Голос угасшей звезды

Знатно погуляли. О поле, поле, кто тебя… усыпал мерзостью и сором?.. На затоптанной и уже не зеленой, а серой траве городского стадиона, над которым ночью выла и лязгала музыка и взрывались ракеты фейерверка, разноцветно-бешено искря и осыпаясь хлопьями пепла, валялось много чего. Окурки, пакеты, пивные банки, пустые бутылки, одноразовые пластиковые тарелки, стаканы и вилки.

Несколько часов назад народ – местный и приезжий – развлекался здесь изо всех сил. Кто-то прыгал и махал руками возле временной эстрады, подпевая очередной знаменитости, прибывшей в провинцию на праздник города – часок покрасоваться на сцене и срубить за это некую толику капусты; кто-то выпивал и закусывал, непринужденно расположившись на травке, прямо под ногами взыскующих прекрасного.

На берегу реки, напротив заросшего ивняком маленького островка, топтались хмурой кучкой сотрудники правоохранительных органов. Поскольку среди них – сама скромность! – затаилась дама из районной прокуратуры, было понятно: опять не обошлось без жертв. Человеческих, имеется в виду. На алтарь летнего праздника города (у нас есть еще и осенний, на Покров – в честь закладки местной крепости в XV веке) таковые приносятся практически каждый год. Настаканятся гуляющие по поводу очередной годовщины освобождения малой родины от немецко-фашистских захватчиков – а ведь рядом река. И не везде она по колено. Так что трупы из воды после отгремевшего веселья вынимаются с завидной регулярностью.

Я труполюбием, то есть некрофилией, не страдаю, и объект утренних забот стражей правопорядка меня не интересовал совершенно. Ускорив шаг и старательно не глядя на речной берег, я нацелилась на асфальтированную беговую дорожку запакощенного стадиона. В дальнем его конце уже возились оранжевые жилетки. Рановато начали… Но ведь и работенки у дворников сегодня больше обычного…

Под скамейками невысоких деревянных трибун стадиона тоже виднелись отходы праздника. Когда вздыхал влажный утренний ветерок, время от времени дотягивавшийся сюда с реки, легкий бумажно-пластиковый мусор шелестел и шевелился. Я уже почти миновала трибуны, как вдруг порывом ветра из-под скамьи прямо мне под ноги выбросило яркую упаковку от чипсов. Мои глаза непроизвольно взглянули в направлении, откуда пакет прилетел. А ну-ка, ну-ка… Что это лежит под скамьей?.. Так. Кто-то посеял мобильник. И неудивительно. Телефоны маленькие, пластиковые, скользкие, носят их запросто в карманах, вот и теряют – и даже не будучи во хмелю.

Я подняла находку. Старенькая, простенькая Nokia. Определенно по ней хозяин сильно убиваться не станет. Что с ней делать?.. Оставить здесь на скамье?.. Или унести?.. Но ведь не нужен мне чужой телефон! Впрочем, если эта Nokia дорога своему владельцу-растяпе, он даст объявление. Словом, решено: пусть этот телефончик ждет своего часа у меня дома.

На обратном пути я выбрала другой маршрут: пошла левым берегом реки. Экономить время в этот день нужды не было, и я поднялась на городище, где во второй половине XVIII века, до большого пожара в 1774 году, догнивала деревянная средневековая крепость. Не знаю, в чем дело, но никакой особой атмосферы я здесь не ощущаю. Такой, например, как на Духовой горе или на Екатерининской горке. Есть в нашем районе такие места. На склонах рукотворных холмов в мае колеблются на ветру стебельки купены, увешанные длинными бело-зеленоватыми колокольчиками… Над этими городищами витает нечто неуловимое, но явственное – там очень легко дышится, там благодатно и безмятежно, там хочется сидеть или стоять, бродить и смотреть…

А здесь, в городе, на месте его основания, из тайников памяти назойливо вылезает то, что лучше всего забыть навсегда. К моему прискорбию, это почему-то не получается.

