С трех до семи. Блокадное детство

"Посвящается всем детям блокадного Ленинграда."


Васильевский остров, 2-ая Линия, дом №3 кв.1

      В памяти, говорят, остаётся всё, но этот удивительный инструмент природы -  память, похоже, дан нам для выживания, чтобы мы , каждый человек мог нечто вовремя вспомнить и во спасение забыть. Память у каждого своя и не только в результате работы нашего второго «я» по спасению «я» первого, но и по тому , что кирпичики под основание нашей памяти заложены прошлым, в котором жили наши отцы и деды и из которого, собственно, получились  и мы.


       Для Николая война началась в воскресенье, 22 июня часов на 10 позже, чем для всей страны: отец выбрал свободное от домашних дел воскресенье и они всей семьёй –Колька, две старших сестры, мать и отец- отправились в зоопарк.  Мимо остановки напротив недостроенного «Дворца Советов» несколько трамваев прошли не останавливаясь и непрерывно трезвоня ( путь был одноколейный с разъездами на остановках) , третий или четвёртый, наконец, остановился, лязгнул дверями и впустил их. «Американка»-, обрадовался Колька . « Повезло..»« Куда это они все без остановок?»- возмущённо спросила мать у кондуктора. «В парк, график теперь другой наладят. А вы что не слышали? Война, немцы нас бомбили».
 Мать вопросительно посмотрела на отца, прижала ребят к себе: « Охтеньки, что будет-то?  Уж, не Петю ли бомбили?»
       Год назад брата Николая Петра призвали, служил он на флоте, в Ораниенбауме, две недели назад они также всей семьёй ездили к нему.
 « К Кронштадту, Рамбову  ихние самолёты не пустят.. Зоосад тоже бомбить не будут. Едем, как решили. Кто знает, что завтра будет?»-усмехнулся незнакомо отец, усмешка, как гримаса.  «Германец, он германец и  есть, не подготовившись, не сунется, по той войне знаю. Звери эти хоть в памяти у ребят останутся, два месяца собирались . Немец- дело серьёзное , не до зоосадов теперь нам будет.» 
         В то посещение Кольке запомнился своей непохожестью на других зверей слон. Львы, тигры, волки, олени, лани, птицы- по его мнению, мало отличались от коз, котов, собак, кур, с которыми он общался до посещения Зоосада лично, слон же не был похож ни на кого из них.
         Со  следующего дня привычная жизнь кончилась: люди- родственники, знакомые и соседи,- суетились, собирались, куда-то уезжали, кого-то куда-то провожали, плакали.  По Краснокабацкому шоссе по направлению к мясокомбинату шли непрерывно машины, устало маршировали солдаты без винтовок, перемещались громадные дирижабли. Солдатики, не старше брата Николая, Петра, подпрыгивали на стропах, весело смеялись, Колька тоже прицепился за верёвку, повисел, потом, придерживаясь за неё стал прыгать громадными шагами, пока не поймала и не оторвала его от верёвки сестра Шура.
        Однажды вечером все жители высыпали из дома, на фоне прямоугольников высоких кирпичных домов, выше их полыхало багрово- чёрное небо, загудели сигналы тревоги, но никто не тронулся с места.  «Бадаевские горят»,- сказал отец. «Всё мать, в город надо перебираться, зажигалки бросает немец,  в одночасье сгоришь в этом бараке, в Питере хоть дома каменные, на Васильевский. Я с Лаврентием договорился, их-то с Матрёной мобилизовали, с железной дороги не отпускают, в вагонах так и ночуют».
        Вторая линия, дом три, квартира один, большая комната и кухня в полуподвале рядом с насосной, напротив дома здание  Академии Художеств. Подвал Академии  приспособлен под бомбоубежище и туда при обстрелах и бомбёжках старались загнать всех. Колька с сёстрами и матерью был там один раз. 
