Крепость. лотар-гюнтер буххайм перевод с немецкого

Продолжение:

Полное дерьмо: Крупнокалиберные зенитные орудия, врытые вокруг Бреста, будет, пожалуй, единственным, что нам придется предложить для решающего боя. Но что, если все огневые позиции зенитной артиллерии будут уничтожены? Тогда нам останется только лишь спрятаться в укрытия и наглухо задраить люки...

- Я как раз пишу докладную записку, -  говорит Старик на следующее утро. – Послушай-ка, что я тут набросал: «Блокада и изоляция нас от Родины из-за действий американцев и внезапного прорыва при Avranches  и расширение флангов прорыва в Бретани с востока, резко изменили всю деятельность и мышление в Бресте: никаких сомнений, что гавань и большой защищенный рейд Бреста являются для американского Военно-морского Флота самым лакомым куском и поэтому требуется распоряжение на более длительное сопротивление.»
- И кто должен радоваться, разрешите спросить, этому рапорту? – недоуменно интересуюсь, когда Старик замолкает и бросает на меня вопросительный взгляд. Старик выслушивает это и продолжает читать:
- «Для флотилий подлодок следует рассмотреть, как первостепенно важное задание, не оставлять противнику подлодки в Бресте. Поэтому им необходим, возможно, более полный ремонт для применения на фронте, а, в крайнем случае, и аккумуляторные подлодки и вспомогательные суда необходимо переместить временно в южную точку передовой базы. Весь становящийся излишним персонал – кадровый резерв и персонал базы – делится на группу для круговой обороны территории флотилии, и остальных, которые передаются командирам в крепости для присоединения к защите переднего края и распределения между привычными к военным действиям на суше остаточным подразделениям.»
     Так как фраза «остаточные подразделения» будит во мне представление о солдатах без рук и ног, я невольно хмыкаю. Старик стягивает брови домиком и всматривается в меня наполовину недоверчиво, наполовину зло.
- «Остаточные подразделения» - звучит довольно странно! – быстро говорю.
- Так скажи лучше!
- Я бы сказал «привычные к ведению боевых действий на суше подразделения».
Там Старик театрально повышает голос:
- Подразделения! Это были однажды подразделения. То, что к нам сюда пробилось, все лишь остатки подразделений.
- Почему же ты не пишешь тогда «остатки»? – спрашиваю, сгорая от нетерпения.
- Потому что это звучало бы слишком пораженчески – вот почему.
- Ну, тогда пусть будут «остаточные подразделения», -  говорю вполголоса.  – А какое продолжение?
    Старик выпрямляется и продолжает:
- «Личный состав в Бресте: Число не поддается оценке. Имеются небольшие подразделения артиллеристов без пушек и пехоты – от береговой обороны – из местных ресурсов – гарнизоны - комендатуры – внутри крепости. Включены в так называемый «Полк крепости» – полковника Мозеля. Костяк образует Вторая парашютная дивизия – предположительно остаток от двух полков - которые пока еще на подступах, и сильно задерживаются установленными французским подпольем заграждениями и минами на дороге.»
- Но, вот же, теперь ты употребляешь слово «остаток»: «остаток от двух полков»,  - указываю осторожно.
- Здесь иначе звучит, - заявляет Старик и выдерживает паузу. Чтобы не затягивать, говорю:
- Я уже понял...
- Неужто?
- Да, что все сплошная наебка, например.
- Типа, ты еще этого не знал? - бормочет Старик озадаченно. – Дальше еще забавнее, если тебе это интересно....
  Я лишь кивнул, а он уже снова читает:
- «Их прибытие», то есть «Второй парашютной дивизии» - убедило нас в том, что по дороге из Бреста больше проехать нельзя. Основной состав солдат имеет опыт ведения войны на суше в России…»
    Поскольку Старик снова смотрит на меня вопросительно, я говорю:
- Ну, тогда все находится под контролем. - и добавляю:
- А почему ты не пишешь, что не имеется надежных сообщений – нет данных разведки, нет самолетов?
- Здесь указано! – возражает Старик. – «Эскадрилья самолетов из Брест-Север была отозвана. Она максимально редко находилась в распоряжении для защиты подлодок, для их сопровождения!»
- Мягко сказано, я бы сказал.
- Ты так думаешь?
- Кто должен это прочитать и понять, что мы здесь совершенно sine sine ? Никаких подлодок больше... , - бормочу,  - зато есть два шноркеля...
   Старик молча выслушивает мое причитание и зачитывает дальше:
- «Жилые помещения Девятой флотилии: три здания, новостройка Новый госпиталь. Бомбардировку не предполагаю, так как никаких значительных военных объектов для наступающего противника здесь нет. Два больших Бункера, достаточных к принятию остающегося персонала, оборудованы операционным помещением и необходимым для врачей оборудованием, медикаментами, одеялами, продовольствием и боеприпасами. Территория окружена стеной. В местах часовых по углам стены установлены противоосколочные заграждения, вырыты траншеи, установлены оборудованные пулеметные площадки. Около главного входа, вне стены, с направлением выстрела на подъездные дороги и свободную площадь перед входом, установлена полуавтоматическая зенитная пушка калибром 3,7 сантиметра для решающего боя. Вместе с тем, значительное сопротивление хорошо вооруженному противнику оказать не сможем. В частности, в случае массированного нападения.»
    Старик высоко вздергивает головой, как будто бы кто-то ударил его промеж лопаток, откашливается и дает, наконец, нечто вроде официального резюме:
- «Прошу принять во внимание вышесказанное.»
- Выразительно! – изображаю мимикой признание, но не могу удержаться и подкалываю:
- А также очень пораженчески.

   Старик слегка втягивает голову. Смотрит на меня с любопытством, с нетерпеливым ожиданием, однако не произносит ни слова.
   Я жду. Но уже в следующее мгновение изменяю тактику и, подражая тону Старика, который беспрерывно слышу от него, говорю:
- Все же, я, при всем желании, не могу представить себе, что Фюрер мог бросить на произвол судьбы своих подводников. Он их очень ценит. И еще эти опорные базы – они же имеют решающее значение в Битве за Атлантику! Полагаю, нам не следует волноваться: Ведь Фюрер не покинет своих оказавшихся в дерьме парней. Он пошлет танки...
- ... и самолеты, - тут же подхватывает Старик.
- Танки и самолеты – это же, само собой разумеется! Подлец и мерзавец тот, кто сомневается в этом!
    Конец представления! – готово сорваться у меня с языка. Я недооценил, как уже часто бывало, актерские способности Старика.

   Взяв свои инструменты, направляюсь в сторону Арсенала, чтобы нарисовать старую подлодку-ловушку для борьбы с самолетами .
   В конце пути вяло шлепаю мимо унылых и печальных фронтонов: серые дома со слепыми стеклами, и такими же серыми как и стены. Повсюду штукатурка осыпается большими участками, напоминающими коровьи лепешки: Дома словно паршой покрыты.
    Мой планшет уже становится тяжелым для меня. Не следовало отсылать машину. Но на машине здесь было бы сложно проехать: всюду валяются тросы, кабеля, всякие технические принадлежности и приспособления.
    Лодка, которую я ищу, лежит не в Бункере, а в глубокой балке: Она снята с эксплуатации, но, несмотря на это, скрыта маскировочными сетями против наблюдения с воздуха. Это одна из немногих лодок, у которых были успехи против самолетов: Две сбитых воздушных цели. Ценой полудюжины тяжелораненых членов экипажа.
   Надо собраться. Хочу изобразить ее настолько точно, насколько только возможно пером и тушью, и в любом случае используя сепию из разбавленной туши. Нужно суметь выписать каждый узел, каждое пятно в маскировочной сети.

    Вернувшись во флотилию, наталкиваюсь на Старика, который хочет видеть мой рисунок. Он долго всматривается в него. Затем бормочет:
- Эту подлодку U- 256 еще можно склепать. Отверстия торпедных аппаратов заварить плотным швом, нарастить обшивку двойной толщины над вмятинами – это все-таки возможно – и именно теперь, когда у верфи так мало заданий. И к тому же у нас есть шноркель....
    Монолог? Или эта речь предназначается именно мне? Не знаю, к чему это мне?

     Циркулируют скверные слухи: На сторожевом корабле несущем боевую вахту, два человека взбунтовались и подбили экипаж на террор: Они распилили своего командира и бросили куски тела в огонь судового котла. Мятежников одолели и расстреляли прямо на борту.
     Потом опять сообщают, что пол-экипажа взбунтовались и попытались убежать в направлении Родины. Сторожевик преследовали, и мятеж был подавлен.
    Не хочу спрашивать Старика о том, есть ли в этих слухах хоть доля истины. Словно озлобленный охотник он то и дело бродит по территории флотилии и ведет себя так, как если бы был в состоянии войны и с Богом и всем миром. Как бы я хотел заглянуть за эту маску озлобленности! Какие мысли носятся в его голове? Он же не может всерьез рассчитывать на деблокирование?

