Перелом 6 - 7

Не обмануло сердце Даниловну: случилось то, о чем тревожно ныло оно последний месяц: решением парткома Сталинского района все семьи осужденных в январе-феврале тридцать первого года колхозников и единоличников - по каким бы то ни было обвинениям - должны быть выселены из своих сел по третьей категории: райкому требовалось ответить конкретным делом курсу партии на новом этапе борьбы с кулачеством и байством, и семьи осужденных оказались наиболее подходящими по своему социальному положению для выполнения этого приказа.

Третья категория означала: из своих сел выслать, но расселить в пределах района. Колхозно-партийным властям райком оставил решать по своему усмотрению одно: куда какую семью выслать. Выселять разрешалось в дальние села либо в необжитые места, например на речушку Кен, где на ее сухих глинисто-песчаных берегах уже встречались по всей длине норы-землянки и дерновые пластовухи поселенцев, - те семьи, которые были высланы сюда из районов Акмолинского округа по третьей категории в феврале тридцатого года.

Уполномоченный по высылке Кучугура, собрав правление и партячейцев, зачитал постановление, содержание которого разрешалось рассекретить только перед началом операции. Прежде надлежало обсудить строго в своем кругу. Гуляевке предписывалось выслать пять семей. Кучугура приказал не медлить, ему предстояло еще выселять в Журавлевском кусте, поэтому сведения по Гуляевке он должен отправить в райштаб по выселению не позднее завтрашнего утра. Дело знакомое, ободрял он гуляевских активистов, им не впервой, на все про все дает полсуток. Сейчас утвердить официальным документом список высылаемых, обговорить рабочие моменты, в шесть часов утра начать, чтобы к девяти часам семей в селе не было.

Кучугура, известный всему округу своей жестокостью по прошлым высылкам, провел заседание собранно. Семью Ивана Безверхого решили выслать в Ивановку - небольшое сельцо, носившее некогда название Елено-Константиновское, семью Игната Плахоты - в Глебовку, семью Петра Кожухаря - в Архиповку, где председательствовал некто Стрельцов, один из активнейших низовиков района. От выселения на реки Ишим, Колутон и на далекую Кен отказались: не ближний свет гонять в зиму подводы, летом - другое дело.

Когда заговорили о семье Кожухаря, комендант Алексей Куделя предложил оставить ее в селе на положении местного выселенца. Возразил Костя Мочак:

- Партийное нарушение. Нам ясно прописали: в пределах района. Обязаны выслать.

- Да она и так живет словно на высылке, - хмурился Куделя муторному делу. - Вместе с чеченами нужду ломает. Там уже не понять, кто у кого квартирует, кто какому Богу молится.

-А до чеченов? - строго напомнил ему Корней Шевковец. - Кулачкой? Ага. Тесно ей зараз? А выселим под три черта - и нехай опять живет самовольной хозяйкой, як раньше жила!

- Охомянись ты! Петро в тюрьме. Негоже нам без него его семью из родного кубла гнать, - упрямился комендант. - Я - возражаю.

- Мы тоже не настаиваем, - осторожно возразил Передерни Микола, которого недавно утвердили секретарем партячейки. - Но тогда надо высылать другую семью. Назови - кого?

- Я тебе их зараз все пять назову! - вспылил Куделя, которому Передерни доводился по отцу двоюродным дядькой. - Из своих поднадзорных. Назвать? - Но спросил не его, а равнодушного уполномоченного. Тот молча отказал и комендант повысил голос: - Не хотят! Деклассированных нельзя трогать. Им свежие требуются! Ладно: Петро за свой язык поплатился. Но его семью нам пожалеть бы надо.

 
  - А то в перегибщики запишуть! - радуясь найденной кстати мысли, встрял Мороз Давид.

- Ты чого нас дуракуешь, Алешка? - угрожающе спросил Шевковец. - Сам тогда выселяйся, если добрый такой. Не хочешь? Ну и молчи, не квели нам души, без тебя тошно. В дирехтиве сказано: выслать семьи осужденных. От приказа - ни шагу! И гнать ее, курву, из села вместе с детьми и чеченами в придачу!

