Озерко с белыми кувшинками

В мае бурно зацвели черемуха, сирень и яблони-дички в садах и палисадниках. А с островов и берегов Иртыша аромат черемухи, смешиваясь с сырой прохладой, добирался до наших дворов.
 
После ужина, когда стемнеет, мы с Колькой иногда приходили на высокий берег протоки, садились на траву и под черным, усыпанным звездами небом любовались отражениями желтых и красных огоньков бакенов, расставленных за островом на Иртыше. С надсадным шумом медленно плыли вверх груженые баржи, или легко скользили вниз по течению, словно светящиеся гусеницы, пассажирские пароходы. Поеживаясь от вечерней прохлады, мы не торопились домой, слушали красивое пение соловья, доносившееся из невидимых кустов под берегом, и потихоньку разговаривали, строили планы, мечтали, кем станем, когда выучимся. Осенью нам с Колькой идти в школу, в первый класс.

– Ну, а все же, Колька, когда вырастешь, кем станешь? – спросил я.

 – Я хочу быть капитаном, только плавать не по рекам, а по большим морям, а мамка говорит, чтоб я выучился на агронома, чтоб стал ученым, как какой-то Лысенко. Чтоб выращивал бы новые сорта пшеницы, всяких овощей и кукурузы бы большой и вкусной, – рассказал Колька. Я тут же представил, как Колька уже не Колька, а большой ученый: на голове шляпа, на шее галстук, костюм на нем черный, новенький. Вот уже они с матерью корячутся в узких дверях сеней, не могут затащить в избу огромный, словно бревно, початок кукурузы.
 
– Вовка! Вовка! Ты че молчишь? Задремал что ли? –  толкнул меня под бок Колька, прервав мои фантазии. – Ты-то кем станешь, когда вырастешь?
 
– Кукурузные оладьи я тоже люблю есть, но хочу стать только художником, люблю рисовать. Да ты же видел у меня всякие картинки. Купила бы мама мне краски, нарисовал бы наш Иртыш, пароход, – сказал я.

О незабываемом Дне Победы я, как и все жители на нашей улице, узнали неожиданно. Был солнечный, яркий день, тихий и спокойный. Голубая река и протоки омывали острова и берега, покрытые нежной изумрудной зеленью. Я, Колька и Юрка отправились за слизуном. «Окрошки из него вам приготовлю», – говорила мама. У каждого в котомке лежало по куску хлеба да по щепотки соли, чтобы там, на горе, перекусить со слизуном. Мы уже выходили из своей улицы, как вдруг слышим: «Победа! По-о-бе-да!» Это был ликующий оглушающий крик! Какой уж тут слизун! Мы кинулись  на голос обратно.

– Скорей! Это, кажись, голос дяди Сережи, – сказал Юрка.

Дядя Сережа, подняв кверху руки, в одной недопочиненный сапог, в другой шило, стоял на крыльце на одной ноге – протез, наверно, не успел прицепить, и продолжал кричать – Победа! По-о-бе-да! Глаза у него непривычно блестели, и на распахнутой гимнастерке мокрые пятнышки: не мог сдержать слез. А к его дому ото всех дворов торопились женщины, старики и старухи. Сбегалась детвора. Еще не веря услышанному, все протискивались в дом. В комнате радио – большая черная «тарелка» на стене дребезжала от победного салюта в Москве. Мальчишки и девчонки, выбегая из избы, прыгали и визжали как сумасшедшие. Выходили с радостными лицами взрослые. Бабушка Угариха, крестясь на ходу, говорила:

– Слава тебе, господу! Вконец победили клятых супоцтатов. – А напротив Ленька с Толькой Шевелевы уже карабкались по лестнице на крышу с красным лоскутом на палке. «Флаг вешают!» – и я кинулся домой.

– Галька! Светланка! – с порога закричал я. – Вы понимаете, победа! Где ваши куклы, тряпки?

Однако сестры, все еще ничего не понимая, таращили глаза, хлопали ресницами.
 
– Есть у вас хоть одна красная тряпка? – спрашивал я и выкидывал из картонной коробки лоскутки, но ничего подходящего не нашел: все какие-то маленькие, пестренькие. «Придется дожидаться маму с работы, может, у нее есть подходящая для флага», – так решил я и снова убежал к дяде Сереже слушать по радио Левитана.

Вечером вернулись из школы веселые Тома с Ниной: учительницы во всех классах сообщили, что война кончилась. Пришла с работы сияющая и даже какая-то помолодевшая мама.

– Теперь скоро приедет отец, – сказала мама и снова зачем-то стала перебирать его последние письма. Мы окружили маму, просили почитать, хотя и так по нескольку раз читали, перечитывали. Нам непонятны были отцовы закорючки, которые и мама-то читала с трудом и почему-то называла их почерком. Но мне очень интересно было рассматривать рисунки на каждом письме. Письмо за письмом я брал из рук мамы, аккуратно разглаживал помятые листки и по рисункам видел путь наступления наших войск. Вот «Окрестности города Лубны. Монастырь Афанасия», «После налета вражеской авиации станция города Смоленска. 28 июня I944г.». Даты, указанные отцом под рисунками, читала мне мама. Затем – «Белоруссия. После освобождения возвращаются жители в родные места», «Город Витебск. Отступая, немцы взорвали виадук. Огромная куча искареженных вагонов. Июль I944 г.», «Белосток на пути к Варшаве. 2I января 1945 г.»