     Вечером мы сидим в павильоне Старика, и наша беседа вращается вокруг солдатской этики.
- Все же, вот вопрос, на который я бы хотел получить ответ, - решаюсь, наконец, спросить Старика, - Как солдатская этика совместима с тем, что происходит сегодня в стране?
- И что же происходит в стране?
   Этим риторическим вопросом он приводит меня в бешенство, и хотя я знаю, что задеваю его за живое, все же говорю:
- Все видели желтые звезды Давида - они есть даже в Париже. Надписи на скамьях в парках и скверах тоже каждый может увидеть. И вывески в витринах ресторанов. Все должны знать, что евреям, тем, кто еще не попал в лагерь, поход за покупками разрешен только по определенным дневным часам, что они фактически объявлены вне закона. И эти факты нельзя выдать за оплаченную пропаганду для солдатской радиостанции. Во всяком случае, я очень точно помню о «хрустальной ночи» и следующим за ней дне. Я как раз был в Дрездене в Академии художеств – получал государственный грант.
   Старик сидит, словно окаменел.
- Все эти годы я вытеснял воспоминание об этом – не вытеснил – лишь подавил. Но картины остались. И со временем они не поблекли. Я вижу все так отчетливо, как будто это произошло вчера. Академия на Br;hlischen Terrasse .  Тяжелая дверь, которую открывали с огромным трудом... И еще евреи в длинных сюртуках абсолютно черного цвета, со странными локонами подвитых пейсов вокруг клочковатых бород падающими на уши, брюках заправленных в носки и черных долгополых шляпах – бледные как смерть. Несколько удерживаемых в руках перед животом Скрижалей Завета  с высеченными на них Десятью Заповедями из синагоги – довольно тяжелые, высокие – с которыми они должны были совершить торжественный марш и тому подобное. А потом они падали и другие вокруг тоже.
    Потому что затем был шквал камней. Какой-то жирный штурмовик проорал команду, и заорал шумный хор: «Долой! Долой! – Мы сыты по горло!» И сразу – кровь! Я убежал назад в Академию и там блевал так, как никогда еще в жизни не блевал. Итак, Я видел это! Но никогда об этом не рассказывал. Это в первый раз. Теперь ты это знаешь!
    Старик сидит в кресле прямо, словно аршин проглотил. Он даже не двигает руками на подлокотниках кресла. Когда молчание становится невыносимым, продолжаю:
- А однажды нечто странное произошло со мной в Хемнице: Я возвращался из аптекарского магазина  Отто Х. Крача. Топал по темному переходу, и тут вижу идущие мне навстречу склонившиеся фигуры. Я немного смог различить, только силуэты. Мы должны были пройти довольно близко друг к другу, и я сказал: «Бог в помощь!»  так как я, все же, находился в Баварии. Я уже отучился несколько семестров в Академии художеств в Мюнхене, а там обычно здороваются именно фразой «Бог в помощь!». Я едва ли понял, что пробормотала одна тень: «Сердечный привет» , а за ней другая и все остальные: «Сердечный привет!». Скажу тебе честно, эти слова буквально пронзали меня. И какое-то время все мелькали и мелькали желтые звезды.
- И? И что? Ты что-нибудь сделал?
- Нет, я не был готов к самоубийству.
- Вот видишь: я был прав! – говорит Старик. – Но к чему ты, собственно, клонишь?
- Я хочу только знать, что происходит с человеком, когда ему официально предписано Ничегоневедение? – какие чувства у него тогда возникают. За недостатком информации или так как просто ничего не хотят знать – из, так сказать, активного невежества? Вот ты постоянно упрекаешь меня во всезнайстве или пытаешься постоянно подколоть меня таким образом: «Я бы лучше сказал, Я бы это обошел, по сравнению с теми, кто рядом».
   Говорю это как можно равнодушнее. Старик лишь молчит в ответ.
- Все это сплошная показуха: Только делается таким образом, будто бы оружие подлодок совсем ничего не имеет с нацистами, будто бы подводный флот даже стоит в явной оппозиции к партийным лозунгам – этакий «Добровольческий корпус Деница» - а сам ГПФ мутирует в фанатичного нациста, сначала под шумок, а затем явно. В День поминовения Героев  в марте, он даже произнес речь, которую всегда произносил Фюрер.
     Теперь Старик сильно откашливается. Это не звучит так, словно он хотел бы откашлявшись прочистить горло, а как протест. Но он все еще молчит.
- «Куда бы мы пришли, если бы каждый начал задумываться», - продолжаю я, - Ты говорил именно так. Но это не означает ничего другого, как оставаться упрямым в случае малейшего сомнения, и ничего иного, как действовать скорее ошибочно, зато благоразумно....


- Легко тебе рассуждать! Как всегда в своем ключе! – ворчит Старик. Затем глубоко вздыхает и начинает:
- Вероятно, однажды наступит время тебе задуматься - объективно задуматься: Если некто, допустим, некий командир роты отдаст приказ своим людям о продвижении вперед, в этом случае, для какого-нибудь рядового Майера, это может выглядеть как злоупотребление властью. И тогда он, ничтоже сумняшеся, может задаться вопросом, почему, собственно, он должен выполнять этот, по его мнению, ошибочный приказ или даже просто какую-то команду... И когда ему прикажут, чтобы он удерживал определенную позицию любой ценой, он может, согласно твоим рассуждениям, почесать свою маковку и съебаться – просто потому, он не понимает важности вот этой самой позиции в бою... Вот что я должен тебе сказать!
- Значит, ты думаешь так: Только тот может делать выводы, кто имеет необходимое понимание на основании своей занимаемой должности?
- Да.
- И если простой солдат, незадолго до того, как такой вот проницательный армейский мыслитель решится на капитуляцию, переметнется к врагу, потому что такая проницательность осенила его немного ранее, то такое не приемлемо, и этот перебежчик, если его поймают, станет покойником.
Старик крепко сплетает пальцы рук и театрально закатывает глаза, устремив взгляд в потолок, что, пожалуй, должно выражать его полную безнадегу о таких узколобиках.
- Хотел бы я знать, как ты считаешь следует поддерживать дисциплину в подразделении, - наконец, подчеркнуто спокойно, говорит Старик. – Интересно было бы ознакомиться и с твоим рецептом на все случаи жизни. Судя по всему, тебе по плечу решать такие неразрешимые задачи.
- Во всяком случае, не такую, как провозглашенный тобой моральный облик: Если твой законный глава государства превращает жизнь в безумие, если происходит злоупотребление властью – тогда твои традиционные прусские правила  не могут более иметь значение. Признай, они слишком просты... Но это именно та простота, что помогает всем так чудесно выпутываться из затруднительного положения – из  морального в первую очередь, - вот что я имею в виду …  - и затем упрямо продолжаю: - При условии, что это вообще возможно.
- Тебе следовало бы стать исследователем душ, пси-хо-ло-гом, - говорит Старик в растяжку, -  По-видимому, ты всегда думаешь только о людях своего склада – интеллигентах в тапочках. В Военно-морском Флоте царит, слава Богу, ясная обстановка.
- Когда в бой посылают совершенно неопытных командиров, например...
- Это – твое мнение! – перебивает меня Старик резко и грубо. Но я смог отчетливо почувствовать, что его бастионы имеют давние глубокие трещины.

Дни снова потекли ровно. Сенсации каждый день – это уж слишком.
Мне следовало бы, наконец, сходить когда-нибудь к бассейну, лечь там, на солнышке, и попробовать хоть разок, проплыть под маскировочными сетями несколько кругов. Вместо этого сижу в своей нагретой солнцем каморке, словно наседка, высиживающая яйца, а передо мной на столе мой блокнот.
Странно: образ Симоны больше не является передо мной так, каким был раньше, и если я все-таки пытаюсь вызывать его, остается бледным и неясным: Я вижу Симону, словно покрытую колеблющейся дымкой – то отчетливее, то затем снова почти совершенно размытой. Неужели наступит момент, когда я совершенно забуду Симону?

Выясняется, что ручное огнестрельное оружие, и прежде всего, автоматы, отсутствует. Я уже не раз удивлялся пукалкам у часовых внизу в порту: экзотические модели вместо боевых карабинов. Как я слышал, к ним даже боеприпасы подходят только в редких случаях.
Радуюсь, что своевременно побеспокоился о выделении мне автомата. С этим автоматом и пистолетом Вальтера кажусь себе вооруженным до зубов. Но я должен однажды попробовать, смогу ли быстро разобрать и собрать их снова, не глядя или в темноте. И одновременно спрашиваю себя: На кой черт мне это надо? Только не по собственной воле! У меня на всех курсах было обыкновением основательно портить отношения с оружием.
Многие штабники во флотилии, все эти штабные крысы, которые в течение долгих лет сами сделали себя на этом этапе службы важными и значимыми, теперь готовятся нюхнуть пороху. Теперь им не удастся ни убежать, ни воспользоваться своими связями. Запасные выходы забиты наглухо. Даже господа интенданты и всякие прочие серебропогонники, которыми кишит Брест, находятся в Bredouille . И это чувствуется во всем.

