Рассказы. -1

        На этом сайте принято публиковать свои произведения. Но я хотел бы чуть нарушить это правило.

        Ещё в детстве я прочёл книгу, произведшую на меня огромное впечатление, - "Рассказы о Котовском". Автор - бывший порученец Котовского, замечательный человек Алексей Гарри. Книга чрезвычайно талантлива и правдива. Очень хочу поместить здесь три рассказа из неё: "Вегетарьянец", "Гибель батареи" и "Пусть живёт ненависть". Может быть, талант и честность автора помогут многим, как помогли когда-то мне.


"ВЕГЕТАРЬЯНЕЦ"

          Его именем названа улица в тихом украинском городке. Вымощенная булыжником, она идёт от базарной площади мимо белоснежных мазанок, мимо вишнёвых садов к вокзалу. В привокзальном саду летними ночами заливаются соловьи. Городок этот стал районным центром, в нём появились школа, садоводческий техникум и звуковое кино. У вокзала выросла железобетонная громада нового элеватора.
          Портрет этого человека, писанный маслом с неизвестной фотографии, долгое время висел в Музее Красной Армии. И всё же люди, живущие на улице, носящей его имя, вряд ли представляют себе отчётливо, кому это имя принадлежало...
          Я хорошо помню мягкие волосы - выцветшие на солнце, а может быть, седые - над высоким лбом, прямую осанку, худое лицо со скулами, туго обтянутыми загорелой кожей. И на этом лице воина и аскета - голубые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, глаза из тех, о которых говорят, что они с сумасшедшинкой. И в этих глазах, всегда прямо и смело смотревших на мир, отражался весь тот дикий сумбур мыслей, которые клубились в его странной голове.

          Отец его был деревенским сапожником, мать - батрачкой, братьев и сестёр у него не было, близких родственников - тоже. Голод рано выгнал его из отчего дома. Он шатался по речным пристаням Днепра и Припяти, поднимаясь до Чернигова и спускаясь до Херсона. Он бегал за водкой и махоркой для грузчиков, подносил за пятак багаж пассажирам, скупившимся на носильщика, немного попрошайничал, немного, может быть, воровал.
          Когда он подрос и окреп и под лохмотьями, круглый год покрывавшими его тело, заходили стальные шары мускулов, артель грузчиков приняла его сначала на полпая, потом на целый пай. Он таскал на спине тяжёлые мешки с пшеницей или сахаром, кипы пахучей мемельской клепки, тюки с дубовой корой, ящики с нежными помидорами.
          Бог весть где и когда научился он читать и писать. Чтение было его страстью. Он прочитывал всё, что попадалось ему на глаза, - от афиши на заборах до макулатуры, которую ветер часто разносит по сырым доскам пристаней. Из случайно найденной или купленной на развале книги он и почерпнул, очевидно, то странное мировоззрение, с которым жил потом весь остаток своей недолгой жизни. Он не ел ни мяса, ни рыбы, не курил, не пил водки, не сквернословил. В церковь не ходил. Босяки, в обществе которых он вырос и возмужал, научились уважать странности его характера, тем более что физическая сила его была необычайна.
          Вскоре, поссорившись, он ушёл от грузчиков. Работал на кожевенных заводах, задыхаясь от удушливой вони, по колено в коричневой липкой жиже мешая лопатой громадные скользкие кожи; плавал по Днепру кочегаром; служил чернорабочим на сахарном заводе; работал землекопом на постройке...
          Когда вспыхнула мировая война, он как беспаспортный попал в облаву и по этапу был доставлен на родину. Мать его к тому времени умерла, спившийся отец даже не пришёл взглянуть на блудного сына. Волостные власти, продержав его дня три в холодной, направили на призывной пункт.
          И вот в грубой,негнущейся шинели он стал, обливаясь потом под грязным бельём, маршировать "за веру, царя и отечество". Он вскоре приобрёл великолепную строевую выправку, слыл первым в роте по ружейным приёмам. То, что он был грамотен, видал свет, не пил и не курил, сразу выделило его из серой солдатской массы. По окончании ускоренной боевой подготовки погоны его украсились ефрейторской нашивкой.
          Перед тем как отправить роту на фронт, её показали дивизионному генералу. Генерал, старый и немощный, равнодушно обошёл выстроенное на солнцепёке пушечное мясо. После молебна, уже готовясь сесть в ожидавшую его коляску, он спросил, нет ли жалоб. И тогда с правого фланга вышел гусиным шагом загорелый ефрейтор и замер перед лакированной коляской.
              - Ну, в чём дело? - спросил генерал нетерпеливо.
          Ефрейтор стоял вытянувшись, как на смотру, сумасшедшие его глаза весело и нагло смотрели на мир.
              - Я воевать не буду, - сказал он так громко и отчётливо, что по роте прошёл шорох изумлённых вздохов, - убивать грешно.
          Его арестовали, но от этого было мало толку. Он не принадлежал ни к какой религиозной секте, ни к какой политической партии. Уговоры, угрозы оказались бесплодными.
              - Воевать не буду, - твердил он упрямо и равнодушно, - хоть режьте на куски, хоть силком тащите на фронт...
          Тогда началась для него новая, страшная жизнь, она продолжалась три с лишним года. Он узнал российские пересылки, по которым его гоняли вместе с дезертирами и членовредителями, военно-каторжные тюрьмы, зуботычины и удары прикладом, унизительный труд из-под палки, побои и издевательства.
          Он узнал тюремные палаты тыловых военных госпиталей, пытки психиатрических экспертиз, утончённые издевательства над телом и духом, которые придумывали для него кадровые военно-тюремные эскулапы. Его морили голодом, давая только мясную пищу, которую он не ел, его привязывали на несколько суток к койке, и он гнил в собственных испражнениях. Но вывод был всегда один и тот же: этот человек нормален, он не сектант, не революционер. Дело его обросло сотней протоколов и актов экспертиз, а бюрократы из военно-судебных учреждений всё не могли найти подходящей к случаю статьи закона.