И не диво, что я, обходя по периметру вал городища, вдруг вспомнила начало июля давно прошедшего года – когда мною была окончена школа. Я чувствовала себя повисшей в воздухе, утратившей опору и смысл бытия, растерянной и беспомощной. Мне люто не хотелось ни оставаться дома, ни уезжать… И может быть, поэтому я не любила себя в те дни сильнее обычного. Мне не довелось пережить роман с самой собой. Я никогда не говорила о себе захлебывающимся, срывающимся от умиления голосом. Вроде: «У меня кожа такая тонкая, нежная…» Или: «Он зарылся лицом в мои волосы, такие пышные и душистые, и сказал: «Ну как же можно их обрезать?..» Подобные благоглупости иной раз слышишь от тайно или явно обожающих себя дам – причем возраст и внешность обожательницы для нее самой не имеют никакого значения. Она может быть старше Мафусаила [1] и страшнее Бабы-Яги.

И тут в моей сумке ожил подобранный на стадионе мобильник. Он тихонько, но бойко пропищал несколько тактов из рок-н-ролла Чака Берри «You can never tell» [2]. Автоматически прижав большим пальцем кнопочку с зеленой трубочкой, я приложила аппаратик к уху.

– Привет, – вдруг сказал старательно забытый мною голос.

Я обомлела. Это слово тот человек использовал вовсе не в качестве приветствия. Он говорил «привет», когда слышал от собеседника какую-нибудь нелепость. И то, как он произносил это слово, было наполнено для меня необъяснимым очарованием. Хотя… Почему же необъяснимым?.. Ведь я была тогда страстно влюблена – и в этот голос, и в его обладателя…

В телефончике затрещало, но среди помех тот же голос, уже уходя в небытие, вдруг пропел строчку из песенки лисы Алисы и кота Базилио: «Лап-топ-типа-дудай…» [3]

И я снова оказалась – мысленно, мысленно! – на кухне студенческого общежития давним зимним вечером. Каникулы закончились, мои друзья и подруги опять собрались вместе. Это следовало отметить – харчами, привезенными из дому, и выпивкой. И вот мы, возбужденно галдя, готовили огромный сочный омлет в глубокой сковороде, а в комнате, под ободранным и испещренным сигаретными ожогами столом, нас терпеливо дожидалась трёхлитровая банка с прозрачным, как слеза, самогоном… Однако радость самой встречи была тогда гораздо весомей этих более чем простых удовольствий. Ведь моим счастьем без границ, моей самой главной жизненной потребностью было просто взять за руку – того человека, чей голос снова только что прозвучал для меня.

Но вечного нет. Гаснут звезды, высыхают моря, и в песок рассыпаются горные хребты. И однажды рассеивается мутный морок влюбленности. И тогда страстно хочется лишь одного – чтобы этот человек, ставший вдруг ненужным, навсегда исчез из твоей жизни…

А я ведь даже не сказала ему: «Прости…»

Но – жизнь спустя – прошептала это в микрофон старенькой Nokia, когда его голос совсем исчез в шуме помех и связь оборвалась.

В безмерном удивлении я пристально посмотрела на умолкший мобильник. Он отключился. Сам. Дисплей погас. Бросив телефон в сумку, я осторожно спустилась с городища по неудобной цементной лестнице. Когда-то, во времена моего детства, эта лестница была деревянной, но такой же крутой. И однажды зимой, на розоватом склоне сверкающего морозного дня я, оступившись, скатилась вниз по ее ступенькам и пересчитала все их своими тощими боками. От синяков спасло только теплое пальто.

А вон там, где через речной рукав сейчас перекинут железобетонный мостик, на плоских известняковых камнях моя бабушка обыкновенно полоскала белье… И всё дно реки тогда было живым – так плотно лежали на нем, раковина к раковине, речные двустворчатые моллюски… Увы. И бабушки давно уже нет, и вода, ставшая отравой, убила перловиц…

На крыльце своего дома я долго шарила в сумке, ища ключи. Они-то нашлись, а вот мой собственный мобильник так и не обнаружился. Оказалось, уходя, я забыла его на кухонном столе.

Будто приветствуя мое возвращение домой, на черной крышке телефона-раскладушки мигал голубой конвертик. Пока меня не было, пришло сообщение.

И что же нам пишет… наша давняя приятельница из северной столицы?..

Кнопка мобильника мелодично пискнула, открывая послание.

«Сегодня умер…» А дальше… Дальше стояло имя человека, голос которого совершенно непостижимым образом донесла до меня два часа назад – сквозь десятки лет и сотни километров! – старенькая Nokia.

[1] Мафусаил – библейский персонаж, прославившийся своим долголетием: он прожил 969 лет.
[2] You can never tell (англ.) – вы никогда не сможете сказать.
[3] Эта песенка звучит в фильме «Приключения Буратино».