с детских лет до преклонных. И это показано в моем «Протоколе жизни».
Как и где мы жили, я не помню. Не помню я и отца. Только запомнились два эпизода, связанных с отцом. Один — когда отец меня ругал за то, что я с кровати свалил на пол швейную машинку. Другой — когда зимой отец уезжал куда-то. Мать, провожая его, вышла на улицу, держа меня на руках, укутанного в коричневое одеяло. Лишь потом я узнал, что отца проводили на фронт. Это было в самом начале 1942 года. Мне было четыре года или около того. Мать осталась одна с четырьмя детьми. Правда, Наде уже было 17 лет, а Ивану — 11.
И мать с нами поехала обратно в деревню к родителям отца. Благо что в это время с ними жила только одна младшая дочь Маруся. Уже теперь я думаю, что наше появление в их семье было ощутимо и накладно. Но дедушка и бабушка приняли нас, и я по-детски  не ощущал ни тесноты, ни упреков, что приехали на их голову. Более того, через какое-то время в дом деда и бабушки приехала жена дяди Прони тетя Маруся с тремя детьми: Валей, Тамарой и Леней. Валя у них была старшей, ровесница нашему Ивану.
Дядю Проню, дядю Алексея и дядю Даниила призвали тоже в армию и отправили на фронт. Дяде Даниилу пришлось прервать учебу в учительском институте. Война не коснулась Сибири. Но 74 мужчины из нашей Николаевки ушли на фронт. Вскоре стали приходить похоронные извещения кому-то из жителей деревни. Помню, с каким сочувствием был встречен наш сосед дядя Миша Шаров. Он вернулся с фронта без ноги и ходил на костылях, а потом ему сделали протез. Вскоре он женился, и ему построили дом на месте, где стоял дом нашего отца. Потом у дяди Миши стали рождаться дети. В колхозе дядя Миша выполнял какие-то посильные работы, потом стал продавцом в деревенском магазине.
Когда мы приехали в деревню, бабушка Агриппина Антоновна была больна и все время лежала в постели. Кто и как за ней ухаживал, я не знаю. Я иногда приносил ей в ковшике воды, и она, попив, говорила: «Вот спасибо, внучек. Расти вот такой» — и она высоко поднимала ковш.
Но особенной была дружба между бабушкой и Иваном. Они любили друг друга и по-особому относились друг к другу.
Отец с фронта прислал два или три письма. Запомнилось только, что в одном из писем он написал: «Если письма от меня не будет, считайте меня погибшим».
А вскоре пришло похоронное извещение о том, что 12 апреля 1942 года наш отец погиб. Мать почему-то без слез восприняла эту печальную новость. И я не помню, плакал кто-то или нет. А вскоре, на Благовещенье, умерла бабушка Агриппина Антоновна. Дедушка сидел у окна и точил двуручную пилу. Вдруг он бросил пилу, подбежал к бабушке, поднял ее голову и несколько раз повторил: «Гриппина, Гриппина, на воды». Что было дальше? В памяти осталось лишь одно: как Иван, узнав о смерти бабушки, зашел на кухню и, уткнувшись в угол лицом, долго плакал.
Видимо, тоже из-за детского возраста я не ощутил уход бабушки из жизни. Мы остались с дедушкой. Надя вскоре после приезда в деревню уехала в районный центр  Боготол и стала там жить и работать. Поскольку в Николаевке была только начальная школа, то есть по четвертый класс, Иван стал учиться в пятом классе в селе Юрьево, где была семилетняя школа. Село это было в десяти километрах от Николаевки, и Иван жил в Юрьеве с понедельника по субботу. В субботу он приходил домой, переночевав, набирал продуктов на неделю и уходил в воскресенье снова в Юрьево.
Но проучился в пятом классе он недолго, хотя и учился хорошо. Почему-то решил бросить учебу. Как его ни уговаривали, он не согласился и пошел работать в колхоз. Так что его трудовая деятельность началась с 12 лет.
Обе семьи жили у дедушки дружно. Но иногда мать ссорилась с тетей Марусей. Хотя я уже тогда заметил, что они тут же начинали мирно разговаривать. Валя с Тамарой ссорились и часто, и серьезно. И нередко их ссора переходила в драку. Драка была странной. Они не били друг друга, а сразу вцеплялись в волосы и с силой рвали их. И поскольку у Тамары волосы легко вырывались, то у Вали всегда между пальцами оставались клочья волос, вырванные из головы Тамары. Интересно было то, что они тоже быстро мирились и так мирно общались, что даже нельзя было и подумать, что пять минут назад между ними была ссора и драка.
А вот мы с Леней не ругались и не ссорились ни разу. Даже какие-то спорные вопросы мы разрешали по-доброму и мирно. Наши матери и все взрослые всегда с удивлением говорили о наших отношениях. И мы, став взрослыми, не могли объяснить такие наши отношения в детстве.
Осенью 1945 года мы пошли с Леней в первый класс нашей школы. В Николаевке была учительница Нина Степановна. Она одна учила все классы с первого по четвертый одновременно, так как учеников в каждом классе было немного. В Николаевке Нина Степановна была старожилом. Она учила моего отца и всех его братьев, сестер и их сверстников. Но не все заканчивали четыре класса. Жила Нина Степановна со своей семьей при школе, занимая две комнаты. У нее с мужем были сын и дочь. Хозяйства они никакого не держали и покупали продукты в магазине и у сельчан.
Учеба у нас с Леней шла сама собой. Нас никто не контролировал, не помогал. Я легко овладел чтением, а Лене оно давалось тяжело, и я ему помогал. Письмо мы осваивали одинаково. Писали деревянными ручками, к концу которых крепилось металлическое перо. Чернила наливали в чернильницу-непроливашку. Проблемы были с чернилами, чернильницами, ручками, бумагой. Чернила иногда делали из сажи, которую брали в трубе русской печи, разводили водой и заливали в чернильницы.
Всего не хватало потому, что не было денег. Кто был побогаче, тот покупал все школьные принадлежности. Не было ни портфелей, ни ранцев, и мы все школьные принадлежности носили в сумках, сшитых матерями из холстины или из другого материала. Иногда сумки шили из какой-нибудь старой, пришедшей в негодность материи. Одежды хорошей тоже не было. Матери на детей шили одежду из какой-то старой, изношенной вещи. И никто не роптал и ничего не требовал. Главным было то, что мы учились.
В начале зимы 1945 года стали возвращаться николаевские мужчины, участвующие в войне с фашистами. Но возвращались единицы. Большая часть мужчин погибла. Многие женщины Николаевки стали вдовами, как и наша мать.
Я уже написал о том, что военных действий в Сибири не было. Но в начале войны в нашей деревне появились немцы. Я не знал и не понимал, что это за немцы и откуда они. Только потом, через несколько лет, я узнал, что это немцы, высланные в Сибирь с Поволжья. Сначала их встречали в Николаевке недружелюбно, и я помню, как однажды николаевские женщины напали на немцев.  Я тоже бегал с палкой и пытался ударить немку. Но эта сцена продолжалась несколько минут. Потом разобрались или кто-то объяснил, что это не те фашисты, а наши немцы, с Поволжья. Их выслали на время войны в Сибирь. И немцев больше никто не трогал. Жить им было негде, и они рыли землянки в песчаной горе в конце одной из деревенских улиц. Мне однажды пришлось побывать в их землянках. У меня в памяти отложилась аккуратность землянок и порядок в них.
Немцы стали работать в колхозе и обзаводиться жильем. У них стали появляться дети, которые вместе с нашими детьми ходили в школу.
После войны немцы не уехали из нашей Николаевки. У одного немца Феди Найшт родилось одиннадцать детей. Они бегали  грязными, в рваной одежде, и в деревне шутили, что якобы Федя, глядя на грязных детей, говорил: «Не знаю, что делать: этих отмыть или новых сделать?»
Став парнями, многие женились на наших девушках, а девушки-немки вышли замуж за наших парней.
После войны к нам в Николаевку приехали прибалтийцы. Среди них были литовцы и эстонцы. О них в деревне говорили, что их выслали в Сибирь за предательские действия во время войны. Они тоже стали работать в колхозе. Многие из них не умели запрягать ни лошадей, ни быков, и нас, пацанов, бригадир просил помочь им запрячь в телегу лошадь или быка. А потом они научились всему.
И опять я возвращаюсь к началу нашей с Леней учебы в первом классе. Мы ходили всегда вместе в школу и из школы, помогали во всем друг другу. А Валя с Тамарой так и продолжали жить то в дружбе, то в ссоре. Они учились в третьем классе, а мы в первом, когда зимой в нашем доме появились одновременно вернувшиеся с фронта дядя Проня и дядя Алексей со своей женой — тоже Марией. Ее родители жили в Юрьеве. И получилось так, что ее родители породнились дважды с родителями моего отца. Родной брат отца Алексей женился на Марии Запруцкой, а родной брат Марии Николай Запруцкий женился на родной сестре отца Ольге.
И вот после окончания войны в Николаевку приехали дядя Алексей с женой Марией и дядя Проня к своей жене Марии, живущей вместе с нами у дедушки.
В день, когда они приехали, наш Иван уехал на коне в Боготол за третьим младшим братом Даниилом, который тоже вернулся с фронта. Такое совпадение, что три брата отца вернулись одновременно после войны, — это воля судьбы.
Вечером приехал из Боготола Иван и привез Даниила. По случаю приезда братьев был накрыт стол. Я не помню, о чем шел разговор за столом, но мне запали в память слова жены дяди Алексея. Она ему сказала: «Лучше бы ты погиб, чем Андрей, оставивший детей». После этих ее слов была пауза. После паузы никто ничего не сказал в адрес тети Маруси.
Сколько дней прожили братья отца у нас?.. Мне кажется, что вскоре все они разъехались. Дядя Проня забрал с собой всю семью. Куда уехали братья отца, я не знал. Помню, что я скучал без Лени.
С дедушкой снова осталась наша семья и его дочь Мария, которая скоро вышла замуж за приехавшего из Ленинграда инвалида. У него не было ноги, и он ходил на костылях. Жить он стал с нами в доме дедушки. Но недолго: они с тетей Марусей уехали в Ленинград, где у Николая была квартира.
Как-то в один из зимних дней я вышел из дома и во дворе встретился с мужчиной в очках. Он тащил за собой небольшой ящичек, ко дну которого были прибиты два полозка, и ящичек катился по снегу, как санки. Мужчина остановился и спросил:
— Тебя как зовут?
— Витя.
— Ну, здравствуй, Витя. Я твой дядя Саша.
Я ничего не сказал, и он пошел в дом.
С приездом дяди Саши кончилась наша спокойная жизнь. Он начал скандалить с матерью. А приезжавшая из Боготола на выходные дни Надя с первой встречи начала ссориться с ним. И однажды ссора разрослась в такой конфликт, что дядя Саша схватил топор и кинулся на Надю, но она выскочила из дома и убежала к соседям. Дядя Саша не прекращал скандал и замахнулся на мать, но его схватил Иван и не дал ему подойти к матери.
К счастью, вскоре дядя Саша куда-то уехал, и мы опять стали жить спокойно.
Дедушка наш целыми днями был в лесу. Женщины, оставшиеся без мужей, просили спилить и привезти берез, которые потом распиливали на дрова. Дедушка никому не отказывал и обеспечивал односельчанок дровами. Вместо лошади он запрягал в сани корову. Корова спокойно его слушалась, и он привозил на санях длинные березы.
В лесу он так увлекался рубкой, что, разгорячившись, снимал шапку, вешал ее на пенек и продолжал рубить, уходя все дальше. А когда собирался ехать домой, то не находил шапку  и домой приезжал без нее. Женщины давали ему шапки, но он их терял снова.
Когда дедушка привозил домой длинные березы, то я помогал ему распилить их. Мне очень хотелось помогать ему, несмотря на то, что, укладывая березу на козлы, он нечаянно ударял меня концом березы, говоря: «Пранцус, не подлезай». Что означало слово «Пранцус», я не знал, не знаю и сейчас. Но дедушка употреблял его часто.
И еще была одна особенность у дедушки. Он почему-то не любил новую добротную одежду и все время ходил во всем мятом, заношенном и многократно латанном. Даже если вещь была целой, он ее рвал, чтобы пришить заплатку. Чинил все сам. Заплатки пришивал как попало. Они были на всем: на рубашках, на брюках, на пиджаках, на полушубке, на сапогах, на валенках и даже на рукавицах. Заплатку он пришивал сверху, приложив ее к рваному месту. Пришивал толстыми суровыми нитками, а то и вовсе веревками, скрученными из льна. Эти веревки грубо торчали сверху заплатки. Особенно эти белые льняные веревки были видны на  черном: на валенках, на пиджаке, на брюках. Я иногда скручивал ему тоненькую веревочку из льна, чтобы он пришил заплатку красиво и аккуратно. Но он не признавал аккуратность и красоту. Только нижнее белье у него было целым и чистым. Нижняя рубашка и кальсоны в основном были холщовыми. Почему у него была такая особенность, никто не знал. А когда его кто-то упрекал за то, что ходит в рванье, он говорил: «Пранцус, что ты понимаешь?»
Дедушка не курил, не выражался матом и не пил спиртного. Во всяком случае я никогда не видел, чтобы он пил что-то из спиртных напитков. Был религиозен, но не фанатично. И, что удивительно, он читал религиозные книги со старославянскими буквами. Книги у него были свои. И он иногда садился у окна, усаживал меня напротив себя и начинал читать. Я слушал его чтение с интересом, хотя ничего не понимал. Я слушал его голос и интонацию. А когда дедушка крестился и крестил меня, я умилялся от приятного ощущения. И я сам усаживался напротив него, когда видел, что он собирается читать.
Вся жизнь дедушки была в труде. Он постоянно что-то делал во дворе, приносил или привозил на санках воду, и большая кадушка, на несколько десятков ведер, стоявшая в доме, была всегда с водой.
Каждую весну дедушка на телеге развозил по огороду навоз, которого в хлеву было много. Он и меня привлекал толкать сзади тележку. Уж не знаю, насколько это было ощутимо, но я изо всех сил напрягался, толкая тележку.
В хозяйстве у нас было много живности: корова, телята, овцы, свиньи, куры. Весной выводились цыплята. Уход за живностью лежал в основном на матери. Как она успевала все делать, я не знаю. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я удивляюсь ее трудоспособности. Ведь помимо домашних дел она выполняла разные колхозные работы. Она раньше всех вставала и позже всех ложилась спать. Утром она растапливала русскую печь и готовила еду нам и скотине. Для скота она в больших чугунах варила картошку. А когда она была сварена, мать пересыпала ее из чугунов в деревянные ушаты, добавляла в картошку муки, с помощью специальной длинной деревянной толкушки смешивала ее с мукой, наливала воды, размешивала и ведрами носила корм свиньям, овцам и другой скотине.
Один раз в неделю мать пекла хлеб. В специальной кадушке она готовила тесто и, когда оно было готово, делала шесть-семь  круглых буханок. После того,  как русская печь протопилась, мать специальным помелом выметала под. Подом назывался пол в печи, выложенный из кирпича. Мать клала буханку на специальную деревянную лопату и заталкивала буханку в печь, на горячий, идеально чистый под. На него укладывались все буханки. Проем печи закрывался металлической заслонкой, и хлеб выпекался в горячей печи. Благодаря такому ведению хозяйства у нас не было проблем с продуктами питания. Все было свое, натуральное: мясо, сало, масло, молоко, сметана, простокваша, яйца, картошка, домашняя колбаса.
По праздникам мать пекла вкусные булки, пироги и печенье, варила холодец, жарила котлеты. Все было вкусным и сытным. А какими ароматными и аппетитными были щи, супы и каши, сваренные в русской печи! Ели мы все из большой миски. Отдельных тарелок на столе не было. Такая трапеза придавала аппетит, которым мы заражались друг от друга.
Уборку в доме вела Валя. Она мыла пол в двух комнатах, протирала окна, мебель. Мы, дети, много времени проводили на русской печке, где было тепло и уютно. Дедушка тоже любил полежать на печи. И я часто лежал с ним.
По вечерам, когда становилось темно, источником света была керосиновая лампа. Пододвинув к ней тетради и книги, мы делали уроки. И нам казалось, что керосиновая лампа — это нормальный источник света. Да и вообще, что бы ни происходило в жизни, мне казалось, что так и должно быть. Даже огромный труд матери, ложившийся на ее плечи, я считал нормальным явлением. А вот теперь я думаю: как она могла выполнять столько работ?
После домашних дел каждый день мать шла на колхозные работы: чистить зерно на зернохранилище, наводить порядок на скотном дворе, доить коров, ухаживать за телятами, свиньями, овцами, курами. А всей этой живности в колхозе были целые стада по нескольку десятков, а то и сотен. И всем надо было приготовить и разнести корм и воду. Целый день мать работала от темна до темна.
Мы, дети, были предоставлены сами себе. Никто не занимался нашим воспитанием. Нас воспитывала сама трудовая жизнь. Работали в деревне все, кто мог трудиться. Даже старушки и старики выполняли какую-то посильную работу.
А весной прибавлялись новые дела. Надо было копать, пахать, сеять,  ухаживать за посевами, пасти скот.
Наш Ваня, бросив учебу, стал работать в колхозе наравне со взрослыми мужчинами. И в семье он теперь был на особом положении. Он стал помощником матери в зарабатывании трудодней и в ведении домашнего хозяйства.
Колхоз наш носил имя Орджоникидзе. Разделен он был на две бригады. Одна часть жителей деревни работала в первой бригаде, другая — во второй. Бригады имели свои посевные и сеноукосные участки, свои дворы, где были лошади, хранилась упряжь, хомуты, седелки, уздечки, дуги, телеги, сани и прочие повозки. Место, где все это располагалось, называлось хомутной.
Руководил бригадой бригадир. А колхозом руководило правление, возглавляемое председателем. Правление и председатель избирались на общем собрании колхозников. Поначалу, когда колхоз был только что создан, все руководители выбирались из местных жителей. Как правило, это были авторитетные и ответственные люди, умеющие писать, считать и хозяйствовать. Но, к сожалению, председатели не задерживались на должности, и приходилось выбирать нового руководителя. Новый председатель начинал работу вроде по-деловому, но укрепления колхоза не получалось.
Закончив  первый класс, я проводил каникулы дома один, так как мать, брат и сестра уходили на колхозные работы. И вот однажды, когда началась сенокосная пора, я вышел в палисадник, отгороженный под окнами дома, и стал насвистывать какую-то мелодию. А в это время мимо дома проходил бригадир первой бригады Александр Мымликов. Увидев меня, он спросил:
— Ну, что свистишь?
— Да так... Делать нечего.
— Так шел бы работать.
— А куда?
— Так хотя бы копны возить к стогу.
— А у меня коня нет.
— Приходи в бригаду, я тебе своего дам.
— А когда приходить?
— Да прямо сейчас.
Я прибежал в дом, налил из крынки молока в пустую пол-литровую бутылку, отрезал кусок хлеба, положил молоко и хлеб в холщовую сумку, в которой носил школьные принадлежности, и бегом помчался в бригаду. Колхозники уже были готовы ехать в поле. Женщины и мужчины усаживались на телеги, в которые были запряжены лошади. На телегах лежали вилы, грабли, топоры, веревки, сумки с продуктами. Мать, увидев меня, возмущенно спросила:
— Ты зачем сюда пришел?
— А мне дядька Александр сказал прийти. Буду копны возить.
— Какие копны? Ну-ка иди домой сейчас же! — строго сказала мать. И я уже собрался идти обратно домой, как вдруг дядя Александр сказал матери:
— Что ты его прогоняешь? Это я ему сказал прийти. Я ему и коня своего даю. Будет копны возить. Пойдем со мной, Витька, запрягать коня.
Мать ничего не сказала, и я побежал за бригадиром. Он надел на гнедого сытого коня уздечку, подвел к телеге и сказал:
— На подержи коня. Я возьму хомут. Будем запрягать.
Из хомутной он принес хомут с новой кожаной шлеей, седелку с вдетым чересседельником, дугу и новые вожжи. Положив все на телегу, он взял хомут и, расправив шлею, надел хомут на шею коня. Когда надевал хомут, конь высоко поднял голову, и я подумал: «А я ведь не дотянусь, чтобы надеть хомут». Дядя Александр начал расправлять шлею по туловищу коня, а я вытащил чересседельник из седелки и стал надевать его на правую оглоблю телеги.
— Не на ту оглоблю надеваешь. Чересседельник всегда надевается на левую оглоблю, — сказал дядя Александр.
И с тех пор я это запомнил на всю жизнь.
Я надел чересседельник на левую оглоблю, и дядя Александр завел гнедого в оглобли и продолжал запрягать. Я внимательно наблюдал за всеми его действиями.
— Ну вот и все. Можно ехать, — сказал дядя Александр. — Садись, Витька, за вожжи.
То, что мне доверили вожжи, я воспринял как самое почетное и ответственное поручение. В душе я испытывал чувство гордости и удовлетворения. И я от этого как бы подрос лет на пять. Еще бы! Ведь я ехал в первый раз на настоящую работу, какую выполняют взрослые. И я чувствовал себя взрослым.
Дядя Александр положил на телегу трехрожковые деревянные вилы из березы, грабли, железные четырехрожковые вилы с длинным черенком и топор. На телегу с нами сели две женщины.
— Ну, Витя, трогай, — сказал дядя Александр, усевшись рядом со мной.
— Но! — скомандовал я, и гнедой пошел быстрым шагом. Выехав за ворота конного двора на дорогу, ведущую на сенокосные поля, я дернул вожжи, и гнедой помчался резвой рысью. Колеса затарахтели, поднимая облако серой пыли. Через несколько минут мы догнали обоз колхозников, едущих на сенокос.
Минут через двадцать мы увидели сенокосное поле, где уже стояло несколько длинных стогов сена, сложенных несколькими днями раньше. Мы проехали по скошенным участкам и въехали на поле. Скошенная сенокосилками трава устилала поле сплошняком, а скошенная косами вручную лежала рядками, образуя прокосы. Мы подъехали к одному из больших кустов, и телеги окружили его.
Женщины и мужчины уложили сумки с продуктами в траву под деревьями и стали  разбирать кто грабли, кто вилы деревянные трехрожковые, кто железные четырехрожковые.
Взрослые мужчины сняли телеги с передков и пошли с топорами по кустам. Через несколько минут они тащили по три срубленные березы. Дойдя до места стоянки, они стали привязывать березы к передкам телеги. Ребята, которые были постарше меня и уже освоили работу с подвозкой копен, помогали взрослым в изготовлении волокуш. Волокушами называли три березки, привязанные к передку. На эти березки накладывали сено копной и копну волокли к стогу, где взрослые мужчины копны укладывали в стог.
У всех ребят волокуши были быстро готовы, а я стоял и не знал, что делать.
— Стоишь, неслух? Зачем ты приехал? Вот и стой теперь, — с упреком сказала мне мать.
— Не кричи на него. Сейчас я ему все сделаю, — опять заступился за меня дядя Александр. Он освободил передок, срубил три березы, сделал волокушу и сказал:
— Залезай, Витька, на коня.
Я подошел к коню и остановился, так как не знал, как залезть на коня.
— Давай смелей, — сказал дядя Александр, — цепляйся за оглоблю и по ней залезай на коня.
Я так  и сделал. Усевшись на коне, я понял, что по оглоблям залезть и сесть верхом на коня несложно.
— Ну, кто у нас остался без копновоза? — спросил дядя Александр.
— Так мы с Нюркой, — сказала тетя Настя Кульбанова, молодая статная женщина, перед началом войны вышедшая замуж за Анатолия Кульбанова. На второй день войны его вызвали в военкомат, объявили о призыве в армию и дали один день на сборы. Через день Анатолий уехал в Боготол, и большой отряд молодых мужчин из многих деревень и сел района отправили на фронт. Погиб Анатолий перед окончанием войны, и Настя осталась вдовой. И таких вдов в деревне было много. Кто остался с одним ребенком, кто с двумя, а кто и с пятью, шестью детьми.
— Ну что ж, Витя, поехали с нами, — сказала тетя Настя, и они с Нюрой Исаевой пошли вперед, а я поехал за ними.
Суть моей работы заключалась в том, что я должен был ехать с остановками вдоль вала сена, сгребенного конными граблями, тетя Настя должна была накладывать деревянными трехрожковыми вилами сено на волокушу, а Нюра за ней подгребать оставшееся сено. У Нюры были новые деревянные грабли. Таких звеньев, состоящих из копновоза, накладчицы и подгребальщицы, было организовано несколько. Взрослые мужчины определяли  место для стога, и мы, копновозы, подвозили копны к этому месту. Здесь кто-то из мужчин резким ударом заостренного черенка о землю делал упор впереди копны, копновоз ехал вперед, а копна, придерживаемая черенком, съезжала с волокуши. Вернее, волокуша выдергивалась из-под копны.
Сгребали сено конными гребилками ребята, которым было уже лет по четырнадцать-пятнадцать, так как эта работа требовала физической силы, опыта и роста, чтобы ногой, сидя в седле гребилки, мог доставать до рычага! Иногда ножной рычаг не срабатывал, и зубья гребилки надо было поднимать ручным рычагом. А для этого нужна была сила.
Стога складывали большие. Иногда по 10-12 метров длиной и по 4-5 метров высотой. На стогу стоял человек, который принимал подаваемое сено, укладывал его по площади стога и  утаптывал. Работа со стогом была самая трудоемкая, и ее выполняли взрослые мужчины. Стог надо было хорошо сложить и правильно крышей завершить, чтобы дождь скользил по стогу, а не заливался внутрь.
От копновоза зависело усилие накладчика. Некоторые пацаны проезжали далеко вдоль вала, и накладчица, взяв сено на вилы, должна была нести его на волокушу. Я старался делать так, чтобы тетя Настя могла класть сено сразу на волокушу. Для этого мне надо было чаще останавливаться вдоль валка, но тете Насте было легче. Она за это меня в обеденный перерыв похвалила при всех и перед бригадиром. И дядя Александр сказал матери:
— Ну вот, а ты ругалась на него... Он же тебе помогает — трудодни зарабатывает.
— Да мал он еще, — сказала мать.
— Ничего не мал. Я уже сам сажусь на коня, — сказал я.
К обеду мать дала мне яйцо и кусочек сала из своего пайка. И я с аппетитом все съел.
После обеда взрослые мужчины и женщины поспали — кто на телегах, кто на земле, постелив под себя сено и положив головы на хомуты. А мы, пацаны, поиграли в ножичек. Мне было все интересно, и я по-прежнему испытывал чувство гордости, что работаю вместе со взрослыми. Перерыв продлился полтора часа. После отдыха снова запрягли лошадей. К вечеру был сложен большой красивый стог сена. Бригадир дядя Александр обмерил длину, ширину, высоту стога и высчитал количество тонн сена. Затем он в специальную книгу переписал всех работавших. В этот список был внесен и я.
Мужчины отвязали березки от передков телеги, поставили телеги на ход, уложили вещи на телеги, оставив у куста инвентарь, который пригодится завтра для стогометания, и, когда все работавшие уселись на телеги, обозом тронулись обратно в деревню.
Солнце уже было на закате и светило ярким красным кругом, радуясь тому, что завершен еще один трудовой день. А у меня он был первым в моей жизни. Мне было восемь с половиной лет.
Все бы было хорошо, но у меня от езды верхом очень сильно болели ноги и между ног. Я сказал об этом своему соседу Сергею Гавриленко, который был немного постарше меня и начал работать копновозом раньше.
— У меня тоже так было в первые дни работы, а потом все прошло. Это ты не привык, вот у тебя и болит, — сказал Сергей. В их семье было еще двое мальчиков помоложе Сергея — Шура и Толик. Жили они с матерью. Отец их был колхозным пасечником и, загуляв с одной из женщин, бросил жену и детей и уехал с этой женщиной. Но жену его, оставшуюся с тремя детьми, и детей звали в деревне пасечниками. Называли не имя или фамилию, а говорили «пасечниха», или Сергей, Шурка, Толик — пасечнихины.
Несмотря на боль, я попросил мать:
— Мама, ты меня завтра разбуди, я поеду работать опять.
Так началась моя трудовая жизнь. Я подрастал, научился запрягать лошадей, узнал их имена, хотя их было и много: Фарзон, Карый, Медунка, Ласточка, Чалый, Сирота, Безушка и много других.
Верхом я садился на лошадь, подведя ее к телеге, и с телеги или с изгороди заскакивал на спину. Мне нравилось гарцевать на лошади, когда она не стоит на месте и ее с трудом можно удержать. Я отработал в колхозе всю сенокосную пору и стал лучшим копновозом. Женщины просили тетю Настю, чтобы я и с ними поработал. Но я не соглашался перейти к кому-то другому, и тетя Настя не отдавала меня. Она вообще хотела меня усыновить и разговаривала по этому поводу с моей матерью на полном серьезе. Но мать не согласилась отдать меня.
Нас звали в деревне по имени матери. За нами закрепилось: Иван Анюткин, Валька Анюткина, Витька Анюткин. И так каждого жителя деревни Николаевки звали по какому-то особому признаку. Кого-то — по имени отца. Так, например, детей Ивана Шарова звали Иванчиковы: Ленька Иванчиков, Шурка Иванчиков, Нюрка Иванчикова. Зойку Листрукову звали Митрофановой, так как ее отец был Митрофан Листруков. Детей  Терентия Исаева и его жену звали по имени его: Терентиха, Илья Терентин, Мишка Терентин, Нюрка Терентина.
Кого-то звали по прозвищам. Так, одного из сыновей тети Дарьи Тришкиной звали Балда.  На самом деле он был Алексей. Прозвище, видимо, из-за того закрепилось, что он плохо учился в школе, плохо читал, считал. Других сыновей тети Дарьи звали по фамилии: Колька Тришкин, Иван Тришкин, Васька Тришкин.
В этих именных приметах была особенность Николаевки. Все хорошо ориентировались по Ганнушам, Лигорчихам, Кульбанихам. Петра Ивановича Писаренко из-за того, что он при разговоре вставлял слово «понимаешь», звали Понимаешь. И можно было бы так о каждом жителе написать — каждый имел именную особенность.
По окончании лета я вместе с другими детьми деревни пошел  во второй класс. Мало у кого из детей были отцы, многие погибли на войне. И кто знает, как бы складывалась жизнь у нас, если бы отцы были. Мы в душе завидовали тем, у кого отцы есть. Эти семьи не бедствовали, как мы. Да и физически им было легче. Ведь нас мать заставляла то в стайке почистить, в которой был скот, то воды принести, то снег зимой убрать и сделать тропку от крыльца дома до стайки, то наносить дров из поленницы в избу. Ваня наш мелкими домашними делами почти не занимался, так как работал в колхозе и зарабатывал трудодни, на которые мы получали в конце трудового года зерно. На один трудодень давали по килограмму, по полтора, по два зерна.  Количество трудодней в день зависело от трудоемкости и важности выполняемой работы. Некоторые мужчины в день зарабатывали по два-три трудодня.
Жизнь заставила дедушку, мать и Ваню прийти к решению, что нашей семье нужен отдельный дом — к дедушке в любое время мог приехать кто-то из детей, которые имели законное право жить в доме родителей. Во дворе стоял больших размеров сруб с крышей, который служил стайкой для скота. Этот сруб дедушка отдал нам, чтобы мы из него сделали хату. Колхоз выделил  землю на краю одной из трех улиц деревни. Этот край улицы почему-то назывался Забалуевкой. За нашей усадьбой стояла небольшая хатка Степана Прудникова. Он уже был престарелым и жил один. Жена его умерла, а детей не было. За его хаткой  начиналось редкое мелколесье. В деревне его называли поскотиной. Состоял он из мелких берез, сосен, елей, осин, и уже в глубине мелколесья попадались кедры.
Вот на этом краю деревни мы и поселились. Перевозкой сруба, его составлением и всем обустройством усадьбы занимался Ваня. Он был у нас хозяином. Работать ему приходилось много.
Соседями нашими, которые жили на Забалуевке помимо Степана Прудникова, были Степан Писаренко, у которого была жена тетя  Лена  и сын Коля. Года на три он был моложе меня. Их дом стоял напротив нашей хаты. Рядом с ними жила тетя Дуня со своими сыновьями и дочерьми. Муж ее Пантелей Кучманов погиб на фронте, и тетя Дуня одна растила четверых сыновей и четырех дочерей. Сыновья Костя и Иван были постарше даже нашего Вани, а Николай и Виктор были моими ровесниками.  Дочери Нина, Мария, Надя и Лида были постарше. Дом у них был большой, а дворовые постройки и забор — хилыми и покосившимися. И сыновья почему-то не могли сделать все добротно.
Тетю Дуню в деревне звали Дунька Кучманиха, или просто Кучманиха, а детей всех звали Дунькиными: Костя Дунькин, Иван Дунькин... и так далее.
Тетя Дуня не только успевала делать  дела на колхозной ферме и дома, а еще каким-то образом узнавала каждый день о событиях в деревне. С нашей матерью они были ровесницами. По утрам тетя Дуня приходила к нам и сообщала все новости за прошедшие день и ночь.
Она знала все. Кто с кем поругался, кто помирился, кто где работал, кто прогулял, кто куда ездил, кто кого провожал с вечерки, кто кого сватал, у кого кто народился, какие решения принял председатель колхоза, что нового в нашем Четском сельсовете. «Дунькино радио сообщило», — говорили о ней в деревне. Для тети Дуни не существовало непогоды. Большую часть года и весной, когда еще не сошел весь снег, она ходила босиком. Подошвы на ее ногах были черными и жесткими. Прожила тетя Дуня почти 80 лет. Судьба ее детей сложилась по-разному. В Николаевке живет и поныне младший сын тети Дуни — мой сверстник и тезка Виктор. Его жена — учительница. Вырастили двоих сыновей и дочь.
Рядом с тетей Дуней жила тетя Дарья Тришкина. Муж ее тоже погиб на фронте. У нее было четверо сыновей и дочь Надя. Это ее сына Алексея звали Балдой. Трое сыновей тети Дарьи: Николай, Иван и Алексей — были постарше, а с четвертым, Василием, мы были ровесниками. Мое детство и юность проходили в постоянном общении с Колей и Витей Дунькиными и с Васей Тришкиным.
Старший сын тети Дарьи Николай был участником войны с фашистами в  самом ее конце. Был он в Германии и какой-то срок после войны. Будучи в Германии, сумел как-то найти немецкого мастера музыкальных инструментов, и он сделал ему именной баян, на котором было белым перламутром инкрустировано: «Тришкин Николай Романович». С этим баяном он приехал в Николаевку. Уж насколько он играл профессионально — не берусь судить. Тогда мне казалось, что это здорово и для меня недосягаемо.

Музыкой я был увлечен с детства, когда мы только переехали в деревню. Однажды я услышал, как кто-то из деревенских парней играл на гармошке. И вот случайно мы с матерью оказались в доме, где на русской печи стояла гармонь.  Мне разрешили попробовать поиграть на ней. Я залез на печь и почти целый день «играл» на гармошке. У меня появилось желание научиться во что бы то ни стало. Ведь я сам видел и слышал, как красиво на ней играли. Но, к сожалению, больше мне не представилась возможность взять в руки гармонь, а купить ее мы тогда не могли. Однако любовь к музыке и желание научиться играть на гармони у меня не пропадало, а все больше росло. Я то и дело брал какую-нибудь книгу, дощечку и даже валенок, изображая, что это гармонь, «играл» на этих предметах, перебирая пальцами. Но никто из взрослых не придавал этому серьезного значения. Так время и шло.
А вот учиться в школе у меня желания не было. Особенно не хотелось учиться в третьем классе. Я убегал с уроков, но меня ловили наши же деревенские школьники, приводили в школу по просьбе учительницы Нины Степановны и заставляли учиться.  Мать, узнав о том, что я убегаю из школы, пригрозила мне наказанием. И я под страхом этого наказания и понимая,  что меня все равно изловят и приведут в школу, не стал убегать и закончил третий класс. А как началась сенокосная пора, я снова, уже как профессионал, возил копны к стогу.
В связи с постройкой хаты на Забалуевке мы стали членами второй бригады, где был другой бригадир, дядя Митрофан Листруков, и работали другие люди. Мы, конечно, знали все друг друга, но до переезда на новое местожительство не работали с ними. Здесь мы, Коля и Витя Кучмановы, Вася Тришкин и я, ходили вместе зимой в школу, а летом — работать в бригаду. За нами были закреплены лошади, которых мы запрягали на конном дворе в телеги и управляли ими при поездках на сенокосные поля и вечером при возвращении обратно. Так мы постепенно втягивались в колхозные работы. Бригадир дядя Митрофан, а потом наш сосед дядя Степан Писаренко записывали нас в наряд, и нам шли трудодни.
Валя наша как-то мало работала в колхозе. Она больше занималась домашними делами. После окончания Николаевской начальной школы она три года нигде не училась и не работала. А я после четырех классов ходил повторно в четвертый класс, так как был мал и отправить меня в какую-то семилетнюю школу, расположенную за несколько километров от Николаевки, мать не решилась.
После двухлетней учебы в четвертом классе меня определили в Юрьевскую семилетнюю школу, расположенную за десять километров от Николаевки. В Юрьеве нашли хозяев, которые согласились взять меня на квартиру, и я месяц проучился в пятом классе. А потом мать и Ваня решили отправить в пятый класс и Валю. Но ее определили в Лазаревскую семилетнюю школу за семь километров от Николаевки.
Село Лазарево было Тюхтетского района, а Юрьево — Боготольского. Было решено и меня перевести в Лазаревскую школу, чтобы мы ходили туда вместе с Валей. В Лазареве мы в пятом классе проучились, живя на квартире, а потом в школьном общежитии.
Учась в шестом классе,  мы квартировали у дедушки и бабушки Степановых. Хозяева они были неплохие. Держали корову, овец, свиней, кур. Но частенько они вдвоем были в запое. И в таком, что не могли вести хозяйство. Всю живность я кормил, поил, чистил в хлевах, где находился скот. А вот доить корову я просил соседку. Валя мне не помогала — то ли сознательно, то ли просто не хотела. Большую часть времени она была у подружек, где контроль со стороны родителей отсутствовал и девчонки проводили время в свое удовольствие.
Степановы в запое могли быть несколько дней. Зависело это от наличия денег. Когда деньги кончались, они приходили в трезвое состояние и бабушка Акулина спрашивала у меня: «Витя, у нас скотина не подохла?» «Все нормально», — отвечал я. «Ой, ну ты у нас молодец!» И они брались за ведение хозяйства. В благодарность кормили меня чем-то вкусным, когда Вали дома не было. Они видели, что у нас питание было скудным. Особенно плохим был хлеб. Мать пекла его из ячменной муки с добавлением большого количества картошки. И бабушка давала мне свежего, ароматного хлеба из ржаной муки и холодного молока. Иногда наливала наваристых щей или супа. Готовила она хорошо. Но через месяц или два они опять запивали, и снова все ложилось на меня.
Ругались они между собой часто и по трезвости, а в пьяном виде дело доходило до драк. Когда они начинали скандал, мы с Валей закрывались в другой комнате, и к нам они не заходили. Об их жизни и отношениях можно было бы написать много интересного. Когда дедушка Григорий был трезвым, он любил со мной разговаривать и рассказывал много необычных историй из своей жизни. Будучи солдатом царской армии, он был награжден четырьмя крестами, которые у него потом поворовали — не то дети, не то внуки. Солдат он был лихой. Когда мы пилили с ним дрова, то он от злости, что береза вертелась под пилой, ругался: «А-а-а! В кишки, в нутро, глаза, печенье, сучки, кошки, собаки, жись, потрохи, отечество ити» — и крепко придавливал березу. Первая жена его, от которой были дети, умерла, и бабка Акулина сожительствовала с ним. Она любила спиртное, и чаще запои начинала она, втягивая и деда.
Так мы прожили почти год, учась в шестом классе. Уже весной, когда снег почти весь растаял и днем солнце хорошо пригревало, я поспорил с соседкой-одноклассницей, которая жила в Лазареве,  что завтра приду в школу босиком. И если приду, то она отдаст мне тетрадь в клеточку, а если не приду, то я ей отдам тетрадь. И на другой день утром я пришел по обледенелым лужам босиком в школу, выиграв у Веры Давыдовой тетрадь. Правда, сидя за партой, я прятал ноги, чтобы учителя не увидели, что я босиком. С бумагой и тетрадями была тогда напряженка. Да у нас и денег не было, чтобы их купить.
В Лазареве учились наши николаевские ребята — Гриша и Надя Андреевы, Сергей Гавриленко и Саша Кульбанов. Мы были первыми в Николаевке детьми, которые продолжили учебу после окончания начальной школы.