- Дети-то при чем, телепень! - рассвирепел комендант.

- Шоб кулацкой породы на развод не осталось! - яростно заорал Куделе оскорбленный Шевковец, и тут же оба стихли под сонно-пристальным взглядом уверенного в себе и мрачного уполномоченного.

С семьями осужденных было хоть и тошнотно, да проще: их выселение являлось как бы частью наказания преступных деяний их родных. Сложнее обстояло с теми двумя семьями, какие требовалось подверстать под кулацкие, чтобы выполнить план. Из новенькой папки, которую на днях вместе с должностью Передерию торжественно вручили в райкоме, он достал обтрепанные списки гуляевцев, откуда недавно партячейка вылущивала фамилии тех, кого можно было бы обложить твердым заданием. Достал - и вновь надолго увязли в обсуждении, кого им приговорить к высылке; спросил Кучугуру: нельзя ли Сероштана Петра, выезжающего вскоре навсегда из села, числить высланным? Будто бы по решению партячейки. Для счету. Какая райкому разница?

Нельзя. Если хочется, то в другой раз. При другом уполномоченном, ответил сквозь дрему Кучугура. Классовая борьба не тот случай, чтоб ловкачить. И опять ушел в себя, замолчал, предоставляя все решать правленцам, ячейке. Он и с закрытыми глазами видел их насквозь. Научился. Они везде такие. Даже сейчас, сквозь дрему, за притворно вежливым обращением, льстивостью он чувствовал их страх, ненависть к нему, к его приезду, приказу, свалившемуся как снег на голову, читал их мысли - и понимал собравшихся, зло изнывающих в нежелании выселять односельчан, вообще заниматься общественной работой. Затеяли мышиную возню вокруг фамилий. И хочется и колется. Считают, что в селах, где у высылаемых есть родственники и знакомые, будет легче. Не бывали, знать, давно, не слышали. В селах не намного лучше, чем на точках. В таких, как Архиповка, куда определили семью какого-то Кожухаря, пожалуй, будет хуже. Чтобы угодить, будто бы секретничают. Через час после заседания об этом секрете узнает все село и первыми - высылаемые...

 
Но он научился и командовать ими. Что научился, а что - попритихли мужички, не те стали. Тише, исполнительнее, покорнее, в партию потянулись, в активисты, прямо не узнать... Грубо и властно он оборвал их беспомощно-бестолковый галдеж и, словно заигравшейся и надоевшей шумом детворе, приказал кончать собрание. К высылке приговорили Моргуна Якова и Лютого Климентия. Обе семьи решили вначале вывезти в Дворянские хутора.

Уходя на квартиру, Кучугура приказал завтра собраться в шесть часов утра в правлении, которое с этого, одиннадцатого часу ночи является штабом по выселению. Нужно создать две группы, определить исполнителей, подогнать подводы, назначить возниц. Если у ячейки есть желание, можно утрясти эти мелочи сейчас, а он - устал, намерзся в дороге, надо отдохнуть...

Партячейцы остались в правлении... Нет, видимо, не все вытравили в их душах, где-то еще теплилось... Приказу они, конечно, подчинились, но... На реки не выслали не потому, что знали: мрут там местные высланные не в меньшем числе, чем спецпереселенцы на точках, - знали они об этом, - а потому, что как бы ни было тяжело в селах, но все же есть надежда выжить. И ближе: родне, оставшейся в Гуляевке, легче съездить, привезти кое-что из одежды, утвари, еды, помочь в ремонте халупы. Из вещей пусть берут столько, чтобы коням не в тягость; правда, особо ценные нужно оставить. И предупредили, угадал Кучугура: за полночь все высылаемые знали о своей участи. От тех, кто их к этому приговорил.