Все проблемы наваливаются как-то разом. Такое ощущение, будто сильный ветер разжег скрытый тлеющий огонь. Неотложные решения не дают Старику расслабиться: создать поле обстрела, усилить внешние караулы, отбуксировать подлодку-ловушку воздушных целей из расщелины и проверить стоящую на приколе подлодку, возможно ли ее отремонтировать в установленные сроки...
Разыскивая зампотылу, вижу бойцов трудящихся над вещмешками моряков. Узнаю зампотылу: поддерживает дисциплину!
- Ботсмаат! – окликаю человека, который в этот момент затягивает один вещмешок.
- Слушаю, господин лейтенант?
- Экипажу какой лодки принадлежат все эти вещмешки? – интересуюсь у него и делаю короткое движение рукой в направлении груды вещмешков.
- U-810, господин лейтенант. Господина капитан-лейтенанта Айзенманна, - отвечает ботсмаат. – Никто не спасся, господин лейтенант!
Один за другим... Никто не прошел.
- И что теперь будет с этими вещмешками?
- Ничего, господин лейтенант: Они остаются здесь. Мы должны сложить их. И больше ничего.
- Но почему вы их еще и обыскиваете?
- Это приказ, господин лейтенант. Приказ зампотылу!
Пока осматриваюсь, подходит зампотылу и сразу же начинает объяснять:
- Мы еще, в целом, не завершили четыре лодки. Всего около двухсот вещмешков, приблизительно.
- Янки заявились слишком рано, - говорю с иронией, - не слишком-то предупредительны эти ковбои.
Однако зампотылу не понял иронии: В ответ зарабатываю лишь ожесточенный взгляд.
- В конце концов, мы же не можем просто все сжечь! – выкрикивает мне в лицо зампотылу.
- Вероятно, янки это сделают быстрее, - отвечаю резко.
- Это будет уже другое, - отвечает зампотылу совершенно серьезно. - Это было бы следствие войны! Но у меня есть восемьдесят еще не прибывших для отправки вещмешков и потому вообще еще не ликвидированных. Приблизительно двести всего, как я уже сказал.
Думаю: Если он еще раз скажет «ликвидированных», у меня сдадут нервы.
- Кстати, Вы могли бы оказаться полезным, - теперь зампотылу говорит с хитринкой, - Ведь при досмотре вещей, безусловно, должен находиться офицер. Это слишком щекотливая тема для людей, и мы не можем оставить их одних...
Пока я тупо молчу, зампотылу продолжает:
- Сейчас мы должны отобрать лишь то, что принадлежит флотилии. Все форменное обмундирование. Оно будет вычищено и снова размещено на складе. Вот смотрите, эти рукописные записи будут размножены на пишущей машинке. Один экземпляр пойдет в архив по наследственным делам, один останется здесь. У женатых требуется особая осторожность. Там следует убрать все, что могло бы указывать на внебрачные связи. С письмами тоже не так все просто. Ведь кто может знать наверняка – прекрасная Элеонора кузина или что-нибудь еще? Люди невероятно легкомысленны... То, что уйдет отсюда, безусловно, должно быть абсолютно чистым.
Зампотылу смотрит на меня взглядом полным надежды. Я словно стал меньше ростом от стыда, с которым все это выслушиваю, и молча принимаю.
Стоя вот так перед этим пространством с вещмешками, хочу влепить себе пощечину: Я даже кивал, и это могло быть воспринято зампотылу как согласие с его идиотским манерничаньем.

Кипя от ярости, спускаюсь по Rue de Siam. Перед пока еще существующими витринами либо опущены жалюзи, либо закрыты ставни. Мебельный магазинчик открыт, но кто нуждается сегодня в мебели?
         Навстречу мне идет группа моряков. В брюках «единообразных» и этих дурацких пилотках на головах они напоминают карикатурные персонажи. И вскоре проходят мимо меня, приветствуя,  с поднятыми, словно в благословлении, руками.
        Затем появляются гражданские, по виду которых понимаешь их предназначения: какой-нибудь персонал верфи, может быть, доверенные лица фирм, работающих на ОТ ; несколько девушек в форме – военнослужащие вспомогательной службы ВМС. Как шикарно они выступали раньше, и какой же испуганный вид у них сейчас.
Но где же форма СС ? Ни одного мудака с двойной серебряной руной в петлицах не видно. Неужто они все уже напялили гражданское шмотье?
Почти автоматически забредаю в Арсенал.   Как всегда, наслаждаюсь богатым тоном ржавчины, покрывающим металлоконструкции смелых, изогнутых и рифленых форм, массивностью кабельных барабанов и орудий, стоящих на своих тумбовых поворотных лафетах и смотрящих на пирс.… В наступающих сумерках, формы мощных блоков принимают причудливые очертания, проступает мелкозернистая структура на больших поверхностях, а цвета становятся более интенсивными, чем в ярком свете дня.
Медленно подкрадывается вечер. Рабочий шум уже смолк.
От воды поднимается туман. Он так легок, что не может задушить желтые огни, а делает их даже ярче. Мои шаги звенят одиноко и слишком громко. Притом, что у меня уже давно нет подковок на каблуках. Вот бы сейчас грохот стоял!
Где-то стучит одинокий ставень. Кроме этого слышу глухое громыхание, в котором безуспешно пытаюсь найти хоть какой-то смысл. От этого необъяснимого шума я даже съеживаюсь. Что же это: Кто же там так тяжело ступает? Не подкрадываются ли там, чтобы схватить меня? Напрягаю слух и очень медленно поворачиваю голову слева направо. Но все, что я улавливаю в этих шумах, является лишь повторяющимися с почти регулярными интервалами ахами и стонами. Где-то трется древесина по кранцам: движение воды переводится в звук.

На завтраке Старик снова жалуется на «компетенцию путаницы ».
- Скоро больше никто не поймет, кто, за что отвечает и кто, что должен определять. Нельзя даже понять, кто сегодня играет здесь важную роль!
Никто не осмеливается произнести хоть слово. В конце концов, молчание за столом становится гнетущим. Но вот откашливается зубной врач и, сделав внезапно хитрое лицо, и дождавшись, когда несколько пар глаз устремили на него взгляд полный надежды, объявляет свою находку:
- Это всего лишь маневр, - сказала лисица, когда с нее стягивали шкуру через уши – чисто по приколу!
Несколько человек за столом решаются на ухмылку, адъютант напускает глупо- вопросительное выражение на свою кислую рожу. Очевидно, он не может представить себе какой-либо прикол над этой лисицей.
Старик сидевший опустив голову, теперь поднимает ее и гремит:
- Скоро сюда придут танки, господа! И тогда дело быстро примет другой оборот.
Дантист задерживает чашку на полпути ко рту.
- Или Вы, например, в этом сомневаетесь? - Старик спрашивает его так резко, что я не могу даже сразу понять, звучит ли его голос цинично или зловеще и коварно. Дантист сильно сжимает губы, рот его из-за этого становится таким широким, что он напоминает жабу.
Хоть бы он сказал, какую-либо, пусть незначительную пустую фразу, но нет: Он сидит со своей широкой лягушачьей пастью и только становится красным как свекла и лишь стреляет негодующим взглядом вокруг себя. Неужто дантист до сих пор не изучил своего командира флотилии?
- Любительский театр! - бормочу, когда сразу после этого выхожу из столовой за Стариком. Старик должен был услышать мои слова, однако, не реагирует.
- А кому мы действительно подчиняемся? - спрашиваю Старика, когда приходим в его кабинет.
- Начальнику военно-морского района! Я уже говорил об этом однажды! Ему также подчинена гавань, артиллерия береговой обороны и береговые зенитные батареи. И, кроме того, вся полоса обеспечения.
Повторяю для себя: военно-морские силы во Франции и Бельгии подчиняются командованию группой военно-морских сил «Вест », то есть, адмиралу Кранке . А за оборону побережья все еще отвечает Роммель? думаю тут же. Но он же ранен... Вся оборона лежит на главнокомандующем группы «Вест»: генерал-фельдмаршале Рундштедте .
Старик встряхивает головой, словно желая продемонстрировать свое неудовольствие, и продолжает:
- Собственно мы подчиняемся Начальнику военно-морского района только в вопросах гарнизонного значения – но не в дисциплинарном порядке. Для этого у нас есть наш КПФ. Он является также и нашим Верховным Судьей.
Старик вновь замолкает и морщины на его лбу становятся глубже. Но затем внезапно насмешливо улыбается и говорит:
- А если ты снова хочешь - и абсолютно точно - все знать: У нас есть еще и 2-ой адмирал, вице-адмирал Ширмер . Он опять отвечает за военно-морской арсенал и верфь, и хорошо в этом разбирается. Однако в гавани имеется еще и собственная командная власть – это начальник порта. Все, что касается обеспечения и безопасности гавани, подразделений охраны, противолодочных сетевых и боновых заграждений, наконец, это относится к его компетенции: все это головная боль начальника порта.      
      Мне остается только удивляться, как Старик во всем этом разбирается. На секунду остановившись, он делает глубокий вдох и продолжает:
- Но вместе с тем этого еще недостаточно: Мы имеем над нами еще также кучу господ от армии. Господин плацмайор , например, или по-другому штандорткомендант. Ему подчиняется Глава гражданской администрации. Канцелярия бургомистра также является областью его компетенции, так сказать. И он должен к тому же заботиться еще и о французских рабочих!
Судя по его тону, Старик все еще не добрался до конца всей этой канители.
- Кроме того, еще имеется Управление военно-морской базы гарнизона, - продолжает он, - со своей сворой маркитантов и интендантов, более или менее исключительно для придирок к нашим людям. И затем мы имеем, конечно же, еще и коменданта Крепости, пехотного полковника Мозеля, который был раньше командиром полка.
- Мне кажется, все же, что именно комендант Крепости должен был бы отвечать за всю полосу обеспечения, а не Начальник военно-морского района. Это, наверное, скорее подходит для пехоты – или нет?
- Вот в этом-то и весь вопрос - отвечает Старик.