В седьмом классе мы считались уже взрослыми, так как семилетнее образование позволяло поступать в любой техникум.
Жили мы с Валей, учась в седьмом классе, в семье Тарасенко. Дядя Петя работал в колхозе на разных работах, а его жена была домохозяйкой.  Дядя Петя валял валенки, и я ему помогал.  Я бы мог выучиться этому делу, но мне не хватило времени, чтобы освоить весь процесс.
Зато я освоил хорошо подшивание валенок и мог пришить красиво простроченную дратвой подошву и задник. Ко мне обращались с просьбами соседи починить валенки. Я сам делал дратву (это толстая нитка из льна, обмазанная черным варом) и ловко работал шилом-крючком.
Жили Тарасенко неподалеку от дома председателя колхоза Константина Александровича Тихонова. У него было две дочери: Римма и Надя. Римма была моей одноклассницей и очень мне нравилась. После школы мы ходили друг к другу домой. Я помогал Тихоновым то напилить дров, то принести воды, то снег почистить во дворе. Много играл с Надей, которой было пять лет. Надя приходила с Риммой к нам домой.  Ей хотелось поиграть со мной. И однажды, когда мы играли с ней, тетя Катя Тарасенко сказала:
— Надя, ты любишь Витьку?
— Люблю, — сказала по-детски искренне Надя.
— Тогда выходи за него замуж. Пойдешь?
— Пойду.
— Ну, тогда скажи отцу, чтобы он запряг своего коня, и мы сыграем вашу свадьбу. Согласна?
— Согласна, —  опять искренне сказала Надя, и дома, как мне потом сказали, она поведала отцу, что выходит за меня замуж, и попросила его дать лошадь для свадьбы.

Здесь мне хочется рассказать о свадьбах в Сибири. Проходили они часто и приурочивались к каким-то почти всегда зимним праздникам.  К свадьбе готовились родители и жениха, и невесты. В основном эта подготовка заключалась в том, чтобы на свадьбе было достаточно выпивки и закуски, так как приглашали много гостей и гуляли свадьбу несколько дней. А в день свадьбы жениху давали самых лучших лошадей с красивой сбруей, новые сани-кошовки и новые крашеные дуги. Дуги украшались разноцветными лентами и несколькими золотистыми колокольчиками. И таких нарядных упряжек в день свадьбы было несколько. Впереди на самом шустром и красивом коне ехал жених со своими дружками и с гармонистом. Этот нарядный свадебный кортеж проезжал по всей деревне. Все, хотя и знали, кто женится, выходили на улицу посмотреть на кортеж. А потом давали оценку и подготовке, и самой свадьбе.
Кортеж после торжественного объезда по деревне направлялся к дому невесты, чтобы забрать ее. Но здесь кортеж не пропускали в ворота взрослые парни, мужчины и женщины. Мужики держали гарцующего жеребца, покрывшегося испариной, а остальные торговались с женихом, требуя выкуп за невесту. Иногда выкуп ограничивался несколькими бутылками самогона, а иногда и целым бочонком. После получения выкупа жениха пропускали во двор, где ждала невеста с приглашенными гостями с ее стороны. Жених забирал их, и они ехали  к нему в дом. Там были накрыты столы.
Молодых встречали хлебом-солью родители жениха. Дорожка у ворот и у крыльца была расчищена. У крыльца была постелена шуба.
Идущих к крыльцу жениха с невестой обсыпали зерном. Родители поздравляли молодых. Давали им по рюмочке вина или водки, а потом откусить от каравая, который лежал на длинном, украшенном вышивкой полотенце. Кто-то из встречающих молодых кричал: «Кто больше откусит от каравая, тот и хозяином в доме будет!» И молодые старались оторвать кусок побольше. Иногда невеста откусывала маленький кусочек, чтобы показать свою покорность.
После такой встречи жених, невеста, гости заходили в дом, усаживались за стол, и начинался свадебный пир.
По обычаю в доме было много глазеющих, тех, кто не был приглашен на свадьбу, но пришел просто посмотреть. Их тоже угощали выпивкой и закуской. Как правило, после такого угощения зрители расходились, а свадьба продолжалась.
Мне запомнился обычай второго дня свадьбы. Когда собирались гости, невесту заставляли печь блины. Но вместо муки ей давали золу, вместо молока — мутную воду, вместо чистой кастрюли — грязное ведро. А мешать блины она должна была поленом. Она отвергала все это, а ее уговаривали. Женщины сыпали золу в ведро, добавляли воды, размешивали поленом. Получалась серая масса. Невесте предлагали печь из нее блины, а она отказывалась и брала то, что действительно нужно для блинов.
На другой день свадьбы двое гостей, одевшись в нарядную одежду, занимали место жениха и невесты и объявляли, что у них свадьба. Когда приходили молодые, им говорили, что их места заняты. Настоящие молодые просили уступить им место. Начинались переговоры, и дело доходило до того, что подсадные жених и невеста соглашались продать место настоящим молодоженам.
Молодые, ставшие мужем и женой, выкупали свое место по договоренности, и свадьба продолжалась со своими обрядовыми шутками, прибаутками, конкурсами-заданиями для жениха и невесты, в которых проверялись  их деловые качества и умение решать жизненные проблемы.
На одной из свадеб я слышал свадебные песни, которые пели пожилые женщины. Это были необыкновенно мелодичные и содержательные песни. Я сожалею, что тогда не было возможности записать их. Ведь мы росли в то время, когда не было не только магнитофонов, но и радио. Примитивные радиотарелки появились в начале пятидесятых годов. Это было величайшим событием и чудом, когда в домах нашей глухой Николаевки заговорило радио.
И надо отметить особенность послевоенной жизни в стране, которую я уже хорошо помню. Несмотря на то, что война принесла много горя, ущерба экономике, оставила жен без мужей, покалечила многих людей, сделала детей сиротами, моральный дух людей был высоким. Война была проверкой на стойкость и готовность людей защищать свою Родину и свою власть, которую они получили после Октябрьской революции. Да и руководство страной, которое осуществлял Иосиф Виссарионович Сталин, было таким авторитетным для людей, что они шли на смерть за него. Это было не глупое преклонение перед авторитетом и не страх,  что человек понесет наказание за предательство, а душевная вера и глубокое понимание, что такую жизнь нужно защищать. Призывы во время войны «За Родину! За Сталина!» были криком души народа. И этот настрой смог победить фашизм во главе с Гитлером, который был уверен, что победит весь мир!
Война — это столкновение двух систем — фашизма и социализма — и руководителей, возглавляющих эти системы. Прочнее оказался социализм и Сталин. И в этом вся историческая суть войны и ее результатов. Победа над фашизмом зарядила людей Советского Союза, оставшихся в живых, духом патриотизма тех, кто отдал свою жизнь ради Победы. И народ с этим зарядом преодолевал трудности по восстановлению того, что порушила война.
Люди того времени говорят, что после такой тяжелой войны жили духом и настроением подъема. И я являюсь свидетелем того, что люди нашей деревни Николаевки  тоже жили этим подъемом. Рано утром они выполняли много работ по домашнему хозяйству  и после этого шли на колхозные работы. Работали целый день и, возвращаясь на закате солнца домой, пели красиво и задушевно песни. Казалось, это едет праздничный кортеж, а не работники после трудового дня. Да еще приехав домой, молодые девушки и парни, умывшись, переодевшись в нарядную одежду, шли в клуб или к чьему-то дому на танцы. Летом танцы устраивались чаще у палисадников домов. Определить места танцев можно было по вытоптанной траве у палисадников.
А после танцев парни и девушки расходились по парам. Не все, конечно, а те, у кого начинали складываться близкие отношения. На другой день люди судачили о том,  кто кого провожал, и давали оценку парам, так как знали и парней, и девчат. Некоторые пары дружили по году и больше, то ли узнавая друг друга, то ли проверяя свои чувства. И если все было нормально, то их дружба заканчивалась свадьбой и они становились семьей.
А некоторые дружили совсем короткий срок и назначали свадьбу.
Не было никакого разврата и дури. Отношения были добрыми и красивыми. Девушек легкого поведения знали все, и к ним парни серьезно не относились. В Николаевке таких девушек были единицы.
Зимой молодежь собирались у кого-то в доме, так как в клубе было  холодно. Так же танцевали, пели, общались. Назывались эти сборы «вечерками». Я иногда ходил на эти «вечерки»  и с интересом наблюдал, как парни и девушки танцуют «Подгорную», становясь по три человека друг против друга. В центре тройки были парни. Интересные были наши местные танцы «Иркутянка»,  «Тюхтенская», лявониха, падеспань,  «Саратовская». 
Но больше всего восхищался я гармонистом. Каждый раз я был готов стоять сутками и слушать музыканта. И меня больше всего удивляло, как можно играть столько мелодий. Меня никогда не покидало желание научиться играть на гармони. И голосом я проигрывал разные мелодии со всевозможными вариациями. Музыка и желание научиться играть были всегда со мной. Мать знала о моем желании играть, так как я постоянно просил купить мне гармонь. Но из-за того, что не было денег даже на необходимые вещи, покупку откладывали.
Все мое детство проходило в сплошном труде. После школьных уроков я занимался какими-то хозяйственными делами. Мне всегда хотелось делать работу взрослых. Учась в четвертом классе, я носил в холщовой сумке обед Ване в поле. Он вместе с другими взрослыми парнями пахал конным плугом поля. И я приходил раньше обеда, чтобы Ваня дал мне попахать. Управлять плугом я научился быстро, но из-за малого роста не доставал до рычагов плуга и мучился на разворотах, так как его нужно было заносить руками, а у меня не хватало сил. Но я старался, и у меня получалось все лучше и лучше. Я приходил, Ваня шел отдыхать, и ребята завидовали ему. Вообще я старался помогать ему во всем. 
И мне хотелось выполнять тяжелую работу, чтобы показать, что я уже сильный. Да и другие деревенские ребята работали так же, как я. Только я старался всегда сделать что-то первым. И, когда я первым, учась в пятом классе, положил мешок овса на плечо и понес его на склад, другие мои сверстники тоже стали носить мешки. И мы постоянно друг перед другом демонстрировали свои физические достижения. Мы пилили и кололи дрова, таскали большими ведрами воду из криницы. В детстве я научился косить траву. Учил косить меня дедушка, приговаривая: «Левой рукой не так косье держишь. И на пятку больше нажимай, на пятку».
Дедушка в колхозе не работал. Не принял он колхоз. Работал он на себя и выполнял просьбы жителей деревни.
Когда мы переехали в свою хату, он жил какое-то время один, приходил к нам часто. Переехав, мы начали обустраивать хату. Для того, чтобы сложить русскую печь, мать сама делала кирпичи, привлекая в помощники нас с Валей. Мы приносили воду и месили в яме глину босыми ногами. Промешанную глину мать закладывала в форму из дощечек под два кирпича. Прогладив глину в форме, вытряхивала два кирпича из формы на землю, а мы с Валей расставляли кирпичи рядами для просушки.
Ваня решил сам сделать сенцы к хате. Он смастерил небольшие сани, обучил бычка и на бычке, запряженном в сани, возил из леса небольшие бревна. Из них он и делал сенцы. Сенцы покрыл соломой. И это его строение считалось великим делом, так как вход в хату был не напрямую с улицы, а через сенцы. В сенцах он сделал кладовочку, в которой мать хранила зерно, мясо, сало, колбасу и другие продукты. Я помогал Ване возить к дому спиленные и уложенные в сани бревна. Ваня спиливал и очищал от сучков ели, а я возил. Потом ошкуривал бревна, а Ваня делал сенцы.
Таким же образом Ваня построил и стайку для скота, где располагались корова, овцы, свиньи и куры. В мои обязанности входило чистить в стайке и периодически стелить свежую солому.
Зимой в стайке было холодно, и, когда появлялись теленок, ягнята и поросята, мать приносила их в дом. И в хате у нас  были почти постоянно или теленок, или ягнята, или поросята. А иногда и все вместе. И это считалось нормальным условием жизни. Я быстро приручал животных и общался с ними. Поил теленка и ягнят молоком из ведра. Поросят кормила свиноматка, приходя периодически в хату. Одна из свиноматок научилась пятачком открывать двери в сенцы и в хату. Покормив поросят, она сама уходила из дома. Нам только надо было закрывать за ней двери. Кормить поросят она приходила как по расписанию, через определенное время.
Мне нравилось забавляться с теленком, ягнятами и поросятами. Они казались мне такими приятными и добродушными. Они с удовольствием принимали мою ласку. Больше всего я любил заниматься с поросятами, которых было десять-тринадцать штук. Они любили, когда им почесывают животы и за ушками. Как только я принимался чесать живот поросенку,он сразу ложился на бок, томно похрюкивая от удовольствия. А я ублажал всех по очереди.  Интересно было наблюдать, как они бегали по хате с такой скоростью, что на поворотах падали. Поднимались и вновь носились по дому.  Когда они бегали, кот запрыгивал на русскую печь и сверху смотрел на них, водя глазами.  Все это было забавно.
Потом я брал одного из поросят, ложился на пол и укладывал на себя поросенка. Остальные поросята старались лечь рядом с моим. Я был укрыт поросятами от шеи до пяток. Лежали мы так пятнадцать-двадцать минут. Так я давал поросятам отдохнуть после бега. Я учил их ложиться и вставать по моей команде. Мне было очень жаль, когда мать отвозила их в Боготол на рынок продавать. Эта история повторялась из года в год.
Зимой в хате жили куры в отгороженном возле русской печи загончике, с которого мы залезали на печь. По утрам мать выпускала кур, чтобы покормить, попоить их и почистить загончик. И, несмотря на то, что зимой в хате было столько живности, у нас никогда не было дурного запаха и грязи. Все чисто мылось и убиралось. Да и была живность у нас в доме месяц или два.
Поэтому я, учась в шестом классе, живя у Степановых, а в седьмом — у Тарасенко, помогал им ухаживать за скотом, можно сказать, профессионально. Этим я заслужил уважение и особое отношение хозяев.
Когда Ваня построил сенцы, я решил сделать палисадник у дома. Ваня и мать почему-то были против палисадника. А я, не послушав их, все-таки его сделал. Я сам нарубил частокола в лесу, напилил столбиков, жердей и, сбив каркас, переплел его частоколом. Весь материал я таскал на себе из леса.
Когда палисадник был готов, я выкопал в лесу четыре черемуховых деревца и посадил в палисаднике. Через года три они подросли и стали давать крупные и сочные ягоды.
А когда Ваню призвали в армию, то вся мужская работа по хозяйству легла на меня, а мне тогда было всего четырнадцать лет.
После окончания семи классов Валя уехала в Ленинград, где жила младшая сестра отца тетя Маруся. Там началась  ее трудовая жизнь. Я пошел учиться в восьмой класс. В селе Юрьево открыли среднюю школу, и я, как многие мои сверстники-николаевцы, стал учиться в Юрьевской средней школе.  Мы три года жили на квартирах, приходя по субботам из Юрьева домой. В воскресенье с тяжелыми сумками, набитыми продуктами на неделю, шли обратно в Юрьево десять километров.
В воскресенье днем я делал какие-то работы по дому. Пилил и привозил из лесу дрова, возил сено или солому, чистил в стайке, носил воду. А в летние каникулы по-прежнему работал в колхозе, выполняя сложные и тяжелые работы.
В бригаде у нас появились три быка, и я часто запрягал одного из них и ехал по делам, которые определял мне бригадир. Быки были сильные и могли потянуть любой груз. Но почему-то не любили, когда их давали женщинам. Зачастую женщины возвращались со слезами, не сделав работу, так как бык капризничал и не вез груз. Особенно «издевался» над женщинами черный рогатый бык.  Как только женщина что-то погрузила на телегу, он закладывал рога за дугу и рывком вытаскивал дугу из оглоблей, и приходилось его запрягать снова. Женщины не выдерживали многочисленных перепряжек и возвращались с пустыми телегами.
У меня проблем с быками не было. Я запрягал любого, и по деревне бык бежал с такой скоростью, что по грохоту телеги люди говорили: «Это Витька Анюткин поехал на быке». Людей или груз бык вез без капризов.
Однажды нам с Гришей Андреевым бригадир дал наряд привезти пятьдесят жердей на ферму. Для этого мы должны были сделать два рейса. А мы решили обойтись одним. Нарубив пятьдесят жердей и погрузив их, мы скомандовали быку: «Но, дорогой! Пошел!» И бык с трудом пошел. Когда приехали на ферму, то все, кто увидел наш воз, были удивлены. Такого в деревне еще не бывало. На другой день все вокруг говорили, что Витька Анюткин и Гришка Андреев привезли пятьдесят жердей одним рейсом на быке.
В сенокосную пору мы уже работали не копновозами, а на конных граблях или накладывали сено на волокуши. Осенью мы возили зерно от комбайнов на зерносушилки или работали на копнителях. Работали до изнурения. Однажды меня и Колю Кучманова бригадир попросил поработать прицепщиками на тракторных плугах. Тракторист был жаден до заработков и, отработав сутки, объявил нам, что будем еще сутки перепахивать поле. И вечером на вторые сутки мы стали засыпать, сидя на плугах. Трактор был С-100, и он таскал девять плугов. За пятью сидел я, а за четырьмя — Коля. Сон нас так сморил, что мы и при тряске плуга, при грохоте трактора засыпали. Благо не свалились с металлического сиденья. Но, видимо, тракторист и сам хотел спать. Он остановил трактор и сказал: «Покемарим немного». Сам устроился в кабине трактора. А нам лечь было негде. Почувствовав, что тракторист уснул, мы убежали в деревню домой.
Зерно от комбайнов мы возили в специальных деревянных ящиках, которые называли кузовами. Сами краской написали на ящиках номера, поделив год рождения на две части. Мой номер был «19-38 БВА». Коли Кучманова — «19-37 КНП», Саши Кульбанова — «19-37 КАФ» и так далее. Работали мы на совесть. От количества рейсов зависело количество трудодней.

Мы явились свидетелями появления техники на селе. Она была примитивной, но все же — техника. Я застал трактор ЧТЗ. Для того, чтобы его завести, надо было железным ломом покрутить массивный диск. Мужчины до изнеможения крутили его, когда трактор не заводился.
Были в колхозе и чурочные автомашины, топливом для которых служили дрова. По бокам кабины стояли круглые бункера — туда забрасывали дрова.  При горении они приводили автомобиль в движение. Дровами для них были коротенькие чурочки, чтобы входили в бункер. Поэтому автомашины и назывались «чурочными».
Первые комбайны «Сталинец» во время уборки зерновых таскал за собой трактор. Но и это было здорово, так как он заменял труд большого количества людей. Потом появились самоходные комбайны. Мы, пацаны, сбежались посмотреть самоходный комбайн, который впервые пригнал Сергей Беляев, живший недалеко от нашей хаты на Забалуевке.
А вскоре достижением техники стали автомобили ЗИС-5, работающие на бензине.
Я помню, с каким восторгом была воспринята «Победа», приехавшая к нам в Николаевку. На ней приезжал кто-то из районного начальства и быстро уехал. Многие жители деревни слышали только рассказы о «Победе». Несмотря на все новшества, техники в колхозах было мало и основной тяговой силой по-прежнему оставались лошади.
И еще о матери и ее труде и мастерстве.
Помимо того, что я уже рассказал о ней, я хочу еще добавить о том, что меня постоянно удивляет в ее жизни, перед чем я преклоняюсь и почему считаю ее великим и необыкновенным человеком. На протяжении всей своей долгой жизни она была великой труженицей.
Быть трудоспособной до девяносто пяти лет — это не каждому дано. Пусть она после девяноста лет и не могла делать какие-то тяжелые и сложные работы, но даже то, что она сама себе могла приготовить поесть, сама стирала свои вещи, наводила порядок в квартире и на кухне, говорит о великом ее трудолюбии.
Необыкновенность ее в том, что она — простая неграмотная женщина — могла делать то, что высокообразованному человеку могло бы быть не под силу. Не имея возможности купить нам обувь, она сама занялась выделкой кожи от зарезанной коровы. И выделала ее так, что сапожник, который шил нам сапоги, был в восторге от качества этой кожи. Сапоги нам были пошиты красивые и прочные.
Выделывала она и овчины от зарезанных овец. И из овчин получался прекрасный большой тулуп, в котором было не холодно в самые лютые сибирские морозы.
И еще в одном деле мать показала свою необыкновенность. Я был свидетелем того, как мать, посеяв в огороде лен, осенью выдернула его, наделала снопов и какое-то время вымачивала их. Потом просушила лен, постелив на земле. После просушки лен был помят в мялке, состоящей из трех зубчатых деревянных валиков. Лен, проходя между валиками, мялся. Измятый лен трепался специальной деревянной тонкой дощечкой, похожей на меч. Трепался для того, чтобы от него отстала треста. После этого лен чесался на специальной чесалке, состоящей из доски, в центре которой были набиты длинные гвозди. Из этих гвоздей получалась щетка. Вот через эту щетку протаскивался лен, и все, что было коротким в кудели льна, задерживалось на гвоздях, а в руке оставалась длинная гладкая прядь. Из этой пряди на прялке прялись нитки. Из ниток мать делала большие мотки. В стену хаты были вбиты длинные штыри, и на них наматывались нитки, которые назывались основой. Когда основа была готова, в доме устанавливался большой ткацкий станок.
Это целое сооружение. В одном конце был круглый вал, на который наматывались нитки основы, а на другом конце был вал, на который наматывалось готовое полотно из ниток, проходящих через специальные берда, имеющие тоже сложную конструкцию. Перед бердами поперек натянутых ниток проходил челнок, на который была намотана нитка, и после прохода челнока с ниткой бердами пристукивалась эта нитка. Из множества поперечных и продольных ниток получалось полотно. Кроме того, внизу под бердами были установлены несколько рычагов-дощечек, на которые ткачиха нажимала ногами. С помощью этих рычагов-дощечек продольные нитки пересекались с поперечной, и получалось полотно.
Сначала мать ткала простое одноцветное полотно, а потом усовершенствовала конструкцию станка и нажимала ногами не на два рычага, а на четыре или шесть. Нитки на вал наматывались разноцветные. Она их красила в разные цвета, и полотно у нее получалось уже с каким-то рисунком. Из такого полотна мать делала покрывала на кровать, простыни, дорожки на пол, скатерти на стол…...
Из простого однотонного полотна мать шила нижнее белье, и у нас с Ваней были холщовые кальсоны и майки. Для женщин шились холщовые рубашки. Такой сложный процесс выделки полотна был под силу только необыкновенной женщине. Ведь она ничему этому не училась и была абсолютно безграмотной.
К сожалению, я не знаю, откуда она взяла технологию изготовления растворов для выделывания кож и овчин, технологию выделывания и обработки. Кожу после выделывания она чем-то дубила, и та становилась желто-коричневатой. И у нее на все хватало времени.
Мать умела отлично вязать. И у нас всегда были рукавицы и шерстяные носки. А какие красивые она вязала скатерти из белых ниток! Они были с большими узорчатыми рисунками и прекрасно  смотрелись на столе.
Мать ловко и красиво работала серпом, когда жала хлеба. Очень хорошо владела косой. Ее прокосы всегда были шире всех. И при этих тяжелых физических работах она показывала необычную выносливость. Ни Ваня, ни я не могли с ней тягаться в косьбе. Мы проходили по одному прокосу, а она — два.
Она умела укладывать сено на стогу. Ее стога были ровными, с красивым завершением. И люди всегда говорили: «Это Анюта клала стог».
И дома она всегда делала хорошо свою работу, добротно и аккуратно. Не любила она беспорядок и плохо сделанную работу. Эти ее качества передались мне и Вале. Ване это не привилось. Ему свойственна манера деда Василия: все сделать топорно и наперекосяк.
Мать была физически сильной. Она таскала тяжелые мешки с мукой, с зерном, с картошкой, поднимала тяжелые кряжи, когда мы пилили дрова. Нас, детей, она любила, но редко обращалась с нами ласково, а чаще грубо, не стесняясь в выражениях, оскорблениях и даже проклятиях. А зачастую и била. Мне доставалось больше всех, так как я был самый маленький, а мне поручались самые серьезные дела, которые я, скорее всего, из-за детского недопонимания не выполнял. Наказывали меня и мать, и Ваня, и Валя, так как были сильнее меня физически. Очень жестоко, порой просто зверски со мной обращался Ваня.
Я горько переживал и наедине с собой говорил: «Вот вырасту и  тебе за все отплачу». Обида на них была очень большая. Ведь я не был вредным и не отлынивал от дел, а просто что-то недопонимал. Уже в детстве я не любил несправедливости, когда меня обвиняли в том, чего я не совершал. Это я переживал с горькой обидой и со слезами. Частенько они на меня нападали ни с того ни с сего, без всяких серьезных причин. Но обиды проходили, и я с Валей и матерью общался нормально. Я забывал обиды, скорее всего, потому, что в душе был добрым ребенком и мне очень хотелось постоянной доброты и ласки. Но их проявления были редкими у матери, а у Вани и Вали и совсем их не было.
С детства я любил, когда меня похвалят за какое-то дело или спокойно объяснят, что я сделал не так, и подскажут, как надо было сделать. Эта черта во мне и до сих пор живет. При добром отношении ко мне я стараюсь делать какую-то работу еще лучше.
Но если на меня накричат, оскорбят или сделают заключение обо мне как о плохом человеке, то у меня пропадает желание делать работу и нормально обращаться с человеком, не понявшим меня.
Я не был агрессивным, завистливым, жадным и податливым на что-то плохое. Я слышал с детства много грубостей, матерщины, рассказов, как кто-то совершил что-то плохое и говорил об этом с гордостью, но я не заражался такими манерами поведения.
Однажды я работал на ленивой лошади, которая не реагировала на мои крики, на дерганье поводьев, на удары прутом. Это заметил один взрослый мужчина и, подойдя ко мне, сказал:
— Что ты на нее кричишь? Она не боится твоего крика. Она побежит тогда, когда ты заматеришься на нее. Вот попробуй и увидишь, что она побежит.
Я ничего ему не сказал, но, уехав за кусты, выругался матом и дернул поводья. Но лошадь как шла, так и продолжала идти. А мне было так стыдно — казалось, что мой мат слышали все, кто был на сенокосе, и теперь все будут стыдить меня. А если об этом станет известно матери, то она накажет меня. Внутренне я осуждал себя за то, что послушал совета мужчины. После этого случая я никогда не ругался матом, поняв, что это скверное дело, что матом ругаются грубые, необразованные люди, не понимающие красоты общения.
Таким же образом я реагировал на курение. Со мной никто не беседовал о вреде курения. Когда я учился в пятом классе в Юрьевской семилетней школе, мы в субботу шли домой из Юрьева в Николаевку, и по дороге ребята закурили папиросы-самокрутки. У кого-то оказался табак, бумага и спички. Я тоже попробовал закурить, но мне не понравился ни запах табака, ни дым, и я сразу же бросил папиросу и сказал:
— Я курить не буду.
Вслед за мной бросили папиросы и другие ребята. Это решение было твердым и окончательным. Сейчас я отвечаю на вопрос, курил ли я, коротко: «Нет, не курил никогда». Мне не верят. А если верят, то с удивлением.
В восьмом классе я жил на квартире в селе Юрьево у тети Кати Мешковой. У нее было двое детей: сын Василий и дочь Рая. Муж ее погиб на фронте. Жили они бедно, хотя тетя Катя с Васей работали в колхозе. Колхоз в Юрьеве носил имя Калинина. Однажды в доме тети Кати появился мужчина лет сорока пяти. Его определили к тете Кате на квартиру. Потом я узнал, что мужчина прибыл в Юрьево на должность председателя колхоза.
Было решение руководства страны послать на подъем колхозов тридцать тысяч ответственных коммунистов. Их послали в основном в районы Сибири. И вот в колхоз Калинина прибыл Иван Данилович Степыкин. У тети Кати он пожил три или четыре дня, а потом ему дали свободный дом, где он стал жить с женой и с дочерью. И мне не пришлось даже пообщаться с Иваном Даниловичем. Но зато я был свидетелем того, как Иван Данилович способствовал перестройке домов в Юрьеве. Почти у всех жителей села дома были старые, отстоявшие почти сотню лет, и их надо было менять. Это и начал делать Иван Данилович. Всем, кто желал построить новый дом, он давал трактора, и на тракторах привозили бревна из тайги. В колхозе была образована строительная бригада плотников. Строили быстро и добротно. Юрьево на глазах преображалось.
Вместе с перестройкой домов Иван Данилович начал строить большой красивый Дом культуры в самом центре села. Для этого строительства завозились длинные и очень толстые листвяки. Некоторые в диаметре были более метра толщиной. Эти листвяки пошли на нижнюю часть Дома культуры. Стены и крышу сделали быстро. А вот дальше строительство так и не пошло. Не было сделано отопление, внутри не оштукатурили.
Я, учась в девятом и десятом классе, жил на квартире у тети Тани Малашкиной. От тети Кати Мешковой я ушел потому, что кто-то из них троих съедал мои продукты, которые я приносил на неделю из дома. Брали сливочное масло, мясо и даже хлеб. И мне из-за этого приходилось жить впроголодь неделю. Но я ни разу не сказал тете Кате о том, что мои продукты кто-то берет. Мне было стыдно говорить об этом.
И когда я начал жить у тети Тани Малашкиной, то я сразу ей сказал:
— Тетя Таня, давайте питаться вместе. Вы можете брать мои продукты и готовить на всех, но только чтобы я был сыт.
Тетя Таня согласилась на эти условия. После школы она наливала мне большую тарелку сытного аппетитного супа или щей и, когда я съедал тарелку, говорила:
— Давай еще налью.
— Да не надо, я вроде наелся, — отвечал я. Но тетя Таня брала тарелку, наливала еще, и я все съедал.
У тети Тани мужа не было. Она одна растила сына Мишку и двух дочерей. Жили мы все дружно, и я был как член их семьи. А вот хозяйство у них велось плохо. Из надворных построек была хилая низенькая стайка, служившая укрытием для скота и туалетом для нас. Дверей у стайки не было. И никогда не было у тети Тани запаса дров. Они с Мишкой привозили дрова, и мы каждый день пилили их на поленья, сжигали и на другой день опять пилили. Иногда я приходил из клуба часов в 12 вечера, и тетя Таня говорила:
— Пойдем, Витя, напилим дров, а то завтра утром нечем будет топить печь. Эти мои архаровцы разбежались кто куда, а одна я не напилю.
— Пошли, — говорил я, хотя идти мне было неохота. Хорошо, если светила луна и на улице было светло. При лунном свете мы пилили кругляки, я их колол и приносил в дом.
В девятом классе мы по вечерам ходили в школьное общежитие, расположенное во дворе школы. В общежитии жили девочки из других близлежащих к Юрьеву деревень: из Лебедевки, Драчевки, Березовки, Валынки, Татьяновки, Чети.
Нас, парней-девятиклассников, было тоже много из разных деревень. Но парни жили по квартирам. Мы хорошо дружили с Геной Москалевым, Федей Бобровским, Васей Тужаковым, Сашей Кульбановым.
Правда, хотя мы с Сашей Кульбановым проучились три года в Лазаревской семилетней школе и три года в Юрьевской средней школе, просидели за одной партой в последнем ряду, но душевных отношений у нас почему-то не было. Видимо, из-за того, что Саша был высокомерным человеком. И у него манеры поведения были не такими, как у нас. Он во всем хотел быть первым, но у него не получалось. Во всем я его опережал: в работе, в спорте, в овладении какими-то навыками. Мы были откровенны во всем друг перед другом, делились секретами, но душевности в наших отношениях не было.
Близкими и душевными были у меня отношения с Геной Москалевым и Васей Тужаковым. Гена жил в Юрьеве, и я много времени проводил у него дома. Мать его тетя Маруся была тоже вдовой, муж ее погиб на фронте. Она растила троих сыновей: Витю, Гену и Толика. Витя был старше нас на четыре года. Закончив семь классов, он не стал продолжать учиться, так как тогда в Юрьеве не было средней школы. А в Боготоле он не захотел учиться. И пошел работать в колхоз. Вскоре его забрали в армию, а после армии он уехал в Кемеровскую область, в город Белово, и там стал жить и работать.
У тети Маруси было выражение «Вужасть вужасная, это уму непостижимо», когда она чем-то удивлена была. «Что ж вы вчера так поздно из клуба пришли? Это же вужасть вужасная. Пришли под утро домой. Уму непостижимо», — говорила она нам, поднимая в школу. Я часто ночевал у Москалевых.
Вася Тужаков был родом из деревни В. Катеул, стоявшей на трассе Боготол—Тюхтет. Дорога связывала два райцентра, между которыми было сорок километров. В В. Катеуле была только семилетняя школа, и Вася в восьмой класс пришел учиться в Юрьево. И хотя до восьмого класса мы не знали друг друга, но, как только познакомились, у нас сложились такие добрые отношения, как будто мы с ним росли вместе все детские годы. Вася постоянно общался с нами и был для всех моих друзей и земляков  своим. Мы часто ходили к нам в Николаевку, где купались в речке Четь, ходили в клуб и спали после танцев на сеновале.
Вася был спортивным парнем. В школе на переменах мы выходили во двор, где был установлен турник, и делали на нем всякие силовые упражнения. Вася быстрее всех осваивал новое упражнение.
Зимой мы проводили перемены в спортивной комнате, где были брусья и кольца. И здесь мы друг другу показывали свои достижения. Если кто-то показывал что-то новое, все остальные старались научиться этому. У нас не было тренеров и наставников. Мы сами занимались всеми видами спорта, стараясь добиться успеха. Поднимали двухпудовую гирю. Добившись многоразового подъема, стали ее подбрасывать и ловить, потом перевертывать при подбрасывании и ловить. И добивались того, что все это делали легко.
Занятия спортом проходили у нас каждодневно. Зимой мы часто собирались компанией и ходили на лыжах на самые высокие горки, с которых спускались с такой скоростью, что из глаз катились слезы.
Мы всегда были чем-то заняты, хотя нас никто не заставлял. Мы сами себе находили занятие, потому что хотели быть развитыми и сильными.