Даниловну предупредил среди ночи комендант Куделя. Как ни ждала, как ни готовила себя, а страшное известие сразило ее. Послал-таки Господь еще одно испытание. По уходе коменданта она обессиленно села на лавку, с которой ее только что сорвал стук в окно. Сначала мелькнуло: надо бежать в правление, к Гриценяку, Данилову, скликать людей на помощь, потом опамятовалась: а к кому бежать? Заседали-то вместе; подумав о районе и прокурорах, где можно было бы искать защиты, поняла окончательно: в оставшееся время она может и обязана сделать лишь одно - толково и запасливо собрать детей в дорогу. Все остальное делать поздно и бесполезно.

Из горницы, разбуженная стуком, вышла встревоженная Фариза, из чулана заглянул на кухню хмуро-заспанный Муса. Даниловна коротко объяснила суть дела и выпроводила их обоих - ей сейчас не до чужого плача: надо побыть одной, обдумать, предусмотреть...

Дети спали. Сашко - на отцовском месте, дочери - на печи. Она долго смотрела в темноту печного закута, откуда из-под подобранной кверху занавески свисала детская рука, слышалось сонное дыхание... Мало им, душегубам, Петра, отдай теперь детские души. У нее задрожали губы, глаза заволокло слезами, с трудом удержала в себе мучительный вскрик - подумала, словно сама себе приказ отдала: стой, сейчас не до слез. Будет время повыть. Дети не должны видеть твоей слабости. Их надо сберечь до возвращения Петра. Тогда и поплачешь. А сейчас крепись, баба, пришел твой черед, собирайся!

Она встала на колени перед иконой, истово попросила спасенья и здоровья родным, себе - силы духа. Поднялась, завесила окна платками. Потом разожгла печку: надо сварить какого-то горячего хлебова в дорогу. По прошлогодним высылкам она знала, что разрешали взять с собой. Наверное, то же самое разрешат и в этот раз. Комендант пообещал ей быть в той группе, которая придет к Кожухарям, постарается, чтобы семья взяла в дорогу как можно больше из необходимого.

Будничным голосом подняла детей, приказала готовиться в дорогу. Пока закипала вода, набрали три мешка картошки, еще мешок насыпали овощами, набили лагунок квашеной капусты. За еду она встанет насмерть. Если на топку можно накосить камыша, бурьяна, то из еды в Архиповке ничего не найти. Сашко озабоченно собирал отцовский инструмент, гремел банкой из-под селедки, где хранились гвозди. Дочери рылись в комоде, доставали свое неоконченное рукоделие, заветные тетрадки с выписанными изречениями о любви и дружбе, любимыми песнями, обрамленные в собственноручно рисованные виньетки из цветов, ягод и виноградных кистей. Варька, которую приставили к плите, собирала нитки, ножницы, иголки... Разговаривали шепотом.

Даниловна открыла скрыню, приказала Таньке вываливать оттуда содержимое прямо на пол, сама стала снимать с ажурно-литой зингеровской станины швейную машинку. Через час она одевала детей. Одевала с исподнего, во все береженое, теплое. Известно, в какую развалюху вселят - без окон, дверей. Можно будет отдать кое-что из вещей за помощь в обустройстве. Отбирала строго. На подводу, хоть и пароконную, много не погрузишь. Архиповка в верстах шестидесяти. Прикинула: четыре мешка, их четверо, возница, малый сундучок, рядна - детей укрыть, инструмент, машинка, лагунок, посуда, сенца надо бы взять, выстелить щелястый санный короб... Набирается. И всего не взять: корыта, тазы, бидон с керосином, прялку - как сгодилось бы там! Да не позволят. Комендант не один придет, не дай Бог, с уполномоченным - известным живорезом. Активисты наверняка заявятся: Шевковец, Мочак, Савка... Эти свою раскладку проведут у подводы. Боже милостивый, неужто детей телешить рука поднимется?

Она снова едва сдержала себя, чтобы не закричать в голос от отчаяния, страха, беды, что так сокрушающе обрушилась на ее семью во второй раз. Овладев собой, не выдавая себя внимательным детским глазам, зорко следившим за ней, стала спокойно объяснять, почему их высылают, что последует на рассвете, как им вести себя, к чему нужно быть готовым и как лучше распорядиться оставшимся добром, а мельком взглянув на часы, ахнула: пошел четвертый час утра.