Дни нанизываются на ось времени без особенных событий: временная прострация. Я почти страдаю по отсутствию спешки последних месяцев. Только не эта стагнацию...
Сообщения вермахта мы не только регулярно слушаем, но и получаем в письменном виде, они лежат распечатками – для ознакомления всего личного состава, но едва ли хоть кто-нибудь берет их с собой. Безразличие? Время от времени наблюдаю, как кто-нибудь берет листок и так долго держит его в руках, будто хочет заучить текст наизусть – и это всегда после того, как по радио передадут о так называемом «террористическом налете» и перечисляют города, над которыми прошел дождь из бомб. Кажется, что единственное, что люди хотят знать: был ли их город в этом списке.
Теперь извращенный образ жизни становится нормой – и давно уже больше не является ужасным исключением. Когда я размышляю об этом, то с трудом могу представить себе жизнь без войны. Эта война стала полностью нашим существованием.

Лежу у бассейна под огромной маскировочной сетью на тонком полотенце. Маскировочная сеть рисует на моем теле невообразимые пятна. Когда я как раз обдумываю, скольких процентов солнечного облучения лишает меня эта сеть, различаю далекие раскаты разрывов. Однако господа не позволяют расслабиться! Какой-либо придурковатый разведчик в небе, и тут же какой-нибудь зенитный расчет с важностью заявляет о себе. При этом летают братишки так высоко, что зенитки вовсе не могут нанести им какой-либо ущерб. Спустя некоторое время коллеги этой тяжелой зенитной пушки смолкают: снова царит тишина. Браво!
Вытягиваюсь во всю длину и расслабляюсь. Рассматриваю травинки, прилипшие мне на живот, затем делаю отжимы в упоре лежа и приседания, и наконец, вытягиваюсь снова и погружаюсь в дремоту. В полусне улетаю мыслями прочь из Бреста...

Глухие хлопки будят меня. Сразу же устремляю взгляд в небо. Но как ни напряжено ищу серебряные молнии самолетов и облака разрывов зенитных снарядов – ничего! И вдруг глухой взрыв раздается снова – сильнее, чем прежде.
Проклятье! Теперь он раздается высоко под крышей. Как-то не очень охота схлопотать пару-тройку осколков на неприкрытое тело. Против падающих осколков эта придурошная сеть не поможет. Но только не показывать никакой спешки, просто небрежно смахнуть руками полотенце: упорядоченный отход. Уходя, я опять рыскаю глазами по небу, разыскивая привычные глазу серые облачка разрывов. Поскольку не нахожу ни одного, то останавливаюсь: Следует более внимательно осмотреться. И правда, я слышу новые выстрелы – но вновь не нахожу облака взрывов. Хотя должен был бы увидеть их незадолго до взрывов. Это как при молнии и громе: сначала оптические феномены, и только после этого акустические – установленная последовательность. Но сейчас иное?
Внезапно посреди окружающей местности за бассейном замечаю взметнувшиеся ввысь два фонтана земли и сразу понимаю: снаряды! Неудивительно, что не было слышно самолетов! Ясно: Янки прорвались! Передовой отряд танковых частей с запада!
Необходимо срочно предупредить Старика. Насколько я понимаю, нам никто не сообщил о прорыве американцев.
Три моряка в плавках лежат у меня на пути. Я кричу им полуобернувшись:
- Я бы оделся – и побыстрее!
- Что там еще такое? - блеет один из них.
- Война! - кричу через плечо.

Старика нахожу на телефоне. Он рвет и мечет. Очевидно, он уже получил сведения о том, что произошло. Через кабинетное окно звук с территории, на которой разрываются снаряды, разумеется, не проникает. Бассейн тоже нельзя увидеть, только крыши города. Непосредственно подо мной во дворе, могу еще различить следы седельного тягача, привезшего шноркели. Темные следы – это странный изломанный символ нашего положения. Запутанный, переплетенный, похожий на скрипичный ключ. С трудом соображаю, как толстые шины смогли изобразить такой след.
Внезапно, без слова привета, Старик так резко швыряет телефонную трубку, что раздается треск. Затаив дыхание он пристально смотрит на меня.
- Всеобщая растерянность! - вырывается из него. – Ты не поверишь! Теперь это результат того, что артиллеристы оставили все свои позиции. Они нас просто больше не защищают вокруг Бреста! Просто Содом и Гоморра! Извольте радоваться ...!
Старик подразумевает береговые артбатареи.
- Складывается совершенно новая ситуация, - произносит он, передохнув, и голос его звучит при этом скорее приглушенно, чем возмущенно. - А братишки из армии не посчитали необходимым нас предупредить. Думаю, кто-то из этой банды пердунов уже уловил, откуда ветер дует. Ведь, в конце концов, янки же не имеют шапок-невидимок для своих танков!
Старик смолкает, так как слышит шаги в коридоре, и внезапно – в приемной. Входит адъютант. Теперь голос Старика звучит скрипуче.
- Необходимо переоборудовать подвалы под главным корпусом в госпиталь! - шипит он ему. – Берите все необходимое и не мешкайте! Еще нам нужны одеяла и перевязочный материал. Прикиньте, что Вы сможете достать.

На лестнице встречаю Бартля.
- Эти суки опять попрятались в свои норы, - спешит сообщить он, - бежали, как в жопу ужаленные!

В бордель на Платаненплац при последнем воздушном налете попала бомба. По слухам погибло пятеро. Не известно клиенты или проститутки.
- Гарнизонная комендатура должна быть более активна, чтобы позаботиться о новом приюте, - комментирует зампотылу это происшествие.
- Да ну, это всего лишь слухи, - ворчит старый Штайнке.

Однако когда я во второй половине дня, с особым разрешением от Старика, двигаюсь к старой гавани, то вижу под платанами посреди большой площади группу из пехотинцев и жестикулирующих женщин в туфлях на шпильках. Беспокойными жестами эти женщины с такого расстояния напоминают готовящихся к взлету галок. Итак, все верно: Бордель разбит при бомбежке.
Чем ближе подхожу к старой гавани, тем беспокойнее становится мне на душе. Сначала я не знаю, с чем это связано, но затем понимаю, что это туман, который висит на усеянной мусором улице между руинами и заметно уплотняется. Наконец до меня доходит: город задымляется искусственно. Наверно ожидают налета бомбардировщиков. Надо срочно разворачиваться – мне, в любом случае, надо поторопиться найти укрытие под какой-нибудь крышей.
Теперь они хотят обдурить коварного врага таким туманом. Хоть какое-то разнообразие. Как если бы нас всех уже давно не отуманили искусственно... Что за глупый скачок мысли! - упрекаю меня. Глупо и дешево – но верно.
Какой-то фельдфебель-пехотинец пристально смотрит на меня, внезапно выскочив передо мной, слезящимися, моргающими глазками. Он едва держится на ногах. Патруль, шедший в двадцати метрах за мной, переходит на другую сторону улицы. Даже цепные псы считают за лучшее сменить маршрут, чем встретиться с пьяным.
Вижу нескольких солдат, вытаскивающих из полуразрушенного магазина одежду. Спятили парни, что ли? На кой черт им это заношенное тряпье? Чего ради они рискуют из-за него своими задницами? Если их поймают, то пуля обеспечена... Проклятье: патруля вообще теперь нет! Я делаю вид, что спешу и ничего не вижу.
Ничего не вижу, ничего не слышу. Вот и я становлюсь таким же как все.

Я давно снова уже во флотилии, и узнаю, что противник осуществляет умеренные атаки без отчетливо понимаемой цели. Несколько бомб падают на Rue de Siam в ее нижнем конце. Если Союзники пытаются попасть в большой разводной мост, то им придется здорово попыхтеть: в мосты довольно трудно попадать.
В клубе буянит оберштабсарц:
- Эти ублюдки янки! Они просто трусливые свиньи. Лупить своей артиллерией, куда ни попадя – вот и все на что они способны...
Чувствуется, что он уже хорошо принял на грудь. Дантист тоже уже тепленький, что он все чаще делает в последнее время.
- На все воля Божья! – доносится с другого конца, и не могу рассмотреть, кто это там ведет благочестивые речи.
Дантист тоже поднимается и всматривается в том же направлении. И вдруг орет:
- Конечно! Теперь наш дорогой Бог снова станет главным предметом обсуждения! Курам на смех! Как только у нас очко заиграет, так тут же появляется любезный нам Бог – как черт из табакерки, но во всем своем всемогуществе и доброте...
Дантист останавливается, затем впивается взглядом в доктора:
- Любезный нам Бог – как черт из табакерки! Чертовски хорошо, нет? В этого старого собирателя крайней плоти различные господа должны были поверить гораздо раньше. Но как это там сказано: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». Сильнее – это так, но это и все. Только, к сожалению, не такими сильными, чтобы суметь выбраться отсюда. Но любезный нам Бог ... он в первую очередь озаботится лишь о том, что выгодно для его собственного кармана... А-а, все это чепуха!
Тут встает Старик. Уходя, ворчит:
- Работа зовет в дорогу...