Тем не менее я все время мечтал о гармошке. Желание научиться играть не пропадало. И его еще больше усилила моя одноклассница Лиза Волошенко, которая жила в Юрьеве и играла на гармони. Гармонь у нее была своя, она иногда приносила ее в школу и на переменах играла танцы: вальс, фокстрот, польку. Все, кто умел, танцевали. Танцевал и я, но мне хотелось играть самому. Лиза давала мне попробовать поиграть, хотя у меня ничего не получалось. Желание мое было стойким. Я давно просил мать купить мне гармонь, но она всегда ссылалась на то, что нет денег. Я не прекращал приставать к ней с этой просьбой. И мать как-то сказала:
— Вот лезь в погреб и перебирай картошку, чтобы можно было свезти на базар и продать. Если продадим, то я дам денег на гармошку.
Я несколько дней сидел в погребе и перебирал картошку. Когда перебрал, мы поехали в Боготол на базар и все продали. У матери появились деньги. Но купить гармонь не смогли, так как их в магазинах не было. Каким-то путем я узнал, что Новосибирск может прислать гармонь через посылторг. Я тут же об этом сказал матери.
— Пиши, пусть присылают, — сказала она.
На почте в Юрьеве я заполнил перевод за гармонь и отправил его в Новосибирск. И какая же была радость, когда через месяц я получил извещение, что гармонь пришла на почту! Это произошло накануне годовщины Октября 1955 года. Я помчался на почту и получил новенькую зеленую гармонь.
В то время я был девятиклассником и жил на квартире у тети Тани Малашкиной. У меня началась новая жизнь. Моя мечта сбылась. Встретившись в школе с Лизой Волошенко, я сказал ей о том, что получил гармонь. После уроков она пришла ко мне и поиграла на моей гармони.
— Хорошая гармонь, — сказала Лиза.
— Лиза, ну скажи мне, как у тебя получаются мелодии на гармошке? — спросил я.
— Да просто. Ты вот знаешь какую-то мелодию и подбирай ее.
— Понял! — воскликнул я. — Дай-ка попробую.
Я взял гармонь и начал подбирать мелодию песни «Катюша». Ошибаясь, я находил нужную клавишу, и у меня начало получаться.
— Ну, вот и получается. Понял? — спросила Лиза.
— Лизочка, понял. Спасибо.
Лиза ушла, а я до вечера не выпускал гармонь из рук, пока не подобрал «Катюшу». Потом, делая уроки, я то и дело прерывался, брал гармонь и пробовал, не забыл ли я игру.
Поднявшись утром в школу, я почувствовал, что у меня болит левое плечо и левое запястье припухло и покраснело. Я понял, что это от гармони. Но все равно я попросил у тети Тани разрешения попробовать сыграть «Катюшу».
— Да играй. Теперь уже все проснулись, — сказала тетя Таня.
И я несколько раз проиграл песню. Позавтракав, я, счастливый, пошел в школу. Там уже все знали, что я получил гармонь.
После школы я сразу же сел за гармонь и, проиграв «Катюшу», начал подбирать другую мелодию. Это была песня «Златые горы». И вторая мелодия стала получаться.
— Садись поешь, а то помрешь с голоду из-за этой гармошки, — сказала тетя Таня.
— Тетя Таня, я правильно играю? — И заиграл «Златые горы». Тетя Таня запела:
— Когда б имел я златые горы и реки...…
— Вот тут — неправильно, — сказала тетя Таня и спела, как надо.
Я нашел нужные клавиши и проиграл.
— Во, теперь правильно, — сказала тетя Таня. — Ну, садись поешь.
Пообедав, я наспех сделал уроки и снова сел за гармошку.
Вечером ко мне пришел Гена Москалев, и я ему проиграл мелодии двух песен.
— Но ведь ты только правой рукой играешь, а надо же и левой играть, — сказал он, прослушав мою игру.
— Пока я еще не имею понятия, как играть левой.
— Ну, ничего. Научишься.
И на другой день я спросил у Лизы, как надо играть левой рукой.
— Ой, а я и сама не знаю, как. Я играю по слуху, то есть чувствую, что подходит в басах к мелодии, а что нет.
— Ну, а как надо играть левой? Там же и клавиши другие. Что-то у меня не получается.
— Давай после уроков зайдем к нам, и я покажу тебе, — сказала Лиза.
Их дом стоял во дворе школы. Когда-то отец Лизы был директором школы, а мать — учительницей начальных классов. И им как учителям построили дом во дворе.
Я стеснялся идти к ним, но Лиза сказала:
— Да ты что? Нечего стесняться. Пошли!
Мы вошли в дом, и Лиза, взяв гармонь, сказала:
— Вот смотри, как тут надо играть. — И она поиграла указательным и средним пальцами.
Дома я стал сразу же осваивать технику игры на басах.
Я радовался тому, что у меня стали получаться темп и ритм. Помогало то, что я напевал какие-то мелодии и играл на басах без игры на правой клавиатуре. Вся игра строилась по слуху, так как у меня понятия не было о музыкальной грамоте. Да и все играющие на гармони не знали музыкальной грамоты. Меня никто не заставлял играть, не внушал, что от усердного труда будет зависеть успех игры на инструменте. Я обладал одним желанием научиться играть, и это желание заставляло меня все свободное время посвящать игре.
Недели через две прошла боль в плече и опухоль на левой руке, пальцы все легче и легче двигались по клавишам. От этого я испытывал еще большее удовлетворение и желание овладеть техникой игры. И я на глазах у тети Тани, ее Миши, Вали и Гали уже довольно сносно играл на гармони. Все мои сверстники и друзья удивлялись моим успехам и просили прийти в школу с гармошкой. Я не соглашался до тех пор, пока не научился играть вальс «Дунайские волны». Это было большим событием в школе, когда я пришел с гармошкой и заиграл на перемене этот вальс. На второй этаж сбежались все ученики и окружили меня. Сначала все слушали, а потом кое-кто начал танцевать. Это было во второй половине декабря, то есть прошло чуть больше месяца, как я получил гармонь. Сбылась моя вторая мечта — я научился играть на гармони.
Вскоре наступило время зимних каникул, и я принес гармонь домой в Николаевку. Принес в холщовом мешке, в котором носил продукты в Юрьево на неделю. Время уже было к вечеру, и мать начала готовить корм скоту. Она не видела, как я доставал гармонь, а только услышала, как я заиграл припев песни:
Ой, рябина кудрявая,
Белые цветы,
Ой, рябина, рябинушка,
Что взгрустнула ты?
Мать от неожиданности выпрямилась и стояла молча. А потом я увидел, что по щекам ее потекли слезы. Проиграв два раза припев, я сказал:
— Ну вот, видишь, я же не зря так долго просил купить гармонь.
— А когда же ты научился играть? — спросила она.
— Да вот за ноябрь и декабрь.
— Можайские уже два года, как купили гармошку, а сыновья их так и не научились играть, — сказала мать.
— А я вот за два месяца научился!
Мать когда-то успела сходить к Кучмановым, к Тришкиным и сообщила, что я принес гармонь и уже играю.
В воскресенье я пришел на вечерку, которая собралась в одном из домов в деревне. Это был дом Зубченко, где в семье было двое взрослых сыновей и дочь.
Получилось так, что наш николаевский гармонист Коля Сахаров не пришел на вечерку и молодежь осталась без музыки. Все сразу попросили меня поиграть. Я сходил домой за гармошкой и весь вечер играл вальсы, фокстроты, польку, «Подгорную», краковяк и «Саратовскую».
Когда вечерка закончилась, меня попросили и на следующий вечер поиграть. Только вечерка была уже в другом доме.
И так я все каникулы играл по вечерам. Мне нравилось, что некоторые девушки и парни не только танцевали, а и пели песни, которые я играл.

Так началась моя жизнь с музыкой. Я продолжал совершенствовать технику игры, включая при исполнении некоторых мелодий вариации. Но тогда я не знал, что это вариации. Просто мне так хотелось украсить мелодию. Постепенно я накапливал песенный, танцевальный, плясовой репертуар. И я все больше обнаруживал, что многие мелодии на гармошке нельзя сыграть. Не хватало каких-то звуков. Я очень сожалел об этом, так как мне хотелось все играть, что я слышал по радио.
Однажды я, как участник художественной самодеятельности школы, поехал в Боготол на районный смотр, который проходил в Доме культуры железнодорожников. Мне он показался очень большим учреждением культуры. Я был участником хора. А на смотр приехало много солистов и солисток из разных сельских школ района. Пели они хорошо, но без сопровождения, так как музыкантов во многих школах не было, и учителя сельских школ попросили баяниста Дома культуры, чтобы он аккомпанировал  певцам. Баянист, слушая солистов, сразу же подбирал мелодию и красиво сопровождал пение.
Когда песня была спета, он говорил парню или девушке: «Запомни, твоя песня в ля миноре». Я стоял около баяниста как завороженный от удивления, что он легко подхватывал любую мелодию и что у него на баяне так много клавишей на правой и левой клавиатуре. И оттого, что баянист легко играл на баяне, он мне казался богом. С волнением и трепетом я все же набрался смелости и спросил у баяниста:
— А что, на баяне можно сыграть любую мелодию?
— Абсолютно все можно сыграть, — ответил баянист.
— Вот это да! — с восторгом произнес я. Мне хотелось спросить, что такое «ля минор», но я постеснялся показать полную свою безграмотность. Зато это словосочетание — «ля минор» — четко отложилось у меня в памяти.
А когда я увидел первый раз ноты, то они мне тоже показались недосягаемыми. Я не представлял, как можно смотреть на нотную запись и играть самые расчудесные мелодии.
Как-то в Боготоле у кого-то из дальних родственников оказался баян, и я попробовал на нем играть. По слуху я стал подбирать мелодию, которую не мог сыграть на гармошке. И на баяне я легко подобрал всю мелодию. Но играл, как на гармошке, — по одной клавише на правой клавиатуре. И мне это не нравилось. Но я понял, что мне нужен баян. У меня появилась новая мечта и огромное желание — научиться играть на баяне. Но в то время эта мечта была несбыточной. И я продолжал играть на гармошке.

В девятом классе произошло и еще одно важное событие в моей жизни. Я впервые влюбился. И не просто влюбился, а заболел любовью. Я уже говорил о том, что мы, парни, ходили в общежитие к девочкам. И, когда я перешел в девятый класс, в школе появилась восьмиклассница из деревни Лебедевка. Она, как обычно, поселилась в школьном общежитии.
Мы, приходя в общежитие, предлагали девочкам то пойти вместе в кино, то просто погулять, то на танцы в клуб. Девочки соглашались, и мы большой ватагой выходили из общежития.
И однажды во время очередного гулянья по улице Юрьева я подошел к двум девушкам и взял их под руки. Одна из девушек была Оля Трайковская, которую я приглядел уже давно в общежитии и которая мне нравилась. И вот лунным морозным вечером подвернулся случай взять Олю под руку. Я сразу дал понять, что хочу пройтись с Олей. Другая девушка это почувствовала и отошла от нас, и дальше мы пошли с Олей вдвоем. Сердце мое от волнения билось неимоверно. Я не знал, что мне говорить ей, и не помню, о чем мы говорили. Помню только, что я предложил Оле дружить и встречаться. Оля согласилась. И мы до конца девятого класса встречались с ней. Вскоре Оля перешла из общежития на квартиру в дом, расположенный на соседней улице, которую почему-то называли Красносельском. Еще одну улицу села называли Сахалином, хотя она была на близком расстоянии от главной улицы Юрьева.
О моих встречах с Олей узнала тетя Таня. И кто-то ей показал Олю. Тетя Таня сказала:
— Ну и девку ты, Витька, себе нашел.
— А что? — спросил я.
— Да уж больно маленькая. Ее маслом помажь, так и кот может съесть зараз.
Я от души рассмеялся над ее образной оценкой и сказал:
— Ничего, тетя Таня, она же еще только в восьмом классе.
После окончания девятого класса мы с Олей жили в своих деревнях. Я — в Николаевке, а она в — Лебедевке, расположенной от Николаевки за пятнадцать километров. У меня был новенький велосипед, и я часто на нем ездил  в Лебедевку через Юрьево. В Юрьеве подбиралось еще несколько парней, в том числе Гена Москалев и Вася Тужаков, и мы, человек пять-шесть, ехали в Лебедевку.
За время встреч с Олей зимой я так влюбился в нее, что очень скучал и по-настоящему страдал в Николаевке без нее. И, когда приезжал в Лебедевку и встречался с ней, был самым счастливым человеком на земле. Однажды мы приехали в Лебедевку, вошли в клуб, а Олю там не увидели. Мы все поехали к ней домой. Подъехав к палисаднику ее дома, Гена Москалев позвал Олю. Из раскрывшегося окна показалась мать Оли:
— Вы чего хотите?
— Ольгу позовите, — сказал Вася Тужаков.
— А она спит. За день наработалась и спит.
— Ну, разбудите.
— Не, не буду будить. Если б не спала, то позвала бы, — сказала мать.
Мы не стали настаивать и уехали. Расстроен я был очень сильно. И потом долго не ездил в Лебедевку. Старался заглушить свое страдание работой в колхозе и дома. Ваня в это время был в армии, и все мужские работы по дому лежали на мне. Я поставил новый забор и сделал новые ворота. По выходным дням я наводил порядок во дворе и у хаты, подметая и убирая мусор. А на Троицу я из небольших срубленных берез делал аллею к воротам.
Этот праздник мы с Колей и Витей Кучмановыми, Васей Тришкиным устраивали таким образом. С утра мы все шли на рыбалку на речку Четь, в которой было много пескарей на песчаных отмелях. Наловив пескарей, мы чистили и потрошили их прямо на речке и шли домой. Дома брали хлеба, сала, несколько сырых яиц, сковороду, вилки, нож, лука зеленого, пескарей и шли в лес. Выбрав поляну, мы из сухого валежника разжигали костер и на костре жарили сало, потом пескарей и, когда они поджаривались, обжаривали пескарей в яйцах, посыпав солью и зеленым луком. Блюдо получалось отменное. Ели мы с аппетитом.
Хочу отметить особо наше увлечение рыбалкой, которой мы отдавали большую часть свободного времени. Мы знали все рыбные места на длинном участке реки. Когда-то на реке было очень много мельниц, построенных именитыми николаевцами. В самом глухом месте была Цырульникова мельница, через какое-то расстояние — Кульбанова мельница, затем Степанова, Рыжкова и Писаренкова. Все эти владельцы мельниц перепружали речку, и перед запрудой получались большие водоемы, в которых было много всякой рыбы. Потом почему-то четыре мельницы сломали, и осталась одна Писаренкова мельница. Я видел это грандиозное сооружение на реке и даже участвовал в укреплении запруды в весенний период. Запруда состояла из стены, сделанной из круглых жердей, установленных вертикально. Перед жердями насыпалась земля, преграждая путь реке, и вода скапливалась у запруды, образуя большой водоем. Для протока воды из водоема делалось небольшое корыто из досок, которое могло перекрываться деревянным шлюзом. Через корыто вода текла под сильным напором и попадала на лопасти большого колеса в несколько метров в диаметре. Колесо от напора воды вращалось и приводило в движение жернова, которые представляли собой два больших круглых камня. Сухое зерно попадало между камнями и перетиралось в муку. Я до сих пор удивляюсь смекалке и деловитости сибирских мужиков. Ведь это была не просто мельница, а целое огромное инженерное сооружение.
Мы не раз с матерью привозили зерно на эту мельницу, а увозили муку, из которой мать пекла хлеб, пироги, булки, шаньги, пряники, сушки и другие изделия. Ячменное зерно у нас было свое, так как мать часть огорода засеивала ячменем. А рожь и пшеницу мы получали на трудодни.
Выращенный ячмень мы сами жали серпами, вязали в снопы, сушили и потом цепами обмолачивали. Цеп — это тоже специальный инструмент для обмолота колосьев. От деда и я научился делать их. Работа с ячменем мне очень не нравилась, так как его усы на колосьях были клейко-колючими.
Не раз мне приходилось работать пастухом. Пас то колхозное стадо коров, то скот, который был в хозяйстве николаевцев. Работа пастуха не очень трудная, но нудная. С раннего утра и до позднего вечера ты стережешь большое стадо скота. А у каждого животного свой норов и характер. Одни спокойно едят траву на пастбище, а другие так и норовят уйти из стада — то в лес, то к стогу сена, то пободаться с другой скотиной. И надо, чтобы вечером все стадо вернулось домой сытым и в сохранности. Сытость определялась надоем молока от коров. На другой день пастух мог услышать или похвалу, или упрек.
Приходилось стеречь несметное количество колхозных цыплят. Особенно они были ретивы во время кормления. Казалось, что они и тебя склюют вместе с зерном. Целый день приходилось смотреть за ними и охранять от коршунов, которые в любой момент могли налететь и схватить цыпленка. Такое случалось часто.
Но, что бы я ни делал, чем бы ни был занят, я постоянно думал об Оле. Я не знал, почему она тогда не пришла в клуб. Больше всего я боялся того, что она отвергла меня и решила со мной не встречаться. И я не верил в то, что она спала, когда мы приехали с ребятами. Я думал, что она попросила мать сказать, что спит. Каждая моя мысль была о ней. Я впервые познал боль души.
Однажды Витя Кучманов принес мне письмо.
— Тебя дома не было, и дядька Федор отдал нам письмо, — сказал Витя. Дядя Федор Можжаров — это наш деревенский почтальон.
Как же я обрадовался, когда увидел на обратном адресе слова «д. Лебедевка»! Обрадовался и тут же встревожился: «А вдруг там ее отказ от встреч со мной?»
Я ушел в огород и распечатал письмо. Первые слова: «Здравствуй, Виктор» я запомнил на всю жизнь. Дальше она писала: «Почему ты не приезжаешь? Не хочешь встречи со мной? 23-го июля Маша Книга пригласила меня на день рождения и попросила меня, чтобы я и тебя пригласила. Приезжай. Если не хочешь быть со мной, то мы сядем за столом в разных местах, чтобы ты меня не видел. Я хочу, чтобы ты приехал. Жду. До свидания. Оля».
После такого письма я в ближайшую субботу, не дожидаясь 23  июля, поехал в Юрьево. Заехал к Гене Москалеву и рассказал ему о письме Оли.
— Ты поедешь со мной в Лебедевку?
— Давай съездим, — как-то безразлично сказал Гена.
Вечером мы поехали в Лебедевку и в клубе встретили старшую сестру Оли Надю. Мы поздоровались с ней, и Гена спросил:
— А Ольга где?
— Дома. Чего-то не пошла в клуб. Но я сейчас за ней схожу.
Минут через пятнадцать Надя с Олей пришли. Я подошел к Оле и сказал:
— Здравствуй.
— Здравствуй, — недовольно сказала Оля. Меня это удивило.
— Мы можем поговорить? — спросил я.
— О чем?
— Есть о чем. Пошли.
Мы вышли из клуба, и я хотел взять Олю под руку, но она убрала свою руку. Это меня еще больше удивило и вызвало недоумение. Но, сдержавшись, я сказал:
— Я получил твое письмо.
— Ну и что? — опять каким-то неприятным тоном сказала Оля.
— Как что? Я приехал.
— Я тебя приглашала на день рождения к Маше.
— Так сегодня мне не надо было приезжать?
— Не знаю, — опять неопределенно сказала Оля.
— Оля, не считай меня дурачком.
— Я не считаю, — сказала Оля холодным и спокойным тоном. В душе у меня была буря недовольства. Больше всего мне не нравился ее тон. А на это я с детства реагировал очень чувствительно. Плохой тон всегда на меня действовал угнетающе. Мне ничего не хотелось делать, если меня просили об этом плохим тоном. Хороший тон меня всегда ободрял. Эта черта характера и сейчас во мне есть, но только к тону разговора я отношусь по-взрослому и принимаю во внимание состояние человека, настроение, ситуацию. Срывать на ком-то свое плохое настроение я считаю абсолютно невежливым. Разговаривая тогда с Олей, я не учитывал ее настроение и считал, что она должна говорить со мной нормальным тоном.
— Мне непонятно, почему ты так ведешь себя со мной. Я что-то сделал тебе плохое? —  спросил я.
— Ничего, — ответила Оля.
— Тогда в чем дело?
Оля молчала. И это молчание еще больше укрепило мысль, что она решила порвать со мной дружбу.
— Ладно, не будем больше ничего говорить. Ты пойдешь в клуб?
— Нет. Я домой пойду.
— Я провожу тебя?
— Как хочешь.
Мы молча пошли рядом. Не знаю, что было у Оли в душе, а мою душу разрывало на части. Молча мы дошли до дома, остановились, и я, не выдержав, обнял Олю и поцеловал. Но и к поцелую она отнеслась спокойно. Это было еще одним ударом. Ведь зимой, когда мы с ней встречались и ходили по Красносельску, поцелуи были естественным дополнением к нашим чувствам. Оля спросила:
— Так ты приедешь к Маше?
— Не знаю. Думаю, что нет.
— Почему?
— А что мне здесь делать?
— Ну, смотри, как хочешь.
— Все. До свидания.
Оля пошла во двор, а я — в клуб. Гена танцевал с Надей. Увидев меня, они остановились, и Гена спросил, улыбаясь:
— Ты что такой кислый?
— Поехали, — сказал я.
— Вы что, поругались с Ольгой? — спросила Надя.
— Не знаю.
— Ну, я ей дам дома разгон, — сказала Надя.
— Ты поедешь домой? — спросил я Гену.
— Ну, поехали.
И мы поехали в Юрьево. В небе светила луна, освещая дорогу. Но одну глубокую лужу я принял за накатанную дорогу, въехал в нее, не смог прокрутить педали, и велосипед остановился. Моя левая нога глубоко ушла в грязь, и отглаженные новые брюки были испачканы.
Приехав в Юрьево, Гена предложил мне ночевать у них, но я сказал:
— Да нет, поеду домой, надо брюки отчистить.
— Так что у тебя с Олей получилось?
— Да ну ее... Что-то мудрит. Я не понял. Как и Галька твоя.
— Да все они, наверно, такие, — заключил Гена.
— Когда приедешь в Николаевку?
— Гальки-то сейчас нет дома. Она уехала в Красноярск к брату.  Как вернется, то приеду и поговорим с ней, что к чему.
Я приехал домой к началу пятого утра. Мать вышла во двор хлопотать по хозяйству. Увидев меня, она выругалась и сказала:
— Надо же — утром заявился! Какой с него работник будет? Всю ночь где-то прокрутился.
Я ничего не сказал и прошел в хату. Разделся и лег спать. А часов в семь я услышал под окном крик бригадира Митрофана Листрукова:
— Витька! Витька!
Еле проснувшись, я подошел с полузакрытыми глазами к окну.
— Что тебя не докричаться? Давай приходи в бригаду, есть работа.
Пересилив сонливость, я пошел в бригаду.
— Поедете с Гришей Андреевым опахивать картошку, — сказал дядя Митрофан.
Я нашел во дворе Гришу. Он уже запряг в плужок коня, и мы, забравшись вдвоем на его спину, поехали на картофельное поле. Приехав, мы пустили коня поесть травы, а сами легли спать.
Часа через три нас разбудили редкие капли дождя.
— Вроде как дождь начинается, — сказал Гриша.
— А мы-то еще ничего не сделали. Давай начнем, пока дождь не сильный.
— Да вон туча находит.
— Ну и давай хоть сколько-то сделаем.
Я сел на коня верхом, а Гриша встал за плужок, и мы начали окучивать картошку. Но до дождя мы успели окучить только четыре борозды. Приехали в бригаду все вымокшие. Дядя Митрофан был в бригаде и спросил:
— Ну, опахали?
— Да ты что? Только четыре борозды…...
— Как четыре? За четыре-то часа!
— Так дождь пошел.
— Дождь пошел десять минут назад.
— А там раньше пошел, — сказал я.
— Вы мне не темните. Проваляли дурака и на дождь ссылаетесь, — недовольно сказал дядя Митрофан. Поняв, что мы виноваты, дядя Митрофан строго сказал:
— Если завтра картошка не будет опахана, то я вам не только ничего не начислю, а и сниму с вас трудодни за два дня. Ведь картошка перерастает.
— Ладно. Сделаем, — сказал я.
Мы с Гришей решили поехать после дождя, как только подсохнет. Работали мы в полную силу до самого вечера. К вечеру мы опахали весь участок и утром доложили дяде Митрофану, что все сделали.
— Ну вот. А то дождь им помешал... — сказал он.
Время шло быстро, но я хотел, чтобы оно шло еще быстрее, так как в сентябре мы снова встретимся с Олей. Моя душевная боль от любви не проходила. И я по-прежнему страдал.
На день рождения к Маше Книге я не поехал, боясь, что с Олей я не налажу отношений. Чувствовал я себя, как будто в неволе отбывал наказание.
За лето один раз приезжал в Николаевку Гена Москалев. Галя его вернулась из Красноярска, они встретились, но отношения не наладили. Гена тоже очень любил Галю Сикирицкую. Но когда получился конфликт, он вел себя так, как будто его конфликт не волнует. «Девок полно», — говорил он. И только я знал, что он страдает из-за разрыва с Галей.
И вот наконец пришел сентябрь. Мы все собрались в Юрьево. В школе я увидел Олю и сказал:
— Здравствуй, Оля.
— Здравствуй, — улыбаясь своей необыкновенной улыбкой, сказала Оля. За этой улыбкой скрывалась какая-то недосказанность.
— Мы можем с тобой встретиться?
— Когда?
— Сегодня.
— Во сколько?
— Ну, как скажешь. Вечером. Ты у Тарасенкиных будешь жить?
— Да. Пока там. Так же, втроем.
— Во сколько мне прийти к вам?
— Часов в девять.
Вечером я пришел в дом на Красносельске, где жили три девушки из Лебедевки — Маша Книга, Люба Михаленко и Оля. Оля быстро собралась, и мы пошли с ней по тем местам, где гуляли зимой и весной.
Встреча была очень хорошей. Мы выяснили все недоразумения и договорились, что будем встречаться и продолжать нашу дружбу. Я опять засиял от счастья. И все пошло нормально. Мы учились, ходили по вечерам в клуб на танцы, в кино, потом шли с Олей на Красносельск и долго гуляли, останавливаясь у одного из пустынных домов. А если в школе было какое-то мероприятие, то мы после него гуляли в маленькой березовой роще за Домом культуры.
Помирились и стали также встречаться Гена с Галей. Мы были две самые счастливые пары на свете. У каждой пары была своя береза. И я, и Гена вырезали свои инициалы и инициалы Оли и Гали. На моей было вырезано «БВА—ТОА», а на березе Гены —  «МГА—СГТ». Эти березы стоят и поныне, но только буквы почти совсем заросли.
Жил я так же на квартире у тети Тани. Мишу ее забрали в армию, Валя бросила учиться и стала встречаться с одним солдатом, которого в числе многих прислали в колхоз на уборку урожая. Солдат решил жениться на Вале, вскоре состоялась свадьба, и он увез Валю к себе на родину, в Забайкалье. Но Валя быстро вернулась домой, так как оказалось, что у этого солдата уже есть дома жена и ребенок. Валя стала работать в колхозе. Ее младшая сестра Галя училась в школе плохо. Помочь ей было некому, так как тетя Таня сама была безграмотной.
Мы по-прежнему почти каждый день пилили дрова. Только иногда я с Валей напиливал дров на несколько дней. Но мы не унывали и жили весело. Пример в этом показывала тетя Таня. Все невзгоды она воспринимала с оптимизмом: «А что сделаешь? Такая она, жись. Ничего. Переживем».
Но к концу десятого класса у нас с Геной опять начались неурядицы в отношениях с нашими девушками. Сначала конфликт возник у него с Галей, и Галя, не доучившись в девятом классе, уехала в Красноярск.
Потом и у меня с Олей начались ссоры. Зачинщицей была всегда она. Наверное, она не любила меня по-настоящему. Встречалась она со мной просто ради интереса. Я это чувствовал, но никогда ей ничего не говорил. И наконец я решил с ней не встречаться.
О том, что происходило в моих отношениях с Олей, знали Гена и Вася Тужаков, который стал дружить с девятиклассницей Любой Мешковой. Она жила в Юрьеве в обеспеченной семье и, наверное, от этого была очень высокомерной. Но при этом красивой и статной.
Вася влюбился в нее так сильно, что готов был на все ради этой любви. И отношения их складывались очень хорошо. Портила их Люба своей высокомерностью.
Училась Люба в одном классе со своей соседкой Валей Кузьминой. Они были похожи лицом, ростом, фигурой.
Однажды после танцев в Доме культуры Вася предложил мне пройтись с ними по улице, так как они всегда ходили втроем: он, Люба и Валя. Я согласился, и мы, пройдя немного вчетвером, разделились по парам. Я пошел с Валей, а он — с Любой. И Валя согласилась встречаться со мной. Немного времени мы встречались, не испытывая никаких чувств друг к другу. Любви явно не было. И вскоре наши свидания прекратились. Я чувствовал, что по-прежнему люблю Олю. Но когда я снова подошел к ней, она сразу же упрекнула меня:
— А как же Валя Кузьмина?
— Да это так...… несерьезно. И я понял, что несерьезно не могу.
Мы опять с Олей стали встречаться, но счастья я не испытывал, так как по-прежнему не ощущал чувств Оли, хотя она ни разу не сказала, что не любит меня. К концу десятого класса наши отношения с Олей оставались неопределенными.
Зимой из армии вернулся Ваня. По пути домой он заезжал к дяде Даниилу, который радушно его принял, купил в подарок красивые ручные часы и предложил приехать к нему на постоянное местожительство. Но Ваня решил к нему не ехать и устроился на работу в Боготоле. Его приняли кладовщиком базы вагонов-ресторанов. Поезда дальнего следования останавливались в Боготоле, и вагоны-рестораны получали на этой базе продукты, напитки, спиртное и прочее.
Ваня быстро освоился с этой работой, и дела у него пошли хорошо. Как-то приехав в Боготол, я зашел к нему на базу и попросил что-нибудь попить.
— Вон стоят ящики с бутылками ситро, бери и пей сколько хочешь, — сказал Ваня.
Мне так понравился этот напиток, что я за один день выпил восемь бутылок.
В другой мой приезд Ваня с приятелями пили пиво и угостили меня. Я впервые попробовал пиво. Оно мне не понравилось, и я не стал его пить.
Дела у Вани шли лучше и лучше. Он получал большие деньги и мог бы строить хорошо и разумно свою жизнь. Но он начал пить водку. Напивался до потери разума. Стал учинять драки в ресторанах и в других местах. Приезжая домой, требовал у матери самогонки и напивался до безумия.
И однажды в Боготоле он накинулся на какую-то женщину. Кто-то вызвал милицию, его арестовали и завели дело на него. Как его ни пытались отвести от суда, ничего не получилось. Суд состоялся, и его посадили на два года в тюрьму.