Распахнула дверь в горницу к чеченкам и, уже никого не опасаясь, громко приказала им всем выйти на кухню. Когда напуганные постоялицы сгрудились на пороге, она стала выхватывать из кучи вещей наиболее хорошие и бросать их им на руки. Фаризе кинула две юбки - выходную и буднюю, галоши и узел овечьего начеса. Старухе - заячью кацавейку, хранившуюся еще со времен замужества. Девкам-чеченкам стала бросать свои и дочерние кофтенки, платья, рубахи, платки, - где латаное, выцветшее, где вполне пригодное; попались под руки мужнины подштанники - полетели вслед остальному.

- Фрося! Одягайте немедля на себя! - безоговорочно приказала она. - Под низ. А поверх - свое.

Ошеломленные постоялицы, которые привыкли беспрекословно подчиняться хозяйке, чье слово было для них законом, ловили все, что летело то к одной, то к другой, и столбенели с тряпками в руках.

- Не всё, не всё... - сумасшедше бормотала хозяйка над ворохом барахла, - а то заподозрят... О, вот еще! - она выхватила серую блузку и швырнула ее Марьям, стоявшей сбоку, ближе всех к ней. Заплаканная Фариза заикнулась о соседях... Ах ты, моя болезная! Да думала о соседях! Идти среди ночи предлагать? А они откажутся со страху перед активистами. И кому? Может, эти соседи через час выселять придут или сразу после отъезда начнут в хлеву шариться, выламывать поделье. Нет уж. Лучше вам, таким же обездоленным, отдать, она с вами теперь одного званья, одного сословья... Наткнулась на завернутый в тряпицу отрез "китайки", подаренный покойной свекровью.

- Зинка! Где ты... На, сховай!

Полусонная Зайдет равнодушно взяла сверток, направилась в горницу.

- Куда? - сердито остановила ее Даниловна. - Подожди! - Оторвала полосу от тряпицы и, задрав подол Зайдет, крепко привязала сверток к бедру девчушки. - Вот так и ходи с ним, пока не успокоятся... Вы зараз закрывайтесь на крючок, - приказала она чеченкам, - будто спите, ничего не видели, не слышали, и знать ничего не знаете!

Закрыла за ними дверь в горницу и кликнула Мусу. Чечен вошел, мрачно покачал головой на бедлам в хате. Ему отдала брезентовый плащ и сапоги Петра.

- Бери, бери! - махнула она на протестующий знак Мусы. - Мне взять все одно не дозволят, а над вами, может, смилуются... Соседи... Ты их еще не слышал? Ну, зараз услышишь. Активисты, эти бесы, себе заберут... Бери, вспоминай Петра. Вернется он - отдашь ему или чем поможешь.

Варька напомнила об отцовских старых валенках за припечком.

- Мулла встал? - живо спросила Даниловна. - Кликни его сюда... Кличь, говорю! - прикрикнула она на Мусу и, когда старик вошел, предложила: - Возьми, дедусь! Они еще добрые! Бачишь? - постучала в подошвы, подшитые воловьей кожей, показала блестящие задники. - Обувай прямо зараз. Ноги твои старые, носи!

Старик молча глядел на нее черепашьими глазами. Муса что-то сказал ему, он не ответил. Она кинула ему валенки под ноги и отвернулась к скрыне, к вороху нафталинного барахла.

Между тем пролетел еще час. Она отправила Сашка во двор - следить за улицей. На дно скрыни навалом накидала старых вещей, сверху аккуратно сложила оставшиеся неплохие - для активистов. Маленький сундучок засыпала какими-то узлами, связанными вместе, набитыми разноцветными лоскутами, распоротым шитвом, тряпичным хламом, что берегут годами и чему в конце концов находят применение деревенские бабы. Только захлопнула крышки, как в хату влетел Сашко.

- Идуть! - дико заорал он с порога. - Трое! С палками!