В небе не слишком много света. Густые облака скрывают луну. Мне приходится то и дело посматривать вверх, чтобы сориентироваться в бледной ленте неба между домами: нигде ни проблеска света в ущелье домов.
Пытаюсь, весь превратившись в слух, зондировать слышимые шумы: Некоторые могу различить. Вот это глухое ворчание и совсем не ритмичное резкое дребезжание. Гудение самолетов звучит иначе – время от времени раздающиеся взрывы и орудийные залпы меня не интересуют.
Судьба-злодейка все жестче, резче и злей. Сегодняшней ночью это особенно ощутимо физически.
В руке держу цилиндрический карманный фонарик. Осторожность и еще раз осторожность! Лучше никого не ослепить его светом. Если окликнут, то, как рекомендуется, надо осветить собственное лицо, но мне это не кажется идеальным вариантом. В такое время вообще не стоит бродить по улицам. Повернуть обратно? Пока еще нет! Этот уличный каньон оказывает на меня странное притяжение. И это притяжение гонит меня вперед. Хочу отважиться подобраться, по крайней мере, вплотную к большому разводному мосту...
Дома отступают, небесный путь расширяется. Мигают несколько звезд. Тяжелый стук сапог. Подковки звонко цокают о камень.
Я насвистываю мотивчик, чтобы не напугать патруль. По идее это должна быть «Лили Марлеен» , но, судя по всему, фальшивлю по полной. От старой гавани доносится винтовочная пальба.
И звучит, многократно усиливаясь эхом.
Ночами все больше собак стало бродить в округе, чем раньше. Большие собаки заставляют меня вздрагивать, но быстро исчезают, испуганные моими шагами, за угол. Наверное, большинство этих собак бесхозные. Скорее всего, их просто выбрасывают на улицу, поскольку еды не хватает, и больше нет съедобных отбросов.
Отдельные выстрелы гремят уже довольно близко. И словно вспугнутая этим, сразу начинается дикая стрельба.
Странно, но это всегда так: стрельба стихает, наступает напряженная тишина, затем ударяют несколько выстрелов, как мы раньше делали, будучи барабанщиками в музыкальном строю, и вот уже вступают литавры и трубы, да так, что воздух дрожит. И внезапно, как будто бы упал тамбурмажорский жезл, снова обрушивается тишина – и только один никак не успокоится: лупит куда-то одиночными.

Этой ночью произошла перестрелка между полевыми жандармами и людьми из Первой флотилии.
- Вот падлы! – ругается какой-то лейтенант на завтраке в столовой.
- Вот тут Вы совершенно правы, - соглашается с ним инженер флотилии.
- Долбоебы! - горячится опять лейтенант. Он сумел вложить крайнее презрение в это слово «долбоебы». Чтобы как-то смягчить его, инженер флотилии говорит:
- Все эти императорские болтуны тоже не лучше.
«Имперские болтуны»? – этой фразой он может подразумевать только каких-нибудь старперов с верфи, которые осложняют ему работу своими никчёмными предписаниями: серебрянопогонники, эти чинуши в мундире офицера – составляющие самую плохую категорию имеющихся в наличие писарчуков. Они носят, правда, только серебряные кольца вокруг манжет  вместо золотых, но требуют к себе уважения как фронтовые офицеры, хотя нам, морякам, глубоко на это плевать.
На одного бойца приходится минимум десять тыловиков. В последнее время серебрянопогонники, кажется, расплодились как кролики и все более выпендриваются, как мухи на стекле. Даже у Старика с ними множество проблем.

В направлении порта тянется густой темный столб дыма с огромной черной шапкой: наверное, там горит от прямого попадания топливный резервуар, а может и нефтяной танкер.
Бомба? Или диверсия Maquis? Никто этого не знает. Но весь город постепенно покрывается тусклой вуалью дыма. Повезло, что мы располагаемся на возвышенности. Отсюда сверху все смотрится как хорошо инсценированный спектакль: Пожар в Риме.
Чтобы спектакль не стал скучным действом, то и дело возникают новые эффекты: вдруг, как гейзер высоко вверх вырываются языки пламени, затем целый сноп огненных струй, окрашивающие красным снизу живот черного дракона.

Сижу у Старика в кабинете. Вид у него рассерженный, голову держит странно, словно аршин проглотил. Уже несколько дней он ждет приказы для флотилии, но ни одного приказа не поступило. Ни телеграммой, ни по радио. Выглядит так, будто никто больше не озабочен в Коралле нашей участью.
Кто-то стучит, и тут же, с резким стоном распахиваются двери в переборке. Доктор сообщает, что для двух лазаретов, которые он должен организовать, практически все отсутствует, но особенно не хватает одеял.
– Мы не подготовлены для боев в Крепости! – добавляет он в качестве комментария.
- Зампотылу! – кричит Старик в коридор. И как только зампотылу спешно прибывает из своего кабинета, Старик говорит необычно мягко:
- Доктору нужны одеяла для лазарета – и безотлагательно!
- Одеялааа, - протяжно тянет зампотылу. – Одеяла я отправил в Logonna, господин капитан - из-за воздушных налетов ....
- А теперь они должны быть снова здесь! – рубит Старик и стягивает лоб в волнистые складки. - По дороге уже не проскочишь, правда, но со стороны моря, еще можно.
    И говоря это, обращается ко мне:
- Это задание для тебя! Мы нуждаемся в одеялах, а еще в простынях. Но, в любом случае, не так страшен черт как его малюют... Кок должен быть там. Короче, ты это сделаешь. Завтра поутру возьмешь тридцать человек и два вельбота. Теперь это важнее, чем рисовать и писать: Даю тебе еще боцмана из кадрового состава и маата...
Я сразу спрашиваю себя: Когда начинается прилив? Пока вода заполнит эту полость - насколько придется задержаться? Не хотелось бы пробираться через грязь до твердого берега. Словно прочтя мои мысли, Старик говорит:
- Свяжись со штурманом флотилии, он должен сказать тебе, когда в заливе будет высокая вода. - И затем добавляет:
- В целом все это слишком авантюрно – скорее всего, они замок уже захватили...
Говоря «они» Старик подразумевает американцев.

С пулеметом на треноге установленном на носу вельбота, я кажусь себе вооруженным, как линкор. Кроме пулемета у нас еще дюжина карабинов и пять автоматов.
Небольшая военно-морская группа вторжения! Debarquement en miniature . Вот и я вовлечен в это действо! Побережье Нормандии было разведано наилучшим образом, известно каждое пулеметное гнездо. Однако не имею никого понятия, что нас ждет.
Старик смог бы и получше идею подбросить.
Жестокая и пьяная затея!
«Пьяная затея» это точное слово для этой глупости: В Logonna хранятся, в том числе, еще и большие запасы коньяка... Если янки осмотрят замок сверху донизу, то они натолкнутся на большое количество ящиков Martell - и Hennessy  – внизу, в его подвалах.
Эх, если бы это смогла увидеть Симона: настоящая десантная операция! Хотя только на двух вельботах – но все-таки настоящие маленькие вооруженные силы. Бойцы чрезвычайно довольны разнообразием своей размеренной жизни, некоторые безмерно суетятся  от охватившего их воодушевления.

Мой первоначальный план, к сожалению, не удается: Я хотел, когда подойдем ближе к берегу, заглушить двигатели и проскользнуть с приливной волной во фьорд. Однако, поток прилива слишком медленен в это время. Поэтому приходится подходить на моторах чуть не до самого замка. В тишине фьорда их шум будет слышен за несколько миль. И если янки уже там не совсем тупые, то они, конечно, поймут, что шум двигателей может происходить только от нашей фирмы: У рыбаков давно уже нет горючего, с год, если не больше.
Когда подходим довольно близко к правому берегу, я говорю себе, «От любопытных глаз с суши здесь нас мог бы защищать этот засаженный лесом склон. А что, если непосредственно наверху, на урезе склона, расположились часовые?»
Смутные воспоминания о ковбойских фильмах охватывают меня: наверху индейские разведчики, а внизу горстка отчаянных парней, которые должны ритмичными, быстрыми гребками весел провести свои лодки через пенящееся устье реки...
Должен ли я прекратить высадку с моими моряками, пока не увижу патруля, прочесывающего берег? Вот дерьмо! Если бы хоть кто-то из моего подразделения знал эту местность! И если бы еще не нужно было ждать, пока они, как тупые вьючные ослы, пройдут по этой местности. Сейчас бы нам здорово пригодилась пара-тройка следопытов. Втайне спрашиваю себя о том, как бы это дело уладил Старик, и тут же находится уже готовый ответ: На одном вельботе подойти к причалу, а другой как огневое прикрытие оставить посреди реки. А сначала только пять человек высадить на сушу.
Приказываю остановиться, жестом подзываю вторую лодку и инструктирую боцмана, который там командует.
А затем все пошло, как и было запланировано: моряки действуют гораздо лучше, чем я думал, и я кажусь себе со своей осторожностью уже нелепым перестраховщиком, когда мой десант – все до последнего, исключая вахтенных, которых я оставил при лодках – стоит перед стеной замка.
В одиночестве, держа автомат наизготовку, плотно прижавшись к стене, пересекаю двор и открываю дверь кухни.
Там за столом сидит кок Майер с двумя парнями и пьет кофе. Увидев меня, он высоко подскакивает, делает стойку, очевидно, ожидая, что я привел с собой гостей. Однако затем видит мой автомат и делает круглые глаза.
- Мне следовало бы высечь Вас, Майер, но я вижу, у Вас дела идут хорошо.
Узнаю, что передовые отряды янки уже были в Le Faou, а также наверху, в деревне. Однако, они не нашли подъезд к замку.
Говорю «Прекрасно!» и «Так-так»! И всматриваюсь в обоих парней: Они совсем не похожи на крестьян.
Быстро объясняю, что мы хотим взять с собой.
- Шнапс останется здесь! – приказываю боцману и твердо добавляю: - Ни одной бутылки здесь не трогать! Вы отвечаете за это – также и за людей из другой лодки!
Пока смотрю по сторонам, чтобы все шло правильно, слышу из арки подвала разговор:
-  Зампотылу точно ****улся! Только складывает все и ничего не дает! Я бы пару пузырей стырил!
- Чувак, ты же пьешь только пиво!
- Мудак! Я бы их с собой в отпуск взял. Для мартеля война это фигня, не так?
- Ну, попробуй, может, удастся...
- Вот засранец – как мне это сделать?
Я не издаю ни звука, однако, намереваюсь точно проконтролировать всех при возвращении на вельботы.