И вот десять классов школы остались позади, предстоял выпускной вечер. Утром этого дня я зачем-то поехал на велосипеде в Боготол. Там встретил мужчину из Николаевки, и он мне сказал:
— А к тебе приехал брат из Норильска, я его видел с Мишкой Писаренко, ну, с Ботиком. Ленька его зовут.
Мишку Писаренко почему-то в деревне звали Ботиком.
— Да? А где они?
— Поехали в Николаевку. Ботик на коне был, и он Леньку забрал.
Я поехал домой. Ехал я на велосипеде с такой скоростью, что обгонял на неровных местах дороги автомашины. Двадцать пять километров я проехал за сорок минут. Когда подъехал к хате, увидел во дворе Леню. Мы обнялись. Мать на железной печке во дворе жарила глазунью с салом и луком.
— А у меня сегодня выпускной в школе, — сказал я.
— А у нас неделю назад прошел, и я вчера на самолете прилетел в Красноярск, а сегодня приехал в Боготол и с дядей Мишкой Писаренко приехал сюда.
— А мне в Боготоле сказали, что ты приехал. Я за сорок минут прилетел оттуда.
— Идите садитесь есть, — сказала мать.
— Ты поедешь со мной в Юрьево на выпускной? — спросил я Леню.
— Я не против.
Я взял у Вити Короткова велосипед для Лени, и мы поехали в Юрьево.
Вечер прошел хорошо. Узнав, что Леня играет на баяне, ребята принесли откуда-то инструмент, и Леня играл танцы и песни в школе, а потом мы почти до утра ходили по улицам Юрьева, Красносельска и Сахалина. Для Юрьева это было историческим событием — мы были первыми выпускниками Юрьевской средней школы. В то время в Советском Союзе было обязательным всеобщее семилетнее образование. В Николаевке нас было шесть человек, закончивших десять классов.
На другой день мы — выпускники школы — посадили около школы каждый по деревцу, которые все принялись, и сейчас, хотя и здания школы нет, стоят мощные деревья.
Перед самым окончанием десятого класса я в благодарность тете Тане за ее доброту огородил двор ее дома круглым штакетником. Это было всем на удивление.
Приехав домой, мы с Леней стали собираться в Новосибирск для поступления в какой-нибудь институт. Выбрали Новосибирск потому, что здесь жила родная сестра наших отцов тетя Оля и уже учились в институтах две старшие сестры Лени Валя и Тамара. Валя заканчивала географический факультет педагогического института, а Тамара — третий курс медицинского. Мама дала мне шестьдесят рублей, и мы поехали.
В Новосибирске нас должна была встретить Тамара. Но ее к приходу поезда не оказалось. Мы с Леней вышли на привокзальную площадь, и я поразился величине всего: площади, вокзала, домов. На площади было скопище легковых машин, то и дело подходили и разворачивались трамваи. Больше всего меня интересовало, куда уходили машины и трамваи.
Леня посмотрел адрес Тамары, записанный на листочке, подошел к водителю легковушки и спросил, как проехать по указанному адресу.
— Это недалеко. Поедете? — спросил водитель. — Садитесь, и я вас мигом доставлю.
Мы сели, и водитель быстро погнал. И вдруг Леня сказал:
— Вон Тамара едет! Посигнальте той машине, чтобы остановилась.
Водитель рукой помахал встречной машине, и она остановилась. Тамара увидела Леню, и они почти одновременно вышли из машин.
— А я немного опоздала, — сказала Тамара. — Пересаживайтесь в мою машину.
Мы рассчитались с нашим водителем и поехали с Тамарой. Я ничего не понимал и только удивлялся, как живут здесь люди, как они находят свои дома.
Подъехали к частному дому, обитому коричневыми досками. Здесь на квартире жила Тамара. Хозяева были евреи. Хозяйка расположила нас с Леней в маленькой комнате.
Дальше мы были в распоряжении Тамары. Она определила, что мы должны поступать в Новосибирский электротехнический институт. И на другой день мы поехали туда. Сдали документы, и нам с Леней дали комнату в общежитии института. Узнав расписание вступительных экзаменов, мы начали готовиться к ним. Я чувствовал, что мне экзамены не сдать. Познания мои были уж очень примитивными. Особенно в математике и физике. Я и не хотел поступать в институт. Но Тамара настояла, чтобы мы поступали.
Сочинение мы написали оба на двойку. А на другой день я по новосибирскому радио услышал, что культпросветучилище готовит специалистов для учреждений культуры с обучением игре на баяне.
— Все, Леня, я иду в это училище, — сказал я. И на следующий же день нашел по указанному адресу небольшое двухэтажное бревенчатое здание училища. Вступительный экзамен я сдал легко. Он заключался в основном в собеседовании. Сергей Александрович Лушин поспрашивал меня по истории, по литературе и спросил:
— А к музыке имеете интерес?
— Я играю на гармони.
— О-о! Так это совсем хорошо! А у нас научитесь играть на баяне.
— Я из-за баяна и пришел к вам.
— Очень хорошо. Мы вас принимаем. Сейчас поезжайте домой, а первого сентября приходите на занятия.
Я поехал домой, а Леня остался в Новосибирске. Они с Тамарой забрали документы из электротехнического института и сдали в Новосибирский институт инженеров железнодорожного транспорта на факультет промышленного и гражданского строительства. Экзамены Леня сдал и стал студентом. До сентября он уехал в Норильск к родителям.
Встретились мы с ним в сентябре у тети Оли. Я стал у нее жить, а Леня определился в общежитие института.
В сентябре нас отправили в колхоз на уборку урожая. В нашей группе было только три парня и двадцать семь девушек. И так получилось, что я один был из деревни, а остальные — из города.
В колхозе поселили нас в полевом культстане, где мы спали на общих полатях из досок. Поверх досок была постелена солома. Для меня эти условия были не страшны. А остальные просто мучились. Они к труду были не приучены, ведь приходилось работать и на копнителях, и на зернотоках, и на зерноочистительных машинах, и на сушилках. Уставали к вечеру до бессилия. Но держались стойко.
Отработав месяц, мы вернулись в Новосибирск и начали учебу. Мне было все интересно, но наибольшее удовлетворение я получал от занятий по баяну с преподавателем Александром Владимировичем Мироновым. С самых первых дней я стал делать успехи в игре и музыкальной грамоте. Уроки по классу баяна были два раза в неделю, и я к каждому занятию выучивал произведение, которое мне задавал преподаватель.
Пробыв до обеда на лекциях, я до позднего вечера занимался баяном. За три месяца я догнал тех, кто учился уже на втором курсе. Моему примеру последовал парень из другой группы, Гера. Мы с ним принимали участие в концертах, играли на баяне, в оркестре баянистов. Однажды я играл «Крыжачок» на концерте в помещении Новосибирского театра оперы и балета. Огромный зал был полон народа. Я вышел на большую сцену и сел на стул, стоявший в центре. Никогда я так сильно не волновался. Казалось бы, я должен был чувствовать гордость, что я, парень из глухой деревни, выступаю на такой большой сцене при полном зале слушателей. Я играл, как включенный автомат, ничего не соображая. Гром аплодисментов после исполнения танца меня не вывел из оцепенения. И я долго не мог прийти в себя.
Зато на другой день в училище обо мне говорили и студенты, и преподаватели. Похвалил меня на лекции и директор училища Генрих Израилевич Анцелевич:
— Виктор показал, каких успехов можно достичь, если серьезно и добросовестно относиться к учебе.
— Вы его не перехвалите, а то он зазнается, — сказала Катя Вожова, с которой я сидел за одним столом.
— Я думаю, что он не зазнается, а будет еще лучше и упорнее заниматься баяном, — возразил Генрих Израилевич. И эти его слова были для меня самым ценным. Я постоянно помнил о них.
Живя у тети Оли на квартире, я платил ей 30 рублей из моих 160 рублей стипендии. Больше у меня денег не было. При отъезде в Новосибирск я набрал из дома мяса, сала, масла сливочного и все отдал тете Оле, сказав:
— Будем питаться вместе, и вы пока используйте мои продукты и ничего не покупайте.
Все бы было нормально, если бы дядя Коля с тетей Олей не пили водку. А они ее пили чуть ли не каждый день, закусывая моим салом. Да иногда еще и друзья к ним приходили — такие же охотники до водки. Я хотя и поздно приезжал домой, но часто заставал застолье.
— Не выпьешь с нами рюмочку? — спрашивал кто-нибудь.
— Нет. Я не хочу.
Я начинал разбирать постель, давая понять, что хочу спать. Кровать моя стояла рядом со столом.
— Хватит. Давайте расходиться, пусть Витя ложится, а то ему завтра рано вставать, — говорила изрядно захмелевшая тетя Оля. И гости нехотя расходились. Володя спал в другой комнате, и за закрытой дверью ему не так было слышно гостей.
Я ложился спать зачастую голодный, съев в буфете училища в обед булочку со стаканом киселя. И такой обед у меня был весь первый учебный год, так как на что-то посытней у меня денег не было.
Однажды тетя Оля сказала:
— Витя, твои продукты кончились. Как ты теперь будешь питаться? Ведь тебе надо что-то покупать.
Эти ее слова были для меня ударом. Я считал, что родные люди должны делиться. Я очень тяжело перенес это заявление тети Оли и постоянно думал: как можно запросто сказать мне такое после того, как мои продукты съели? Но делать было нечего, и я стал покупать продукты и по выходным дням что-то готовить себе.
В один из вечеров я приехал из училища голодный и усталый, а у тети Оли опять было застолье с той же парой друзей. Все были изрядно пьяны и громко разговаривали. На меня они не обратили никакого внимания. Я прошел в другую комнату и, усевшись за большой черный стол, заплакал от обиды. Володи почему-то дома не было. Вдруг в комнату вошла тетя Оля и, увидев меня плачущим, спросила:
— Ты чего плачешь? Витя, что случилось?
А меня еще больше разобрала обида, и я разрыдался.
— Витя, да что случилось? Ты можешь мне сказать?
Я немного успокоился и проговорил сквозь слезы:
— У меня ничего бы не случилось, если бы вы не вели себя так со мной.
— Что мы тебе плохого сделали?
— Вы же родная сестра моего отца. Неужели он погиб для того, чтобы вы пьянствовали и так относились ко мне?!
Тетя Оля вдруг обняла меня, прижала к себе и заговорила, тоже расплакавшись:
— Витя, прости меня. Прости. Это я, подлая дура, виновата. Прости меня, Витя. Я все поняла.
— Тетя Оля, я уже больше не могу видеть эти ваши пьянки. Я учусь и хочу учиться, но я не отдыхаю у вас после учебы. Я бы ушел от вас, но куда я уйду сейчас, когда у меня нет денег?
Тетя Оля решительно вышла в комнату-кухню.
— Вот что, друзья. Хватит. Вылезайте и уходите. И больше сюда не приходите. Пьянок здесь не будет.
— Что с тобой? Ты че, Вольга? — удивился дядя Коля.
— Ничего. Я сказала — хватит. Уходите! — Гости были ошарашены такой решительностью тети Оли и только удивленно глядели то друг на друга, то на нее. Они молча взяли свою одежду, оделись и вышли из дома.
— Ты че, озверела?! — возмутился дядя Коля.
— Ничего. И тебе хватит пить.
Тетя Оля забрала бутылку с остатками водки и вышла в сенцы. Вернулась без бутылки и начала убирать со стола.
— А бутылку куда дела? Дай мне еще рюмку, — потребовал дядя Коля.
— Никакой бутылки нет. Я ее выбросила. Больше пьянок не будет. Иди ложись, Витя.
Я был удивлен такой решительностью тети Оли. Она стала совсем другой. И пьянки в ее доме кончились.
Но у нее была еще одна странная особенность. Она до поздней ночи стирала белье. Стирала на стуле рядом с моей кроватью, шаркая о стиральную доску.
Зимой тетя Оля с дядей Колей решили съездить на родину в Боготол, в Николаевку и в Юрьево, где жила мать дяди Коли. Взяли они с собой и Володю, оставив меня одного в доме.
Я добился, чтобы мне в училище дали баян домой и, пока жил один, играл дома. Играл по утрам до училища и по вечерам до поздней ночи. За две недели я очень заметно продвинулся в игре. Особенно пошло хорошо, когда я понял левую клавиатуру. Я разучивал самостоятельно произведения помимо заданных Александром Владимировичем, показывал ему на занятиях то, что выучил сам, и он говорил: «Молодец».
Дом тети Оли был построен на двух хозяев. И, когда они приехали с родины, тетя Оля спросила у соседки:
— Как тут мой племянничек вел себя?
— Хорошо. Только я не знаю, когда он спал. Играл днем и ночью.
К Новосибирску после деревни я привыкал очень долго. Мне было удивительно, что в городе столько домов, а сходить в гости не к кому. Ведь в Николаевке и в Юрьеве я знал всех и меня все знали. А тут ни я никого не знал, ни меня никто. Ширилось только знакомство со студентами училища. Здесь меня почти все знали и по концертам, и по постоянным занятиям на баяне.
В училище проводились интересные вечера, на которые я ходил обязательно. Особенно мне было интересно на встречах с писателями, артистами новосибирских театров, музыкантами. Запомнилась встреча с начинающим новосибирским писателем Анатолием Ивановым. Тогда он только что написал повесть «Аленкины песни», и ее часто транслировали по радио. Ко всему я относился с интересом и удивлением. Ведь я никогда не думал, что увижу живого писателя. И я спросил у Иванова, как он пишет. Иванов сказал: «Трудно только начать писать, а когда начнешь, то уже трудно остановиться, пока не напишешь все, что задумал».
Когда у него спросили о его творческих планах, он ответил, что начал писать роман «Повитель», и пояснил, что в полях растет такая трава с длинным липучим стеблем. Она так и норовит к чему-нибудь прилипнуть. «Но я пишу о людях, которые похожи на повитель. Они прилипают к кому-то, кто им выгоден», — сказал Иванов. А потом его весь мир узнал по романам «Вечный зов», «Тени исчезают в полдень». Жаль, что он рано ушел из жизни. Это классик советской литературы.
Поражали меня концерты наших преподавателей-баянистов. Мне казалось, что я никогда не научусь так играть.
Было в училище много новых предметов, о которых я раньше ничего не знал. Мне нравились предметы, которые требовали действия. И я с интересом осваивал народные и бальные танцы, актерское мастерство, кино- и фотодело, плакатно-оформительское искусство. Как дополнительную специальность нам на добровольных началах можно было получить специальность киномеханика. Я, конечно, ходил и на эти занятия и специальность получил.
Такая большая занятость отвлекала от других дел, в том числе и от любовных. Но я переписывался с Олей, хотя и редко. Она почему-то не пошла в десятый класс, а поехала в Красноярск и стала работать в доке. У нее началась новая жизнь и иное общение с людьми. Все это отдаляло ее от меня. Письма она писала сухие и неинтересные.
А я по-прежнему любил ее, и научиться всему в училище мне хотелось ради нее. Об этом я писал ей в письмах. Но по ее ответам я чувствовал, что ее это мало интересует. Мы договорились встретиться летом, когда я буду на каникулах. И встреча состоялась в Лебедевке. Оля и при встрече проявила сухость и безразличие. А я ей сказал, что для меня она будет всегда любимой. Мне никто больше не нужен.
— Ты можешь встречаться с тем, кто тебе понравится, — сказала Оля. Эти слова меня сильно задели, и я сделал окончательный вывод о ее отношении ко мне. Мы расстались, казалось, навсегда.
Этим же летом произошло еще много событий. После первого курса училище направило нас на практику в клубы по районам области. Я был направлен с четырьмя девушками в Болотнинский район. Мы оживили работу клуба одного из сел. Заводилой был я, так как играл на баяне. Дети и молодежь потянулись в клуб, где могли попеть, поплясать, почитать стихи.
Перед самым концом практики мне пришла телеграмма от Лени. Он сообщил, что в Новосибирск приехал дядя Доня. Я сразу же собрался и поехал в Новосибирск. Дядя Доня для меня был кумиром. Ни к кому из своих дядей я не был так привязан, как к нему. По его письмам я чувствовал, что и он расположен ко мне. Это подтвердила наша встреча, когда я пришел к тете Оле. Его восторгу не было предела. Он долго не отпускал меня из крепких объятий, говорил мне хорошие слова и был очень добр ко мне. Радость была на его лице. У меня эта встреча отложилась на всю жизнь.
Приехал дядя Даниил Васильевич с женой Марией Семеновной и ее племянницей Ниной. Когда я встретился с дядей Доней, они уже спали. Встретился я с ними утром. После завтрака поехали в центр города. Долго ходили по городу и зашли в ресторан. За обед дядя Доня уплатил более шестидесяти рублей, чему я очень удивился, считая, что это довольно большая сумма. Ведь я один раз в неделю ходил в простую столовую, тратил от четырех до шести рублей и считал, что это дорого. А тут за один раз проели такую сумму! На следующий день я водил гостей на Обь купаться. А на третий день мы ходили в гости к родному брату дяди Коли, который считался богатым хозяином. Я был везде с дядей Доней и испытывал настоящее удовольствие от общения с ним.
Леня был один раз, в день приезда дяди Дони.
Уезжая в Боготол и в Николаевку, дядя Доня дал мне четыреста рублей на расходы сторублевыми купюрами. Купюры в 1957 году были очень больших размеров, и их называли «портянками».
Вторым событием лета было досрочное освобождение Вани из тюрьмы. В Николаевку он приехал совсем другим человеком. Даже по его выражению лица можно было понять, что произошел серьезный поворот в его жизни и случившееся явилось для него уроком. Вот если бы все отбывающие наказание делали такие выводы и перестраивали свою жизнь на нормальный лад! Но такое, наверное, бывает только с нормальными, разумными людьми. Неразумные, с извращенной душой, перестроиться не могут, и никакая тюрьма их не исправит. Наверное, поэтому говорят: «Горбатого могила исправит».
Я чувствовал, что Ваня осуждает себя за свой поступок и всерьез думает о будущем. Он принял решение — поехать к дяде Доне и с его помощью определить свою дальнейшую жизнь. И он приехал в город Щекино.
Дядя Доня помог ему устроиться в торговлю. И почти сорок лет Ваня проработал в должности директора продовольственных магазинов.
Работая в Щекине, он заочно закончил техникум советской торговли, неоднократно был на курсах повышения квалификации и стал профессиональным работником. Почти тридцать лет он был директором магазина «Орбита», что на площади Победы в Калуге. «Орбита» была всегда в числе лучших магазинов города.
А вот в личной судьбе его преследовали всякие напасти, подорвавшие его здоровье. Во время службы в армии на кавказской границе его укусил скорпион. Ваня преодолел последствия укуса. А когда он жил уже в Щекине и мы с ним поехали во время отпуска в Сибирь, там его укусил энцефалитный клещ. Эту напасть он перенес тяжело, но, можно сказать, героически, хотя последствия остались. И он до сих пор не обходится без медицинской поддержки. Его борьба за жизнь является примером стойкости, упорства, терпения и стремления победить недуг. Только ему ведомо, что пришлось преодолеть, чтобы избежать паралича. Его здоровый организм, прошедший сибирскую закалку, выдержал испытание. В детстве и юности он был очень сильным. В Николаевке никого сильнее его не было. Даже взрослые мужчины не могли его побороть.
Не гладко сложилась и его семейная жизнь. Женитьба на Зое Гаврилиной в городе Щекино закончилась разрывом. Ваня постоянно помогал Зое Ивановне растить и воспитывать сына Андрея. Он всегда общался с Андреем, помогал в решении проблем, но душевной расположенности друг к другу у них не было и нет. Андрей — очень замкнутый, упорный и гордый человек. Даже после окончания Тульского политехнического института он не воспользовался предложением Вани помочь в трудоустройстве в Калуге, а уехал в город Электросталь по направлению.
Начавшаяся горбачевская перестройка порушила ход жизни людей страны, в том числе и Андрея. Из Электростали он переехал в Тулу и продолжает честно и добросовестно трудиться. Самое удивительное то, что он старается быть независимым от отца. Пусть ему это не на сто процентов удается, но он хочет самостоятельно все решать.
Ваня уезжал в Щекино Тульской области осенью, когда я уже учился на втором курсе. Ехал он через Новосибирск, и у нас была короткая встреча на вокзале. Мы договорились писать друг другу.
Приехав продолжать учебу, я стал жить на квартире у чужих людей. Их частный дом был недалеко от училища. Из-за этого я и ушел от тети Оли.
Учеба моя продолжалась успешно. Я был так же загружен делами. Но по-прежнему большую часть времени отдавал баяну и  уже без труда легкие пьесы играл с листа. Я даже устроился баянистом в один из цехов радиолампового завода. Тяжело было, но я выучил репертуар песен и аккомпанировал хору и солистам. Зато получал зарплату больше, чем стипендия.
С Олей мы переписывались недолго. Она стала писать редко. И письма ее были сухие и холодные, видно было, что ей не хочется мне писать. И я прекратил переписку. Но чувства к ней нисколько не охладели. Я любил ее по-прежнему. И ни время, ни наша жизнь далеко друг от друга не могли заглушить мои чувства. Были девушки, которые хотели встречаться со мной, но я не мог ответить взаимностью.
На вечере отдыха, проходившем в одном из Дворцов культуры, я танцевал с девушкой, которая была чем-то похожа на Олю. Она поступила в наше училище на курс позже меня. В училище я обратил на нее внимание, но подойти не решался. И вот на вечере я пригласил ее на вальс. Мы познакомились. Ее звали Лиза. Весь вечер мы танцевали с ней, и я проводил ее до дома. Жила она недалеко от меня. На мое предложение продолжить наши встречи Лиза ответила согласием. И мы стали встречаться.
Училась Лиза без особого энтузиазма. Хотя она и любила музыку и хотела научиться играть на баяне, но овладение инструментом шло тяжело. Я пытался помочь ей и показывал, как надо играть, но у нее получалось плохо.
Однажды Лиза пригласила меня на вечер отдыха в техникум торговли, где училась ее сестра. Увидев ее, я поразился их внешнему сходству. Выяснилось, что Лиза с Валентиной близнецы. При дальнейшем общении я узнал, что, несмотря на внешнее сходство, они разные по характеру. Из-за этого и пошли в разные учебные заведения.
Мы встречались с Лизой, пока я не окончил училище. Работать я был направлен в Тогучинский районный Дом культуры Новосибирской области. В апреле 1958 года я прибыл в Тогучин, но в отделе культуры сообщили, что меня направляют художественным руководителем в Юртовский сельский Дом культуры. Зарплату мне там будет платить колхоз, и не 35 рублей, а 70. Отдел культуры, по выражению инспектора, «пожертвовал» мною ради моего благополучия. И я согласился, хотя мне хотелось работать в районном Доме культуры. В Тогучин за мной из села Юрты приехал на лошади, запряженной в телегу, бухгалтер колхоза. По тающему снегу мы приехали прямо к Дому культуры. Встретил меня директор Александр Тихонович Елистратов. И только мы с ним стали решать, куда меня поселить, как в Дом культуры вошла женщина лет сорока — председатель сельсовета.
— Вера Васильевна, вот приехал худрук в Дом культуры. Куда мы его определим на квартиру?
— Очень хорошо. Как зовут? — спросила Вера Васильевна.
— Виктор.
— Так я его отвезу к своим родителям. Дом они построили большой, место ему найдется. Поехали. Я на лошади здесь.
Мы вышли, сели в дрожки с кошевкой и поехали по селу. Вскоре свернули с центральной улицы и подъехали к красивому, высокому, новому дому.
Пожилая женщина хлопотала у русской печи.
— Здравствуй, мать. Я тебе постояльца привезла. Возмешь? Он будет работать в клубе.
— Ну, привезла, так возьмем. Пусть поселяется вот в этой большой комнате, — сказала хозяйка.
Мы вошли в комнату, где стоял круглый стол, высокая железная кровать и диван.
— А как вам платить? — спросил я.
— Так я и не знаю. Нам ни разу никто не платил. Ты как, будешь и питаться у нас?
— Да, конечно. Что ж, он будет еще и готовить? — удивилась Вера Васильевна.
— Я согласен питаться с вами. Зарплата у меня будет семьдесят рублей.
— Ну, тогда давай так: ты половину нам будешь давать, а половину себе от зарплаты, — сказала хозяйка.
— Согласен.
— Ну, вот и хорошо. Ты нас чем-нибудь покормишь, а то Виктор голодный поди? — спросила Вера Васильевна.
— Покормлю. Сейчас, я мигом.
И минут через десять на столе была картошка, копченый окорок, салат из капусты, соленые огурцы.
— Налей нам по рюмашке, — попросила Вера Васильевна, садясь за стол.
— Это — пожалуйста. У меня есть самогонка, — ответила хозяйка и поставила на стол графин.
Вера Васильевна налила всем по стопке и сказала:
— Ну, давайте за приезд и чтоб ты у нас, Виктор, прижился.
— Я хочу вот что вам сказать. Сейчас я выпью, тост хороший, но впредь вы мне никогда не предлагайте. Пить я не буду. Это мое твердое решение, — сказал я. И добавил: — Спасибо вам, Вера Васильевна, за такое отношение и поселение. Постараюсь оправдать ваши надежды. За ваше здоровье!
Мы выпили, поели, и Вера Васильевна ушла, а я лег спать.
Проснувшись, я увидел девочку лет одиннадцати и мужчину.
— Ну, поспал немного? — спросил мужчина.
— Это мой дед Василий Андреевич, а это наша дочка Надька, — сказала хозяйка.
— В каком классе Надя учится?
— В пятом, — ответила Надя.
Я собрался и пошел в клуб. Здесь был Александр Тихонович. Всем, кто приходил, он представлял меня: «Это наш худрук. Будет заниматься с участниками художественной самодеятельности».
Но на следующий день парторг колхоза пришел в клуб и попросил нас написать лозунги, связанные с весенним севом.
— Что ж, Виктор, давай писать, — сказал Александр Тихонович.
— Давайте. А на чем?
— Да вот на железных щитах. Только их сначала надо покрасить красной краской, а когда она высохнет, тексты будем писать белой.
Так мы и сделали. С покраской щитов я справился легко. А вот с написанием текстов был в затруднении, так как в училище я учился писать только плакатными перьями.
— Это очень просто, — сказал Александр Тихонович. — Берешь щит и определяешь, сколько надо строк. Разлиновываешь и пишешь кистью.
И Александр Тихонович быстро на щите написал: «Товарищи механизаторы! Быстро и качественно проведем весенний сев».
— Ну, попробую, — вздохнул я.
— Напиши еще таких же два.
Кое-как я до обеда с одним текстом справился. Получилось не очень хорошо, но Александр Тихонович подбодрил:
— Ничего. Пойдет. Это мы в третью бригаду отдадим.
Таким было мое начало на поприще культпросветработы. Я быстро познакомился с молодежью и жителями села. Сразу же нашлись любители песен, танцев, художественного чтения. И я стал со всеми заниматься, поняв, что владение баяном — это главное требование при организации художественной самодеятельности.

Молодежи в селе было много, и большая ее часть в клуб ходила только в кино и на танцы. В дни, когда было кино, танцевали после кино. А когда кино не было, танцевали весь вечер. Об участии в художественной самодеятельности и слышать не хотели. Но я поставил вопрос так, что буду играть танцы только после занятий самодеятельностью, и предложил организовать хор. Как же было трудно усадить их в зрительном зале и заставить петь! Одни просто не хотели, другие стеснялись, третьи заявляли, что не умеют петь.
— Вы поймите, что я приехал к вам не танцы играть, а организовать художественную самодеятельность. Это моя основная задача, — говорил я рассевшимся в разных местах зала парням и девушкам.
— Да мы никогда ни в чем не участвовали, и вдруг ты нас на сцену хочешь вывести, — сказала одна из девушек.
— В этом вся и суть, что мы впервые организуем хорошее дело, и вы будете самыми уважаемыми людьми, когда примете участие в концерте.
Доходило до конфликтов. Парни грозились поколотить меня, если я не буду играть им танцы. Но я стоял на своем. И Александр Тихонович защищал меня от этих угроз. Он помогал мне убеждать молодежь в необходимости художественной самодеятельности.
— Да давайте попоем немного, и потом он поиграет нам танцы, — предложила девушка маленького роста, но очень бедовая.
— Совершенно верно. Потом я буду играть вам сколько хотите, — сказал я.
И молодежь потянулась в первые ряды. Некоторые не двинулись с места. Когда я увидел, что большинство село на первых двух рядах, я раздал слова песни «В землянке», проиграл мелодию, и две девушки, с которыми я разучил эту песню заранее, спели. Я почувствовал, что песня понравилась. Начали разучивать по строчкам. А когда спели весь куплет, то некоторые попросили спеть всю песню. Я почувствовал, что многие парни и девушки увлеклись.
— Ну вот, молодцы! — сказал я.
— Давай танцы! — крикнул кто-то из сидящих вдалеке.
— Теперь я с удовольствием поиграю вам.
И я стал играть танцы.
На следующий раз мне уже не пришлось долго уговаривать сесть в первые ряды. К усевшимся присоединились и другие. Хотя пели мы в унисон, но хором. Это было моим первым достижением, чем я был очень доволен.
Дни мои были заполнены до предела. Приходилось много работать над нотами. Ведь я должен был аккомпанировать без ошибок.
С большим трудом, но к Дню Победы мы подготовили концерт. Елистратов написал красочную афишу о том, что в Доме культуры состоится торжественный вечер, посвященный тринадцатой годовщине Победы над фашистской Германией. В программе вечера — концерт.
Народу в Дом культуры пришло очень много. Все места в зрительном зале были заняты. Пришлось ставить дополнительно стулья и скамейки. Дети расположились на полу перед сценой.
И каково же было удивление зала, когда открылся занавес и на сцене стоял хор в тридцать два человека! Программу концерта вел Александр Тихонович. Все номера проходили под бурные аплодисменты.
Концерт наш явился событием для села Юрты. Меня узнавали и здоровались со мной и взрослые, и дети. Но находились люди, которые упорно отстаивали установившийся порядок — кино, танцы. Однажды один из мужчин лет тридцати пришел в клуб изрядно захмелевшим и стал требовать, чтобы я играл танцевальную музыку. Я ответил ему отказом. Он набросился на меня и хотел ударить, но я успел схватить его за руку. Второй рукой он ухватил меня за рукав пиджака и стал тянуть, приговаривая: «Я хочу танцевать». Рукав по шву лопнул, но я не мог разжать его пальцы. Увидев эту сцену, Александр Тихонович кинулся на моего обидчика:
— А ну, отпусти его!
Мужчина отпустил меня и головой ударил Елистратова. Александр Тихонович упал, но тут же вскочил и вновь накинулся на мужчину. Однако его удержали парни, а на мужчину налетели девушки и вытолкали его из клуба. Больше он в клубе не появлялся.
После этого случая меня уже никто не просил поиграть для танцев, и я продолжал заниматься с участниками художественной самодеятельности.

Школа в Юртах была средняя, и ко мне на занятия ходили многие учащиеся и учителя. Директор школы стал мне доплачивать небольшую сумму за кружковую работу.
Вскоре мы подготовили концертную программу, с которой стали ездить по близлежащим населенным пунктам. В больших селах, не относящихся к Юртовскому сельсовету, мы давали платные концерты и на вырученные деньги купили материал, из которого сшили костюмы для самых активных участников.
На деньги из первой получки я купил матери хороший теплый платок.
На квартире у меня все было хорошо. Мои хозяева Валентина Михайловна и Василий Андреевич Галухины были простыми и добрыми людьми. Мы быстро привыкли друг к другу, и я у них был как член семьи. В их домашнем хозяйстве все было сделано добротно и красиво. Хороший, красивый дом, хорошие дворовые постройки, идеальный порядок во дворе, хотя они и держали много скота.
Я принимал участие во многих их домашних делах, не гнушаясь никакой работой. Особенно они были удивлены тем, что я вместе с ними штукатурил дом изнутри. Красиво я покрасил ставни окон, используя белую и голубую краски. С Василием Андреевичем мы заготовили много дров в лесу, перевезли домой, и я сложил их во дворе длинными высокими поленницами. Когда я стал отдавать им деньги за третий месяц, то Валентина Михайловна сказала:
— Мы ничего с тебя брать не будем, ведь ты вон сколько нам помогаешь. Купи себе чего-нибудь.
И я купил себе зимнее пальто и шапку.
Никаких проблем не было у Галухиных с питанием. Всегда все было сытным и вкусным. Приходя поздно из клуба, я мог зайти в кладовку и отрезать кусок от висевших закопченных свиных окороков. В колхозе была своя коптильня, и люди ею постоянно пользовались. В кладовке всегда стояли две фляги с самогонкой и бражкой. Мне понравилась молодая бражка. Делала ее Валентина Михайловна отменно.
Очень часто Галухиных приглашали то родные, то односельчане. И всегда они брали и меня. Спиртное за столом лилось рекой, но я никогда не пил. Мы всегда сидели рядом с Валентиной Михайловной, и она наливала мне какого-то напитка вместо самогонки или водки. Я строго придерживался совета дяди Дони, который он мне дал, когда я был у него в гостях после окончания Новосибирского культпросветучилища. Они с Ваней купили мне баян в подарок, и дядя Доня сказал: «Баян — это прямой доступ к спиртному. Но ты с баяном можешь быть на высоте и в авторитете, если не будешь пить. Для меня этот его совет был свят. Выполняя его в Юртах, я убедился в его абсолютной правильности. Я веселил народ и не принимал спиртное в качестве благодарности.
От хорошего питания и нормального образа жизни я поправился. Это было заметно после студенческой жизни впроголодь. Настрой, возраст и условия жизни придавали мне такую энергию, что я не чувствовал усталости, хотя был занят с утра до ночи. Я приходил из клуба в час, а иногда и в два часа ночи.
Помимо работы в клубе я ездил по бригадам, к механизаторам в поле, проводил с ними беседы, интересовался их работой, читал им что-то интересное из газет и журналов. Мне задавали много вопросов, просили помочь, что-то привезти в поле. И я, возвратясь в село, шел к парторгу Самохину, к председателю колхоза Баскакову, сообщал обо всех вопросах, делах, проблемах людей и старался выполнить все их просьбы.
Иногда приходилось вступать в конфликт из-за плохого отношения к делу. Так, бригадир одной бригады небрежно относился к посеву кукурузы, разрешал механизаторам сеять ее обычными рядами, а не квадратно-гнездовым методом. Я видел разницу между его полем и полем другой бригады, где бригадир выполнил все требования посева. Написал об этом статью в районную газету, и статья была напечатана. Выезжая в Тогучин на районные совещания, или по линии райкома комсомола, или отдела культуры, я всегда говорил о проблемах сельской жизни. На одном совещании в Тогучине присутствовал начальник областного управления культуры. Я сказал о том, что руководители района редко приезжают в села. А если и приезжают, то встречаются только с сельскими руководителями, а не с народом и не знают, чем живет народ. «А мне кажется, что руководители района, области, приезжая в село, должны побывать в бригадах, на фермах, в поле и поговорить вживую с людьми. И тогда станет ясно, что упускают в своей работе сельские руководители, районные и областные», — сказал я.
Надо было видеть лица председателя Тогучинского райисполкома и секретаря райкома партии, когда я говорил. Потом они  набросились на меня с критикой и в основном делали упор на то, что я, рядовой культработник, осмелился поучать их. Не знаю, как бы все закончилось, если бы начальник областного управления культуры не выступил в мою поддержку. Он отметил, что ему мое выступление понравилось и он согласен с постановкой вопроса. «Мы работаем понаслышке, исходя из того, что нам скажут председатели сельсовета, колхоза, парторг. А с людьми мы не встречаемся. И нам надо сделать выводы из замечания товарища Баркунова. Такую позицию должны занимать руководители всех уровней и рангов», — сказал он. Благодаря этой поддержке, я стал работать  еще лучше и продолжал занимать активную позицию в жизни села. О моем выступлении на районном совещании стало известно всем руководителям села и рядовым сельчанам, так как об этом написала районная газета. И когда я появлялся с парторгом Самохиным среди работников, то с вопросами и просьбами обращались ко мне, а не к нему.
— А что это вы не ко мне обращаетесь, а к Виктору? — спросил Самохин на одной из ферм.
— Да потому, что к вам обращаться бесполезно. Вы или откажете, или пообещаете и не сделаете, — сказала молодая доярка.
— Вы должны обращаться к нему. Ведь я все равно буду решать вопрос через него, — возразил я.
Не постоянно, но я присутствовал на вечерних планерках, которые проводил председатель колхоза или его заместитель. Это позволяло мне быть в курсе событий за прошедший день и знать задачи на следующий.
Руководство колхоза относилось ко мне с доверием, мне часто поручали приобретать какие-нибудь ценности в магазинах, выдавая большие суммы, и я всегда аккуратно отчитывался в бухгалтерии. Однажды доверили мне получение крупной суммы в Тогучинском сбербанке. Я с полным саквояжем денег приехал в контору. Галухины, узнав, что я ездил в Тогучин один в банк за деньгами, были очень удивлены и ругали меня за такое опасное дело.
Работая в Юртах, я переписывался с Лизой, а летом она приезжала в Юрты к своим родственникам, и мы с ней встречались. Потом я к ней ездил на коне на железнодорожную станцию Курундус, где был ее дом, и познакомился с ее родителями, у которых, кроме Лизы и Валентины, были еще четверо сыновей и дочь Катя.
Осенью мне позвонили из редакции районной газеты и предложили поехать на годичные курсы корреспондентов в Москву, но я отказался. Мне не хотелось покидать нормальную жизнь в Юртах и ехать опять в студенческую неустроенность. Этот отказ я считаю своей серьезной жизненной ошибкой.
А в декабре отдел культуры предложил мне поехать на курсы художественных руководителей в Новосибирск. Я сразу согласился, так как знал и любил Новосибирск и у меня была возможность встречаться там с Лизой. И хотя в Юртах все было хорошо, но я скучал по Новосибирску и чувствовал, что мне надо поучиться.
Из Юрт меня отпускать не хотели, уговаривали не ехать на курсы. Председатель колхоза и парторг говорили мне, что я их устраиваю без курсов. Очень расстроились Александр Тихонович, Вера Васильевна и участники концертной бригады. Но больше всех не хотели расставаться со мной Валентина Михайловна и Василий Андреевич Галухины. Они так ко мне привыкли, что Валентина Михайловна говорила:
— На что тебе эти курсы? Оставайся у нас и будешь за сына. Мы лучше Петьку куда-нибудь отправим.
Их сын Петр, пришедший из армии, стал пить, работать не хотел, к родителям относился без уважения.
Но я не изменил своего решения и уехал в Новосибирск. Курсы проходили при училище, которое я закончил семь месяцев назад. Многие преподаватели были те же. И среди курсантов были мои сокурсники. Учеба шла легко и интересно. Я часто ходил в театры Новосибирска. Слушал оперы, смотрел спектакли. Актерское мастерство преподавал нам заслуженный артист РСФСР Анатолий Яковлевич Мовчан. Он был известен в Новосибирске по фильму «В добрый час», в котором он снимался, и как ведущий актер Новосибирского ТЮЗа. Я много смотрел спектаклей с его участием. Играл он замечательно. Многие его слова в спектакле зрители сопровождали бурными аплодисментами. Человек он был добрый, интересный, внимательный и необыкновенно вежливый со всеми. Беда была в том, что он увлекался спиртным. Из-за этого многое в его жизни шло не так, как надо. Мы, курсанты, очень любили его.
С Лизой мы ежедневно встречались в училище и по вечерам куда-нибудь ходили вместе. Наши отношения были очень хорошими. Я предложил Лизе стать моей женой. Она сообщила об этом родителям, и ее отец Иван Спиридонович приехал в Новосибирск и благословил наш брак. Я написал Ване о своем решении жениться, и он прислал мне денежный перевод. Мы сыграли скромную студенческую свадьбу и до окончания моей учебы на курсах жили на квартире, которую снимал я.
С тетей Олей мы общались редко. После свадьбы мы побывали у нее с Лизой. Совсем редкими были встречи с Леней. Он учился в институте, и у него была своя жизнь. Иногда я приглашал его к себе, он обещал приехать, но не приезжал. Мне это не нравилось, и я перестал его приглашать.
Курсы дали мне много полезного, добавили мне уверенности,  что я смогу работать художественным руководителем районного Дома культуры. И после окончания курсов я приехал в Тогучин и стал работать в этой должности.
В хозяйствах района началась весенне-посевная кампания, и мне было поручено сформировать концертную группу для поездки по селам района. Группа была сформирована с программой на полтора-два часа. Все шло хорошо. Мы выступали перед механизаторами прямо на полевых станах и в клубах. Побывали и в Юртах. Встреча была очень трогательной. Александр Тихонович Елистратов пригласил меня в гости. Его мать тоже была рада моему приезду. Она приготовила хороший стол, полезла в погреб и достала бутылку самогонки, которая была зарыта там в землю.
— Это у меня было спрятано для особого случая. И сегодня как раз такой случай, — сказала она.
Побывал я и у Галухиных. И здесь меня Валентина Михайловна, Василий Андреевич и Надя встретили как родного.
— А где же Петро ваш? — спросил я.
— Петька уехал в Казахстан к родственникам, там его хорошо приняли, устроили на работу и зовут нас туда, — сказал Василий Андреевич.
— Поедете? — спросил я.
— Я бы поехала, но дед мой не хочет.
— Куда ехать в неизвестность? А тут у нас все свое. Да и Надьку надо доучить.
—  А я вам что, не даю ехать? — вставила Надя. — Я согласна ехать.
— Да тебе что... Ты всегда хоть куда готова ехать, — упрекнул ее Василий Андреевич.
— Я согласен, что решиться на переезд не так-то просто. Ведь вы здесь живете капитально, — сказал я.
— Работать-то сил уже таких нет, как были, — добавила Валентина Михайловна. — А без работы как проживешь?
— В магазине все купим, — заявила Надя.
— А денег у тебя много на магазин? — спросил Василий Андреевич.
— У вас деньги есть, — опять лихо сказала Надя.
— Эх, как легко рассуждает!..
— А что? Если мы все продадим, то денег нам хватит, дед, — пояснила Валентина Михайловна.
— Магазин быстро заберет деньги. И тогда вы поймете, почем фунт лиха, — сказал Василий Андреевич.
— Спешить, конечно, не следует. Нужно все просчитать на будущее, — поддержал я его.
— И я им говорю, что не так все просто, — сказал Василий Андреевич.
Валентина Михайловна и Надя промолчали.
Я поблагодарил Галухиных за угощение и пригласил их на концерт.
Зал набит был битком. И, когда я вышел на авансцену, чтобы объявить о начале концерта, зал зааплодировал.
Концерт прошел хорошо. После его окончания меня попросили поиграть танцы. Я согласился, и кресла в зале были быстро раздвинуты к стенам. Ко мне подошла Вера Васильевна и предложила от имени руководства колхоза остаться в Юртах, но я ответил отказом:
— Не могу я здесь остаться. У меня ведь есть мать, и она должна быть со мной.
— Понимаю, Виктор, хотя мне и жаль, что ты не принимаешь наше предложение.

Мы две недели ездили по району, и подошло время возвращаться в Тогучин. В колхозе, где мы дали последний концерт, не было машины, и я позвонил директору районного Дома культуры, чтобы он прислал за нами машину из района.
— Я не буду искать вам машину. Это ваша проблема, как вам добираться обратно, — заявил директор.
Меня его ответ возмутил до предела. В душе появилась злость на директора. Он должен был ездить с нами по району, но сумел уговорить районное начальство, чтобы его не посылали с нами. И в итоге оставил нас без машины.
С трудом на перекладных мы добрались до Тогучина. Директору я ничего не сказал, но дал понять, что недоволен им.
Через несколько дней я пошел к секретарю райкома партии и сказал, что я человек семейный и жить на квартире не могу. И платить за квартиру 25 рублей из 55 зарплаты не в состоянии.
— А я тебе тоже ничем помочь не могу. Квартир у меня нет, — ответил таким безразличным тоном секретарь, что у меня вырвалось:
— А что мне делать?
— Это ты уж сам решай.
Разговор этот меня просто убил, так как такого отношения со стороны секретаря райкома партии я не ожидал. И сегодня с высоты своего опыта я думаю: «Вот такие секретари райкомов, горкомов, обкомов и ЦК подрывали авторитет партии, которую создал Ленин для того, чтобы она была образцом отношения к людям».
Материальное мое положение было очень плохим. Питался я в столовой самыми дешевыми блюдами. В перспективе улучшения жизни не видел. Мне было стыдно перед Лизой, приехавшей ко мне на выходные дни. Я не только ей не мог что-то купить, а и сам ходил в тонких сатиновых штанах синего цвета. Стыдно было и перед людьми, что я, художественный руководитель районного Дома культуры, такой нищий. И в один из дней я, никому ничего не сказав, собрался и уехал к маме в Николаевку. Она обрадовалась моему приезду и платку, который я ей привез.
На другой день я поехал в Юрьево, чтобы поговорить с председателем Юрьевского сельсовета Петром Степановичем Муковозчиком о работе в Юрьевском Доме культуры.
— Можешь хоть сегодня приступать к работе, — сказал Петр Степанович.
— Нет. Я должен съездить в Новосибирскую область, уволиться, взять трудовую книжку и приеду с женой.
— А она кто у тебя?
— Тоже культработник, но я думаю, что ее можно будет устроить в школу пионервожатой.
— Очень хорошо. Пойдем к директору и решим этот вопрос, — сказал Петр Степанович.
Директор школы Михаил Александрович Антоненко только что принял школу и набирал кадры.
— С удовольствием возьмем. Приезжайте, — обрадовался Михаил Александрович.
— Ну вот, видишь, как все хорошо решается. Тогда пойдем посмотрим дом, который мы тебе отдадим, в нем вы и будете жить, — сказал Петр Степанович, кода мы вышли из школы.
— А где дом?
— На Красносельске.
Дом был пустой и запущенный.
— Это ничего. Мы его отремонтируем, — сказал Петр Степанович.
— Я сам отремонтирую.
— Еще и лучше. Мы за материал и за работу тебе заплатим.
— Ну а с клубом что-то надо делать, ведь уже сколько лет стоят одни стены, — сказал я.
— Вот приедешь — и начнем.
— Я приеду недели через две, а если управлюсь, то и раньше. Спасибо, Петр Степанович. Кажется, все решили.
Мы распрощались, и я пошел пешком в Николаевку. Идти долго не пришлось. Меня догнал почтальон дядя Федя Можжаров, ехавший на лошади, запряженной в дрожки. Мама была довольна, что я переезжаю в Юрьево.
— Все ж будешь недалеко от меня, — сказала она.
Мы один день посвятили заготовке дров. Я на лошади привез  лес к хате, попилил его, поколол, сложил длинную поленницу вдоль забора и уехал в Тогучин.
— Почему тебя целую неделю не было на работе? — спросила молодой инспектор отдела культуры, когда я пришел к ней в кабинет.
— Я искал работу.
— Ничего не понимаю. Какую работу?
— Я уезжаю от вас.
— Как уезжаешь? Куда?
— К себе на родину, в Красноярский край.
— А что случилось? Почему ты уезжаешь и мы ничего не знаем?
— Мне секретарь райкома партии сказал, что ему до меня дела нет и я должен решать свои проблемы сам.
— А при чем тут секретарь?
— При том, что я ходил к нему и попросил помочь мне решить жилищный вопрос. Он мне ответил отказом. Директор Дома культуры, отправив нас по району, заявил, что не будет нам помогать в доставке группы домой. Вот я и сделал вывод, что я никому здесь не нужен. Поэтому и уезжаю. Напишите приказ о моем увольнении и выдайте мне трудовую книжку.
— Я приказ писать не буду. Ты с заведующим разговаривал?
Я пошел к заведующему отделом культуры и все рассказал ему. Выслушав меня, он сказал:
— Пойдем со мной.
Пришли к инспектору:
— Напиши приказ о его увольнении и заполни ему трудовую, как положено, включая Юрты, курсы и работу в РДК.
— Так его же неделю не было на работе, — сказала инспектор.
— Я сказал: сделай все, как положено. Я подпишу.
Инспектор написала приказ, заполнила трудовую и отнесла на подпись заведующему.
Я прочитал и сказал:
— Спасибо. Все правильно. До свидания.
— До свидания, — сухо ответила инспектор.