Вскоре на улицах нашего села можно было увидеть мальчишек в больших зеленых пилотках и в фуражках, красивых, с блестящим черным козырьком, над которым сверкала звездочка: уцелевшие в страшной войне, возвращались домой отцы, а у кого деды или братья. Я с завистью поглядывал на мальчишек-задавак, выпрашивал у какого-нибудь примерить пилотку и немного обижался на своего отца, что долго не приезжал. А дома, чтобы как-то поднять себе настроение, принимался рисовать себя в форме солдата с автоматом и гранатой в руках.

– Хватит рисовать войну, она же закончилась, – говорила Нина. – Выйди лучше на берег протоки – сколько там цветов! Бабочек! Стрекоз! Рисуй.

– Да, рисуй, а красок-то у меня нету, – с обидой отвечал ей я.

Шли дни за днями. Еще недавно красовались черемуховые кусты в густом белопенном цветении, а теперь осыпали лепестки, и издали казалось, что пятнами снега побелился берег протоки. Все кругом обволакивалось зеленой дымкой. В летний наряд одевались кусты и де ревья. Плотной зеленью покрылись луга и острова реки. Сидели на яйцах в ожидании потомства утки, чайки, кулики. Кукушки же успели рассовать свои яйца в чужие гнезда и теперь беззаботно куковали целыми днями. А еще немного и... жаром дохнуло лето.
 
Мальчишки почти целыми днями пропадали на речке: купались, загорали, строили из сырого песка крепости. Мы все еще не могли привыкнуть к тому, что война кончилась. Разделившись на русских и немцев, штурмом брали укрепления, частенько доходило до настоящих драк. После таких сражений у «немцев» оказывалось больше синяков и царапин, поэтому неотложно заключался мир, и снова игра в индейцев-разбойников и в путешественников-мореплавателей. Лодку превращали в «корабль»: ставили мачту с парусом, на верх мачты цепляли флаг. Не надеясь на парус, кораблем управляли с помощью весел и шеста. Плавали вокруг острова, пробирались по тихим, заросшим травой и камышом проточкам, распугивая пучеглазых лягушек.
 
На острове, зеленом, кучерявом от верб и черемух, находилось маленькое озерко. Если смотреть издали, с высокого берега от наших дворов, озерко напоминало собой брошенную на траву голубую косынку. Ну, а если доводилось попасть на остров и выйти к озерку, то «косынка», отражая голубое безоблачное небо, оказывалась в белый горошек – на всей поверхности покоились кувшинки. Ребятню озерко привлекало не только своей красотой, но еще и теплой водой. Затащив лодку подальше на берег, чтобы не унесло течением протоки, мы прибегали к озерку покупаться. Набултыхавшись вдоволь, я падал на мелкую травку и смотрел на успокоившуюся поверхность воды, украшенную ярко-белыми кувшинками. Какие чистые, какие белые!

По зеркальной воде бегали клопы-водомеры. «Интересно, – думал я, – как это они не тонут? Пятки, что ли намазаны жиром? Носятся, словно по льду на коньках». На больших круглых листьях кувшинок дремали зеленые лягушки. Над ними, поблескивая крылышками, носились виртуозы летуны, стрекозы коричневато-желтые и синие красотки. Восхитительные! Перепархивали с берега на берег бабочки: крапивницы, лимонницы, светлые боярышницы. Подергивая хвостиками, у самой воды семенили тонюсенькими лапками трясогузки. «Когда у меня будут краски, обязательно нарисую это красивое озерко», – мечтал я.

Бывало, купались долго. Уже и солнце закатывалось за низкую гряду гор, а из теплой воды не хотелось вылезать. И только когда до нас доносились голоса матерей – «Колька! Вовка! Ленька!» приходилось поневоле расставаться с озерком, вылезать, окунаясь уже в вечернюю прохладу острова, трясясь, натягивали на мокрое тело рубахи, штаны и – скорей к лодке.
 
Дома, конечно же, попадало за такое позднее возвращение: кого просто ругали, кого пугали, а кому и похуже доставалось.

– Мало вам протоки, что под боком, – ругала и меня мама, – зачем в озеро-то лезете?

– Ага, в протоке купаться – вода в ней холоднее, – оправдывался я.

Утешить соседок, беспокойных наших матерей, и постращать мальчишек – неслухов частенько заходила бабка Угариха. Шурша грубой длинной юбкой, приходила и к нам, закатив глаза и понизив голос до шепота, пугала:

– Озерко волшебное и купатьца, ну никак нельзя, в нем русалки живуть. Утянуть на дно, до смерти зацекочуть.