Пока одеяла и постельные принадлежности доставляются к морю, у меня есть время поразмышлять о Майере.
И тут меня посещают странные мысли. Парень довольно странно отреагировал на наше посещение. Вместо того чтобы радоваться, что мы забираем его отсюда, он сделал такое выражение лица, словно на похоронах оказался.
И внезапно у меня словно пелена с глаз падает: оба парня на кухне, можно с уверенностью сказать, не были никакими крестьянами из соседней деревни, несмотря на их изорванные, потные береты и измазанные глиной сапоги. Они были в ужасной растерянности, когда я зашел, с автоматом наизготовку, в кухню. И, кроме того, они не выдержали моего взгляда, а стояли и украдкой смотрели на вторую дверь и исчезли тихонько, так, что я совсем и не заметил.
Проклятье – этих сомнительных парней мне следовало схватить и забрать с собой! Господи, я едва решаюсь думать о дальнейшем... Этот вечно доверчивый Старик!
Первое, что я делаю, нахожу боцмана и говорю ему, что он, как только мы явимся в Брест, должен приглядеть за Майером. Боцман делает вид, как будто это мое распоряжение совсем не поразило его. Странно – у него, по-видимому, лучший нюх на таких людей, чем у Старика.
Но где же теперь Майер? Я громко зову его и затем поднимаюсь по большой лестнице и снова кричу его имя, заглядывая во все помещения: но Майера нигде нет. Парень исчез, как испарился. Когда возвращаюсь в кухню, вижу одинокую записку, лежащую на столе. Растянутым, порывистым почерком на ней написано: «Я передумал. Сердечный привет Mademoiselle Симоне и шефу!! Heilt Hitler!»
Только при повторном прочтении я открываю для себя восклицательные знаки и то, что в конце записки стоит не «Хайль Гитлер», а «Лечите Гитлера» .
Вот так кок, этот Майер! Плут? В любом случае один из тех, кто не хочет позволить освободить себя...
Внезапно доносятся щелчки выстрелов. Должно быть снизу, от берега.
Точно! Автоматная очередь! Господи, да что там внизу произошло? Быстро, как только могу, мчусь, топоча сапогами вниз к воде, автомат в вытянутой правой руке, спотыкаюсь на корнях, цепляюсь оружием за вьющиеся ветки ежевики, обгоняю двоих с тюками одеял и почти теряю дыхание. Когда, с раздувающимися ноздрями, порывисто дышащей грудью, оказываюсь внизу, то не могу произнести ни слова.
Затем понимаю все без объяснений: часовые в вельботах заскучали и постреляли в кролика. Я готов взорваться от ярости, но должен сдержаться: сейчас нельзя впадать в ярость. Ледяным тоном говорю обоим, которые стреляли:
- Вы будете указаны в моем рапорте. Через тридцать минут по прохождении ворот флотилии.

Наконец мы закончили. Медленно движется перед замком прибрежный кустарник. Далеко висящая ветвь могучего дуба подрезает башенку замка. Впереди возникает скала, и я вижу только часть стены замка. Скала сдвигается глубже в картину. Logonna исчезает.
Теперь могу вздохнуть полной грудью. Боцман кивает мне и широко улыбается.
Хорошо, что всю эту кучу добра возвращаем без потерь! И без шатающихся пьяных пронесем через ворота флотилии. А это сэкономит уйму времени. Внезапно передо мной как наяву встают картины восстания матросов в Киле . Там не хватало только красных знамен. Вместо них веяли на ветру лишь развевающиеся ленточки бескозырок. У моих тридцати бойцов на головах пилотки.
Могу ли я полагаться на этого боцмана? Я едва знаю его. Все бойцы стоят ко мне лицом, их довольно много, и у нескольких из них на лицах отчетливо пламенеют «знамена» коньяка. Скорее всего, эти успели приобщиться к бутылкам в подвале или на пути к лодкам, а у некоторых матросов несколько бутылок выступают сквозь форменку словно грыжи... В конце концов, я же не мог быть всюду одновременно.
Внезапно, как будто бы это было продиктовано мне сверху, у меня созрело решение: Подзываю боцмана и пристально смотрю ему в глаза, пока он не принимает стойку смирно. Затем выжидаю пару секунд и приказываю ему:
- Все бутылки, которые есть на лодке – до последней капли коньяка – выбросить за борт!
Боцман немедленно принимает растерянный вид. Все стоят на лодках, неподвижно, словно завороженные и наблюдают сцену.
- Все же, это – однако, это маркитантские товары! – заикается он.
- ... Господин лейтенант! – добавляю холодно.
- ... маркитантские товары, господин лейтенант.
- Я это знаю. Итак, за борт все маркитантские товары!
 И поскольку боцман все еще пристально смотрит на меня, говорю резко:
- У Вас, что, уши заложило?
- Никак нет, господин лейтенант!
- Вы ответственны за то, чтобы на борту больше не осталось ни одной бутылки!
   Боцман странным способом корчится.
- И еще, если хоть один из бойцов выпадет из обоймы, Вы будете отвечать за это! Вам это понятно?
- Так точно!
- ... Господин лейтенант!
- Так точно, господин лейтенант!
- Вы что, думаете, я не унюхал «знамен» коньяка?
- Никак нет!
... Господин лейтенант!
- Никак нет, господин лейтенант!
- А я унюхал!
В следующий миг стараюсь закончить разнос – из-за опасности того, что этому ленивому говнюку он мог бы показаться ошибочным.
- Вы доложите мне, когда все исполните!
- Так точно, господин лейтенант!
Боцман пробует даже молодцевато развернуться, но на палубе вельбота это напоминает пантомиму штопора.
Я же иду на нос и демонстративно рассматриваю рейд: небо ухудшилось. Серые облака напоминают своим видом густую овсяную кашу. Солнце видится лишь как несколько более светлое пятно в сером иле облаков.
И хотя по всем признакам будет плохая погода, ветра нет, вода стоит спокойно, не волнуется под большим серым покрывалом. Время от времени слышу шлепки о воду. Скоро могу отличать шумы шлепающихся о воду бутылок от раздающихся вдалеке взрывов. Очевидно, моряки пронесли на борт больше бутылок, чем я думал. Слышу твердый, но тихий голос боцмана отдающего команды и ругань. Но пока остерегусь повернуться и непосредственно наблюдать всю акцию. Только когда наступает тишина, я выпрямляюсь, и тут же подходит, идя как на ходулях, боцман и кратко докладывает, что все выброшено за борт.
Четверть часа не слышно ни одного громкого слова. Затем я останавливаю наш вельбот и приказываю второму вельботу, остановиться и медленно подойти к нашему борту. В лицах бойцов на второй лодке читаю, что у них тоже не все в порядке.
Так, теперь мне надо перебраться на нее и оба вельбота продолжают путь.
На втором вельботе уже первым внимательным взглядом вижу, как впереди, в носовой части под кучей одеял, выделяется угол отполированного ящика.
- Что это у вас там? - спрашиваю маата лодки. – Вон там, под одеялами?
- Это радиоприемник, господин лейтенант.
- Почему Вы разрешили поместить его здесь?
- Я подумал ... я подумал…
- Что Вы подумали? То, что в первую очередь нам необходимо разместить и доставить одеяла и простыни – или нет?
- Это прекрасное радио, я подумал, господин лейтенант.
- У нас что, еще недостаточно радиоприемников во флотилии?
- Никак нет... Так точно, господин лейтенант!
В это мгновение снова просыпается моя интуиция: Я приказываю подать мне этот приемник, и как только высоко поднимается отполированный до яркого блеска большой ящик, мое подозрение подтверждается: Маат, несущий его, держит ящик слишком крепко и бережно широко раскрытыми руками. Я тоже широко расставляю руки, словно зеркальное изображение, чтобы он смог передать мне радио.
Когда маат освобождает свои руки, передавая мне ящик, и он уже у меня между руками, я, как будто не выдержав тяжести, роняю ящик на днище лодки – и тут же отскакивает задняя панель, и из ящика выкатываются одна за другой бутылки коньяка...
Все замирают словно статуи. У одного бойца взгляд бегает между мной и маатом туда-сюда. Я высоко поднимаю корпус ящика и показываю маату: последняя бутылка громыхает, выпадая – и ящик пуст. Больше бутылок нет, но нет и радио.
Вот паразиты! Но, надо признать, придумали это чертовски хорошо. И маат, наверное, участвует в заговоре. Теперь он должен собственноручно уложить вдоль и поперек лежащие на днище лодки бутылки обратно в корпус от радиоприемника и выбросить все за борт. Раздается аккуратный всплеск.
- Вы понесете дисциплинарное наказание! – сообщаю ему. – Рапорт шефу будет подан завтра утром. Вам сообщат время доклада!
     И затем снова отдаю ту же команду, что и на первой лодке. Повезло в том, думаю про себя, что все это произошло недалеко от Бреста.