          Его освободил февраль, и он приплёлся в бурлящий митингами Питер. Пробиваясь из задних рядов, он вылезал к трибуне. При виде его офицеры, адвокаты,студенты, кое-как договорив речи, ныряли в толпу, не будучи в состоянии выдержать взгляда безумных глаз. И тогда он медведем взбирался на трибуну, небритый, страшный; рваная шинель болталась на нём, как на вешалке.
              - Мучили! Убивали! Измывались! За что? - доносились с трибуны нечленораздельные фразы. - За кого воюете, солдаты? Кому верите? Долой войну! Долой кровопийц офицеров!..
          Но в Питере тоже была война. Рабочие, захватив власть, вышли к заставам охранять Петроград от казаков Краснова.
          Он не понял, почему нужно воевать, если власть буржуев и офицеров уже свергнута; он сел на паровоз и поехал на юг.
          С истоптанной душой, как побитая собака, приплёлся он к родному двору. В деревне устраивалась новая жизнь; солдаты возвращались с фронта; волостное правление пригласило его писарем за харчи.
          Вскоре пришли гайдамаки. Они хотели его мобилизовать, он наотрез отказался. Германцы сдали его немецкой комендатуре, там его тяжко избили шомполами. Впервые в жизни он оказал сопротивление, правда пассивное, - он бежал. Несколько недель скитался голодным бродягой по дорогам родного уезда. Его изловили петлюровцы. Он снова отказался воевать. Неграмотному петлюровскому атаману опасные его мысли показались... большевистскими. Его зашили в мешок и молотили цепами, отбив внутренности. Он сумел бежать и попал в лес к красным партизанам.