Я поехал в Новосибирск. Лиза как раз сдала последний выпускной экзамен, и мы поехали с ней в Николаевку.
Мама была рада нашему приезду и устроила хорошее застолье, пригласив родственников и соседей.
На другой день мы поехали с Лизой в Юрьево, и она была принята на должность пионервожатой в школу, а я — директором Дома культуры. Поселились мы в доме на Красносельске. Потом я съездил в Боготол и взял приказ на себя и решение бюро райкома комсомола на Лизу.
Когда в доме сделали ремонт, я поехал в Николаевку и предложил маме переехать к нам в Юрьево. Она согласилась и к зиме переехала. Мы стали жить втроем. У нас были корова, теленок, овцы, куры и купленный мной поросенок. Поэтому продукты были свои. Зарплату мы тратили на покупку одежды, обуви и вещей для дома. Обживались мы быстро. С сентября и я стал работать в школе учителем музыки по совместительству.
Мы быстро освоились в Юрьеве и развернули активную трудовую деятельность. В Доме культуры я организовал кружки художественной самодеятельности и стал наводить порядок в работе. Дело в том, что до меня в Доме культуры были только кино и танцы, как и в Юртах. Кино шло одним сеансом, и его смотрели одновременно и взрослые, и дети. В зрительном зале во время сеанса курили все напропалую. В дождь в клуб заходили в грязной обуви, громко топая, чтобы отряхнуть грязь. Многие дети не выдерживали позднего сеанса и засыпали. Во время сеансов люди выходили и заходили в зал, хлопая дверью.
И я стал бороться с этим непорядком. Во-первых, мы с киномехаником сделали два сеанса — для детей и взрослых. Но дети в большинстве приходили на взрослый сеанс. Я не разрешал продавать им билеты и выгонял их из клуба. Но они огромной толпой бегали вокруг клуба, кричали, свистели, пока не закончится взрослый сеанс. Я запоминал самых ретивых крикунов и свистунов и на следующий раз, когда они приходили на детский сеанс, не пускал их в кино.
Бороться пришлось долго, несколько недель. Методы борьбы были всякие. С отъявленными нарушителями я был особенно   строг, писал замечания в дневник, разговаривал с родителями, с классными руководителями. И все же добился того, чтобы на взрослых сеансах детей не было.
Одновременно с этим я добивался, чтобы дети мыли обувь у входа, а войдя в фойе, становились в очередь. Поначалу дети не придерживались очереди и, кто посильнее или пошустрее, покупали билет без очереди, устраивая свалки и драки. Я брал самых рьяных нарушителей за воротник, выводил из клуба и объявлял им, что в кино они не попадут и могут идти домой. Это было самой действенной мерой наказания, и нарушителей становилось все меньше и меньше. Дети длинной очередью стояли в фойе перед входом в зрительный зал и сами выталкивали тех, кто пытался войти без очереди. С трудом, но удалось добиться и того,  чтобы во время сеанса в зале не курили. А курили и дети, и взрослые. Детей, вздумавших закурить, я выводил из зала и отправлял домой. А если закуривал кто-то из взрослых, то я приказывал киномеханику выключить киноаппарат и включить в зале свет. Войдя в зал, я говорил, что продолжения кино не будет, пока курильщики не погасят папиросы.
— И если хотите, чтобы фильм показывался без остановок, то не курите во время сеанса, — добавлял я.
Побороть эту привычку было тоже не так-то просто. Некоторые ко мне подходили с угрозами и с требованием продолжать показ фильма, а сами держали в руке или в зубах папиросу. Но я стоял твердо на своем. Да и из зала подходили к нам и говорили курильщикам: «Вы что не даете посмотреть кино спокойно? Вам же говорят, что нельзя курить. Если не можете вытерпеть, то выйдите из зала и курите». И курильщики, чувствуя протест зала, выходили на улицу или гасили папиросы.
Наводил я порядок и с проведением танцев. Вечера танцев проходили в грязном фойе, и некоторые танцевали в грязных сапогах или туфлях. Я просил уборщицу Лиду Вохмину хорошо промыть пол, стены и скамейки перед началом танцев, чтобы люди видели чистоту и порядок в фойе. И они переобувались в вестибюле в чистую обувь.
Помимо традиционных и прочно вошедших в танцевальный репертуар вальсов, фокстротов и танго я стал учить молодежь танцевать бальные танцы. Сначала некоторые это воспринимали в штыки. Но я настойчиво занимался обучением, пока большинство не научилось танцевать падеграс, пазефир, польку, краковяк, падеспань. Я с удовольствием играл эти танцы по просьбе молодежи, испытывая удовольствие от красоты движений парней и девушек, исполняющих танец. Особенно полюбился им падеграс. Даже смотреть интересно, когда весь зал делает одни и те же движения, ходы, повороты, наклоны.
К годовщине Октября я по-особому украсил здание клуба снаружи и внутри. Сделал лебедку для открытия и закрытия занавеса. На сцене повесил большой портрет Владимира Ильича Ленина, над ним закрепил текст: «Слава Великому Октябрю», с одной стороны портрета прикрепил цифры «1917», с другой — «1959».
Снаружи на фасаде сделал большую звезду из красного материала и внутрь поставил три электролампочки, и звезда вечером и ночью светилась. Сделал и светящийся транспарант, на котором было написано: «Да здравствует 42-я годовщина Октября!»
Подготовили хороший концерт к празднику. В программе были песни, танцы, сценки, стихи, конферанс. Открывал программу концерта хор, в котором пели человек пятьдесят. Это были учителя, медработники, специалисты сельского хозяйства, школьники  разных классов. Одеты все были в белые кофты и сорочки и в темные юбки и брюки.
Когда открылся занавес, люди захлопали, увидев такой большой хор. Многие участники концерта выступали впервые. А потом они стали постоянными участниками. Это Валя Смолякова и Валя Кинденкова, исполняющие песни дуэтом на два голоса и соло. Валю Кинденкову вызывали на бис. Голос у нее был необыкновенный. Я подготовил ее к поступлению в музыкальное училище, и ее принимали на вокальное отделение, но она почему-то не захотела учиться. Потом призналась: «Я просто стеснялась своего деревенского происхождения».

Жизнь в Юрьеве с нашим приездом оживилась. Лиза в школе хорошо наладила пионерскую работу. Она организовывала интересные пионерские сборы с рассказами о пионерах-героях, с песнями, с красочными пионерскими кострами. Я помогал ей во всем. Мы хорошо сдружились с учительским коллективом. Жить было интересно. Окрепли и материально.
А вот зима принесла сложности в работу Дома культуры, так как в нем было холодно. Для отопления служила большая железная бочка, стоявшая в зрительном зале. Вокруг нее по вечерам сидела молодежь. А когда дров не было, то молодежь, побыв немного в клубе, расходилась по домам.
Я был так же, как и в Юртах, связан с жизнью колхоза. Писал лозунги, проводил беседы, выпускал «Боевые листки», «Молнии», стенгазету. Делали все вместе с библиотечными работниками. Зимой я большей частью находился в библиотеке, так как там было тепло.
С интересом в Юрьеве относились к местной радиогазете «Про нас». Ее я организовал и вел с молодой учительницей математики Викторией Митиной. Собирал материалы и писал все тексты сам. Обработанный текст я показывал парторгу колхоза Леониду Абросимовичу Леонову. Я приглашал Викторию, и мы читали текст на пленку. Вначале очень много пришлось поработать над интонацией. У Виктории никак не получалось то, что мне хотелось. Но когда она нашла нужную интонацию и прослушала себя в записи, ей понравилось, и дальше все пошло хорошо. Музыкальным началом радиогазеты была песня «Марш трактористов» Дунаевского. Она же была и заставкой между рубриками радиогазеты. Говорили мы обо всем: что происходило в стране, в крае, в районе. Но с наибольшим интересом люди воспринимали местный материал. Мы хвалили лучших механизаторов, животноводов, строителей и других работников колхоза. И, конечно, доставалось тем, кто плохо относился к работе, по чьей вине что-то не было сделано или сделано плохо,  кто не вышел на работу по неуважительной причине, кто явился на работу в нетрезвом виде. Словом, мы затрагивали все стороны жизни колхоза и села. Выходила радиогазета один раз в неделю. Разговоров о ней было очень много. Одни нас хвалили, другие осуждали, третьи возмущались, что их ни за что «протащили» в газете. Но в целом радиогазета была очень действенной формой воспитания сельчан. Многие боялись попасть в радиогазету, если чувствовали за собой вину. Некоторые откровенно просили не говорить о них по радио.
К сожалению, радиогазета действовала всего несколько зимних месяцев. Моя дикторша Виктория уволилась с работы и уехала к себе на родину. Замену ей я не мог найти. Кто-то категорически отказывался, а у кого-то не получалось….
В сенокосную пору я был подключен к заготовке сена для сельсоветских лошадей. Работали все, кто относился к сельскому Совету. Все делали вручную — косили, сгребали сено, укладывали в копны и в стога. Заготовляли сено и для своего скота. Мы на сенокосе работали все втроем: мама, я и Лиза. И я впервые чувствовал себя хозяином, понимающим, что все ведение хозяйства, обустройство нашей жизни лежит на мне. Я старался все делать с полной ответственностью. И из этого складывался мой авторитет у сельчан.
К зиме мы сделали кое-какой ремонт в доме. Побелили известью стены, покрасили окна, полы и двери. Дом наш состоял из двух жилых комнат и маленькой кухоньки, где стояла кадушка для воды, чугуны, кастрюли, ведра и другие кухонные принадлежности. Обеденный стол был в первой комнате. Другая комната была залом и спальней. В ней стоял у одной стены стол, у двух других — по кровати. В сенцах была отгорожена кладовка, где хранились зерно, мука, запасы сала, мяса и хозяйственный инвентарь. Из надворных построек была новая стайка для домашней живности: навес, крытый жердями, на которых мы складывали сено и солому. В углу навеса был туалет. Двор от улицы был отгорожен забором из жердей, калиткой из досок и воротами — тоже из жердей.
Тогда нам казалось, что все это нормальные условия. В первой комнате была русская печь, в которой мы готовили еду для себя и для скота. Между первой и второй комнатами стояла печь. Картошка хранилась в подвале внутри дома. Воду мы носили ведрами на коромысле, которое я сделал сразу же по приезде в Юрьево. Потом, когда в Юрьеве сделали водокачку около Дома культуры, мы привозили воду в железной бочке на лошади, перетаскивали в свою кадушку, и почти на неделю воды хватало.
Дрова мы сами заготавливали, так как тех, что привозил сельсовет, нам не хватало. Света в домах не было, и источником света были керосиновые лампы. Электрический свет провели почти через год, когда в Юрьеве запустили свою дизельную электростанцию.
Зиму мы прожили хорошо. Жизнь в селе шла нормальным ходом — со свадьбами, с юбилеями, с крестинами, с церковными и прочими праздниками. Как ни велась антирелигиозная пропаганда, но в сибирских селах и деревнях Рождество, Пасха, Троица и Радоница отмечались как большие праздники. Радоница — это день поминания усопших. Люди ходили на кладбища, раскладывали на могилах выпивку, закуску и поминали умерших родителей, детей и родственников. Гонений за проведение религиозных праздников не было. И я всегда считал ошибкой советской власти то, что религиозные праздники не признавались и не отмечались официально. Ничего плохого в этих праздниках нет. То, что признано народом, запрещать нельзя.
Мы часто ходили в гости. В основном потому, что я мог поиграть песни и пляски. Активное участие я принимал в комсомольской работе. Был членом райкома комсомола. Часто выезжал на пленумы райкома и на другие районные совещания, где не просто присутствовал, а почти всегда выступал. Выступления мои касались конкретных дел — как хороших, так и плохих. В критике недостатков меня никто не сдерживал, и я говорил всегда от души то, что есть на самом деле. Часто мои выступления поддерживались аплодисментами.
Так, в постоянной занятости делами, прошла зима. А с началом весны я стал готовиться к ремонту Дома культуры. Очень мне хотелось сделать паровое отопление, но все время передо мной вставали проблемы. То не было денег у сельсовета, чтобы купить трубы, то не было труб, то не было котлов, то не было возможности построить котельную. И я никак не мог решить этот вопрос. Думаю, потому, что мало было опыта.
Видя, что вопрос с паровым отоплением не сдвигается с мертвой точки, я решил оштукатурить зрительный зал. Поскольку стены были бревенчатые, надо было обить их дранкой. Я закупил в Боготоле дранку, организовал ребят на обивку и приступил к оштукатуриванию. Выкопал около Дома культуры яму, в которой на лошади месил раствор. Делали мы его из песка и глины с добавлением резаной соломы. Высота стен в зрительном зале была более пяти метров. Я сделал леса, с которых мы доставали до потолка. Для ремонта сельсовет нанял приехавшую в Юрьево женщину с непонятной репутацией и любительницу выпить. Она считалась специалистом-штукатуром. Но оказалось, что она владеет этим делом так же, как и я. И мы начали работать вдвоем с ней. Решив подработать, к нам присоединилась уборщица Лида. Потом в Юрьево прислали мужчину маленького роста, который сидел в тюрьме и был выпущен досрочно к нам на исправление. Его сельсовет, по согласованию с милицией, определил ко мне на работу в Дом культуры. И он стал заниматься с нами ремонтом. Я поставил его на подачу раствора. Он работал со старанием и заверил меня, что будет вести честный трудовой образ жизни. Но однажды, когда он еще и месяца не проработал, я собрался ехать в Боготол на тракторе «Беларусь» с тележкой за строительными материалами и взял своего подопечного с собой. При погрузке мешков с известью я снял костюм и стал ему помогать. В кармане костюма у меня были деньги, и он, уловив момент, вытащил деньги и убежал. Милиция, взявшаяся за поиски, не смогла сразу поймать его. Лишь через какое-то время сообщили, что беглеца поймали где-то в Новосибирской области.
За лето мы оштукатурили зрительный зал, побелили и сложили две печи из кирпича. Очередную годовщину Октября юрьевцы встречали в обновленном и теплом зрительным зале. Это было событием, и первый раз в жизни я выступил с докладом о 43-й годовщине Октября. По моему настоянию, совместным решением исполкома сельского Совета, правления колхоза, бюро партийной и комсомольской организаций ценными подарками и денежными премиями были награждены лучшие механизаторы и животноводы колхоза. Радости людей не было предела. И мы дали хороший концерт. Особенно доволен был и благодарил меня председатель колхоза Иван Данилович Степыкин. За год у нас сложились очень хорошие отношения. Он часто заходил в клуб и видел, как я сам месил на лошади раствор, штукатурил стены, красил и выполнял другие работы. И когда мне требовались деньги на какие-то нужды, Иван Данилович никогда мне не отказывал.
Очень ему понравился концерт, особенно водевиль Чехова «Юбилей», который мы поставили с участниками драматического кружка. Исполнители ролей были так одеты и загримированы, что сельчане узнавали их только по голосу. Присутствовавшая на концерте мама говорила мне: «А я и тебя узнала только по голосу. Совсем не похож был на себя». Я играл управляющего банком Шипучина. Удивил всех Ваня Жигляев, прекрасно исполнивший роль Хирина. Почти месяц я добивался от него во время репетиций, чтобы он сказал с правильной интонацией слова: «Пошлите взять в аптеке валерьяновых капель на пятнадцать копеек. Да велите принести в директорский кабинет свежей воды. Сто раз вам говорить! Черт бы вашу душу брал!..» Он вообще не представлял исполнение роли и не мог поймать нужную интонацию. Ему хотелось говорить слова, как он сам говорит, а не как Хирин. А когда он поймал нужную интонацию, дальше у него все пошло хорошо. И все потом долго вспоминали о Ване: «Ну, Ваня молодец! Прямо настоящий артист!»
Большими любителями пения стали Саша Дащинский и Витя Рябцев. Не было дня, чтобы они пропустили репетицию. Песен они разучили очень много. Я с ними пел на два голоса. Это было впервые, когда парни запели на два голоса.
За год у нас сложилась хорошая концертная группа, и мы стали ездить с концертами по близлежащим селам. Особый интерес вызвал наш концерт в Николаевке, где меня знали. В клуб пришли все, кто мог ходить. С особым восторгом отреагировали мои земляки, когда Саша Дащинский объявил: «Выступает Виктор Баркунов…!»
— Знаем. Это наш, — сказал кто-то в зале.
А Саша продолжил: «Саратовские переборы», играет Виктор Баркунов». Я вышел под аплодисменты и сказал:
— Я рад встрече с вами, дорогие мои земляки!
В это время в клуб вошел председатель колхоза Белоусов. Несколько лет назад наш колхоз имени Орджоникидзе был экономически слабым и никак не мог выровняться. Приезжавшие по рекомендации райкома партии председатели не могли поправить положение. Их меняли одного за другим. При каждой смене собирали общее собрание колхозников и кто-то от райкома партии представлял нового председателя. Кому-то из подростков поручали объявить всем колхозникам о собрании. Мальчик ездил верхом на лошади и, подъезжая к каждому дому, объявлял: «На собрание в клуб». Один раз и я ездил с таким объявлением.
И вот в нашу деревню привезли молодого мужчину и представили как очередного председателя. Это был Белоусов. Сначала к нему отнеслись равнодушно, предполагая, что и этот долго не пробудет. Но он по-настоящему взялся за руководство колхозом. Особое внимание он уделял дисциплине колхозников на всех участках работы. И положение дел в колхозе начало налаживаться. Улучшился уход за скотом, лучше стала работать техника, качественнее проводиться весенний сев и уборка урожая.
Основной упор он сделал на посев льна. И лен дал богатый урожай. За льнотресту колхоз выручил хорошие деньги, и это сразу сказалось на материальном положении колхозников. Люди получили помногу льняного масла, зерна, сахара и даже меда с колхозной пасеки.
Авторитет Белоусова быстро рос. Ему построили хороший дом в деревне, и он привез жену и двоих сыновей. Колхоз стал крепнуть и по производственным показателям вышел в первый ряд. О Белоусове писали газеты, говорили по районному и краевому радио.
Когда я приехал в Юрьево и забрал маму к себе, Белоусов купил нашу хату для нужд колхоза.
И вот сейчас он пришел на наш концерт. Кто-то уступил ему место. А я продолжил разговор с земляками:
— Наша концертная группа выступила уже во многих населенных пунктах. Мы выступали в Березовке, Волынке, Лебедевке, но я нигде так не волновался, как волнуюсь сейчас. Это, видимо, оттого, что вы мои земляки. На ваших глазах я рос, учился и работал с вами, и вот после окончания Новосибирского культ-просветучилища я приехал к себе на родину и стал директором Юрьевского Дома культуры. Мне удалось сформировать концертную группу, с которой сегодня мы и приехали к вам. Я хочу, чтобы вы отдохнули и получили удовольствие от нашего концерта.
Я сел и сыграл «Саратовские переборы». Аплодировал мне весь зал. Даже кто-то крикнул: «Молодец!»
Остальные номера прошли так же хорошо. После концерта ко мне подходили женщины и мужчины и говорили: «Молодец! Приезжайте к нам еще». И вдруг подошел Белоусов, пожал мне руку и сказал:
— А ты мог бы моих сыновей научить играть на баяне?
— А почему бы нет? Можно, но ведь они живут здесь.
— Я буду их привозить к тебе раз или два в неделю. В такие дни, как ты скажешь.
— Приезжайте и привозите парней. Я проверю их и определимся, потянут они или нет.
Этот мой ответ, видимо, не понравился Белоусову. Он ничего мне не сказал и ушел. Больше по этому вопросу он ко мне не обращался. А может, ребята не захотели учиться.

О Белоусове я ни от кого теперь не слышал хороших отзывов. Все говорили только то, что он зазнался и никого не признает. С колхозниками ведет себя грубо, может обругать самыми скверными, нецензурными словами даже женщин. На одном районном совещании, на котором я присутствовал, почти все выступающие  резко критиковали Белоусова. Особенно меня удивило выступление секретаря райкома комсомола Ивановой. Она, приехав в Николаевку, зашла к Белоусову и представилась.
— А чем ты докажешь, что ты секретарь райкома комсомола? Что, у тебя на лбу это написано? — спросил Белоусов.
— Ну, позвоните в райком партии, — ответила Иванова.
— Нечего мне звонить. Тебе надо, ты и звони, — заявил Белоусов, дав понять, что не хочет с ней разговаривать.
— И я вышла из его кабинета, — сказала Иванова. — Я не стала ему показывать удостоверение, так как сочла это его поведение хамством высшей степени.
Запомнилось выступление одной работницы библиотеки. Она сказала:
— Товарищи! То, что мы сегодня слышим о Белоусове, ставит меня в неловкое положение, так как я являюсь агитатором прошлых выборов депутатов краевого Совета. Белоусов проходил кандидатом по нашему округу, и я агитировала избирателей проголосовать за него. А теперь оттого, что я сегодня услышала о нем, мне стыдно перед людьми. Он должен быть отозван из депутатов. Мне придется извиняться перед людьми.
В заключение выступил секретарь райкома партии и сказал:
— Нам известно о безобразном поведении Белоусова. Мы знаем, как он разговаривает с колхозниками, как оскорбляет женщин, знаем о его беспредельном самоуправстве. На бюро райкома партии уже поднимался вопрос о нем, и в ближайшее время к нему будут приняты самые строгие меры. Все критические выступления в его адрес я считаю обоснованными и справедливыми. Райком партии примет их к сведению.
И каково же было удивление всех жителей района, когда вскоре было принято решение о преобразовании колхозов имени Орджоникидзе и имени Калинина в один совхоз «Юрьевский» и о назначении директором этого совхоза товарища Белоусова!
Я на очередном пленуме райкома комсомола выступил по этому поводу и сказал:
— Совсем недавно на совещании резко критиковали Белоусова, который был председателем колхоза имени Орджоникидзе. Присутствующий здесь у нас на пленуме секретарь райкома партии заверил участников совещания, что в ближайшее время райком партии примет к Белоусову самые строгие меры. И вот из двух колхозов образован совхоз «Юрьевский» и директором совхоза стал Белоусов. Видимо, это и есть строгая мера к нему в понимании секретаря райкома партии.
Зал зааплодировал, а секретарь вскочил и сказал со злостью:
— Ты не имеешь права критиковать райком партии!
— Я не критикую, я только констатирую факт, — ответил я.
Зал опять захлопал. Поднялся шум в зале.
— Райком лучше знает свои кадры. Ему решать, кого куда определять на руководящие посты! — опять выкрикнул с места секретарь райкома партии.
— Безусловно. Райком лучше знает свои кадры, но зачем же обманывать людей, которые еще лучше вас знают своих руководителей, так как они с ними работают?
Зал бурно зааплодировал, шум еще больше усилился. И секретарь райкома комсомола долго не мог успокоить людей.
После пленума одни меня одобряли за прямоту, другие говорили: «Зря ты так смело действуешь. Смотри, как бы ты не набил  шишек».
Тем не менее Белоусов стал директором, а меня избрали секретарем комсомольской организации совхоза. Для Белоусова я стал занозой. Но открыто он не говорил о своей неприязни ко мне. Как-то Белоусов был приглашен на заседание исполкома сельсовета, на котором присутствовал и я. По выражению лица Белоусова я понял, что он не доволен моим присутствием. Усевшись за стол, он достал из кармана блокнот, вырвал листок, что-то написал и отдал листок председателю сельсовета Петру Степановичу Муковозчику. Петр Степанович прочитал, взял лист бумаги, оторвал от него кусочек, тоже что-то написал и отдал мне. Я прочел: «Виктор, на исполкоме вопрос о молодежи рассматриваться не будет, поэтому твое присутствие необязательно».
— Я все понял, Петр Степанович, — сказал я, глядя на Белоусова. Муковозчик двусмысленно ухмыльнулся. Я встал и вышел. В душе была злость на всех. Я понял, что и Муковозчик подвластен Белоусову. Ничего не сказал и секретарь парторганизации совхоза Леонов, видя, что я ухожу. Раньше я присутствовал на всех исполкомах и участвовал в решении вопросов, касающихся жизни села.
Муковозчика я знал уже хорошо, как и все жители Юрьева и деревень, входящих в Юрьевский сельсовет. Он сильно увлекался  спиртным и пил запоями. Все знали, что если Петр Степанович несколько дней не появляется на работе, значит, он «под замком». Когда он запивал, жена его, Ираида Владимировна, закрывала Петра Степановича на замок и не выпускала, пока у него не пройдет запой. Иногда он по неделям был «под замком». Потом приходил в сельсовет и вел себя как ни в чем не бывало.
Авторитетом для меня был Иван Данилович Степыкин: и хороший председатель колхоза, и добрый, порядочный человек. Он был своим для всех колхозников и сам знал каждого жителя. С добрым пониманием относился ко мне. Приходя иногда в клуб, он  заводил со мной откровенный разговор. Упершись лбом в раскрытую ладонь, он говорил:
— Устал я, Виктор, от всех забот, хлопот, передряг и думаю: дай схожу к Виктору и отдохну немного. Мне и поговорить-то не с кем по душам. Позавчера меня, май не замай мать, слушали на бюро райкома партии о делах колхоза. Слушали одного. Ни Леонова, ни Муковозчика не пригласили. Чистили меня, как хотели. А в заключение секретарь райкома говорит: «Выговор вам, Иван Данилович, райком объявляет. Согласен?» Я говорю ему: «Можно мне выйти подумать?» «Можно», — говорит. Я вышел в приемную, сел и думаю: я с 1925 года в партии, а выговор мне объявляют те, кто еще в это время не родился. Захожу и говорю: «Согласен». Так что я, Виктор, выговор имею за то, что не могу заниматься показухой, приписками и очковтирательством. Мы даем сведения в район о делах колхоза такие, какие есть на самом деле. А им хочется, чтобы я давал завышенные цифры. Вот и выговор получил.
— Не переживайте, Иван Данилович. Главное то, что вы так много делаете хорошего для людей. Вас все любят, ценят и понимают. Не выговор вас определяет, а люди.
— Это ты правильно говоришь. Я бы, май не замай мать, мог их так разнести в райкоме, но не стал, понимая, что это ничего не даст. Только больше обозлит их против меня.
— Конечно. Ведь они считают, что делают все правильно. Это их работа.
— Вот это ты хорошо сказал. Это — их работа. Они, май не замай мать, будут о ней отчитываться перед крайкомом. Ну и пусть. А мы будем продолжать свое дело.
Но продолжать свое дело Ивану Даниловичу не пришлось. Колхоз, который он поднял и поддерживал в нормальном состоянии, Юрьево, которое он перестроил — с новыми домами, с великолепным Домом культуры, новыми животноводческими комплексами, — все перешло в совхоз «Юрьевский», руководить которым стал Белоусов. Иван Данилович был отстранен и отправлен на пенсию. Никто его не поблагодарил, не поощрил и не сказал ему доброго слова. Началась пора белоусовщины, а он, став директором, еще больше обнаглел в обращении с людьми. В совхоз «Юрьевский» включили еще несколько колхозов, и территория совхоза стала огромной. На руководящие посты различных производственных участков Белоусов стал ставить своих приближенных, кто готов был на все ради того, чтобы услужить Белоусову и извлечь выгоду для себя.
Люди приуныли и работы выполняли по принуждению. У кого была возможность куда-то уехать, уехали. Если в Юрьево при Иване Даниловиче люди приезжали и просились в колхоз, то теперь стали уезжать даже старожилы из своих добротных домов. И самым горьким было то, что уезжать стала молодежь и молодые специалисты.
Все это происходило на моих глазах. Затеянная реформа сказывалась отрицательно на жизни Юрьева и других населенных пунктов. Уехало много людей из Николаевки. Но Белоусова это не тревожило. Он свое назначение директором совхоза считал крупной карьерой, которая предоставляет еще больше возможностей для его благополучия. Всех, кто осмеливался высказаться против него, он или увольнял, или просто издевательски выживал.
Я старался держаться, но чувствовал, что мне становится неинтересно жить в такой скверной обстановке. Уезжали в разные места мои хорошие и постоянные участники художественной самодеятельности. Уезжали с сожалением, сетуя на то, что ничего хорошего при Белоусове в Юрьеве не будет.
Как только образовался совхоз, в Юрьево приехал молодой агроном после окончания сельхозинститута. Приехал с женой и ребенком с расчетом на постоянное место жительства. Но он чем-то не понравился Белоусову, и тот начал медленно, но верно выживать агронома. Я обратился в райком комсомола, чтобы поддержать молодого специалиста, но секретарь развел руками и сказал: «А что мы можем сделать против Белоусова?!» Так и уехал агроном из Юрьева только по вине директора совхоза.
По всей стране тогда распространялся опыт работы комсомольско-молодежных механизированных звеньев. Заключался он в том, что звено получало определенный участок земли и должно было этот участок обрабатывать, сеять на нем какую-то культуру, ухаживать за ней и потом провести уборку урожая.
Такое звено мы по комсомольской линии организовали. Возглавил звено молодой тракторист Виктор Ритер. Белоусов же, узнав о нашей затее, начал всячески мешать Ритеру. Он отнял у Виктора хороший трактор и дал ему развалюху. Участок земли выделил самый плохой. И как только Виктор наметит работы на своем участке, Белоусов приказывает послать его на другие работы.
В это время Красноярский крайком комсомола проводил совещание молодых передовиков сельского хозяйства. Я с одной девушкой-дояркой и двумя парнями-механизаторами поехал в Красноярск на это совещание. В его работе принимал участие секретарь крайкома партии. Выступить мне не удалось, и я написал записку секретарю крайкома и передал в президиум совещания. В записке говорилось: «В совхозе «Юрьевский» образовано молодежное механизированное звено, но директор совхоза товарищ Белоусов всячески мешает работе этого звена. Нельзя ли с этим разобраться? Секретарь комсомольской организации совхоза «Юрьевский» Боготольского района Баркунов».
Я видел из зала, как моя записка дошла до президиума и была передана секретарю крайкома. Он ее прочитал, отдал мужчине, сидевшему рядом с ним, и шепнул что-то ему.
На другой день после совещания за мной приехал посыльный и сказал, что меня вызывают к директору. Я быстро собрался и пошел в контору. В кабинете Белоусова сидели двое или трое представителей из Боготола, которых я не знал, и наш Леонов.
— Ты писал записку секретарю крайкома на совещании? — спросил Белоусов.
— Да, писал.
— О чем?
— О том, что вы не даете нормально работать звену Ритера.
— Ну вот, я же вам говорил, что это он написал, — ехидно улыбаясь, сказал Белоусов представителям района.
— А какое ты имел право писать такую записку? — сказал один из них.
— А почему это вы у меня так спрашиваете? Вы кто такой? — так же резко спросил я.
— Я представитель райкома профсоюза.
— А вы считаете, что я не имел права записку написать?
— Вас никто не уполномочивал обращаться к секретарю крайкома, — сказал другой представитель.
— Я записку написал лично от себя и подписался под ней, — сказал я, чувствуя, что все настроены против меня.
— Вы написали записку о совхозе, к которому никакого отношения не имеете, — сказал опять тот же мужчина.
— Ну, если секретарь комсомольской организации совхоза не имеет к нему никакого отношения, то и вы не имеете права предъявлять мне претензии.
— Ты поступил как аферист, да еще так разговариваешь, — сказал со злостью Белоусов.
— Я-то написал записку по-честному, имея на то право, а вот вы — настоящий аферист, так как выкручиваетесь, врете, сваливаете вину на других и людей сбиваете с толку.
Белоусов весь побагровел и не знал, что сказать. Услышав от меня такие слова в адрес Белоусова и увидев, что он в растерянности, представитель райкома профсоюза сказал:
— Да ты как разговариваешь с директором?
— Как и директор, и вы все со мной разговариваете, — спокойно сказал я. — Я думал, что вы приехали разобраться, как я и просил секретаря крайкома, а вы меня обвиняете….
— Да, мы вас обвиняем, — сказал представитель района.
— Тогда мне не о чем больше с вами разговаривать, — сказал я и ушел из кабинета.
Больше ко мне никто не приставал, Белоусов меня не беспокоил, и я тоже молчал. Но через три дня Виктору Ритеру вернули его новый «Беларусь». Однако затея со звеном провалилась, так как ушли сроки посева.

Летом к нам в Юрьево приезжали Валя из Норильска, куда она переехала из Ленинграда, и Ваня на время отпуска. Валя не интересовалась нашей жизнью в Юрьеве, и я ничем не делился с ней. А с Ваней был разговор, и я ему сказал, что, если бы не ликвидировали колхоз и не убрали Ивана Даниловича Степыкина, то я бы закрепился в Юрьеве, но теперь мне стало неинтересно и начались конфликты с Белоусовым.
— Тогда надо подумать, стоит ли тут жить, — сказал Ваня.
— Надо определить место переезда.
— Так, может, к нам переедете?
— Но сразу-то нельзя все бросать и ехать в неизвестность, — сказал я. — Ведь я не один.
— Правильно, конечно. Вернувшись в Щекино, я разузнаю, что к чему, и напишу вам.
Ваня отдохнул у нас и уехал. А меня через несколько дней попросил приехать в Боготол заведующий районным отделом культуры Иван Степанович Карнацкий. Мы уже хорошо знали друг друга. Он меня принимал на работу, мы с ним провели много семинаров работников культуры района, смотров художественной самодеятельности. Я активно участвовал во всех этих мероприятиях, так как был одним из клубных работников, имеющим специальное образование. На всех смотрах художественной самодеятельности я вел программу, помогал в организации смотров и был членом жюри. Один из семинаров культработников мы провели в Юрьеве на базе нашего Дома культуры и библиотеки. Семинар прошел организованно и грамотно. И когда меня вызвали в отдел культуры, я решил, что надо принять участие в очередном мероприятии района. Но Иван Степанович сразу сказал мне:
— В Б. Косуле строится хороший Дом культуры. Мы хотим придать ему функции районного Дома культуры и тебя назначить директором. Ты как на это смотришь?
— Надо посмотреть, что за Дом культуры, какие там условия и прочее.
— Квартиру они дают. У них строится новый дом специально для директора Дома культуры.
— Ну, все равно — надо посмотреть.
— Тогда поедем сейчас туда, — сказал Иван Степанович.
Приехав в Б.Косуль, мы зашли сначала в сельсовет, и Иван Степанович представил меня как будущего директора Дома культуры.
— Он хотел бы посмотреть и Дом культуры, и дом, в котором он будет жить.
И Дом культуры, и жилой дом были еще не достроены.
— Если вы приедете, то мы вам предоставим жилье в другом доме, пока этот достроится, — сказал председатель.
— Ну, это не то, конечно. Уж лучше сразу бы приехать и поселиться постоянно.
— Мы подумаем, — сказал Иван Степанович, — но достройку форсируйте.
— Будем стараться, — сказал председатель.
— Хорошо, что ты, Виктор, не согласился на переезд. А то переедешь, а они будут тянуть с достраиванием дома, — сказал Иван Степанович.
Я уехал в Юрьево, и мы продолжали свои дела. Но решение о переезде из Юрьева не отменялось. Мы никому ничего не говорили о своих планах. Все шло обычным ходом. Но произошло два необычных события.
Однажды ко мне домой пришли Маша Книга и… Оля. Мы с Лизой приняли их как моих одноклассников, накрыли стол и хорошо угостили. Потом я проводил их до дороги, ведущей в Лебедевку. Через несколько дней Оля снова появилась в Юрьеве. Я ее увидел около Дома культуры с ребенком. Они сидели в кузове грузовой машины. Я подошел к ним, поздоровался и спросил:
— Куда едете?
— В Лебедевку, к бабушке. Это мой сын Дима, это муж Михаил, а это брат Иван.
Я поздоровался с мужчинами и сказал:
— Ну что, пошли ко мне в гости.
— Да нет, мы скоро поедем. Хотя я, конечно, хотел бы с тобой поговорить, — сказал Иван. — Я много о тебе слышал, а вот встретиться не пришлось.
— Тогда давай съездим ко мне, у меня есть бутылочка, возьмем ее и вернемся.
— Я сейчас шоферу скажу, чтобы подождал, — сказал Иван.
Пока он говорил с шофером, я завел мотоцикл и подъехал к их машине. Мотоцикл «Ковровец» я купил еще в прошлом году. Иван сел сзади меня и мы поехали на Красносельск. Я взял бутылку водки, сала, хлеба, лука, стаканы и мы поехали обратно.
— Ну, где расположимся — в клубе или на природе? — спросил я Мишу и Ивана.
— Давай на природе, — предложил Иван.
Мы зашли за клуб и расположились на полянке среди больших берез. Я налил водки, нарезал сала, лука, хлеба и сказал:
— Ну, давайте, ребята, за встречу, за знакомство, за здоровье.
Мы выпили и поговорили о жизни в совхозе. (Лебедевка тоже вошла в состав совхоза).
— Знаешь, Виктор, хотя мы сейчас в совхозе и деньги, а не трудодни получаем, но я скажу, что лучше жить не стало. Этот Белоус далек от нас. К председателю колхоза я мог прийти в любое время, а к этому не так-то просто попасть. И мы в Лебедевке как на отшибе. Никому до нас дела нет, — сказал Иван.
— Зато в совхозе вы, а не в колхозе, — возразил я.
— Это так. Но мне лучше жить не стало.
Миша ничего не говорил, хотя чувствовалось, что ему небезразличен наш разговор.
Я проводил гостей до машины. Увидев нас, Оля передала сына Михаилу, слезла с машины и пошла в сторону магазина. Мне хотелось пойти за ней и спросить о жизни, но я сдержал себя, считая, что это неудобно. Ее Мишке это может не понравиться. И я, распрощавшись, пошел в клуб.
А через неделю после встречи с Олей ко мне приехал Вася Тужаков из Красноярска. Приехал он проведать свою мать, которая по-прежнему жила в В. Катеуле. Ко мне зашел повидаться, так как мы не виделись более трех лет. Были очень рады встрече. Разговорам не было конца. Вася рассказал, что женился и приехал решать вопрос о переезде его матери в Красноярск.
— О Любке ничего не знаешь? — спросил он.
— Так она в Боготоле живет.
— Да ты чё? Точно?
— Ну, конечно. Так, может, мы с тобой съездим к ней?
И на другой день мы на моем мотоцикле поехали в Боготол. Предстояло найти Любу, так как мы знали, что она работает в магазине, но не знали, в каком. Обошли весь город, спрашивая, где работает Люба Мешкова, пока в одном универмаге нам не ответили: «Здесь работает».
Мы вышли с Васей на улицу, и Вася сказал:
— Теперь ты должен пойти в универмаг и найти ее. Я считаю, что самому мне не следует ее искать.
В одном из отделов универмага я нашел Любу. Она узнала меня и была очень удивлена моему появлению.
— Откуда ты? — спросила она.
— Из Юрьева. Я ведь там сейчас живу.
— А что ты там делаешь?
— Директором Дома культуры работаю.
— Завклубом, значит?..
— Ну, пусть будет так. Ты сможешь выйти на улицу на несколько минут?
— Зачем?
— Очень надо. Сможешь?
— Сейчас.
Люба ушла к девчатам-коллегам, попросила посмотреть за ее отделом, и мы вышли на улицу. Увидев Васю, Люба заулыбалась, но на ее лице не было ни удивления, ни радости. Это меня возмутило, и я подумал: «Вот она, Мешкова, какая бездушная! Видимо, поэтому у нее ничего не получилось с Васей. Не люблю я равнодушных».
Вася, увидев, что Люба так равнодушно реагирует на его появление, тоже спокойно сказал:
— Здравствуй. Оторвали тебя от работы?
— Ничего. Ты откуда?
— Да вот с Витей приехали из Юрьева.
— А вообще-то ты где?
— Вообще-то в Красноярске.
— Вы поговорите, а я съезжу к своим, — сказал я. — Сколько вам надо времени?
— На сколько тебя отпустили? — спросил Вася  у Любы.
— Я думала, ненадолго. Но коль так, то я пойду попробую отпроситься.
Люба ушла, а мы с Васей оценили ее реакцию на встречу.
— Меня поразило ее равнодушие. Ведь вы сколько лет уже не виделись?
— Уже года четыре. Вот такая она и есть.
— Я не могу это понять, — сказал я.
— Так и мне не нравится.
— Некоторые в подобных случаях спокойны, а в душе переживают, но это все равно можно увидеть или почувствовать. А она и в душе, похоже, такая спокойная.
— Ну, конечно. Я и не знаю, что ее может тронуть. Она и на мои переживания, обиды и волнения всегда равнодушно реагировала. Меня это бесило.
Из магазина вышла Люба.
— Ну, я думаю, мы недолго будем говорить. Ты часа через два подъезжай к парку.
Я сел на мотоцикл и поехал на улицу Детскую, 100, где жил мой двоюродный дядя Костя с женой тетей Женей. Наши отношения  были очень хорошими, благодаря их доброте и простоте.
Навестив их, я заехал к двоюродному брату по маминой линии, Тимофею. Мы с ним росли вместе в Николаевке. Я часто бывал у них и ночевал. Тимофей работал в колхозе, а когда появился Белоусов, он не принял его душой и уехал в Боготол.
Я рассказал Тимофею о том, что Белоусов стал директором совхоза, у меня с ним конфликт и я не знаю, как будут дальше складываться наши отношения.
— Вся беда в том, что никто не может его выгнать с треском. Ведь он устраивает начальство тем, что держит хозяйство на высоте, а его поведение, его методы руководства, его обращение с людьми в счет не берутся. Вот он и наглеет, — сказал Тимофей.
— Ты абсолютно прав. Районному начальству только и надо, чтобы в районе были хозяйства с хорошими показателями, а до людей им дела нет. На этом Белоусов держится и, как ты сказал, наглеет.
Когда я подъехал к парку, Вася был уже один.
— Ну что? — спросил я.
— Да ничего хорошего. Какая она была, такая и осталась. Ей не человек нужен, не чувства его, а выгода. На этой почве у нее уже с одним парнем произошел разрыв. Она с ним уехала в Норильск, но там он сразу не мог наладить жизнь, и она вернулась опять в Боготол. Я понимаю, что она человек с изъянами, что у меня бы с ней была плохая жизнь, но все равно чувствую, что люблю ее.
— Мы, Вася, с тобой преданы первой любви. Точно такое у меня чувство к Ольге.
И я рассказал Васе о встречах с нею.
В В. Катеуле мы заехали к его матери, она накормила нас  и сказала:
— Молодцы, что вы дружите. И дальше дружите. Вы как-то подходите друг другу.
Я уехал, и мы потом долго не виделись с Васей.

