Неприличная эпитафия на смерть злосчастной старушк

НЕПРИЛИЧНАЯ ЭПИТАФИЯ НА СМЕРТЬ ЗЛОСЧАСТНОЙ СТАРУШКИ





Жила-была на свете злосчастная девчонка,
Злосчастная девчонка сирота.
Никто не сообщил ей, чтоб с чертом не водилась
В лесу иль на реке и даже в кабинете
Большого учрежденья лепного потолка.

Поэтому девчонка, без знания предмета,
Водилась с этим чертом в красивом пиджаке,
Спускавшимся к ней юрко с лепного потолка
С конфетками в жилетке
И с черными   мечтами   в рогатой голове.
С загадочной калошей на правенькой ноге.

Унес тот черт девчонку в неведомые дали
И делал с сиротою все то, что он хотел.
Сиротка горько выла и ужиком металась
По грязным простыням на чертовой постели.
А черт не отпускал и только мыл  калошу
На правенькой ноге. Не доверял копыто
Черт горькой сироте.

И вот она сказала, что скоро станет мамой.
Тут черт засуетился, повел ее к врачам.
Те тоже были черти, родня ему по теткам
С набором инструментов из черного болота
Для пакостной работы по прекращенью рода
Людей, особенно, сироток.

Ну безответные, что скажешь! « Ложись»,-
Велели бесы, пихая девочку к столу с рогами,
С дырой посередине, откуда кровь лилась,
А вурдалаки пили и жрали молодое мясо
Людского поколенья.

Девчонка испугалась, девчонка убежала,
Врачи сказали черту: с потомством вас,
Папаша! Клыками обнажившись
И громко гогоча.
Черт почесал колено, нахаркал в тазик с кровью
И улетел далёко в свой милый кабинетик
С лепниной в потолке.

И в ночь октябрьской смуты, в мученьях и стенаньях
Всех-всех святых и бесов
Сиротка родила.
Ребенок лез ужасно из матери утробы
Клешнями драл он плоть ей, кусал кишки и печень,
И все же вполз наружу, на руки вурдалаков
В халатах белых с красными руками.

Они дитя схватили и целовали нежно,
Кричали сироте: «Смотри, какой красавец!»
Но сирота спала.
Когда она проснулась, ей дали скорпиона,
Одетого в людские распашонки,
И, всунув хвост поглубже в больничные пеленки,
Велели сироте идти куда подальше.

И бедная людина, взяв в руки чертов сверток,
Едва плетясь ногами, пошла к себе домой,
Где на постели  черной  чуть-чуть белели мерзко
Гнилые простыни, которыми папаша
Обтер свою калошу, смываясь вдалеке,
Чтоб снова разместиться среди лепных фигурок
На знатном потолке.

Дитя грыз грудь мамаше, высасывая с кровью
Грудное человечье молоко.
Соски все стали в струпьях, сквозь них сочилась кровь.
Но женщина-ребенок кормила скорпиона и мыла ему хвост.
И лапки тоже мыла, и глазки протирала, а он кусал ей грудь.
Она терпела это полсотни целых лет.
И вот однажды утром злосчастная старушка нежданно околела.
Погас для сиротины земной злосчастный свет.

Уж как она просила, задолго до кончины, не открывать ей гроба
И не смотреть ей в лик.
Уж как она просила детину-скорпиона
На кладбище не плакать, и вовсе не ходить
На нищее, собачье  погребенье.
И имени сиротского на крест не наносить.

Но скорпион пришел, запрятав хвост в роскошные одежды.
Привел татуированных друзей,
Папашу прихватил, начистив простыней ему калошу.
Папашу он любил. И даже слишком.
Папаша был с гитарой и с сигарой.

Вся эта нечисть наклонилась над сироткой
И, чавкая и сплевывая анашу, качалась тупо рядом с домовиной.
Злосчастная старушка лежала тихо-тихо.
В руках она сжимала  записку крепко-крепко.
И как ее не разглядели в морге и не смыли шлангом с хлоркой?
Но разглядел ее глазастый поп, который
Силком засунул в руку сироте листок с посланьем к Богу.

Записку ж поп прочел и кинул гневно в землю,
Которую уже могильщики ссыпали на холме.
И так пошла старушка к Богу пустая, без вопроса,
Который мучил женщину все шестьдесят пять лет.

Она всю жизнь мечтала узнать один ответ от Бога:
Зачем рожают люди зверей на всей земле,
Которой Он хозяин?
Не будет ей ответа, поп стал помехой,  запер
На свой замок ответ.
А скорпионы выли и кривлялись над холмиком старушки,
Злосчастной сироты, которая хотела много знать.