Старик широко улыбается, когда я докладываю о поездке, по возвращении. Ему бы только улыбаться!
- И где же нарушитель?
- Смылся! – сообщаю сухо, как только могу.
Улыбка исчезает. На лице Старика появляется удивленное вопросительное выражение.
- Майер смылся? Что это значит?
- Перебежал!
- Как так: перебежал?
- К бойцам Сопротивления, наверно. Он исчез внезапно, как сквозь землю провалился. Он не просчитал возможность нашего появления... Вот его, своего рода, прощальное письмо.
Старик читает бумажку и еле сдерживает свой гнев. Могу представить, что происходит в его голове.
- В Logonna повсюду просто воняет этим Сопротивлением...
- Ты отдаешь отчет тому, что ты сейчас говоришь? – Старик произносит это медленно, будто с усилием.
- Конечно – то, что нам чертовски повезло, когда мы там были в последний раз, в том окружении...
- Просто не могу себе это представить, - медленно и скупо произносит Старик.
    Но на этот раз я удерживаюсь от ответа, хотя, как мне кажется, он сильно его ждет.
    О своем превышении власти и о нарушении субординации не говорю ни слова. Будь начеку! внушаю себе. Никаких сообщений к рапорту. Я забываю также и про выстрелы по кроликам: Полное отпущение грехов.






ОКРУЖЕНЫ

- Комендант Крепости просит Вас прибыть на совещание на командный пункт, - докладывает адъютант.
Старик выходит в соседнюю комнату. Я слышу, как он звонит и разговаривает с адъютантом. Когда появляется снова, то объявляет:
- Фон Мозель больше не является комендантом Крепости. Теперь это Рамке . Распоряжение из Ставки Фюрера. Поступило радиограммой. Значит, о нас там думают.
Застегивая портупею, он продолжает:
- Я должен выехать немедленно. Рамке приказал вызвать к себе всех командиров и шефов флотилии.
   И уже стоя в проеме двери, он оборачивается ко мне и добавляет:
- Тебе лучше остаться здесь. Думаю, я вернусь к обеду.

За столом Старик объявляет:
- Рамке разъяснил, как он представляет себе предстоящую оборону: некое кольцо зоны предполья и затем передний край обороны. Он еще раз подчеркнул, что ВМС не должны получить собственный сектор в кольце обороны. Скорее, мы должны присоединиться к другим подразделениям. Для этого мы передаем около четырехсот человек.
Старик опускает взгляд и начинает есть. Между парой ложек неприправленного густого супа он бормочет так тихо, что только сидящие рядом могут слышать его слова:
- Он, очевидно, не доверяет нам – ну да Бог с ним!
Наконец снова повышает голос:
- Затем началось что-то типа ревизии – значительно не хватает медико-санитарного имущества, врачей и укрытий для медсанчастей. В наличии только неохраняемые лазареты, и это проблема…

Адъютанта вызывают к телефону. Когда он возвращается, то докладывает Старику:
- Наши люди поймали четверых американцев!
Некоторые поднимают глаза от своих тарелок, но никто не говорит ни слова.
- Как это им удалось? – спрашивает Старик в звенящей тишине.
- Об этом ничего не известно, господин капитан, - поспешно отвечает адъютант.
    Тут Старик поворачивается ко мне, с самодовольной уверенностью в своей правоте на лице. Он делает это так, как будто это он, собственной персоной, схватил тех парней. Затем откладывает ложку, откидывается назад и произносит:
- Я представляю себе это так: Янки в суматохе заблудились и на своем джипе добрались до нас - точно как мы при Le Faou..., - и к адъютанту: - И где эти парни сейчас?
Адъютант высоко встряхивает головой и, чеканя каждое слово, отвечает:
- Их всех забрали на допрос, господин капитан!

- Парашютисты рады каждой рюмке, - говорит Старик, когда он опять сидит за своим письменным столом. - У нас еще есть немного в Бункере, мы их отдадим... Я получил вот это!
      Старик наклоняется в сторону и наклоняется, перебирая что-то пальцами в глубоком выдвижном ящике письменного стола.
- Вот, - говорит он, когда снова выпрямляется, и показывает десантный нож.
- Ну теперь ты вооружен до зубов!
Как бы между прочим узнаю, что Старик ехавший с одним командиром роты резерва флотилии в направлении Брест-Север, попал под артналет.
- А его парни как раз жарили на костерке украденных куриц – и вдруг начался обстрел. Но люди Рамке не растерялись. Они исчезли в своих щелях, а когда огненный вал ушел от их убежищ, они продолжили. Говоря себе так: «Теперь больше сюда определенно стрелять не будут. Атака пехотой не состоится после всего полученного янки опыта. Янки стреляют как на маневрах: Отстреляли урок, и конец».
Внезапно все здание вздрагивает. Ударная волна шипит по коридору и распахивает дверь. Оконные стекла дребезжат. Здание трясется и вздымается как при небольшом землетрясении. Глухо гремящие удары, сокрушительный гул: все по полной программе.
- Ого! – вырывается у Старика.
Наше здание построено, слава Богу, добротно. Ни как карточные домики на Rue de Siam. И все же: Положиться наверняка можно только на оба Бункера.
- Теперь господин Рамке покажет всей этой компании, где раки зимуют, - говорит Старик. Назначение Рамке, безусловно, подействовало на него благотворно.
Для меня же, все было и остается безрассудным. Вместо того чтобы все силы бросить на восток, мы варимся здесь в собственном соку и даже можем вычислить, когда будем совсем сварены. Слабоумия жирная добыча! Но, очевидно, речь снова идет о сковывании основных сил противника...
Старик никак не может остановиться, хваля генерала:
- Боец Балтики - офицер рейхсвера... Рамке, он вырос в императорском морском флоте. В четырнадцать лет стал юнгой на учебном корабле. Так, без экзамена на аттестат зрелости, с нуля... В Мировой войне  был при корпусе морского флота во Фландрии ...
Откуда только он может это знать? Но фонд Старика еще не исчерпан:
- Будучи унтер-офицером, он получил «Pour le merite»  и был произведен императором в лейтенанты. Такое редко случается!
Теперь он у нас, человек старой закваски, генерал-надежда с дубовыми листьями и мечами, саблями с Крита и Монте Кассино... Господи, помилуй нас!

Снова и снова думаю о Старике. Его настроение меняется день ото дня. Случается даже так, что оно меняется за минуты. Вероятно, кто может это знать, страшные ночные видения – может быть, такие же как и у меня, посещают Старика: Однажды ночью я видел работающую огромную мясорубку, в которую сверху падали, как на картине «Сошествие в Ад»  тела и становились крупнокусковым фаршем. В том сне я уже не находил сна: ведь если мы одеты, и если мы будем со всеми тряпками на теле перекручены в фарш, то так же, никакой хорошей начинки для колбасы не сможет при этом получиться... Таким был мой придуманный аргумент против этого сна. Хотел бы я узнать, как все это происходит на самом деле.

- Быть в окружении – я представлял себе это иначе, - говорю Старику позже в клубе.
- Как именно?
- Больше бомбардировок с воздуха, больше артобстрелов – вообще, большой военный театр...
- Городской авантюрист!  - перебивает Старик меня и затем продолжает спокойным тоном рассказчика: - Господа противники не хотят растрачивать впустую свои бомбы и гранаты. Они берегут свои хлопушки для штурма. Они могут ждать.
- И оставляют нас тушиться подольше...
- Очевидно, метод, который оказывается для них самым приемлемым.
- Штурм города – он, должен быть, уже скоро начнется. Только когда?

Ночью дозор Седьмой флотилии предпринял попытку к бегству, которая провалилась. Остатки флотилии вернулись в гавань. Никаких сомнений: теперь Крепость блокирована и с моря.
- Сплошная невезуха! - ругается Старик, когда захожу в кабинет.
Вскоре после этого узнаю, что, несмотря на катастрофу со сторожевиком, стоящие в гавани быстроходные катера этой ночью должны попробовать прорваться в Ouessant .
- А Ouessant все еще в наших руках?
- Удивительно, но пока да.
Быстроходные катера должны проскочить, во всяком случае, у них больше шансов, чем у сторожевиков: они не слишком хорошая цель и гораздо быстрее и более подвижны и увертливы, чем бывшие рыболовные суда...
- Американцы уже стоят у Ренна, - говорит Старик, одновременно двигая туда-сюда документы на письменном столе.
- Еще сто пятьдесят километров на юг до Нанта – и вся Бретань будет отрезана.
- Заманчивые перспективы!