И еще одно событие у меня произошло этим летом. Я поступил в Московский государственный библиотечный институт на факультет культпросветработы. Вступительные экзамены я сдал в Новосибирске, где был учебно-консультационный пункт института.
Когда я приехал из Новосибирска, дома меня ждало письмо от Вани и Даниила Васильевича. Они настоятельно предлагали мне переезжать к ним. Я поехал в Боготол к Карнацкому и сказал, что мне родственники предлагают переехать в Тульскую область. Дядя там остался жить после войны, а брат переехал к нему недавно.
— Смотри, Виктор, сам, как тебе лучше поступить. Мне хоть и жаль тебя терять, но я хочу, чтобы ты устроил свою жизнь нормально. В Б. Косуле дело с достройкой дома застопорилось. Они не могут найти денег на доведение работ до конца.
— Если бы не Белоусов, то я бы из Юрьева никогда не уехал. Ведь это моя родина, и я бы хотел хоть что-то сделать для улучшения жизни земляков. Я думаю, что мы смогли бы выполнить отделочные работы в доме и в ДК, сделать отопление там и наладить работу образцово.
— Конечно, все сделаем, — согласился Иван Степанович.
— Но с Белоусовым у нас ладу не будет, сельский Совет не справится с работами. Денег надо много.
— Да, без совхоза мы не сделаем. Но Белоусову Дом культуры не нужен. Так что решай.
Я все надеялся, что обстановка в Юрьеве улучшится. И, честно говоря, переживал за то, что этого не происходило. Вину я целиком возлагал на начальство — от местного до самого высшего, главным принципом которого было выжать из людей как можно больше трудовой силы, без всяких затрат на улучшение их жизни.
Этот принцип воочую был виден в поступках Белоусова. И таких руководителей по стране была тьма. Оттого и не улучшалась жизнь на селе, где люди от темна до темна трудились в тяжелейших условиях. А от руководства только можно было услышать, что жизнь советских людей улучшается. Но, к сожалению, это были слова, или, как говорили в народе, «трепотня».

Приближалась пора уборки урожая. В один из дней меня пригласил в сельсовет Петр Степанович Муковозчик и сказал:
— Вчера мы встречались с Белоусовым и обговаривали вопрос уборки урожая. Он сказал, что приглашает человек триста из Боготола на уборку. Размещать их, кроме клуба, больше негде. Так что ты имей в виду: второй этаж могут занять шефы.
— Но есть же постановление правительства о том, что учреждения культуры не занимать не по назначению, — сказал я.
— Я ему вчера говорил об этом и сказал, что Баркунов будет возражать. А он и слушать не стал и заявил: «Но правительство приняло и другое постановление — об организации уборки урожая, где сказано о привлечении шефов на уборку и о создании им хороших условий для проживания».
— Да, я понимаю. Но ведь Дом культуры-то не совхозный, а сельсовета, и давайте будем вместе настаивать, чтобы его не использовали под жилье.
— Я уже сказал, что если будет необходимо, то мы отдадим клуб для шефов. Надо будет определить, какие комнаты пойдут под жилье, где сделать умывальное помещение. Умывальники, их установку и все остальное необходимое обеспечит совхоз. Ты только покомандуй, чтобы все было нормально.
— Я ничего делать не буду. Заявляю вам абсолютно твердо.
— Тогда будем решать вопрос, работать тебе или нет.
— Давайте будем решать, — ответил я и ушел.
Придя домой, я сказал, что мы должны готовиться к переезду. В Юрьеве оставаться не будем. Я сел на мотоцикл и уехал в Боготол. На телеграфе заказал Щекино и поговорил с Даниилом Васильевичем. Пришли к решению, что мы можем переезжать к ним.
За две недели мы все распродали, что нужно было продать, выкопали картошку и оптом сдали ее на одну из баз в Боготоле.
Мама очень не хотела уезжать в неизвестность, но мое решение было твердым. Все, что можно было, мы отправили багажом. Купили билеты до Тулы заранее.
Когда снимались с Лизой с комсомольского учета, секретарь райкома сказал:
— Я считаю, что ты, Виктор, принял правильное решение, и мы не будем тебе препятствовать, хотя нам очень жаль, что ты уезжаешь.
Мы собрали самых близких друзей в Юрьеве на прощальный вечер. Все сожалели, что мы уезжаем, но в душе считали, что мы поступаем правильно. Наступил день отъезда, и мы уехали, по выражению мамы, «в неизвестность».

В Москве нас встретила жена Вани Зоя. С Ярославского вокзала нам надо было переехать на Курский. Маме и Лизе пришлось впервые ехать в метро. Я был не новичок. В 1958 году, после окончания Новосибирского культпросветучилища, я по приглашению Вани и Даниила Васильевича приезжал к ним на каникулы перед началом работы. Ехал я с двумя выпускницами. Одна ехала домой в город Хадыженск Краснодарского края, а другая — к отцу, который жил в центре России. Мы с девушками побывали на Красной площади, в Мавзолее, где еще лежали Ленин и Сталин. Я сожалел тогда, что нельзя было постоять возле этих кумиров человечества, так как народ шел в Мавзолей нескончаемым потоком. Люди шли со всего мира. И я был счастлив, что в числе этого потока был и я. Для меня Ленин и Сталин были и остаются историческими авторитетами, которые посвятили свою жизнь улучшению жизни простых людей. И я твердо стою на том, что признанными и почитаемыми авторитетами у людей будут всегда те, кто сумел сделать жизнь для них лучше. А те, кто перечеркивает их дела, старается изо всех сил сделать себя кумиром, ничего хорошего не делая для людей, те обречены на вечное презрение. Это естественный закон жизни.

И вот я снова в Москве. Самым главным было для нас не потерять друг друга в метро. Поэтому мы ни на шаг не отходили друг от друга. Для мамы очень страшно было наступить на эскалатор и сойти с него. Но все обошлось благополучно. Мы переехали на Курский вокзал, купили билеты до Щекина и в этот же день были на месте. Поселились мы все в комнате с подселением, в которой жили Ваня, Зоя и их маленький Андрей. Ему было несколько месяцев.
Перед нашим приездом Ваня решил вопрос с работой для меня и для Лизы. Я стал работать заведующим клубом шахты № 21 треста «Щекинуголь», а Лиза — секретарем в школе № 7. Вскоре Ваня получил отдельную двухкомнатную квартиру, а мы с Лизой остались в комнате с подселением, в которой прожили почти три года.
Все у нас шло нормально. Мама жила у Вани и ухаживала за Андреем, к которому очень сильно привязалась. В заботах об Андрее она легче переносила разлуку с Сибирью. Да и то, что она занималась с ним, расценивала как нужную свою занятость.

Жили мы поначалу все дружно, ходили в гости друг к другу не только по праздникам, а и в будние и в выходные дни. Чаще всего бывали в гостях у дяди Дони, который жил со своей женой Марией Семеновной в деревне Старая Колпна. Эта деревня является продолжением города Щекино. Она соединена с городом дорогой, идущей от центра города, и из Старой Колпны до центра можно дойти за десять минут. А городской рынок и совсем рядом с деревней.
В одном из домов деревни жили предки Марии Семеновны.