И у Даниловны от этого крика, от этих расширенных в страхе сыновних глаз зашлось сердце.

В хату хозяевами вошли Корней Шевковец, Костя Мочак и комендант.

- А я шо говорил? - торжествующе спросил Шевковец у коменданта. - И эти готовы.

- Какая-то враженюка предупредила, - спокойно ответил Куделя. Шевковец презрительно оглядел толсто одетых кожухаревых детей.

- Навдевались! Все, шо могли, на себя вздели. До ветру приспичит - и не присядешь. Жадность кулацкая... Костя, а ну зачитай им постановленье!

- Не надо, - остановила их Даниловна, загораживая собой детей. - Петро вернется - ему зачитаешь. Если до той поры грамоте выучишься.

- Я твоему Петру без алхвавита все наизусть расскажу, - ухмыльнулся Шевковец. - Обижаться, Ганна, нечего. Выселяем не по своей воле, а по решению райкома. Едь, протестуй. Оставят - живи ради Бога, никто тебя не тронет. А зараз выселяйся. Имущество сдавать потребуем по описи. Так шо машинку поставь на место...

Когда они ушли, Даниловна еще раз осмотрелась. Всё, в этой хате она больше не хозяйка... Дети ушли во двор, чеченки затихли в горнице, ни звука не доносилось из чулана. А через некоторое время на кухню неожиданно вошел Мулла, впервые сел рядом с Даниловной.

- Прощай, дедусь! - громко, с неловкой улыбкой сказала она ему. - Высылають нас! - и для наглядности ткнула себя в грудь и пренебрежительно взмахнула рукой в сторону двери. - Может, не побачимся больше, так ты извиняй, если чем не угодила. Понял? Э-э-э, старый, ничего ты не понял... А вы - живите. - Она опять обернулась к нему, втолковывая: - Все вам оставляю - еду, имущество. Хату, дед, береги. Хо кети (понимаешь)? Шоб пожару не наделали. - Она пальцами подслеповато указала себе на глаза, потом на грубку, испуганно откинулась назад, шумно выдохнув, - показала, как из плиты, дверцы грозно вырывается пламя: - Фу-у-у! О-о-о... Ты гляди!

Старик понял, что-то успокаивающе пробормотал, чему она, одобряя, покивала головой, похлопал ее по плечу и ушел к себе. Она поднялась, сорвала платки с окон. Осталось последнее - снять, завернуть икону. Когда и это было сделано, с лампой в руках прошла сенцами в хлев - осмотреться, не забыла ли что-нибудь очень нужное. В неровном свете увидела пустые клети, насесты, стойла, заиндевевший хворостяной потолок, в котором давно не шебуршали воробьи. Живой навозно-сенной теплый дух сменился холодно-кислым запахом прели, запустения. В деннике, где Петро недавно еще держал выездных коней, в щелях высохшего, побелевшего настила тонкими строчками желтела прошлогодняя мерзлая трава... Из хлева вышла во двор. Уже совсем ободнялось. За селом тихим светом занялось мартовское утро. Бледно-прозрачный крупный месяц кособоко, беспомощно валился за леса. Кое-где над дымарями курило сквозными пепельно-розовыми дымками. На голых сучьях вербы у рассадника, четко прорисованных на фиолетовой синеве неба, неподвижно стыли снегири. И тут она увидела Муллу: старик как-то странно навалился грудью на низкий отлогий сук этой вербы, на котором летом качаются дети, весь болезненно обмяк па нем, свесив голову. Помирает, что ли, подумалось Даниловне, которой Фариза не раз жаловалась на старческую слабость свекра, доходящую до полуобмороков.

Она тихо подошла сзади, хотела окликнуть, готовая подхватить сухонькое тело, - и оторопела: старик плакал - по-детски, со всхлипами. Она со страхом перекрестилась, не зная, что и делать, затем так же неслышно отошла. Хотела сказать Фаризе, чтобы та вышла к нему, отвела, успокоила, и не успела: за хатой, у ворот послышались громкие, требовательные голоса  активистов...