Город все больше превращается в серый военный лагерь. В принципе, здесь никогда и не было слишком яркой жизни, но среди моряков и солдат можно было видеть молодых француженок и детей. Теперь на улицах одни лишь солдаты, патрули полевой жандармерии и всевозможное военное имущество: тягачи, разведывательные бронеавтомобили и колонны санитарного транспорта.
- Каков антоним слова «Исход»? - спрашивает Старик.
Я не нахожу подходящего слова и лишь пожимаю плечами.
- Теперь у нас еще отсутствует и подходящий заголовок для фильма, - жалобно произносит он.

Передовые соединения американцев уже должны стоять напротив Бункеров у Camaret . Если это так, то они смогут вскоре обстреливать нас с моря, с высшей точки полуострова. Это также значит, что Рамке вывел своих людей из Ch;teaulin , где якобы сконцентрировались янки. Рамке должен был привлечь для этого захваченные американские разведывательные бронеавтомобили. Нарисованные на них краской белые звезды, наверное, еще и аккуратно освежили перед выступлением.
Между тем мы уже свыклись с тем, что не имеем даже приблизительного обзора нашего положения. И затем приходит сообщение, что янки послали парламентариев и потребовали капитуляцию. Парламентариев? Куда интересно?
- Им, по-видимому, не известен приказ Фюрера, - комментирует сообщение один маат. Ему не нужно продолжать, каждый знает, что он имеет в виду – а именно: Обороняться до конца!
Я слушаю разговоры моряков, когда они складируют боеприпасы для 37-миллиметровой зенитной пушки у ворот флотилии:
- Пусть поцелуют меня в задницу!
- С поцелуями покончено, мой сладкий. Скоро они ее тебе разорвут.
- Ты в этом уверен?
- Ну, если ты ее сам им подставишь!

Что за жизнь: Теперь я должен уяснить себе, что наступил разгар лета, вместо того, чтобы увидеть его. Если бы я был в Feldafing, я бы, вероятно, жаловался даже на слишком зеленый ландшафт, и одновременно радовался бы уже скорой осени...
Словно наяву, отчетливо вижу согнувшиеся от тяжелых капель росы метелки цветов золотарника и кленовые листья апельсинового цвета, что свисают между зелеными лакированными звездными листьями вечнозеленого плюща на стене дома. Перед стеной темно-фиолетовые и ярко-розовые астры. Мой сад в своем наилучшем времени с тяжелыми, аккуратно орнаментированными, повернутыми к земле тарелками подсолнухов. А перед домом рыжеватые болотистые луга и истеричные жесты мертвых ветвей дубов.
Все потеряно? Все прошло все умчалось? Как теперь выглядят мой сад и дом? Едва ли есть шансы еще когда-нибудь вернуться туда.
Хватит ныть! Приказываю себе. Я должен идти рисовать и погрузиться в работу прогоняя прочь всю эту чушь.
Упаковывая свои манатки, невольно думаю о матери: Расплывчато представляю себе, как она сидела на своей маленькой трехногой скамеечке, напевая что-то; палитра в левой руке, связка кистей в правой, всегда сосредоточенна и собрана – другой человек. Из ее картин видна только сдержанность, нет ни знака распущенности.
Ладно, дружище! говорю себе: В старом торговом порту было бы еще прекраснее, если бы я мог привести туда свою маму! Именно сейчас! Рисовать – до тех пор, пока не начнется очередной воздушный налет!

Старик хочет сделать флотилию крепостью в Крепости. При этом он, конечно, не думает об обороне до последнего патрона и последнего человека. За воинственными приготовлениями лежит, прежде всего, намерение не позволить флотилии быть втянутой в вихрь уже начинающегося всеобщего кавардака. Упорядоченная сдача – вот что представляется Старику правильным. И защита от ФВС . Никто не знает, сколько своих людей имеется у французского Сопротивления в городе. Во всяком случае, ночные перестрелки становятся все сильнее. Каждое утро на улицах собирают трупы. Немцев и французов – но больше французов, чем немцев.

Старик решил, что дома перед флотилией следует теперь же взорвать. Для этого он вызвал группу саперов. Парни, кажется, искренне рады своей работе по разрушению.
Старик хочет точно удостовериться, что в этих домах больше никто не живет, хотя они уже давно считаются покинутыми, и поэтому посылает в поиск надежных боцманматов с парой человек. А потом еще наш Бартль сам заходит в каждый дом, потому что он никому не доверяет, кроме самого себя.
Наконец, территория перед воротами расчищается. Несколько взрывов глухо грохочут, как удары языка колокола по слабо натянутой коже литавр, и все тут же тонет в огромном серо-черном облаке.
Саперы выполнили свою работу хорошо и установили удивительно маленькие разрывные заряды таким образом, что старые пятиэтажные дома сложились как карточные домики.
Во флотилии все припорошено серой пылью: То, что слабый ветерок направит ее на наши здания, никто очевидно не продумал. Маскировочные сети и камуфляж сегодня ценятся меньше, чем раньше. Ежедневный пролет самолета воздушной разведки, во всяком случае, доставит в Англию новые, интересные аэрофотоснимки.
Спустя несколько часов поднимается новый вопрос: Надо ли еще больше домов взорвать или сделанного будет достаточно?
- Теперь это что с горы, что под гору, - произносит Бартль. И по этой фразе догадываюсь, что он вовсе не настоящий баварец, как я полагал. Я слышал, как выражение «что с горы, что под гору» часто говаривала моя саксонская бабушка вместо «безразлично». Отец Бартля, как я узнаю сейчас от него, родом из Дрездена. Дрезден и Хемниц – никакого различия.

Страх пришел во флотилию, ползучий страх, проникающий во все щели – вездесущий страх. Он проникает сквозь поры в тела и поселяется в кровотоках. Там он разбухает, до тех пор, пока полностью не подчиняет себе человека.
Никто не говорит о страхе. Мы ведем себя скорее заносчиво. Если бы я спросил сейчас кого-нибудь, то ли доктора, например, то ли зампотылу: «Вы боитесь?», то получил бы в ответ: «С какой стати?». Они бы повели себя так, как будто не имеют никакого представления, что нас ждет – как будто не знают ничего о сдерживаемой ярости французов, ничего об их ненависти к своим угнетателям – к нам.
Конечно, флот позволил себе менее всего эксцессов против населения, но все, что имеют на совести другие войсковые соединения, поставят нам, когда здесь все закончится, тоже в вину. Никаких сомнений: «les boches» , это тоже мы. Расстрелы заложников, депортации, принудительный труд, многолетнее угнетение: Это все падет и на нас, когда нас возьмут в оборот.
Для американцев и англичан мы такие же солдаты, как и они. Но для французов? Удастся ли нам выжить, если попадем в руки французов, это еще тот вопрос.
Перед глазами встают сцены баррикады. Если здесь хоть искра попадет в бочку с порохом, когда выползут из щелей эти фурии, то помоги нам Господь!
Боюсь ли я умереть? Быть мертвым, больше не существовать, совершенно исчезнуть – этого я боюсь – во мне живет страх перед падением в черную бездну. Когда на память приходит слово «мертвый», то вижу одну засасывающую всех такую черную бездну. Также боюсь быть раненым. Но это как-то терпимее. А вот страх быть убитым с жестокостью – самый худший из всех страхов.
Чувствую легкое облегчение, когда мой страх переходит в гнев: Эти проклятые ублюдки в Берлине! Когда я ощущаю эту острую ярость в животе, то чувствую, что мне начинает сносить башню. Нервы ни к черту стали! - В этом теперь все дело…

Аэростаты заграждения исчезли. Наверное, были сбиты. А может, в них совсем уже нет нужды? Самолеты противника действуют здесь не с моря, а с севера и востока.
Старик распахивает дверь. Он взволнован и покрыт грязью. Лицо раскраснелось.
- Это надо было видеть! – выпаливает он, - Рамке ударил по лицу одного ефрейтора, убежавшего с позиции при воздушном налете. И то-то вероятно был удивлен затем господин генерал, когда этот парень захотел влепить ему затрещину в ответ! Не так просто узнать генерала в полевой форме – без лампасов на штанах.
Давненько не слышал Старика говорящим с такой скоростью. Пережитое должно быть совершенно ему по вкусу, иначе он не распустил бы так язык.
- Ну и как сейчас он себя чувствует? - интересуюсь, - Я говорю о генерале.
Старик бросает на меня испытующий взгляд. Но затем с готовностью отвечает:
- Очень умно, сдержанно, немного с циничной иронией - настоящий рубака, я бы так сказал.
       Старик цедит слова опять с осторожностью, как и обычно. Мелькает мысль: «drole de guerre» . Генерал лично врезает ефрейтору по роже. Воспитание смелости! История в полом созвучии с Фридрихом Великим : «Собаки, вы что, хотите жить вечно?»
- Люди Рамке зарылись так хорошо, что куда ни глянь их нигде не видно, - говорит Старик, - и вдруг он им внезапно сваливается как снег на голову. Нашим бы так научиться...
Говоря все это, Старик очищает свою одежду ударами ладоней по груди и животу:
- Пришлось долго лежать - как когда-то в мае.
- Это видно! – подтруниваю над ним.

                Продолжение следует ...
               


Рецензии