Щекино считалось шахтерским городом. Вокруг него было много угольных шахт.
Нашего дядю Даниила Васильевича с этим городом свела судьба. Во время войны с фашистской Германией он попал в плен. А все пленные после войны должны были выполнять принудительные работы. На одну из шахт Щекина и попал Даниил Васильевич, где работала его будущая жена Мария Кудрявцева. Они познакомились, поженились, и Даниил Васильевич стал жить в доме Марии Семеновны, в котором живет и сейчас.
В шахте он работал недолго, став продавцом пива. И от продавца пива он дошел до директора самого лучшего продовольственного магазина в Щекине, в котором проработал более тридцати лет.
Работа директором магазина позволяла ему жить хорошо материально. И прием гостей был, как говорил Даниил Васильевич, не в тягость, а в удовольствие. К нему приходили не только мы, а и его сослуживцы, друзья, родные его жены Марии Семеновны, у которой было два брата и две сестры. Младшую почему-то звали Дока. У нее не все было в порядке с головой, но к дурочкам ее нельзя было отнести, хотя ее внешний вид и поведение были близки к этому. Еще до нашего приезда она вышла замуж за мужчину без ноги Ивана Ивановича и родила от него двух дочерей, которые были на попечении Марии Семеновны. Иван Иванович был сапожником и этим ремеслом зарабатывал на жизнь. Они тоже были почти постоянными гостями у дяди Дони.
Другой брат Марии Семеновны, Иван Семенович, был простым рабочим. У него была жена и двое сыновей: Иван и Коля. Росли они на наших глазах. Жили семья Доки и семья Ивана Семеновича в доме, стоящем совсем рядом с домом дяди Дони. Двор у них был общий, огород разделен тропкой. Иван Семенович был любителем выпить, и Мария Семеновна часто потчевала его спиртным. Можно сказать, что Мария Семеновна содержала почти целиком и семью Доки, и семью Ивана Семеновича. Уже когда дочери были большими, Иван Иванович получил квартиру и они стали жить отдельно. А Иван Семенович со своей женой Александрой Семеновной так до конца дней и жили в общем дворе с дядей Доней. Сейчас в доме родителей живет младший сын Коля со своей семьей.
Часто принимали гостей и Ваня с Зоей. Их материальное положение было тоже крепким, так как и Ваня работал директором продовольственного магазина.
Мы с Лизой принимали гостей реже. Но общался я с Даниилом Васильевичем и с Ваней почти ежедневно. В свободное от работы время я приходил в магазин то к дяде, то к Ване, и мы подолгу беседовали на разные темы жизни. Были разговоры и о том, что у нас с Лизой нет детей. Особенно этот вопрос волновал Даниила Васильевича. Ведь у них с Марией Семеновной, которую он звал Марийкой, тоже не было детей, и он считал это ненормальным в их жизни.
В беседах со мной на эту тему он давал понять, что у меня должны быть дети. Только тогда я могу считать свою жизнь вполне нормальной. Однажды дядя Доня очень убедительно доказывал мне, что жизнь без детей с женой — это жизнь впустую. Я был с ним согласен в этом, и мне очень хотелось иметь ребенка и быть отцом.
Мы много говорили об этом с Лизой, выясняли причины, почему нет детей. Сошлись на том, что причина в ней. Когда она училась в Новосибирске, ей сделали операцию и сказали, что детей может не быть. Но я не мог этому поверить и искал причину в себе, проверялся. Выяснилось, что у меня все нормально.
Лиза неоднократно лежала в больнице, но положительного результата не было. И мы продолжали постоянные разговоры о том, что наша жизнь была бы абсолютно нормальной и полной, если бы у нас были дети.
Прожив год в Щекине, мы поехали во время отпуска в Сибирь. С нами поехала и мама. Остановились в Николаевке у брата мамы Бориса, с которым мы никогда не общались. У него была жена, которая ни с кем не хотела общаться. Да и ее нелюдимая натура не располагала к общению. Когда нас уже не было в Николаевке, она заболела и умерла.
Во время нашего приезда в Николаевку дядя Борис жил один и мама помогала ему ухаживать за скотом, готовить еду, наводить порядок в доме. Отношения были по-настоящему родственными.
Мы с Лизой из Николаевки съездили к ней на родину в Курундус и побыли у ее родных. Отношения с ними у нас были прекрасными. Договорились с Лизой, что она побудет у родителей, а я съезжу в Красноярск.
В Красноярске мы встретились с Васей и организовали встречу с Сашей Кульбановым, который жил уже с женой Зиной. Встреча была великолепной. Мы вспоминали свое детство и юность, и сцены, которые мы вспоминали, вызывали такой смех, что Зина смеялась с нами, как будто она была участницей этих сцен. Вспомнили, как мне николаевские ребята дали выстрелить из самодельного поджига и он во время выстрела разорвался у меня в руках, не причинив никому вреда, как обучали молодых лошадей и я свалился с жеребца, взвившегося на дыбы, как мы ездили в Боготол на спортивные соревнования и по возвращении тайком сели в машину, на которой привозили сдавать скот в Боготол на мясокомбинат. Сверху кузова были набиты доски, чтобы скот не выскочил. И когда мы, доехав до моста, решили выпрыгнуть из машины, надо было перелезать через эти доски. Первым полез я, и доска оторвалась. Я полетел вниз с доской в руках и сильно зашиб ногу. Идти я не мог. Саша с Васей, соскочив с машины,  шли ко мне, умирая со смеху. А заметив мой удрученный вид, поняли, что со мной что-то случилось. Благо, что ехал в Николаевку бригадир Иван Кучманов на лошади. Он и довез нас до деревни, а меня — к самым воротам нашего двора.
— А я помню, как мы в Юрьеве шли в клуб. Я с Любкой Мешковой, а Витя с Валей Кузьминой. На дороге лежали телята. Я перепрыгнул через одного, а когда Витя прыгнул, теленок подскочил, и Витя оказался верхом на теленке. Теленок запрыгал, и Витя кубарем с него слетел. Мы смеялись над тем, как вскочил теленок, а еще больше, когда увидели всю измазанную Витину белую рубашку, брюки и лицо, — сказал Вася.
Смеялись мы от души.
— Я так никогда не смеялась в жизни, — сказала Зина.
— А я помню, как мы с Витей ловили овец на кошаре и держали их, когда им делали укол. Измазались мы с ног до головы. А когда пришли на речку, Витя, прямо не раздеваясь, прыгнул с моста. Плывя, он вспомнил, что у него комсомольский билет в кармане брюк, — сказал Саша.
— Испугался я тогда сильно, — сказал я, — в билете все записи расплылись. Думал, что меня накажут в райкоме за испорченный билет.
— Мы разожгли костер, и Витя сушил билет над костром, — добавил Саша.
— Я еще и дома сушил его на русской печи, а потом гладил утюгом, сказал я.
— Ну, и наказали тебя в райкоме? — спросила Зина.
— Нет. Все обошлось благополучно. Как раз в это время почему-то меняли комсомольские билеты, и я получил новый.
Вспомнили, как мы начинали дружить с девочками.
— И я хочу подчеркнуть, что именно дружить, то есть просто встречаться. Ничего другого у нас, у парней, не было в мыслях, — сказал Вася.
И опять мы вспоминали смешные моменты, когда надо было подойти к девочкам, чтобы их проводить до дома. Это был сложный психологический момент. Ведь с девочками надо было о чем-то говорить. А вот о чем, для нас было проблемой.
На другой день мы встретились снова втроем, купили бутылку водки и пошли в ресторан «Север». Заказали хорошую закуску, выпили, поговорили о житейских делах. Саша учился в технологическом институте на вечернем отделении, Вася — в техникуме, тоже на вечернем отделении, а я — в Московском библиотечном институте, на заочном отделении, и уже сдавал зимнюю и летнюю сессии. Так что у всех у нас была хорошая перспектива.
Поговорили мы и о первой нашей любви.
— Давайте съездим к моей Ольге, — предложил я.
— Адрес у тебя есть? — спросил Саша.
— Есть.
— Поехали, — сказал Вася.
Мы вышли из ресторана, остановили частную «Победу» и поехали.
— А вдруг она будет не одна дома, а с мужем? — сказал Саша.
— Ерунда! Я зайду и скажу, что к ней приехали из Лебедевки и хотели бы встретиться, — успокоил его Вася.
Он всегда в непростых ситуациях говорил: «Ерунда» и решал, что нужно.
Подъехав к двухэтажному деревянному дому, мы с Сашей остались в машине, а Вася пошел искать квартиру. Вернувшись минуты через три, он сказал:
— Дома у них никого. А соседка сказала, что Ольга на огороде, тут недалеко.
— Поедем на огород, — предложил Саша.
— Но ведь это уже другой адрес, — возразил с намеком владелец «Победы».
— Мы доплатим вам, не волнуйтесь, — сказал я.
Только мы выехали на окраину Красноярска, как я увидел Олю.
— А вот и она идет, — сказал я. — Остановитесь, пожалуйста.
Я вышел из машины:
— Здравствуй, Оля.
— Здравствуй, — удивившись от неожиданности, ответила она. — Ну, ты даешь! Откуда ты?
— Из Москвы прилетел.
— А ты что, в Москве?
— Не в Москве, но рядом. Ты домой?
— Да.
— Ну, садись, поедем.
Оля подошла к машине и, увидев Васю и Сашу, еще больше удивилась.
— Ой, да тут целая Юрьевская школа! Здравствуйте, — сказала Оля. — Как же вы меня нашли? — спросила она, усевшись в машину.
— А вот и думай теперь, — сказал Вася.
Водитель развернулся и хотел ехать обратно, но вдруг машина заглохла. Как он ни пытался ее завести, ничего не получалось. Аккумулятор уже еле проворачивал мотор.
— Ну, вот и аккумулятор сел, — сказал водитель.
— Давай толкнем, — предложил Саша.
Мы вышли и покатили машину. Водитель включил передачу, и машина завелась. Доехав до дома Оли, мы вышли, и Оля сказала:
— Я бы вас пригласила к себе, но мне нечем вас угостить.
— Нас угощать не надо, мы сыты, — ответил Саша.
— Ну, что с машиной будем делать? Отпускать? — спросил Вася.
— Да, давай отпустим, если он торопится, — согласился Саша.
— Сейчас я узнаю, — сказал я и, подойдя к водителю, спросил: — Вы спешите?
— Да особо не спешу. А сколько подождать?
— Ну не больше десяти минут.
— Хорошо, я подожду.
Я подошел к Васе и Саше и сказал:
— Он подождет. Вы садитесь, а я провожу Олю.
Мы пошли с Олей во двор и у подъезда остановились.
— Ну, как ты живешь? — спросила Оля.
— В общем нормально, но вот ты не выходишь из моей души.
— Ну а что теперь поделаешь? У меня уже ребенок.
— А ты довольна жизнью?
— Я даже не знаю. Живем мы плохо с мужем. Ругаемся часто.
— А где он сейчас?
— В командировке. Сегодня или завтра должен приехать. Зайдешь, посмотришь, как я живу?
— Нет. А ты не против, если бы мы с тобой стали жить?
— Да ты что? Теперь это сложно.
— Я все понимаю. Но в принципе ты бы согласилась?
— Ой, не знаю, — сказала Оля и прислонилась ко мне.
Я обнял ее и крепко поцеловал.
— Видишь, что ты наделала...
— Ну, что теперь... Так уж получилось.
Оля поцеловала меня. И я поцеловал ее и сказал:
— Я напишу тебе письмо. Но боюсь, перехватят. Хотя пусть и муж прочитает — я плохого ничего не напишу. Можно?
— Напиши, — тихо сказала Оля.
Я поцеловал ее и сказал:
— Я напишу тебе все. И ты знай, что я тебя люблю и буду любить всегда. Поняла?
— Поняла.
Я крепко прижал к себе Олю, чувствуя, как она выросла по сравнению с восьмым и девятым классом. Она почти сравнялась со мной.
— Я пошел. Меня же ждут. А сын твой где?
— У бабушки в деревне.
— Ну, пока. Жди письма.
— До свидания. Жду.
Я вернулся к машине, и мы уехали. Первым у своего дома вышел Саша. Подъехав к дому Васи, мы рассчитались с водителем, и по пути к подъезду Вася спросил:
— Ну, как Ольга?
— Говорит, что плохо живет с мужем.
И я подробно рассказал Васе, как прошла встреча с Ольгой.
— Вот дуры! Испортили жизнь и нам, и себе. А поведи они себя с нами нормально — и все было бы как положено, — сказал Вася.
— В том-то и дело. Я вот только не могу понять, почему они так поступают.
— Да потому что головы нет.
— Я понимаю, что ненормальное супружество — это ненормальная жизнь. И мы с тобой уже в этом убеждаемся.
— Конечно. Сколько так живут ненормально!
— Я считаю нормальными супружескими парами только те, которые соединили свои судьбы по первой любви. У кого этого не получилось, то уже это не идеальные пары. Они, может быть, и не будут говорить друг другу, что у них была любовь, но в душе они всегда будут думать об этом. А при откровенных разговорах с кем-то будут вспоминать о своей первой любви, — сказал я.
Я рассказал Васе о своей жизни с Лизой.
— Все, можно сказать, нормально у нас, но есть две закавыки, которые сидят во мне. Первая — это Ольга. Не выходит она из души. И я чувствую, что люблю ее и готов на все, чтобы быть с ней.
— Но у нее-то такого нет, — сказал Вася.
— В том-то и дело. И, возможно, я бы по-другому переносил это чувство, если бы у нас с Лизой народился ребенок.
— Так, а почему у вас нет детей?
— И, наверное, не будет. Ей давно сделали операцию и сказали, что детей может не быть.
— Уже когда вы с ней жили?
— Да нет. Перед тем, как пожениться.
— А ты знал об этом?
— Она мне говорила, но я не верил, что детей не будет. Не допускал просто такого. А теперь надо что-то предпринимать.
— Ну так, может, полечиться надо?
— Она уже лечилась. И в Юрьеве лечилась, и в Щекине, но все бесполезно. А без детей я не вижу смысла жизни.
— Это конечно. Жизнь, можно сказать, впустую.
— Вот именно. Я тоже понимаю, что без детей — это жизнь впустую. И что делать, не знаю.
— Ну, если на сто процентов известно, что причина в ней, то надо разводиться.
— Да я уже думал об этом, но не так это просто. Мне жалко ее. Ведь в общем у нас с ней нормальные отношения и нормальная жизнь. Не знаю, что делать.
— Конечно, это вопрос сложный.
— Да еще какой сложный, Вася.
— У меня как Ирина появилась, то совсем другая жизнь стала. Появился стимул и цель в жизни. Решай, Витя. Я думаю, что и Лиза должна это понять.
— Вряд ли она поймет.
Из Красноярска я поехал в Боготол. По пути остановился в Ачинске. Решил навестить своего друга Гену Москалева. Он после окончания Томского медицинского училища работал в санэпидемстанции. Мы с ним переписывались, и у меня был его адрес. Жил он в общежитии. Я разыскал его, и мы с ним поехали в Боготол и оттуда в Юрьево, к его матери тете Марусе. Он отпросился на работе, и мы несколько дней провели в Юрьеве. Я узнал, что после меня в Юрьевском Доме культуры за год сменилось несколько директоров. Один, получив деньги на краску, пропил их. Другой сорвал плюшевый занавес и с ворованными вещами убежал в Боготол, но его догнали и отняли все. Так и не было после меня специалистов клубной работы в Юрьеве.
Мы с Геной, пока были в селе, организовывали в Доме культуры танцы. Но это было всего несколько дней, так как Гена должен был ехать на работу, а я уехал в Курундус, и мы с Лизой вернулись в Николаевку. Дня через три мы уехали в Боготол и один день гостили у дяди Кости и тети Жени. Из Боготола мы поехали снова в Щекино.
Впечатлений от пребывания в Сибири, на родине, было много у всех нас. Мы повстречались и пообщались со многими земляками и родственниками. И мама, и Лиза, и я были довольны. По возвращении мы с мельчайшими подробностями рассказывали обо всем Даниилу Васильевичу и Ване.
Мы с Лизой приступили к работе, но я решил сменить и место работы, и профиль. С клубной работы я перешел на педагогическую. Два года работы учителем музыки по совместительству в  Юрьевской школе побудили меня перейти на работу в школу. Щекинским городским отделом народного образования я был назначен учителем музыки в школу № 5. У меня началась новая жизнь в Щекине. Я стал учителем с 28 августа 1962 года.
Сказать о том, что я с полным желанием покинул культпросветработу, не могу. Эту работу я любил и справлялся с ней неплохо. Сам играл на баяне, руководил многими кружками художественной самодеятельности, всегда интересовался жизнью людей, среди которых я живу, помогал им, старался, чтобы в клубе они могли найти себе занятие по душе, хорошо отдохнуть.
Работая в клубе на шахте, я, чтобы лучше знать труд шахтера, несколько раз спускался в шахту, ходил и проползал по штрекам, дыша угольной пылью, ездил на вагонетках. Могу сказать, что труд шахтера — адский труд. Люди, чтобы жить, жертвуют своим здоровьем. И когда труд шахтера был высокооплачиваемым, это было компенсацией за их тяжелейшую работу под землей. Я это хорошо понимал и с уважением относился к шахтерам. А вот начальство, с которым мне приходилось работать, относилось к рабочим как к закабаленным. Начальники без стеснения требовали от шахтеров, чтобы они вкалывали на износ. И тогда будет хорошо и парткому, и шахткому, и всем, кто живет за счет труда шахтера.  Больше всего меня возмущало то, что эти секретари парткомов, профкомов, комсомольские вожаки сами ничего не умели делать. А многие и не хотели что-то делать. Но поучать, давать оценку тем, кто работает, они были мастера.
И такое начальство было не только у шахтеров, а и во всех сферах жизни. Я видел их, общался с ними и почти всегда был с ними в конфликтах. На 21-й шахте были бездельники секретарь парткома и председатель шахткома. Чтобы показать себя «специалистами», радеющими за производство, они отчитывали тех, кто работает, за малейшие промахи или ошибки. А сам председатель шахткома, налакавшись водки, приходил в клуб, чтобы проспаться. И я написал про него куплет:
Есть у нас шахтком на шахте,
Прямо, скажем, неплохой.
Председатель, как на вахте,
Каждый день торчит в пивной.
На одном из областных совещаний, проходившем в Туле, я говорил о такой системе руководства, которая ничего, кроме вреда, людям не приносит. Но, судя по реакции некоторых руководителей, сидевших в президиуме, я понял, что им не понравилась моя критика системы. И мое выступление не осталось без последствий. Оно дошло и до начальства шахты. Секретарь парткома с председателем шахткома стали «жестко контролировать» меня. В открытую они мне ничего не говорили, но я чувствовал их отношение ко мне при встречах и общении по деловым вопросам.
Это и послужило основной причиной моего перехода на педагогическую работу. Я понимал, что так я избавлю себя от общения с начальством и буду приносить пользу в воспитании детей.  Я решил, что в школе будет возможность заниматься культурно-просветительной работой не только на уроках музыки, но и в кружках самодеятельного творчества ребят.
Когда я перешел в школу, кое-кто говорил, что мне надо перевестись в педагогический институт. Но я не стал этого делать и не жалею об этом. Прошедшие две сессии на первом курсе вызвали во мне такой интерес к учебе, что я и не думал куда-то переходить. Так я и работал учителем в школе и учился в Московском государственном библиотечном институте на факультете
культпросветработы.
Пятая школа располагалась далеко от моего дома, и у меня уходило много времени на дорогу. Ходил пешком с портфелем в руках, в котором были ноты.
Музыка в школах считалась второстепенным предметом, и отношение к этим урокам было несерьезное. Велась музыка с первого по восьмой класс. Учителей музыки не хватало, и уроки зачастую в школах не проводились. А я сразу стал проводить уроки по программе и требовать от учеников такого же отношения к музыке, как и ко всем другим предметам.
С этим некоторые ученики не могли смириться. Но это были те, которые и по другим предметам успехов не имели. У меня на этой почве были конфликты с такими учениками. Больше всего меня возмущало их плохое поведение. По ошибке я считал, что к такому нужному и хорошему делу, как мои уроки, все без исключения должны относиться идеально.
И вообще моей ошибкой в жизни было то, что я всех людей мерил своей меркой, то есть считал, что все люди должны быть такими, как и я. Если кому-то что-то не нравилось, а мне нравилось, то я возмущался такими людьми. Если кто-то вел себя иначе,  я также возмущался. Это понимание и эта позиция были у меня длительное время. Они мне мешали работать, в отношениях с людьми, в общении. Мне казалось, что люди должны быть все одинаковыми. Я признал эту свою ошибку и пришел к выводу, что каждый человек индивидуален во всем: во взглядах, в манерах, в умениях, в реакциях на что-то, в поведении… — ну, буквально во всем. Придя к такому пониманию, я по-другому стал оценивать жизнь. Пришел к выводу, что хаос и ералаш в жизни оттого, что люди на земле разные. Лад и порядок могут быть установлены тогда, когда все люди будут одинаковы во всем. А такое практически невозможно. Маркс и Энгельс заложили идею коммунизма, наша страна пробовала воплотить ее в жизнь, но ничего не получилось. Противники этой идеи оказались сильнее тех, кто пытался утвердить ее. И опять на земле царят хаос и неразбериха.
Возвращаясь к педагогике, я хочу сказать: сложность учительского труда заключается в том, что дети разные, а каждый учитель старается, чтобы все по его предмету были отличниками и чтобы все дети были хорошими, воспитанными, грамотными. Но это не всегда удается. Из учеников получаются не только Туполевы, Королевы, сталинцы, ленинцы, но и Березовские и даже воры, убийцы, маньяки. И все из-за того, что дети разные. Сколько ни бьются корефеи над совершенствованием труда учителя, над педагогической наукой, но желаемого результата часто не получается. Даже в одной семье дети вырастают разными.
Можно установить какой-то порядок, добиться соблюдения этого порядка, но сделать души по одному образцу невозможно. Особенности человеческой души все равно будут проявляться при любом порядке, но не в такой степени, как при беспорядке.
Это подтвердилось в школе № 4 г. Щекино, куда я был переведен из пятой школы. Директором этой школы был Иван Егорович Селезнев. Как только я начал работать в этой школе, заметил большую разницу. В четвертой школе во всем были порядок и дисциплина. А из-за этого был другим и микроклимат в школе, как в коллективе учителей, так и в коллективе учащихся. Все зависело от директоров. В пятой школе директор Плотников был готов к переходу на работу в Тульский педагогический институт, и ему было не до школы. Зачастую его в школе не было. Он только требовал от учителей хорошей работы. А Иван Егорович, как говорится, жил в школе. Он приходил в школу первым и уходил последним. Следил за дисциплиной ребят так, что все хулиганистые ученики его боялись. Если кто попадал в его поле зрения, то он принимал такие меры, что хулиган и сам ведет себя нормально, и другим передаст, что лучше ему не попадаться. Иван Егорович не даст покоя родителям, привлечет инспекцию по делам несовершеннолетних для проработки хулигана, сам будет постоянно контролировать его поведение, привлечет к контролю пионерскую и комсомольскую организации, портрет хулигана будет в очередном номере школьной газеты. Все это требовало сил и энергии, но результаты были налицо.
С моим приходом в школу заработали кружки художественной самодеятельности. Хор был обязательным для всех, кого я туда определил. И впервые четвертая школа на смотре художественной самодеятельности заняла первое место. Это было событием в Щекине. О школе говорили на совещаниях, собраниях, семинарах всех уровней. Коллектив учителей жил интересной жизнью. Мы выезжали часто с экскурсиями в разные города, ездили в театры Тулы и Москвы, проводили интересные мероприятия в школе. Иван Егорович поддерживал хорошие инициативы. Он требовал от всех уважительного отношения к учителю, не оставлял без внимания малейшую бестактность. Если учитель говорил ему, что в таком-то классе кто-то из учеников нарушает дисциплину, он не отвечал: «Разбирайтесь сами», а вызывал ученика и разговаривал с ним как директор школы.
А некоторые директора в подобных случаях говорили учителю: «Разбирайтесь сами. Я не буду наводить порядок в классе». Учитель после такой реакции директора уже больше не обращался к нему. И вопрос оставался открытым, пока хулиган не совершит какое-нибудь преступление. Тогда начальство всех уровней говорит, что в такой-то школе не проводилась на должном уровне воспитательная работа. С подобными ситуациями мне приходилось не раз встречаться. Виновными я считал всегда директоров школ, которые не приняли своевременных мер.
По совместительству я работал в школе № 12, которая располагалась недалеко от четвертой школы, и тоже в станционном поселке Щекино.
Работа и учеба в институте заполняли все мое время. В свободные часы я заходил в магазины к Даниилу Васильевичу и к Ване, часто бывал у них дома. Мы вели беседы на многие темы жизни и всегда затрагивали вопрос об отсутствии детей у нас с Лизой. Чаще этот вопрос поднимал Даниил Васильевич, настойчиво говоря, что у меня должны быть дети.
Ваня об этом меньше говорил, так как у него были частые раздоры с его женой Зоей. Причину раздоров и скандалов определить было трудно. Мои отношения с Ваней были хорошими, разговоры — откровенными, поэтому я считал виновницей их скандалов Зою, так как в общем у них жизнь была нормальной. Ваня был директором магазина, хорошо обеспечивал семью, не пил, любил сына Андрея и много с ним занимался. И, тем не менее, у них с Зоей то и дело были скандалы. Ваня не стал доверять ей деньги, которых у него было много. Иногда он их давал мне на сохранение, иногда прятал в таких местах, что знал эти места только я.
Однажды он дал мне какую-то сумму на сохранение и сказал:
— Ты, Витя, расходуй деньги, если тебе потребуется.
Мне тратить их некуда было, и деньги лежали у меня.
Скандалы у Вани с Зоей дошли до того, что однажды вечером он пришел ко мне и попросил помочь перенести его вещи, так как он решил уйти от Зои. И мы принесли его вещи ко мне. Я видел, как Зоя была недовольна, что я помогал Ване.
Месяц Ваня прожил у нас. Зоя ходила к нему на работу, встречала его на улицах и уговаривала вернуться к ней, обещая, что не будет больше учинять скандалы. Ваня поверил и вернулся. Но вскоре скандалы начались снова. Чтобы оградить маму от этой его ненормальной жизни, Ваня добился выделения ей отдельной однокомнатной квартиры. Мама стала жить одна.
У меня с Лизой отношения были нормальными, но я все острее ставил вопрос о ребенке. Лиза продолжала лечиться, часто лежала в больнице, но результата не было.
Она поступила в Тульское педучилище на дошкольное отделение и перешла на работу в детский сад. Училась тоже заочно.
Летом я поехал на очередную сессию в институт, где уже хорошо всех знал и меня знали. На сессии я ездил с удовольствием. Мне очень нравилось учиться. Некоторые экзамены, выносимые на сессию, я сдавал в Тульском пединституте по направлению нашего института. Поэтому сессии у меня проходили легко. В начале второго курса студенты-заочники избрали меня старостой курса и четыре года, то есть до окончания института, я исполнял эту обязанность. Исполнял исправно, решая многие вопросы жизни и учебы сокурсников во время зимних и летних экзаменационных сессий.
После окончания второго курса я прямо из Москвы полетел в Красноярск. Так получалось, что после каждой летней сессии у меня начинался очередной отпуск.
И на этот раз я полетел самолетом один. Лиза должна была ехать в Сибирь к родителям одна, а потом и я туда должен был приехать.
В Красноярске меня встретил Вася. У него произошло событие в жизни — он получил двухкомнатную квартиру.
Когда я прилетел, Вася был один. Жена с дочерью уехали к ее родителям в деревню. Мы снова разыскали Сашу Кульбанова и пригласили его к Васе. Встреча была хорошей и интересной. Проводив Сашу домой, мы с Васей хотели помыть посуду и навести порядок в квартире. Но в кране не было горячей воды. И мы, открутив кран, не закрутили его и легли спать.
Часа в четыре утра нас разбудили громкие длинные звонки и стук в дверь. Вася открыл дверь и увидел соседа, живущего под его квартирой.
— Вы затопили меня, — сказал сосед.
— Это вчера не было воды, и мы забыли закрыть кран. Прости нас, — расстроился Вася.
Мы вошли на кухню и увидели наполненную водой раковину, в которую вода лилась из крана, а из раковины на пол. Воды на полу было много.
— Ну, вот видите! И через пол она протекает ко мне, — сказал сосед.
— Извините нас, пожалуйста. Надо же такому случиться! — пробормотал я.
— А сильно залили? — спросил Вася.
— Идемте, посмотрите.
— Да ну, че смотреть... Возместим ущерб, сколько скажешь.
— Не надо ничего возмещать. Высохнет, и все будет нормально, — сказал сосед. — Хорошо, что я проснулся. Захожу на кухню попить и заметил потеки на стене.
— Разберемся. Стопку примешь? — спросил Вася соседа.
— Не, не буду. На работу идти. Пойду часика два еще посплю.
— Ну, давай. Увидимся еще, — сказал Вася и, закрыв за соседом дверь, добавил:
— Ну, дали мы с тобой! Ты иди ложись еще поспи, а я посуду помою и наведу порядок.
— Да нет. Давай вместе все сделаем.
— Тогда ты посудой займись, а я подотру пол.
Мы быстро все сделали и легли спать. Первым проснулся я. Пошел на кухню и начал бриться электробритвой.
— Ну, поспал ты? — спросил Вася.
— Да. Почти два часа.
— А я никак не мог уснуть. Видимо, переполох подействовал. Это хорошо, что мы дома оказались. Мне как полезли мысли: а что, если бы нас не было? Пришлось бы ему аварийку вызывать, дверь ломать. А потом как ее закрывать?
— Ну, ничего. Все нормально. Ты на работу пойдешь?
— Схожу потом. Я вообще-то отпросился. Давай позавтракаем.
Мы побрились, умылись и приготовили завтрак.
— Я сейчас поеду на свидание с Ольгой. Попробую ее найти, — сказал я.
— А где ты ее хочешь найти?
— В доке. Она там работает. Я уже как-то давно встречался с ней там. Хочу, Вася, увидеть ее.
— А я сейчас лягу посплю. Потом схожу на работу. Ты ключи от квартиры возьми на всякий случай.
Вася дал мне ключи. Мы позавтракали, и я поехал. До центра доехал на автобусе. В центре остановил такси и попросил довезти до дока. Я разыскал Олю, и она вышла ко мне во двор.
— Здравствуй, Оля.
— Здравствуй, Виктор.
Я поцеловал Олю в щеку.
— Не ожидала встречи?
— Ты, как всегда, неожиданно. Когда приехал?
— Вчера.
— Ты у Васи остановился?
— Да. Он и встретил меня.
— Поездом приехал?
— Самолетом.
— Долго будешь в Красноярске?
— Да нет. Вчера мы с Сашей Кульбановым встречались у Васи.  Завтра, наверное, поеду в Боготол.
— Ты один?
— Один.
— А жена где?
— Пока дома, но поедет к родителям в Новосибирскую область.  Я из Москвы после сессии полетел сразу сюда. Ты получила мое письмо?
— Получила. Хорошо, что Мишка его не прочитал.
— Ты ему не показывала письмо?
— Да ты че? Нет, конечно.
Еще зимой я написал Оле письмо и просил ее дать согласие на жизнь со мной. Оля не ответила мне.
— Ну а как ты отнеслась к моему предложению?
— Я не знаю, Виктор, что тебе сказать. Сложно все.
— Конечно, сложно. Но если мы решим жить вместе, то все сложности преодолеем. Я готов к этому уже сейчас.
— У меня сын, и ты не один живешь.
— Я ничего этого не отбрасываю, понимаю все. Но главное —чтобы ты согласилась на мое предложение.
Оля молчала. Я видел, что она думает, но ответа определенного дать не может. Я тоже помолчал и спросил:
— Ну а в принципе-то ты согласна быть со мной?
— В принципе согласна.
— Ты знай, что я тебя очень любил, люблю и буду любить всегда. Так что ты подумай хорошо, а потом мне сообщишь письмом. Я буду ждать твое письмо.
Я обнял Олю и крепко поцеловал.
— Зря ты так поступила с моим чувством. Мне кажется, что ты поспешила выйти замуж. Сейчас бы у нас никаких проблем не было.
— По глупости все получилось, — с искренним сожалением сказала Оля.
— Жалеешь теперь?
— Жалею. Но что делать?
— Я не знаю, думаешь ты или нет о наших отношениях, а я постоянно прихожу к выводу, что первую любовь предавать нельзя. Ведь она самая чистая и светлая. Ты вспомни, как у нас было все хорошо. Я любил тебя по-настоящему, всей душой. И как ты могла такое предать? Ты хоть по любви вышла замуж?
— Я же тебе говорю, что по глупости все получилось.
— А жизнь по глупости строить нельзя. Она будет некрасивая. Мне кажется, что красиво и счастливо живут только те, кто не предал свою первую любовь, а закрепил ее супружеской жизнью.
— Не всегда так получается, — с горечью сказала Оля.
— Поэтому и творится в жизни много всякой чехарды. И все из-за того, что по глупости поступают люди.
— Ты так говоришь, как будто жизнь прожил.
— Я просто все время думаю об этом. А что, я неправильно говорю?
— Да нет. Все правильно. И мне нравится, что ты так говоришь, — сказала Оля и поцеловала меня.
Я почувствовал, что она хочет прижаться ко мне, и, обняв ее, крепко поцеловал еще раз.
— Ну, пошла я.
— Так я жду твое письмо.
Она держала мою правую руку в ладонях и, сжав их, добавила:
— А ты мне ответишь?
— Конечно.
Я хотел ее проводить, но она сказала:
— Не надо провожать. До свидания, Виктор.
Полный впечатлений, я приехал в центр Красноярска и походил по улицам, любуясь большими солидными зданиями. Приехав к Васе, я рассказал ему о встрече с Олей. Он одобрил то, что я встретился с ней, но по его тону я понял, что он не очень одобряет мою готовность на жизнь с Олей.
— Ну а если бы у тебя с Лизой был ребенок, то ты бы решал так вопрос с Олей? — спросил Вася.
— Вряд ли. Я бы, может, с Олей и не встречался. Я вообще не знаю, как бы все получилось. Знаю только одно, что я готов на все из-за того, что люблю ее. Не выходит она из моей души.
— Я понимаю. Но жизнь-то, видишь, как складывается... Ведь у нее ребенок, муж и своя жизнь. А с Лизой как думаешь решать дальше? Она же у тебя неплохая женщина.
— С Лизой без детей я не мыслю жизни.
— Так что, ты будешь разводиться с ней?
— Пока не знаю. Но другого выхода нет.
На другой день я уехал из Красноярска. Побыл в Ачинске, в Боготоле, в Николаевке, в Юрьеве. Встретился с Геной Москалевым, с его братом Толиком. Встреча состоялась у их матери тети Маруси, куда они приехали с женами.
Очень хорошей была встреча с Сашей Дащинским и с его матерью и отчимом. Мать Саши, тоже тетя Маруся, пожаловалась мне:
— Ой, Витя, беда мне с Сашкой! Когда ты жил в Юрьеве, он ходил к тебе в клуб, пел, выступал в концертах. Я радовалась за него. А как ты уехал, он начал пить, со мной обращается грубо. Работает трактористом и на тракторе ездит часто пьяным.
— А давайте я его заберу с собой. Поедет он?
— Забери. Забери, ради Бога, а не то он тут совсем сопьется.
Мы поговорили с Сашей, и он согласился переехать ко мне в Щекино. Договорились, что я в Москве встречу его и помогу в решении всех жизненных вопросов. Я был доволен, что побывал на родине. Вечерами мы ходили в клуб, я играл на танцах, и после танцев мы ходили по улице и пели песни. Запевалами были мои бывшие участники художественной самодеятельности Саша Дащинский, Витя Рябцев, Валя Кинденкова и Валя Смолякова. С нами пели и братья Москалевы с женами. Собирались мы и компаниями у кого-то. Неделя прошла весело, интересно и незаметно. Уезжать мне, конечно, не хотелось.
Из Боготола я уехал в Новосибирск, а оттуда поехал снова на маленькую станцию Курундус, где меня ждала у своих родителей Лиза.
Все было хорошо. Но как-то утром, еще лежа в постели, я сказал Лизе, что нам придется расстаться из-за того, что нет детей. Лиза расстроилась и сильно разрыдалась. Чтобы не беспокоить родителей и родственников, я успокоил Лизу, сказав, что это не окончательное мое решение и мы сохраним наши отношения.
Мы вернулись в Щекино и продолжали жить и работать. К нам почти одновременно приехали сестра Лизы Валентина и мой брат Леня. Он после окончания института жил и работал инженером-строителем в Норильске. Получал большую зарплату и во время отпусков не скупился на то, чтобы проводить отпуск в удовольствиях. Несколько дней он проводил в курортных местах на побережье Черного моря и, возвращаясь с юга, заезжал в Щекино. Мы с Лизой хорошо его приняли, и он несколько дней погостил у нас. Принимал нас и дядя Даниил. Все было хорошо, но меня постоянно беспокоила неудовлетворенность из-за отсутствия у нас детей. Я высказывал эту неудовлетворенность Валентине и намекал на то, что мы можем развестись с Лизой. Валентина с пониманием относилась ко мне, но разрыв с Лизой не признавала. Она не допускала, что я могу решиться на развод.
Через несколько дней после отъезда Лени, а затем и Валентины нам пришла телеграмма от Саши Дащинского. Он сообщал дату выезда из Боготола и номер поезда и вагона.
Я в Москве встретил его, и мы поехали в Щекино. Жить он стал у нас. Вскоре устроился на работу механизатором на стройке, но дела почему-то не ладились. Трактор его то и дело ломался, и денег ему платили мало. Я, как мог, помогал ему. Питался он с нами. Мне хотелось, чтобы он бросил курить. Он дал слово, что не будет, и несколько дней не курил. А потом стал по ночам просыпаться и ходил в туалет курить. Я засек этот его прием и сказал, что он не волевой человек. Прожил он у нас месяца два.
Наконец я решил порвать с Лизой отношения, и мы с Сашей ушли в общежитие.
Разрыв с Лизой я перенес очень тяжело. Ведь мне было 25 лет. Я был полон сил и энергии. Но поставил себе цель вести строгий образ жизни. Спиртным я не увлекался. По утрам делал зарядку —  сложные физические упражнения с восьмикилограммовыми гантелями. Саша тоже повторял все за мной, но курил и зачастую употреблял спиртное, хотя пьяным ни разу не был.
В школе № 12, где я работал по совместительству, французский язык преподавала молодая учительница Мария Никитична Дронова. Жила она в Туле, но так как в тульских школах работы не было, ездила работать в Щекино.
Сначала я провожал ее от школы до автовокзала, а потом попросил разрешения приехать в один из выходных дней в Тулу. Она встретила меня в Туле и пригласила к себе домой. Жила она в маленьком деревянном флигеле, пристроенном к большому двух-этажному дому, в котором когда-то жил губернатор Тулы Любомудров.
Я познакомился с мамой Марии Никитичны Анной Петровной и с братом Сашей, который учился в школе. Младшая сестра Галя жила с мужем у его родителей.
Анна Петровна и Мария Никитична хорошо меня встретили, и впечатление осталось самое приятное. Наши отношения с Марией Никитичной становились все более близкими. Я почти все выходные стал проводить в Туле. Мария Никитична встречала меня, и мы подолгу гуляли с ней в Тульском парке культуры. Потом она провожала меня на автобус, и я ехал в Щекино.
Во флигеле было печное отопление, и мы зимой часто топили с Марией Никитичной печь дровами и сидели перед топкой, как у камина, ведя хорошие, душевные разговоры.
Однажды я пришел на почту в Щекине и получил письмо  «до востребования» от Оли. Вася, с которым мы переписывались постоянно, сообщил ей о моем разрыве с Лизой и передал мою просьбу, чтобы она написала письмо «до востребования». Я обрадовался письму и с волнением распечатал конверт. Письмо состояло из одного тетрадного листа. Оля написала, что не может решиться на разрыв с мужем из-за ребенка и сомневается в моем отношении к нему, потому что это не мой ребенок. Беспокоилась, как отреагируют мои родственники на нашу с ней жизнь.
«Что ж, все правильно. Сомнения и беспокойства обоснованны», — сказал я вслух сам себе, прочитав письмо. Ответ я написал сразу же. Постарался убедить ее в том, что ее сомнения напрасны. Я все продумал еще до встречи с ней прошлым летом, когда сделал ей предложение. С сыном ее тоже проблем не будет, так как я принимаю ее вместе с сыном. Об этом она может сказать и своему мужу. И вообще я советовал Оле решить вопрос о разводе спокойно, без скандалов, зная, что она будет жить с человеком, который ее давно любит. А проблемы, о которых она беспокоится, будут временными. Если все будет хорошо в наших с ней отношениях, то сомнения быстро отпадут и все встанет на место. И наше решение все одобрят, а кое-кто и позавидует ему.
Но Оля никакого ответа на это мое письмо не дала. Я долго думал, почему. Вариантов было два. Первый — это то, что Оля все-таки не решилась на разрыв с мужем, а второй — что письмо получил муж и ничего ей не сказал.
Мои попытки соединить свою жизнь с Олей на этом закончились. Я продолжал встречаться с Марией Никитичной. Я стал называть ее Марийкой, как дядя Даниил называл свою Марию Семеновну. Этим подражанием я хотел показать дяде свое уважение. Все в наших отношениях было нормально. Я с сочувствием относился к рассказам Марийки об отце, который поехал в командировку в другой город, познакомился там с женщиной и ушел от Анны Петровны, оставив ее с четырьмя детьми. Четвертым был старший брат Марийки Николай, который жил и работал ветврачом в одной из деревень Чернского района Тульской области. В Тулу он приезжал редко.
В апреле 1964 года мы поженились с Марийкой. А чуть раньше нашей женитьбы я вступил в КПСС. Щекинский горком комсомола оставил мне мой комсомольский билет на вечное хранение в благодарность за активную долголетнюю работу в комсомоле.
В Коммунистическую партию я вступил исключительно по своим глубоким убеждениям и стремился быть похожим на настоящих коммунистов, которые были полной противоположностью проходимцам, вступающим в партию ради карьеры, из желания пробраться к верхам власти. Это свое убеждение я не изменил и остаюсь преданным ему до сих пор. Стране нашей не везет потому, что к власти пробирались и пробираются проходимцы и жулики, думающие не о развитии страны и благополучии народа, а о своем личном благополучии.
Женившись на Марии Никитичне, я переехал в Тулу. Дом и флигель, в котором мы жили, были определены под снос, и туда  никого не прописывали. Мне тоже сначала один из начальников-самодуров отказал в прописке, а другой, рангом повыше, на его отказной визе написал: «Прописать». И меня прописали.
До конца учебного года мы с Марийкой ездили на работу из Тулы в Щекино. А по окончании учебного года я решил трудоустроиться в Туле. По соседству с нашей улицей Гоголевской, где мы жили, на улице Первомайской, напротив парка культуры, достраивалась новая школа № 33. От нашего дома до этой школы было минуты три ходьбы. Не особо веря, что меня могут взять на работу в эту школу, я все же решил пойти узнать, есть ли там место  учителя музыки.
Директор школы Антонина Николаевна Пешкетова — толстая, круглолицая, с русыми кудрями — сразу сказала мне:
— Да. У нас есть вакансия учителя музыки, и мы возьмем вас. Приходите.
Но на другой день в кабинете Пешкетовой сидела директор музыкальной школы, и Антонина Николаевна мне сказала:
— Вы извините меня, но вот Валентина Петровна дает мне настоящего специалиста по музыке. Так что мы не можем вас взять.
— Ну, это уже несерьезно, — сказал я.
— Так вот получилось... В других школах есть места, — безучастным тоном сказала Пешкетова.
Я ничего не ответил и сразу же поехал в гороно, где была большая очередь к заведующей. Я без очереди вошел в кабинет и сказал, что вчера получил согласие Пешкетовой принять меня учителем музыки в 33-ю школу. Мне нужен приказ о назначении.
— Очень хорошо. Сейчас дадим приказ, — сказала заведующая.
Она пригласила секретаря, и та напечатала приказ о моем назначении.
— Ну и коль вы меня берете, то я хочу спросить: а жене моей нельзя устроиться в Туле, а то в Щекино ей ездить далеко? — сказал я.
— Она кто у вас?
— Учитель французского и английского языков.
— Ну, коль вас берем, то и жену надо брать, хотя у нас и трудно с вакансиями учителей-иностранцев. Пусть завтра подойдет ко мне.
Я взял приказ и поехал опять в школу. Директор музыкальной школы еще сидела в кабинете Пешкетовой.
— Ну, что вы пришли? — спросила Антонина Николаевна.
— Так вот приказ принес, — ответил я и отдал лист.
Пешкетова пробежала по нему глазами и сказала с удивлением и возмущением:
— Теперь я перед вами должна извиниться, Валентина Петровна. Он приказ привез о назначении к нам. Вот ловкач!
— Ну что ж, пусть работает, — сказала Валентина Петровна.
— Но вы заходите к нам. Не пропадайте.
Валентина Петровна ушла, и я спросил у Пешкетовой:
— Вы дадите мне класс для уроков музыки или мне ходить с баяном по классам?
— Придется ходить. Класса у нас нет.
— А баян в школе есть?
— Нет. Пока нет баяна.
— Что ж, принесу свой.
Так я начал работать в одной из двух новейших школ в Туле. 33-я школа считалась элитной, так как в ней в основном учились дети работников обкома, горкома, райкомов партии, обл- и горисполкомов, поскольку они имели квартиры в домах, расположенных в центре города, рядом с парком культуры.
Жену тоже приняли на работу в одну из школ Тулы. В Щекино мы стали ездить только в гости к маме и моим родственникам.
Саша Дащинский, оставшись один в общежитии, решил с товарищем уехать в Мурманск.
От родственников я узнал, что Лиза вышла замуж. И как-то, будучи в Щекине, я увидел ее на улице с мужем. Мы обменялись взглядами и еле заметными поклонами. А через год или два я узнал, что Лиза родила сына. Она закончила педучилище и до сих пор работает в детском саду.
У меня же с Марией Никитичной хорошая жизнь была недолго. В нашем доме жили семьи учителей-пенсионеров. Они были очень милыми и добрыми людьми. Я любил с ними говорить о своих школьных делах и о школьных делах прошлых лет. Они слушали, как я играл на баяне. Я помогал им заготавливать дрова, носить  воду из колонки, убирать снег от подъездов.
Первый скандал Марийка учинила из-за того, что я заговорился с одним из учителей, а я зачем-то ей понадобился. Скандал она устроила грубый, оскорбительный, упрекая меня за то, что я слишком добр к чужим людям. И я понял, что она уже давно злилась за мои хорошие отношения с соседями и наконец не выдержала и устроила скандал. Мне было странно и удивительно, что она упрекала меня так жестоко и грубо. Я просто опешил от неожиданности. И сначала по-доброму внушал ей, что ничего плохого не делаю, я просто помогаю хорошим людям. Но никакие внушения на нее не действовали. Так же неожиданно на меня набросилась с грубостями и Анна Петровна за то, что я перед  летней сессией в институте хотел к стене дома пристроить лежанку, чтобы готовиться не в доме, а в палисаднике.
«Вот это я попал!» — говорил я про себя после грубого скандала Анны Петровны. Лежанку я так и не сделал.
Но вроде все уладилось, пошла полоса нормальной жизни, и я думал, что больше таких скандалов не будет. Меня радовало, что Марийка забеременела, и я жил надеждами, что она станет матерью, а я отцом. Но время от времени ни с того ни с сего начинались новые скандалы.
А тут еще и у Вани обострились конфликты с Зоей. Он приехал в Тулу и спросил у меня, можно ли ему пожить у нас неделю-другую.
— Ваня, ты можешь жить, сколько тебе понадобится. Только не взыщи за тесноту, — сказал я ему.
Но Ваня пожил у нас несколько дней. Он получил в Щекине комнату с подселением и переехал в нее. На сей раз его разрыв с Зоей был окончательным.
Через какое-то время он уехал в Новосибирск, где трудоустроился очень хорошо и получил комнату с подселением. Письмом он попросил меня переправить ему вещи в Новосибирск. Я погрузил все в контейнер и отправил ему. А через какое-то время мне дядя Даниил сказал, что Ваня уехал из Щекина якобы не один, а с какой-то женщиной. Я спросил об этом Ваню в письме. Он попросил меня не верить слухам и не распространять их.
Пожил он в Новосибирске недолго. Хотя он там был и хорошо устроен во всех отношениях, и с хорошей перспективой, но его потянуло назад, в центр России. И он переехал в Калугу. Нашел себе комнату в деревянном доме. Устроился в торговлю заместителем директора строящегося магазина на площади Победы. Я приезжал к Ване в Калугу проведать его. Все временные жизненные неурядицы его перекрывались нашими хорошими братскими отношениями. Но Ваня скрыл от меня то, что из Щекина он уехал действительно с женщиной, да еще и с ее ребенком.
Я узнал об этом только тогда, когда он стал директором построенного магазина «Орбита» и получил двухкомнатную квартиру на улице Степана Разина. Когда я приехал к нему на новую квартиру, у него уже была Тамара, приехавшая из Новосибирска. С ней он и уехал тайно из Щекина.
Тамара казалась очень болтливой, на первый взгляд, простушкой. И даже, когда у них произошел конфликт и Ваня хотел порвать с ней, я его уговорил не делать этого. Так они и живут до сих пор и, кажется, стали друзьями, имеющими каждый свою цель.
У нас с Марийкой 20 декабря 1964 года народился сын Сергей. Радости моей не было предела. Мне захотелось от счастья напиться пьяным. И я, пригласив к себе двоюродного брата Марийки Юрия, с удовольствием выпил.
При каждой возможности я навещал Марийку, пока она лежала в роддоме. А когда их выписали, я приехал за ними на такси. Счастливей меня, казалось, нет никого на свете. Сестра, передававшая мне Сережу, сказала: «Счастливей папаши я не видела».
Я забыл все обиды на Марийку в надежде, что у нас начнется новая жизнь и все будет хорошо. Ведь теперь у нас есть ребенок, который свяжет нас прочными узами.
Но опять мои надежды не оправдались. Марийка просто не могла жить без скандалов. Самый серьезный был из-за питания Сережи. Марийка с матерью кормили его детским питанием, которое мы брали в домовой кухне. Больше они ничего ему не давали. А я настаивал на том, что ему надо давать разнообразные продукты. Они противились этому, обвиняя меня в деревенской безграмотности.
Дело дошло до того, что Сережу, как только он увидит бутылку с питанием, тошнило. Они его чем-то отвлекали, быстро вставляли соску в рот, и Сережа начинал глотать надоевшую жидкость. Ел просто потому, что хотел есть. Я переживал, но поделать ничего не мог. Скандалы были постоянными, пока однажды пришедший к Сереже врач не спросила:
— А вы чем его кормите?
— Детским питанием, — сказала Анна Петровна.
— А еще чем?
— Больше ничем.
— Да вы что, не видите, что он уже весь светится от недостатка витаминов? Его немедленно надо класть в больницу, иначе дело  может плохо кончиться.
Врач выписала направление, и Анна Петровна легла с Сережей в детскую больницу.
Выписался Сережа совсем другим ребенком. Он стал есть все продукты, хотя кое-что с неохотой. Так что, можно сказать, врач спасла Сережу.
Флигель наш требовал капитального ремонта, но ЖКО отказывался делать ремонт, так как дом подлежал сносу. Большие черные тараканы расплодились так, что по ночам усеивали все стены на кухне. Стали уже добираться и до постелей.
Я стал ходить по всем инстанциям с требованием принять меры по улучшению наших жилищных условий. Но никто ничего не делал. Ни райком партии, ни горком, ни обком помощи нам не оказывали. И я написал жалобу в ЦК КПСС. Один мой сокурсник работал в Президиуме Верховного Совета СССР, и я отдал ему жалобу, чтобы он отнес ее в ЦК КПСС и зарегистрировал.
Через какое-то время из ЦК мне пришел ответ, что моя жалоба направлена в Тульский обком партии. В ответе был указан номер телефона ЦК, по которому я могу обратиться. И я позвонил в Москву и сказал:
— Я в ЦК написал потому, что все инстанции в Туле прошел, а вы направили жалобу опять в обком.
— Все правильно, — сказала женщина на другом конце провода.
— Да как же правильно, когда обком не принял мер?! — возмутился я.
— Но мы больше ничего сделать не можем.
— А вы не подскажете, есть ли у нас в стране организация выше ЦК КПСС, которая могла бы принять действенные меры?
— Не знаю, — ответила женщина и положила трубку.
На душе после такого разговора было неприятно. Я никогда не думал, что встречу такой формализм в высшем органе власти, который осуществляет руководящую и направляющую роль в стране. А больше всего возмутило бездушие работницы ЦК КПСС. Именно бездушие и формализм, как грибок, поразили нормальную жизнь во всей стране.
Но через несколько дней к нам домой пришли трое мужчин якобы с проверкой жилищных условий. Когда при разговоре я назвал свою фамилию, один из мужчин сказал:
— Так это вы написали жалобу в ЦК?
— Да.
— Я только хочу сказать, что квартиры не ЦК дает, а мы, местная власть.
— А если местная власть не дает ничего, то что делать?
— А вы хотите вот так сразу получить квартиру?
— Не сразу. Уже несколько лет прошло, а мы не можем добиться хотя бы вразумительного ответа. И живем — вон, видите, в каких условиях?!
— На месте вашего дома будет строиться многоквартирный дом.
— Когда он будет строиться?
— Этого мы не знаем.
— Вот поэтому мы и ходим, и пишем жалобы. Ремонт не делают потому, что дом определен под снос. Наступает зима, а мы не знаем, нужно ли заготавливать дрова. И никто ничего не говорит. Прямо какая-то государственная тайна, или с нами просто играют в прятки?! — возмутился я.
— Мы тоже ничего конкретного вам пока обещать не можем, — сказал мужчина.
— Тогда я опять с ответом ЦК пойду в обком.
— Сходите.
На этом разговор закончился, и мужчины ушли. Мы так и не поняли, с какой целью они приходили, кто они такие.
Дня через два я попал на прием к секретарю обкома, у которого оказалась моя жалоба.
— Ну что я вам скажу по вашей жалобе? Все правильно вы пишете. Я со своей стороны постараюсь добиться ясности, когда начнут строить. Заказчик нам известен.
— Я уже хотел поехать в ЦК и оставаться там до тех пор, пока не дадут конкретный ответ, — сказал я, придумав на ходу устрашающее решение.
— Не надо никуда пока ехать. Давайте мы еще недельку подождем, и вы получите ответ. Хорошо?
— Ну что ж... Пусть будет так, — сказал я.
Через пять дней мы получили письмо из обкома партии, в котором было написано, что вопрос по улучшению жилищных условий жильцов нашего дома будет решен в ближайшие дни.
И действительно, вскоре пришла опять какая-то делегация, переписала всех жильцов, проверила паспорта, и один из членов делегации сказал:
— Будем переселять вас в новый дом.
— А куда, не скажете?
— Пока еще не знаем, что нам дадут.
— А вы кто будете? — спросил я.
— Я представитель заказчика.
— А долго нам ждать?
— Думаю, что недолго. До свидания.
В 1966 году я окончил институт культуры. Поступал в МГБИ (Московский государственный библиотечный институт), а в 1966 году его переименовали, и он стал называться МГИК (Московский государственный институт культуры). Переименовали по настоянию нашей группы заочников, благодаря моей инициативе и активным действиям. На зимней сессии мы провели собрание группы и вынесли решение о переименовании института, так как название МГБИ не соответствует его профилю. В институте готовят специалистов хорового искусства, руководителей оркестров, хореографических коллективов, театральных. Такое направление работы института дает основание, чтобы его название было МГИК.
С таким письмом мы пошли к ректору института Коровину и попросили, чтобы и он написал письмо в Министерство культуры РСФСР с просьбой переименовать институт. Коровин согласился с нами. Письма были отправлены. Но когда мы летом приехали на госэкзамены, нас встретили двумя неприятными известиями. Первое — вопрос о переименовании института не решился. Второе — в общежитии института для нас нет мест и мы должны жить на станции «Сходня», то есть каждый день добираться до института на электричке. Мы провели собрание группы и заявили свое несогласие с такими условиями при сдаче государственных экзаменов.
Я договорился со студентами-очниками, уезжавшими на практику, чтобы пожить в их комнате общежития. И мы втроем две ночи проспали в этой комнате. А на третий день, после сдачи госэкзамена по научному коммунизму, мы пришли в комнату, а там кровати с голыми сетками. По указанию комендантши института постельные принадлежности были убраны. На нашу просьбу вернуть их комендантша категорически заявила:
— Не верну. Вы должны жить на «Сходне».
— Мы будем жаловаться на вас, — пригрозили мы.
— Жалуйтесь. Мне никто не указ.
Мы пошли к декану Тимофееву, но он заявил:
— Комендант правильно сделала. Вам предоставлено общежитие на «Сходне».
— Но ведь нам не подходит «Сходня». Мы же приехали на госэкзамены, и нам нужны библиотека, читальный зал, консультации преподавателей. Будем сидеть допоздна в читальном зале, а потом добираться на «Сходню»? — сказал я.
— Ничего страшного. Доберетесь, — спокойно ответил Тимофеев.
Ночь мы проспали на голых сетках, а утром поехали в Министерство культуры РСФСР. Поехали втроем: я, Витя Оксов и Саша Маслов. Приехав в министерство, мы вошли в кабинет, который нам попался первым по коридору. За столом сидела женщина. Я рассказал ей ситуацию с нашим жильем в институте на время госэкзаменов.
— Все поняла, — сказала женщина и назвала кабинет, где нам могут помочь.
В кабинете сидел маленький горбатенький мужчина. Как только Оксов сказал, что мы из библиотечного института и стал объяснять ситуацию с общежитием, человечек махнул рукой, пригнул голову к столу и сказал:
— Ни-ни-ни! Этот вопрос я не решаю.
— А нам сказали, что вы решите, — возразил я.
— Ни-ни-ни! Идите отсюда.
— А куда идти-то? — спросил Оксов.
— Ни-ни-ни! — опять махнул рукой человечек.
И в это время в кабинет вошел наш ректор Коровин.
— Вот пришли жаловаться на тебя за то, что ты общежитие не дал, — вдруг сказал более внятно министерский чинуша.
— А в чем дело? — спросил Коровин.
Я пояснил ситуацию с общежитием.
— Так, а зачем вы сюда приехали?
— Потому что комендант нам сказала, что ей никто не указ, а декан Тимофеев одобрил ее действия.
— Я бы их наказал сразу же за то, что они сюда пришли, —  зло сказал горбатенький.
— Так что, мы еще и виноваты, что сюда пришли? — возмутился я.
— Мы могли бы на месте разобраться, — сказал Коровин.
— А нам ваш секретарь сказала, что вы с этим вопросом разбираться не будете, — ответил я.
— Хорошо. Разберемся.
— И накажи их, чтоб не ездили в министерство, — посоветовал горбатенький.
— Ну и министерство! — сказал я. — Пошли, ребята!
Мы вышли из министерства, возмущенные до предела. Особенно горбатеньким мужичком. Оксов передразнивал его, то и дело говоря: «Ни-ни-ни! Ни-ни-ни!» И мы от души смеялись. А Оксов заключил:
— А мы на периферии думаем, в министерстве работают такие асы, что от одного их слова чувствуешь, какая это величина. А тут, как для насмешки, посадили Квазимоду, который только отлично говорит: «Ни-ни-ни!»
— А меня больше всего возмутил его совет наказать нас за то, что мы пришли в министерство. Это уже верх всего. Выходит, если в министерство пришел, то ты уже должен нести наказание. Ну, как это понимать? — возмутился Саша Маслов.
— А так и понимай, что нечего сюда ходить, — ответил я.
Мы шли по улице, анализируя свой визит в Министерство культуры РСФСР, и пришли к выводу, что надо было идти к самому министру Кочеткову, а не к этому Квазимоде.
И вдруг на стене огромного здания мы увидели стеклянную вывеску с надписью «Министерство финансов СССР». Мы решили зайти и спросить, может ли институт без нашего согласия снимать общежитие и брать деньги по договорной цене.
— А может, я не хочу идти в общежитие, — сказал Маслов.
— А может, у меня есть где жить, — подхватил Оксов.
— Я понимаю так, что если вы сняли общежитие, то и берите деньги как за общежитие. А сверх этой стоимости не имеют права брать, — сказал я.
Решили зайти и спросить, законно ли с нами поступает институт, взимая деньги за общежитие, в котором мы не хотим жить, да еще в три раза большую сумму, чем стоит общежитие.
Мы зашли в вестибюль и остановились, не зная, куда идти дальше. И вдруг увидели идущую женщину. Я совсем коротко объяснил ситуацию и задал наш вопрос.
— Ой, вы знаете, я не могу вам ничего сказать.
— А может, подскажете, к кому нам можно обратиться с таким вопросом?
— Зайдите вот в этот кабинет, там очень хороший товарищ. Он вам все объяснит.
Я открыл массивную дверь. В небольшом кабинете стоял большущий стол, за которым сидел мужчина лет пятидесяти.
— Можно нам к вам обратиться? — спросил я.
— Заходите. Что у вас?
Я опять объяснил все и задал тот же вопрос.
— Вы куда пришли? Вы что, не видели вывеску, что здесь Министерство финансов Эс-Эс-Эс-Эр? А они пришли со своей культурой! Черт знает что…!..
Возмущенный мужчина встал, и нам показалось, что он сейчас начнет нас вышвыривать по одному из кабинета. Маслов с Оксовым вмиг выскочили за дверь, а я мягко сказал:
— Вы извините нас, пожалуйста, нам просто посоветовали к вам зайти, так как вы самый добрый человек в этом министерстве.
— Кто посоветовал?
— Какая-то женщина. Она и кабинет ваш показала. Мы бы сами не зашли.
Мужчина заулыбался, сел и мягким тоном сказал:
— Зови своих ребят.
Я открыл дверь и позвал Оксова и Маслова. Когда они вошли, мужчина предложил всем сесть.
Мы сели, и он сказал:
— Я понял вас. В вашем институте без вас решили вопрос по-плохому и хотят, чтобы вы заплатили за их дурь. Я вам советую поехать в Министерство высшего и среднего специального образования СССР и обратиться к ним с вашим вопросом. Уверен, что там решат все в вашу пользу. А мы не можем принять к ним какие-то меры. Это не наше дело. Поняли?
— Поняли. Спасибо, — сказал я. — Женщина оказалась права, что вы самый добрый человек. Спасибо.
— Да не за что. Давайте, ребята! Успехов вам!
Теперь уже по пути мы анализировали визит в Министерство финансов.
— А что ты сделал, что он так изменился? — спросил Оксов.
— Как другой человек стал, — сказал Саша Маслов.
— Да я ему сказал, что женщина рекомендовала его как самого доброго человека в министерстве.
— Ну, ты наповал его сразил! — восхитился Маслов.
В Министерстве высшего и среднего специального образования СССР мы долго ходили по этажам и коридорам в поисках подходящей надписи на двери, которая бы хоть как-то касалась культуры. Каких только не было надписей на дверях! Даже и в голову не приходило, что могут быть такие области деятельности министерства.
— Какие ж тут деньги расходуются! — сказал Оксов.
— На одну только зарплату этим деятелям, — добавил я.
— Тут их как в улье пчел набито, — заметил Маслов.
— Так пчелы-то все работают, а эти чем занимаются? — сказал я.
— Да поди и тут много таких, как тот «Ни-ни-ни», — сказал Оксов, опять передразнив чинушу.
Наконец мы нашли надпись, связанную с культурой. В большом кабинете стояло несколько столов, за которыми сидели работники. Я спросил у одной из женщин, к кому мы можем обратиться по вопросу библиотечного института.
— Зайдите к нашему начальнику, — сказала женщина, указав на дверь.
В это время дверь открылась, и из нее показался мужчина. Я спросил:
— Вы не сможете нас принять по вопросу библиотечного института?
— А почему не смогу? Возьму да и приму. Заходите. Давайте ваш вопрос.
И снова я рассказал все то, что произошло в институте, а потом  о визите в Министерство культуры РСФСР и о разговоре с работником, который горел желанием наказать нас, о встрече в министерстве с ректором института Коровиным, который ничего определенного нам не сказал. Главный упор я делал на то, что «Сходня» для нас не подходит, так как мы приехали сдавать госэкзамены и должны постоянно бывать в институте.
— Все понятно, — сказал мужчина. — Значит, так. Я вам советую пойти к заместителю министра нашего министерства Алексею Ивановичу Попову. Он, как бывший министр культуры РСФСР, наверняка разберется и примет меры.
В приемной Попова мы объяснили девушке-секретарю, что мы из библиотечного института  и хотим решить с ним один вопрос. Она вошла в кабинет Попова и, вернувшись, сказала:
— Заходите.
Кабинет просторный, с массивными столами буквой «Т» посередине и множеством стульев с обеих сторон.
Алексей Иванович встал, подошел к нам и каждому пожал руку.
— Прошу вас, садитесь, — сказал он. — Что у вас за дело ко мне?
Когда мы сели, сел и он. Мы снова все рассказали.
— Понятно. Правду-матку пошли искать. Ее тяжело найти.
Попов снял трубку:
— Привет, старик! Как дела? Отдыхал? Нет еще? А куда планируешь? Или ты уже везде побывал и не знаешь, куда бы тебе еще съездить? Ну, найдешь место. Как дочь? Куда устраивать ее будешь? В медицинский? Сдаст, не волнуйся. Слушай, вот какое дело. Там наш этот художник, ну, Коровин, химичит что-то. Тут вот у меня ребята сидят. Приехали госэкзамены сдавать, а их определили в общежитие на «Сходне». Они по утрам и вечерам должны мотаться на электричке. Места в общежитии есть, так как очники уехали на практику. Они втроем поселились в свободную комнату, а их комендант выселила. Как? Очень просто. Они пошли сдавать научный коммунизм — человек человеку друг, товарищ и брат. Пришли после экзамена в общежитие, а постелей нет, и они научный коммунизм на голых сетках всю ночь испытывали. Да, вот так. Ты вот что. Разберись так, чтобы приехавшим на госэкзамены условия были нормальные. И мне позвонишь. Да. Хорошо.
Попов положил трубку и сказал:
— Ну что, ребята? Поезжайте и сдавайте госэкзамены. А то как бы вас за это правдоискательство не наказали. Но я думаю, что все будет хорошо. Я желаю вам успехов.
Алексей Иванович встал, вышел из-за стола и опять пожал нам всем руку.
— Спасибо, Алексей Иванович. Вот если бы всегда и везде так решали вопросы! — сказал я.
Мы вышли на улицу, и Оксов с восторгом сказал:
— Ну что, Баркунов, поздравляю с успехом! Но экзамены нам теперь не сдать. Даже министр сказал, что за правдоискательство наказывают.
— Что они, уж совсем обнаглеют? — возразил Маслов.
— Ерунда! Я этого не боюсь. Никто нам ничего не сделает. А меры должны принять в нашу пользу, — сказал я.
— Я тоже так думаю, — согласился Маслов.
— Конечно. Ведь это не декан, а министр приказал, — сказал Оксов.
— Да еще и велел доложить ему о результате, — добавил я.
Настроение у нас было приподнятое от такого завершения событий, и мы взяли в магазине бутылку водки, зашли в кафе, заказали пельмени, салат овощной и хорошо пообедали.
На другой день, когда мы пришли в читальный зал, ко мне подошла девушка с бумажкой в руке и сказала:
— Баркунов, Маслов и Оксов, вас приглашает проректор к себе.
— Вот, началось, — вздохнул Оксов.
— Да ладно! Задрожал... — усмехнулся я.
Мы пришли к проректору Ковалко.
— Садитесь, — сказал он. — Я вас по поводу поездки к Попову пригласил. Вы ездили к нему?
— Да.
— А что вас толкнуло на поездку?
— Комендант общежития, которому никто не указ. А Тимофеев подтвердил,  что она правильно сделала, выселив нас из общежития.
— Вы у Тимофеева были?
— Да.
— Ну, понятно. В одиннадцать часов приходите в кабинет проректора по хозяйственной части на совещание, — сказал Ковалко.
Когда мы пришли в кабинет на совещание, в приемной уже сидела комендант. Увидев нас, она опустила голову и сказала, как будто про себя: «Жалобщики...»
Совещание вел Ковалко. Присутствовали секретарь партбюро института, председатель профкома, секретарь комитета комсомола и еще человека четыре, которых я раньше не видел. По ходу совещания я понял, что наша поездка являлась настоящим чрезвычайным происшествием. Когда кто-то из присутствующих попытался выяснить, кто был организатором поездки, я сказал:
— Было собрание курса, и решили, что общежитие на «Сходне» нам не подходит. Мы хотели жить в общежитии института, но комендант нам не разрешила, заявив, что она выше всех в институте. Вот мы и поехали.
— Все это организовал Баркунов. Он староста курса, пользуется авторитетом у сокурсников, является лидером. Я это знаю точно, — сказал преподаватель Сапелко.
— А что вы хотите, товарищ Сапелко, чтобы весь курс решал «за», а я был против? — парировал я.
И Сапелко ничего не сказал.
А потом, на выпускном вечере, Сапелко подсел ко мне и сказал: «Я, Баркунов, восторгаюсь тобой. Ты настоящий борец. Так и надо. Молодец!» А я ему ответил: «А я понял, что вы настоящий Сапелко». Вскоре после окончания института мне стало известно, что Сапелко скоропостижно скончался.
Один из участников совещания спросил:
— А почему вы поехали к Попову? Ведь он теперь не министр культуры.
— Мы поехали к нему как к депутату Верховного Совета, —  ответил Оксов, выделяя букву «о», как говорят на Волге.
Все промолчали.
— Вы пока, ребята, выйдите и подождите в приемной. Мы вас потом пригласим. И скажите, пусть сюда комендант зайдет, — сказал Ковалко.
Минут через десять нас пригласили в кабинет, и я увидел заплаканное лицо коменданта. «Получила «героиня» по заслугам», — подумал я. Я уже давно приметил одну деталь в людях. Есть такие, которые очень любят командовать. У них эта любовь перекрывает желание делать людям добро. Поэтому они все делают по-своему. Даже если от этого будет кому-то плохо, они все равно сделают по-своему. И им кажется, что это ненаказуемо, их распоряжение окончательное. Из-за людей с такими качествами страдают те, кто исполняет эти распоряжения. Целью любого распоряжения или введения чего-то нового должно быть улучшение жизни людей, чтобы люди ощущали удобство, комфорт и облегчение. Если же у руководителя нет этой цели, то от его деятельности не будет ничего хорошего.
Пример тому — маленькая должностёнка институтского коменданта.
— Значит, так решили. Вы, товарищ Баркунов, соберите всех своих сокурсников и объявите, что все могут поселяться в общежитии. Мы для вас снимаем школу, расположенную рядом с институтом, — сказал Ковалко.
— Мы там во время одной из сессий жили, и всем понравилось, — обрадовался я.
— Вот и сейчас будете там жить. Получите у коменданта постельное белье.
— Каверз с ее стороны не будет?
— Не будет. Если что, то сразу приходите ко мне, — строго сказал Ковалко, бросив суровый взгляд на коменданта.
Мы поселились в школе, и вопрос с жильем был решен. Но  была еще одна проблема — переименование института. Группа, приехавшая на госэкзамены раньше нас, получила дипломы, в которых было написано, что в 1961 году такой-то поступил в Московский государственный библиотечный институт на факультет культурно-просветительная работа со специализацией: руководитель оркестра и в 1966 году закончил названный институт.
Наша же группа добилась того, что институт был переименован из МГБИ, который мы в шутку расшифровывали Московский гитаро-балалаечный институт, во МГИК (Московский государственный институт культуры).
Мы поставили вопрос так, что без переименования госэкзамены сдавать не будем. А группа состояла из 91 человека. Было несколько поездок в Министерство культуры РСФСР представителей нашей группы. Я в поездках не принимал участия, но был в числе инициаторов. После очередной поездки представители привезли приказ о переименовании института. И вот уже 37 лет бывший МГБИ называется МГИК.
Государственные экзамены по трем предметам — научный коммунизм, русская и советская литература, культурно-просветительная работа — я сдал на «отлично». Мне предлагали учебу в аспирантуре, но я отказался, сказав, что хочу  в работе, которую буду исполнять, добиваться совершенства и на живом материале написать диссертацию. Диссертацию я не написал, а вот книгу «Протокол жизни» написал.
Итак, в 1966 году я закончил институт и получил специальность — культурно-просветительный работник высшей квалификации. Работал я по-прежнему учителем музыки в средней общеобразовательной школе №33 г.Тулы. Мне эта работа нравилась. Я не только вел уроки музыки, но и руководил художественной самодеятельностью всей школы. Организовал два хоровых коллектива (хор младших и старших классов) и сам аккомпанировал хору и солистам. Руководил танцевальным коллективом. Все мероприятия, проводимые в школе, требующие музыкального сопровождения, проходили с моим участием. Целыми днями я был занят в школе. Мероприятий проводилось очень много. Это были то праздники, то прием в октябрята или в пионеры, то пионерские сборы, то вечера молодежи, то смотры строя и песни, то встречи с ветеранами, то смотры художественной самодеятельности. И я во всех мероприятиях участвовал, начиная с подготовки и кончая проведением. По праздничным датам проходили вечера отдыха работников школы, подготовка и проведение которых без меня не обходились. Жизнь бурлила и была интересной.
Отпуск после окончания института я решил провести в Ленинградской области на озерах Вуоксинской системы. Вокруг этих озер располагались охотбазы Ленинградского военного округа. Мой троюродный дядя Филипп Иванович Баркунов был начальником охотхозяйства округа. В это хозяйство входило семнадцать охотбаз. Дядя жил в Ленинграде. Мы с женой приехали к нему, и он отвез нас на центральную охотбазу, расположенную прямо на берегу озера.
В лесной глуши на поляне стоял полуразвалившийся хуторской дом, принадлежавший когда-то финну. Дядя купил этот дом у Мельниковского сельского Совета на дрова, но подправил его и приспособил под жилье. В этом доме поселились и мы.
На озере у дяди была деревянная лодка, и я на ней выходил на рыбалку. В озере было много всякой рыбы. За час можно было наловить два-три килограмма.
Восемь лет подряд я ездил на эти озера, отводя душу на рыбалке. С утра до позднего вечера я каждый день рыбачил, сидя с удочками в лодке в одних плавках. Уха и жареная рыба были нашими основными блюдами.
Начальником охотхозяйства Филипп Иванович был один год. Он был охоч до спиртного, а когда на базы приезжали охотники и рыболовы, спиртное лилось рекой. Его жена Анна Матвеевна, видя, что он спивается, настояла на том, чтобы он покинул пост начальника охотхозяйства. Но дом в лесу, в ремонте которого и я принял большое участие, за ним остался. Мы с женой, приезжая летом на озеро, жили в этом доме.
В 1967—68 годах произошло два крупных события в моей жизни. Мы с женой оформились в командировку на три года работать в школе Группы Советских войск в Германии (ГСВГ). Но поездка в 1967 году не состоялась по причине того, что не было возможности трудоустроить и меня, и жену в одной школе. Я не поверил в эту причину отказа и думал, что она в чем-то другом, а мне сказали так, чтобы не огорчать. Я думал, что в ГДР отбирают безупречных людей во всех отношениях, а в моей родословной нашли что-то такое, из-за чего меня за границу посылать нельзя. Но когда мне сказали, что можно поехать в следующем году, то все сомнения о причинах отказа отпали.
Мы не поехали в 1967 году в ГДР, зато весной 1968 года получили двухкомнатную квартиру. Это было вторым событием в моей жизни. Я стал капитальным туляком. Но в шутку говорил, что я сибиряк, притулившийся в Туле.
В августе 1968 года мы уехали в ГДР. Там я понял, что причина, по которой мне отказали в поездке в 1967 году, подтверждалась. Жене не могли предложить иностранный язык в школе, в которую был определен я. А определен я был в одну из центральных школ ГСВГ, расположенную в Вюнсдорфе.
Теперь я хочу упомянуть о начальных тетрадях дневника. О жизни в ГДР я писал тогда, опасаясь разгласить секретные сведения. Я не называл населенные пункты, в которых бывал, людей, с которыми общался. А сейчас я могу сказать, что из Вюнсдорфа мы переехали в школу № 91, которая находилась на территории военного авиационного полка. Вокруг школы располагались и другие воинские части, дети из которых учились в этой школе. Директором школы был Анатолий Александрович Коротков. Он приехал годом раньше нас. С ним меня и свели на августовском совещании учителей, которое проходило в Потсдаме. Анатолий Александрович сказал, что я могу перейти в его школу и он даст часы иностранного языка моей жене. И переезд состоялся.
За два года работы в школе у нас сложились очень хорошие отношения с Анатолием Александровичем и мы стали настоящими друзьями. Он в ГДР был с женой Раисой Афанасьевной, с сыном Володей и дочерью Леной. Володя учился в пятом классе, а Лена во втором.
Анатолий Александрович сделал вызов в ГДР учителю труда Вячеславу Михайловичу Салтыкову, с которым они работали вместе в одной из школ в Воскресенском районе Московской области. И на следующий год Салтыков с женой Любой и дочерью Леной приехали в нашу 91-ю школу. Лене было года два. Мы были очень внимательны к Салтыковым и поддерживали их на первых порах пребывания в ГДР.
Через год Анатолий Александрович уехал из ГДР, и на его место приехала из Москвы Валентина Ивановна Рогачева. Какое-то время она вела себя порядочно, а потом стала такое вытворять, что я, как коммунист и член партбюро, потребовал от секретаря Салтыкова поставить вопрос на партбюро о ее поведении.
Когда одна учительница сказала ей, что на улице видела нашего учителя в нетрезвом виде, Рогачева хотела поставить вопрос о выдворении этого учителя в 24 часа из ГДР.
В другой раз учительница русского языка и литературы пришла на урок к десятиклассникам совершенно пьяной, смахнула со стола стопку тетрадей с сочинениями ребят так, что тетради разлетелись по всему классу, и пьяным голосом крикнула: «Что вы тут разложили? Я не буду проверять вашу галиматью!» Ребята, конечно, были ошарашены и сообщили директору, но Рогачева решила умолчать об этом проступке. Умолчала потому, что муж этой учительницы заведовал продовольствием в части и частенько присылал солдат домой к Рогачевой с пакетами, набитыми всевозможными продуктами. Это я видел сам, так как жил в одном доме с Рогачевой. Она жила надо мной на втором этаже.
Уж не знаю, за что, но Рогачева решила освободить от экзаменов на аттестат зрелости дочь начальника Дома офицеров Алексея Ивановича Кудри. Без педсовета она сама написала решение якобы состоявшегося педсовета, который будто бы освободил дочь Кудри от сдачи экзаменов.
На работу Рогачева стала принимать только тех, от кого могла заполучить личную выгоду.
На партбюро я сказал сначала о том, как она хотела расправиться с учителем труда за появление на улице в нетрезвом виде, а об учителе русского языка и литературы умолчала.
— Где же ваша порядочность коммуниста? — спросил я.
Та учительница тоже присутствовала на партбюро.
Когда я сказал об этом, то у Рогачевой затряслись руки. Она достала папиросу и долго не могла прикурить. Прикурив, жадно стала затягиваться.
— И еще. Не скажете ли, Валентина Ивановна, как оказалось решение педсовета об освобождении Кудри от сдачи экзаменов на аттестат зрелости в отделе школ ГСВГ? Педсовета-то такого не было.
— Был, — дрожащими губами пролепетала Рогачева, и сигарета выпала у нее изо рта. Она наклонилась и долго не могла ухватить сигарету, так как руки дрожали. Наконец она быстро сунула ее в губы и проговорила:
— Был педсовет. Это вас на нем не было.
— Я был на всех педсоветах и никуда не отлучался. Хорошо. Вячеслав Михайлович, вы были на этом педсовете? — спросил я Салтыкова.
Он растерялся, и было видно, не знает, что сказать. После паузы он путано произнес:
— Я лично не был, но, может быть, меня не было вообще, я мог и отлучиться куда-нибудь.
— Значит, вы не были и не знаете, что такой педсовет состоялся?
— Не знаю.
— А я вам говорил или нет как секретарю партбюро, что Рогачева сама лично написала решение и отправила в отдел школ?
— Не помню.
— Значит, у вас или действительно плохо с памятью, или вы кривите душой, потеряв совесть! Может быть, Рогачева и поступила так потому, что вы такой секретарь. Этот разговор у нас состоялся с вами. А вы мне сказали, что коль власть в школе взяли две женщины, то хорошего не жди, имея в виду, что директор и завуч — женщины. Так вы мне сказали?
Салтыков совсем растерялся.
— Я сказал: хорошо, что завуч и директор — женщины, они легче могут найти общий язык, — Салтыков явно врал.
— А может, на педсовете не были только я и Вячеслав Михайлович? Поднимите руки, кто был на этом педсовете, — сказал я.
Это был самый напряженный момент на заседании партбюро. Я думал, что кто-то поднимет руку, но все опустили голову, не подняв рук.
— Я не совсем понял. Вы согласны, что я прав при обсуждении поступков Рогачевой? Чтобы решить окончательно, был педсовет или нет, я требую собрать педсовет и вопрос этот вынести на его обсуждение.
— А кого сейчас соберешь? Ведь многие учителя уже уехали в отпуск, — сказала одна учительница, член партбюро.
— Не все уехали. А учителя — жены военных все здесь. Большинство членов педсовета мы соберем. В этом я уверен. Давайте сейчас всех обзвоним и объявим о срочном педсовете.
Учительница русского языка и литературы горько расплакалась и сквозь слезы еле проговорила, всхлипывая:
— Виктор Андреевич, скажите, вы и на педсовете бу-бу-будете так же прямо обо всем говорить?
— Да. Я вынужден так говорить, потому что не хочу, чтобы были кривотолки обо мне. Ведь даже секретарь партбюро говорит неправду. Неужели он боится из-за того, что ему еще год работать с Рогачевой? И из-за этого он продает честь и совесть коммуниста. Мне стыдно за такого секретаря.
Партбюро было утром, а во второй половине дня состоялся педсовет. Учителя пришли почти все.
— У меня есть предложение назвать наше мероприятие не педсоветом, а открытым партсобранием, так как на его проведении настояло партбюро, — сказал я.
— Тогда пусть и открывает его секретарь парторганизации, — сказала учительница немецкого языка.
Огромного роста Салтыков встал перед первым столом в классе и сказал:
— Ну, раз вы так решили назвать наше собрание, то я скажу, что оно проводится по требованию члена партбюро коммуниста Виктора Андреевича Баркунова. Я думаю, что он вам все изложит. Давайте дадим ему слово.
Я вышел, а Салтыков почему-то сел на свое место.
— Товарищи! На состоявшемся сегодня партбюро я поднял вопрос о непорядочном поведении коммуниста Рогачевой Валентины Ивановны. Она своими действиями порочит и должность директора, и честь и совесть коммуниста.
И я рассказал обо всех ее действиях. В классе установилась мертвая тишина. Длилась она минуту или больше. После паузы я сказал:
— Сейчас я месяц отработаю в пионерском лагере и уеду в Союз. Но я хочу, чтобы вы знали, что не все коммунисты потеряли совесть, замалчивая пороки должностных лиц даже тогда, когда они всем известны. И еще. Всего этого могло и не быть, если бы у нас был честный и порядочный секретарь парторганизации. Ну о чем можно говорить, когда он отказывается от своих собственных слов? Вот и судите сами.
И я сел. Опять с минуту тишина. Наконец встал Салтыков и большими шагами вышел вперед. Опершись на крышку стола, он постоял молча. Было непонятно, почему он молчит. Явно что-то соображал. Все ждали, что он скажет. Наконец он с волнением сказал:
— Товарищи! Виктор Андреевич сказал все это для того, чтобы обелить себя…...
И после этих слов он замолчал. Все опять ждали, что скажет Салтыков. А он молчал. Может, его совесть обожгла за вранье? Я не допускал и не допускаю, что человек неосознанно может говорить неправду. Он понимает, что вынужден говорить неправду, так как ему это в данный момент выгодно. Некоторые лгут уверенно и правдоподобно. Этим они добиваются того, что люди им верят. Не все, конечно, а те, кто не знает истинной ситуации, и те, кто вообще не приемлет вранья. У Салтыкова же было сложное положение. Во-первых, я изложил ситуацию и рассказал о его поведении в этой ситуации, а во-вторых, многие знали о непорядочном поведении Рогачевой. И в минуты молчания он, скорее всего, соображал, что ему сказать. Отрицать все нельзя, так как он окончательно будет признан подлецом, побоявшимся признать правду. И он решил ничего не говорить. Пусть кто как хочет, так и думает. И он после долгой паузы сказал:
— Я пока больше ничего не буду говорить. Потом скажу.
И он снова сел на свое место. Опять тишина.
— Ну и что, мы так и будем сидеть? Зачем тогда собрали нас сюда? — спросила одна учительница.
— Я выходить не буду, но скажу только одно: что Виктор Андреевич поднял очень серьезный вопрос. Обстановка в коллективе плохая. Это мы все ощущаем. Но почему секретарь парторганизации так себя ведет, мне непонятно. Боится признать правду? — сказала учительница химии Аза Михайловна Боровлева.
— И собрание надо вести, Вячеслав Михайлович. Почему вы сели? Ведите собрание, — сказала учитель математики.
Салтыков опять вышел и сказал:
— Ну что ж, я продолжу собрание. Кто желает выступить?
— Разрешите мне, — сказала учительница физкультуры.
Она вышла вперед и обрушилась на меня:
— Я абсолютно не согласна с Баркуновым. Зачем надо было выносить такие вопросы на собрание? Все мы не безгрешны. У каждого из нас бывают ошибки. И Валентина Ивановна, я считаю, просто ошиблась. Я хочу сказать, что с ее приходом многое улучшилось в школе. Работать стало легче и интересней. Она не преследует учителей, как преследовал бывший директор Коротков. А ошибки, как мы знаем, можно исправить. У меня все.
После ее выступления в классе зашумели. Кто возмущался ее выступлением, а кто одобрял. Я же сидел и думал: «Прав был Анатолий Александрович, когда не хотел брать ее на работу в школу, а я из жалости к тому, что она мать двоих детей, живут на одну зарплату мужа-прапорщика, настоял принять ее. И она все время лебезила передо мной, говоря: «Ой, какой же вы, Виктор Андреевич, добрый человек. Я так благодарна вам».
Анатолий Александрович ходил к ней на уроки и всегда высказывал недовольство ее работой. Как-то я сходил с ним на урок к ней. Урок получился плохим. Было заметно, что она не умеет работать с ребятами. Весь урок ребята были предоставлены сами себе. Мы не поняли, какая была цель урока. «Ну, убедился?» — спросил  Анатолий Александрович. «Да, убедился, конечно. Но давай ее просто пожалеем».
И вот сейчас я получил «благодарность» за свое сочувствие и доброту. После выступления учительницы физкультуры были короткие выступления учителей, согласных с ее мнением. Но это были те учителя, которых приняла Рогачева. Удивило всех выступление учительницы географии, которая сказала:
— Может быть, покажется странным мое выступление, так как меня тоже принимали по блату, но я одобряю принципиальность Виктора Андреевича. Жаль, что не все коммунисты так настроены. Это их не красит. То, что творится в школе, это страшно, товарищи. Мы должны понимать, что обо всем этом знают дети. И что они будут думать о нас, учителях? Кроме чести коммуниста, о которой здесь говорилось, есть еще честь учителя. Это, по моему мнению, самая высокая честь, так как мы воспитываем наше будущее. А значит, должны своими действиями являть пример детям. Я так думаю.
Это выступление было встречено аплодисментами большинства присутствующих.
— Есть еще желающие выступить? — спросил Салтыков.
— Да, наверное, хватит, — сказала завуч начальных классов Нина Петровна.
— Ну что ж... Тогда собрание будем считать законченным.
Вставали люди и уходили с разными мнениями и суждениями.
— Поговорили, можно сказать, впустую, — сказала Аза Михайловна.
— Почему? — спросила другая учительница.
— Протокола-то не писали.
— Будем считать это собрание собранием без протокола, — сказал я.