          К нам пришёл он из лесу уже командиром повстанческого полка. Авторитет его в массах был безграничен, бойцы слепо шли за ним в бой на смерть. О его личной храбрости ходили легенды. Но сам он никогда не стрелял, не рубил, не проливал крови. Он шёл с непокрытой головой, с растёгнутым воротом впереди цепи, под пулями, не сгибаясь и не оглядываясь по сторонам. Чтобы занять чем-нибудь руки, он всегда брал с собой в бой зелёную веточку. И нежные листья мелькали перед глазами бойцов, как невиданное знамя.
          Поведение его было нам непонятно, но по тем временам с авторитетом в массах приходилось считаться, как с непреложным законом. А бойцы готовы были за него любому выцарапать глаза.
              - Ты же псих, - говорил ему вспыльчивый Котовский. - Чего ты придуриваешься! Мараться в крови не хочешь? Да ты считал, сколько народу твои ребята вчера постреляли в бою?!
          Он улыбался застенчиво, но упрямо:
              - Это дело совести! Моя совесть мне не позволяет... А так, скажи, разве ж плохо я полком командую?..
          В селе, где мы стояли, жила весёлая девушка. Целыми днями она резвилась и пела, и в её присутствии самые суровые лица становились приветливыми. Этой девушке, которая никому не отдавала предпочтения, понравился легендарный командир, боявшийся крови.
     Долгими вечерами просиживали они вдвоём на крыльце. Он молчал упорно и безнадёжно, - вероятно, так много ужасного и отвратительного он видел в своей жизни, что мысль его уже не могла найти нужных ласковых или шуточных слов...
          И только, когда мы уходили из этого села навсегда, он позволил себе при всех осторожно погладить весёлую девушку по голове.
          Девушка растерялась от этой неожиданной ласки. Она помотала головой и скорчила удивлённую гримасу:
              - Эх ты... вегетарьянец!
          Кличка пристала к нему, несмотря на его необузданную храбрость, несмотря на громадный авторитет. И сколько раз впоследствии мне приходилось читать служебные записки вроде этой:
              "Сообщите командиру дивизии, что белая конница сегодня ночью попытается прорваться в Мясковку. В случае чего левый фланг прикроет Вегетарьянец..."
          Однажды, придя по вызову на военный совет, он услышал в сенях, как командир бригады сказал раздражённо:
              - Ну, где же этот Вегетарьянец! Долго мы его будем ждать?
          Он очень уважал командира, знал, что обидное слово сказано в сердцах, что командир его любит и ценит его храбрость. Но кличка всё же ожгла, как пощёчина. Стиснув зубы он вошёл в комнату и занял своё место как ни в чём ни бывало. Молчалив он был в этот день больше, чем обычно.
          Вечером он впервые пришёл к комиссару.
          При виде Вегетарьянца у комиссара сладко сжалось сердце: это была громадная победа партии, этой минуты он ждал очень долго. Они проговорили до полуночи. Потом, прощаясь, комиссар сказал:
              - Вот, возьми литературу, почитай, может, разберёшься. А насчёт клички - это в общем пустяки. Тут не в пище дело. Я вот сам никакой рыбы не ем, несёт меня от рыбы. Тут поглубже надо покопаться: о политическом вегетарьянстве ребята говорят. Это, брат, серьёзная штука. В наше время такое политическое вегетарьянство - это, знаешь, вроде измены...
          Он ушёл, ничего не ответив. Брошюрки и газеты прочёл: читать всегда любил, да давно не приходилось. Он был задумчив целую неделю, видно, мысль его упорно работала, но комиссара избегал.

          Был бой посерьёзнее, пожалуй, чем все предыдущие бои этого года. Перебегая от кочки к кочке, двигалась цепь бойцов. Артиллерия противника неистовствовала. Вегетарьянец шёл прямо по полю, изредка прикладывая к глазам бинокль, помахивая густой веткой каштана. И вдруг произошла катастрофа.
          Он увидел, как дрогнул левый фланг. Он не верил своим глазам: его левый фланг - его ребята бежали прямо на него, спотыкаясь, бросая винтовки. Бледный, широко расширив зрачки голубых безумных глаз, он стоял один среди поля, под пулями и снарядами, и беспомощно кричал:
              - Братва! Ребята!.. Да что с вами? Куда вы?.. Да постойте же вы!.. Мы дивизию губим! Стой, вперёд!..
          Но никто его не слушал. Все бежали. Началась паника. И тогда дивизия выбросила последний резерв - конницу. Во главе лавы проскакал громадный Котовский. Презрительно глянул он на командира, беспомощно стоявшего с опущенной головой среди своего разбегающегося полка. Проносясь мимо, Котовский крикнул:
              - Что, продаёшь, Вегетарьянец?
          Тогда, не помня себя от позора и обиды, он выхватил винтовку из рук бежавшего мимо бойца и ринулся в самую гущу боя. Он колол направо и налево, нагромождая вокруг себя трупы врагов, покрытый своей и чужой кровью.
          Перекосив лицо  в нечеловеческом вопле, с пеной у рта он кричал захлёбываясь:
              - А-а, вегетарьянцы!.. Бей их, вегетарьянцев!.. Войны захотели? Получайте войну!.. Крови вам мало?.. Получайте кровь!.. Бей белых гадов!..
          Бойцы, опомнившись, ринулись на помощь своему командиру. Неприятель побежал, бой был выигран...

          Мы хоронили его вечером в братской могиле. Труп, исколотый штыками, мы, обливаясь слезами, несли на руках на алом полотнище знамени.
          И в назидание тем, кто думает прожить жизнь с повязкой на глазах, в память о том, как ценою своей жизни прозрел боец, как вместе с последним своим вздохом он понял, что есть враги, которых человек, считающий себя гуманным, обязан истреблять именно из побуждений классовой гуманности, комиссар бригады над свежей могилой большого, но путанного человека приказал дать пушечный салют.

(Второй рассказ будет напечатан в следующей записи.)