– Да нету там никаких русалок, – уверял я не столько бабку, сколько своих сестер и особенно Светланку с Галькой. Прижавшись друг к дружке, они, как мышки, с испугом смотрели из угла кровати. Что нету там никаких русалок, как-то говорил мне Ленька. «Сколько раз купались и никого не защекотали», – уверял он. «Видно, и к ним, к Шориковым, приходила пугать неслухов бабка Угариха», – догадывался я.

– Как это нету! – зажав костлявые кулаки, доказывала бабка. – А белые цветы на воде – это рази, не русалки?! Ведь они только на день подымаютьца в образе цветоцков, а ночью уходють в глубь, в тину к лешему. Сходи-ка со своими дружками ночью, посмотрите, ежлив не верите, – говорила мне бабка.

Ночью мы все же боялись плыть на остров и идти к озерку, а днем все страхи покидали нас. Мы так же купались, бултыхались, кому сколько надо, пока не надоест. Что в озерке водятся русалки, даже девчонки Надька, Маруська, да и мои старшие сестры, не верили. А вот большие, как сковорода, круглые караси с золотистой чешуей водились, об этом говорил самый ловкий рыбак среди мальчишек Валерка Сомов.

Я же ни разу не видел, чтобы кто-то карасей здесь ловил. Купались мы, обычно, в конце озерка, где дно почище и тины меньше, но и здесь ногами иногда задевали за спины крупных рыб. Кто хоть немного верил бабке Угарихе, как ошпаренный, выскакивал в этот момент из воды.

– Вот, может, в Чертовом озере под скалой за Иртышом водятся и русалки, и черти, – сказал с сомнением Ленька.

– Да, почему-то же назвали то озеро Чертовым, – согласился я с ним. Но туда, так далеко, мы не плавали.

– Ленька, а ты знаешь какие они, русалки, бывают? – спросил я.

– Мой старший брат рассказывал, как будто бы красивые они, заразы: голова, грудь, руки, туловище до половины – женское, а ниже – хвост с плавниками, как у рыбы, чешуя. Волосы на голове длинные-предлинные и зеленые, как водоросли. А еще он мне показывал картинку к сказке Пушкина, где он писал: «там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит...» Вот там на картинке и нарисована русалка, – рассказал Ленька.

В один из холодных дней от потяги с севера мы с Ленькой пришли к озерку, конечно же, не купаться, а поесть ежевики, колючие кусты которой во многих местами опутали берега. Лазили мы с Ленькой среди кустов босиком, кряхтели, ойкали от царапин и уколов, но взамен неудобств получали удовольствие: отправляя в рот крупные темно-синие ягоды. Вдруг слышим: по тропинке чьи-то шаги. 3а черемуховыми кустами шаги затихли, и кто-то тихо заговорил:

– Обождем, може, скоро уйдут. Че думашь, много здесь этой ежевики. «Это про нас», – понял я и, не показывая вида, что их услышал, все также ищу ягоды, подхожу ближе к Леньке.
 
– Ленька, – зашептал я, – за кустами кто-то затаился, ждут, когда уйдем, и зачем это? Давай, как будто уйдем, а сами спрячемся, посмотрим, че станут делать?

– Давай! – вытирая синие губы, согласился Ленька.

Как только мы спрятались, из зарослей вышли двое: долговязый худой старик с белой, как одуванчик, головой и парень поменьше ростом, на голове копна растрепанных соломенных волос. Старик, глядя на озерко, посасывал самокрутку и одной рукой за черень придерживал на плече косу. Парень в непродуваемом пиджаке и в полосатых брюках стоял с помятым ведром и под мышкой держал бредень.

– Это не наши, у нас ни у кого нет таких полосатых штанов. Похоже, они со свиносовхоза, – прошептал Ленька.

Видим: старик расстегивает ремень на брюках и говорит:

– Счас прокошу, а посля заведем от начала до конца  ен-того и... карасики - наши!
 
– Гы-ыы-ы! – засмеялся парень и стал раскручивать бредень. Ленька вытаращил на меня глаза. На его покрасневшем лице потускнели рыжинки.

– Вовка! Они же кувшинки хотят скосить! Скорей  – в воду! А то наше озерко не будет таким красивым, – уже не таясь, сказал Ленька.
 
Eщe не успел старик стянуть брюки, как мы уже бултыхались и поглядывали на любителей карасей. У парня от досады затряслась толстая нижняя губа, большими, коровьими глазами он смотрел на старика. А старик в трусах до колен худых волосатых ног стоял на своих брюках, что-то ворчал, не зная, натягивать ли их снова или все же лезть с косой в воду. Мы бултыхались возле берега и кричали, что не дадим косить цветы, и караси пусть живут. Парень зажимал кулачищи, подбегал к самой воде и грозился утопить нас. Страшно ругался старик, но все же нехотя стал натягивать брюки. Снова сворачивал бредень и парень. Ушли. Мы сразу выскочили из воды, достали из кустов ежевики спрятанную одежду, трясясь и стуча зубами, оделись. А разозлившиеся рыбаки без карасей уже гребли на лодке через быстрое течение в сторону свиносовхоза.

– Давайте! Давайте! Плывите к своим свиньям!- дрожа, кричали мы. – Конечно, свинина им надоедает, так они рыбы захотели, – засмеялся довольный Ленька.