Отработав месяц в пионерском лагере, мы уехали в Союз.
Это было в 1971 году. А 28 сентября 1970 года у нас народилась дочь. Назвали ее Ольгой. Домой мы приехали втроем. Нас ждал сын Сережа. Первый год он был с нами в Германии, а два последующих жил в Туле с бабушкой, матерью Марийки.
Хочу сделать некоторые выводы о трехлетнем пребывании в ГДР. Я понял, что для командировки в ГДР отбирают учителей без учета человеческих качеств. Иногда, мне кажется, оформляли документы на командировку с целью избавиться от человека.
Жизнь в ГДР для меня была хорошей. Мы ни в чем не нуждались. Материально были обеспечены. У меня было огромное желание сделать приятное кому-то из родных, живущих в Союзе. Даже Ване, директору продовольственного магазина, я подарил  дорогую шкатулку, костюм, туфли. Сделано это было чисто по-братски. Я переживал приятное ощущение оттого, что могу кому-то доставить радость. А вот Марийка такого желания не имела. Целый скандал она учинила из-за того, что я подарил ее родному брату Николаю хорошие немецкие игральные карты.
Мне очень нравилась жизнь немцев. Они аккуратны во всем, пунктуальны, честны, не вороваты. Всех русских удивляло, что вечером к магазину привозят молоко и оно в ящиках стоит до утра на улице. Никто не соблазнится взять бутылочку. Парикмахер, закончив работу с клиентом, выключает яркий свет и включает, когда начинает стричь следующего. Велосипеды на улицах стоят в специальных стойках не закрытыми на замок. Автомобили на открытых стоянках тоже не закрываются. Населенные пункты содержатся в такой чистоте и красоте, что ими любуешься, как нарисованными картинами. Я всегда восхищался этим, завидовал такому укладу жизни и сожалел, что у нас не так. И нет даже настоящей борьбы за внедрение такого уклада. Мы беспомощны перед явным воровством.
Но даже при такой жизни в ГДР мне постоянно хотелось домой. Чувство Родины ничем не могло заглушиться.
Я надеялся, что пребывание в ГДР изменит скандальную натуру моей жены. Но это не помогло. Скандалы учинялись совершенно без поводов, однако я думал, что она изменится дома. Ведь у нас есть квартира с удобствами, мы обеспечены материально, будем растить сына и дочь. Но и в этом я ошибся.
Приехав в Тулу из ГДР, я пошел в 33-ю школу. Директор Антонина Николаевна Пешкетова не хотела меня брать на работу еще в 1965 году и через год ставила вопрос о выводе меня из коллектива. Но профком не дал согласия на это. В ГДР я получил письмо, чтобы после заграницы возвращался в 33-ю школу.
Войдя в кабинет Пешкетовой, я увидел женщину, которой Антонина Николаевна сказала:
— Ну вот, голубушка. Вернулся наш Виктор Андреевич. Так что вы можете искать себе работу в другом месте.
— А может, хоть сколько-нибудь дадите мне часов? — спросила  женщина и заплакала.
— Нисколько не дам, не могу же я его оставить без нагрузки.
Женщина еще пуще расплакалась, а я сказал:
— Антонина Николаевна, я не могу так.
— Как? — удивилась Пешкетова.
— Человек работал, а я на его место сажусь. Не могу. Вы не плачьте. Работайте. Я найду себе работу. До свидания, — сказал я и вышел из кабинета.
Уже давно я хотел устроиться преподавателем в Тульское культ-просветучилище по классу баяна. Не раз обращался туда, но мне все время говорили: «Пока нет места». И вот я решил снова пойти в училище. У входа стояли трое мужчин. Я спросил:
— Не подскажете, как мне найти директора?
— Я директор, — сказал мужчина с тростью в руке. — Что вы хотели?
— Узнать насчет работы.
— А кто вы?
— Я закончил Новосибирское культпросветучилище, работал художественным руководителем в сельском Доме культуры и в районном в Сибири. Потом директором Дома культуры, заведующим клубом. А потом в школе работал учителем музыки. Заочно в 1966 году закончил Московский институт культуры. Три года работал учителем музыки в ГДР. И вот вернулся в Тулу.
— Кем бы вы хотели работать у нас?
— Хотелось бы преподавателем по классу баяна.
— Этих преподавателей у нас хватает. Я могу вам предложить другую работу. Идемте ко мне в кабинет, поговорим. Меня зовут Петр Иванович, фамилия Буйволов.
— А я Виктор Андреевич Баркунов.
Я заметил, что у Петра Ивановича протез вместо ноги. Мы поднялись на второй этаж, прошли по коридору и вошли в кабинет.
— Садитесь, — сказал Петр Иванович. — У меня есть место заведующего практикой. И я чувствую, что вы подойдете на эту должность.
— Честно говоря, я не представляю этой работы.
— Все со временем узнаете.
— А преподавателем клубоведения нельзя?
— Если согласитесь на зав.практикой, то дадим и часы клубоведения.
— Ну что ж... Я согласен.
— Вот и хорошо. Документы есть какие-то?
— Есть трудовая, удостоверение. Я его еще не поменял на паспорт.
Петр Иванович посмотрел документы и сказал:
— Ну, договорились. Оставляйте трудовую, и я пишу приказ о назначении вас зав. практикой и преподавателем клубоведения.
— Да я хотел бы отдохнуть. Ведь я отпуск еще не отгулял.
— Хорошо. Отдохните. А приказ мы сейчас напишем. Сколько вы хотите отдохнуть?
— Ну, хотя бы месяц.
— Давайте так. Как отдохнете, приходите. Вы на работе уже числитесь.
Мы пожали друг другу руки, и я ушел, оставив трудовую книжку.
С трудоустройством Марийки дело затянулось. К нам из Красноярска приехал Вася Тужаков, и мы с ним уехали в Ленинград. Несколько дней мы провели в Ленинграде, живя у Филиппа Ивановича. Мы ходили по историческим местам города, на катере прокатились по Неве, побывали в Петергофе. Обедали в ресторанах, и каждый день в разных. А потом с Филиппом Ивановичем поехали на озера и жили в его доме.
Годом раньше я купил в Приозерске большую новую деревянную лодку. Мастер ее делал на заказ за 75 рублей. Я дал ему 100 рублей, и мастер по фамилии Калугин продал ее мне. Из Приозерска мы привезли лодку на наше озеро, и я сказал Филиппу Ивановичу:
— Это вам подарок от меня.
— Спасибо, Виктор.
— Но только давайте договоримся, что пользоваться ею мы будем вместе. Я — раз в году, во время отпуска, а вы — по своему усмотрению. Больше никому лодку не давайте. Согласны, Филипп Иванович?
— Ну, конечно. Никому не дам.
— Железно?
— Железно. Не сомневайся, Виктор.
И вот, приехав с Васей, мы оковали лодку металлической  полосой, сделали крепеж для мотора, пропитали дерево кипящей олифой и покрасили.
Лодка была готова к использованию. Филипп Иванович уехал, а мы с Васей еще несколько дней порыбачили на озерах. Отдохнули прекрасно. Вася уехал очень довольный домой в Сибирь.
А Филипп Иванович приехал к нам в Тулу. Мы его очень хорошо приняли. В Щекине жили уже три родных брата моего отца: Даниил Васильевич, Прокоп Васильевич, приехавший из Норильска, и Алексей Васильевич из Южно-Сахалинска. На Сахалине он с женой Марией Петровной прожил несколько десятков лет. Дядя Проня приехал с женой Марией Ефимовной тоже на постоянное место жительства. Они получили квартиры, как участники и инвалиды войны. Жили нормально. Филипп Иванович был доволен и рад встрече с братьями. Все было хорошо.
А потом Филипп Иванович сообщил мне по телефону, что дом их ночью кто-то поджег. В доме были он, Анна Матвеевна и какой-то гость. Выскочили они из дома чудом. Дом и все, что было  в доме, сгорело дотла. Но самое удивительное и ужасное для меня было то, что Филипп Иванович сказал:
— Мы с Анной Матвеевной думаем, что пожар случился не без твоего участия.
— Как? Да вы что, с ума сошли? — возмутился я.
И с этого момента хорошим моим отношениям с Филиппом Ивановичем пришел конец. Я так до сих пор и не знаю, почему они решили, что я причастен к пожару.
Как ни отговаривали меня некоторые мои родственники ехать  на озера, я все же поехал без заезда к Филиппу Ивановичу. Жил на центральной охотбазе. Познакомился с начальником охотхозяйства, занявшим место Филиппа Ивановича, полковником Николаем Константиновичем, и с рыбаком, тоже полковником, преподавателем Ленинградского военно-морского училища имени Дзержинского Анатолием Ивановичем Степановым. С егерем Костей я был знаком еще раньше, а в это лето мы каждый день общались с ним, и наши отношения стали более близкими.
Когда я приехал, то все, кто знал меня из местных жителей, сказали мне, что лодкой моей пользуется не только зять Филиппа Ивановича Саша, но и его друзья, приятели Филиппа Ивановича.
Костя показал мне залив, где стоит замкнутая цепью на замок лодка. Побита она была изрядно. Было видно, что к лодке крепился мотор. А озеро во многих местах каменистое, и если кто не знает фарватера, то обязательно налетит на камни.
Меня возмутило то, что Филипп Иванович не выполнил наш уговор и стал давать лодку другим людям. Я взял ножовку по металлу, распилил замок, перегнал лодку в другое место, съездил в Мельниково и заказал весла по размеру лодки, покрасил их и стал пользоваться ею.
Занимал я одну из комнат большого дома, в котором жили охотники и рыболовы. В один из дней побывал на месте, где стоял дом Филиппа Ивановича. Сгорел дом действительно дотла. Только кое-где из пепла торчали металлические детали кроватей и других вещей.
Филипп Иванович подавал в суд, чтобы ему оплатили стоимость дома, но суд отказал, так как дом был куплен на дрова.
Как-то в разговоре с Николаем Константиновичем и Анатолием Ивановичем я рассказал им о своих отношениях с Филиппом Ивановичем.
— Неудобно тебе, Виктор, говорить так, ведь он тебе дядя, но я о нем слышал много нехорошего, — сказал Николай Константинович. — И местные жители плохо о нем отзываются.
— Он сам человек неплохой. Изъян только тот, что безмерно пьет. До полного отключения. А вот жена у него стерва. За внешним приличием скрывается скверная натура, — сказал я.
— Такое часто бывает. И некоторые мужики попадают под влияние таких жен, — сказал Анатолий Иванович.
— Я никак не пойму, как можно при таком моем расположении  к ним сказать, что я причастен к пожару. Это до меня не доходит.
— Наверняка сказать об этом Филиппу Ивановичу посоветовала его жена, — произнес Анатолий Иванович.
— Ну, тогда это верх наглости, — заключил я. — Моя душа перед ними чиста.
— А они знают, что ты сейчас здесь? — спросил Анатолий Иванович.
— Нет. Я к ним не заезжал.
— Ты можешь и в будущем приезжать сразу сюда, — сказал Николай Константинович.
С Анатолием Ивановичем мы так подружились, что он дал мне свой адрес, телефон и сказал:
— Можешь в любое время звонить и приезжать ко мне.
— Анатолий Иванович, у меня такое ощущение, что мы с вами уж сто лет знакомы.
— А так всегда бывает у хороших людей, — согласился Анатолий Иванович.
По окончании отпуска мы с Костей закрыли лодку на замок, убрали весла, и я попросил его не давать лодку никому.
На следующий год со мной на озера поехал Анатолий Александрович Коротков. Я заехал за ним в поселок Белоозерский Воскресенского района.
— А Салтыкова не возьмем с собой? Он приехал из Германии.
— Да вы что? С ним я никуда не поеду.
Когда мы приехали на охотбазу, Анатолий Иванович был уже там. Отдохнули мы прекрасно. Анатолий Александрович полюбил рыбалку после первого пойманного окуня. С аппетитом он ел уху, сваренную в котелке, приговаривая: «Дома такую не сваришь».
Однажды мы с ним пришли на большое озеро ранним утром. Ветра не было, и озеро было тихим и спокойным.
— Красота-то какая! — сказал Анатолий Александрович. — Вот теперь я географию буду вести не по учебнику, а по собственному опыту.
Сидя целыми днями в лодке, мы загорели до черноты. Отдых был активным и здоровым.
В один из дней шел дождь, и я лежал на кровати в доме. Вдруг открылась дверь, и в комнату вошли дочь Филиппа Ивановича Света с мужем Сашей. Холодно поздоровавшись, Света сказала:
— Виктор, мы хотели бы взять лодку. Не дашь порыбачить?
— Нет, не дам.
— А почему?
— Вот пусть приедет отец, и я объясню ему, почему.
— Но мы только порыбачим — и все.
— Я сказал, что лодку вам не дам.
— Ну что ж... Жаль, — сказала Света, и они ушли.
На следующий год мы также были вместе с Анатолием Ивановичем на озерах. Однажды на охотбазе появился вице-адмирал Константин Матвеевич Кузнецов. Они с Анатолием Ивановичем были знакомы, а я познакомился с ним в процессе рыбалки. Я предложил Константину Матвеевичу пойти на большое озеро в моей лодке, и мы с ним провели двое суток вместе. Вечером, после рыбалки, мы расположились на большом острове-камне. Поставили палатку, сварили уху, поужинали и легли спать. Ночью пошел сильный дождь, но Константин Матвеевич успокоил меня, что его палатка не промокнет.
За двое суток нашего общения он рассказал мне многое о себе. Моряком он стал почти с детства и дошел до командующего Балтийским флотом. В последнее время был начальником военно-морского училища имени Фрунзе. Школа навигации, которую открыл Петр I, теперь стала училищем.
— Каждый год мы отмечали годовщину школы. У нас был моряк, походивший на Петра I. Мы гримировали его, и во время застолья неожиданно появлялся Петр, поздравлял нас с годовщиной и был с нами до конца торжества. Сталин каждый год выделял нам деньги на проведение годовщины. При Хрущеве мы были удивлены тем, что денег нам не выделили. Мы отметили праздник  на свои средства. А на другой день меня пригласили в особый отдел и сказали, чтобы я прекратил эту традицию.
— Я полагаю, что Хрущеву не давало покоя величие Сталина и он глушил его всем, чем только мог, — сказал я.
— Молодец! Это ты правильно подметил, — довольным тоном сказал Константин Матвеевич.
И вдруг задал неожиданный вопрос:
— А как ты, Виктор, относишься к женщине?
— В каком смысле?
— Ну, в супружеском плане, то есть какое значение имеет супруга для мужчины.
— Понял. Я думаю так, что если мужчина связал свою жизнь с плохой женщиной, то считай, что его жизнь будет испорчена. Все будет не так, как он хотел. И зачастую может из-за дури жены оказываться в неловком положении.
— Все правильно. Плохая женщина может испортить всю жизнь нормальному мужчине, — сказал Константин Матвеевич.
Он хотя и не говорил открыто, но я понял, что его жизнь с женой не сложилась. А я судил по опыту своей жизни с Марийкой, с которой я за десять лет имел больше огорчений, чем  радости.

Начав писать дневник в ГДР, я описывал скандалы с женой общими фразами. А это были сцены с мерзкой руганью, с оскорблениями, после которых я не разговаривал с ней по нескольку дней, недель, месяцев. Живя с женой в одной квартире, я писал ей письма с объяснениями, что так вести себя нельзя, с предупреждениями, что я не выдержу такой жизни. Но на нее это действовало только короткое время.
Ну а дальше все можно узнать по моим дневниковым записям, из которых сложился «Протокол жизни». И не одна книга, а несколько, так как в них описано все, с чем я встречался, с кем общался и как жил.
Прочитав свои первые тетради, я поразился их примитивности. Объясняю это тем, что стремился просто зафиксировать факты. Анализа этих фактов нет, потому что я не знал, как надо писать дневник, и не понимал ценности подробного описания фактов и событий. Уже в процессе работы над дневником я понял, как надо его писать. И я изменил и стиль, и характер работы над ним.

* * *
К сожалению, в книгу не вошли первые тетради дневника, поэтому мне приходится писать дополнительные пояснения. Они касаются разрыва отношений с Марийкой, с которой я прожил более десяти лет. Читателю уже известно, что ссоры с ней у нас начались почти с первых дней совместной жизни. Но я жил надеждой, что со временем отношения наладятся, и делал все для того, чтобы наша жизнь улучшалась. Единственной причиной скандалов был характер Марийки. Наша жизнь была поражена скандалами, как грибком. Она стала тяжелой, неинтересной и даже опасной. Для перемирий сначала требовалось несколько дней, потом недель, потом месяцев…...
Вот что записано у меня в третьей тетради 18 июня 1973 года:
«9 июня я проснулся и увидел на подушке записку, написанную красной пастой: «Витюня, родненький! Так жить нельзя! Мы же мучаемся с тобой. Ну, позови меня. Я же люблю тебя, неужели ты забыл? М.»
Вечером, придя с работы, я написал жене большое письмо. В нем я прямо выразил свое возмущение безобразным поведением Марийки и ее матери и предупредил, что у нее есть два пути: либо стать человеком, либо полный разрыв. И если она еще раз оскорбит меня, то я окончательно порву с ней отношения, говорилось в письме.
Но не прошло и десяти дней, как назрела новая склока из-за того, что Марийке не хватило денег на пальто. Я едва уговорил ее, и на этот раз скандала удалось избежать, но отношения вновь стали натянутыми. В любой момент Марийка могла учинить ссору, ничто ее не сдерживало. Больше всего меня возмущала ее грубая бесцеремонность при посторонних. В таких ситуациях мне приходилось испытывать неловкость. Присутствие детей не смущало мою жену, и она без зазрения совести оскорбляла меня. В момент раздражения ее невозможно было остановить.
Даже когда я говорил Марийке, что уйду от нее, она заявляла: «Не пугай. Можешь собирать свои манатки и уходи».
И я не выдержал. Однажды, когда дома никого не было, я собрал чемодан и ушел. Уход из семьи был для меня очень тяжелым. Но самой тяжкой стала разлука с детьми, ведь я и они были одно целое. В душе я сомневался, выдержу ли я эту разлуку. И решил: если выдержу, возврата к Марийке не будет.
Я переехал в Калугу и три года жил один. Однажды, во время поездки по области агитпоезда «Калужский комсомолец», я познакомился с Ритой. Я был руководителем концертной бригады, а она — представителем инспекции по делам несовершеннолетних. Целый месяц работал наш агитпоезд. О нем много писала калужская пресса.
По возвращении в Калугу мы с Ритой стали встречаться и сделались друзьями. Инициатива пожениться исходила от Риты, так как я  с предубеждением относился к женщинам после десяти лет жизни с Марийкой.
— Не все же женщины похожи на твою жену, — говорила Рита.
И я поверил ей.