«Страхотища –то какая, бомба дом завалит, кто нас в подвале найдёт? Лучше уж сразу умирать на воле, вместе, чем там задыхаться»,-твёрдо сказала мать , когда они, наконец , выбрались к солнцу.   Колька тоже плохо переносил замкнутое пространство и при звуке сирены он не прятался, а старался выскочить во двор или на улицу, чтобы определить по звуку мотора какие самолёты бомбят их в этот раз.
         В знаменитом по блокадному дневнику Тани доме, совсем рядом, жили родственники- дядя Миша с семьёй, тётя Поля -в начале войны родственников на Васильевском было много. Ближе к концу зимы отца, прошедшего всю Германскую и Гражданскую, несмотря на возраст , призвали в армию, брат , оказавшийся на «Ораниенбаумском пяточке», в Рамбове , как его называли моряки, присылал треугольники-письма,  изредка прорывавшиеся через двойную блокаду, сестра Шура заболела и следы её исчезли в «Боткинских бараках». Умерли и дядя Миша, и тётя Поля, и тётя Паша и почти все родственники, которые в конце лета сорок первого заглядывали   к ним на новоселье, «проведать».
         Немцы старательно пытались уничтожить  мосты через Неву и зенитные батареи, расположенные вокруг их , которые не позволяли бомбить прицельно. Одна из батарей располагалась у Невы совсем рядом с домом. От дома №3 до моста «Лейтенанта Шмидта» меньше двухсот метров и при каждом налёте дом трясло от взрывов, как в лихорадке. Одна из бомб взорвалась рядом- между зенитчиками, пристроившимися на пониженной набережной напротив Соловьёвского сада, и домом. Взрывной волной выбило двери- входную и в в насосную, дверь в Колькину квартиру заклинило и мать с сестрой с большим трудом её открыли, выбили. «Морозяка»- сказала мать, закрывая щели в двери одеялами. Мороз был далеко за 20.
          Вода хлынула неожиданно- оборудование и трубы насосной перемёрзли, лопнули и вода, намерзая по стенам и ступенькам, хлынула в квартиру, к ним. Мать и Маша заметались, где-то нашли кирпичи, старые доски, устроили «мостки». Пытаясь спасти вещи, забросали «катули» на шкафы, столы и кровати. Кольку посадили на кровать, закутали в одеяло-«сиди тихо». Тёмная, почти чёрная вода прибывала и почти скрыла кирпичи, на которых лежали доски.  Вдруг Маша закричала  непривычно- истошно, не своим голосом, кричала и  неотрывно смотрела вниз, Колька свесил голову с кровати: там в метре от Маши прижалась к доске крыса размером, как показалось Кольке с их довоенного кота Рыжика.
« Что ты ревёшь, как оглашённая, крыс не видала? Ребёнка, гляди, перепугала. Невидаль, крыса.»  Мать ногою, большим валенком, защищённым красной , из американской резины  галошей, смела крысу в воду  и та, на мгновение исчезнув, выставила голову из воды и неожиданно быстро поплыла к Колькиной кровати , схватилась зубами за свесившийся край одеяла, но лапами помочь себе не успела.
 «Гляди-ко , плавает»,- удивилась мать и ударом палки по голове отцепила крысу от одеяла. «Одеяло-то подбери»,- скомандовала она Кольке. «А то в гости к тебе придут, вон их сколь».
«Мама, смотри, ещё.», -уже спокойнее сказала Маша.
«Топи ты их, Маня, гони из квартиры.»
Крысы одна за другой вылезали на ходовые доски, отряхивались, ощерив зубы пытались пугануть и людей и их палки, но  оценив обстановку   посуху бросались от людей к выходу, в соседские комнаты.(Именно тогда Колька понял смысл бытующего  выражения: «Ты что окрысился!?» Как страшно «Крысились» они Колька запомнил на всю жизнь.)
Часа через полтора вода перестала прибывать.
«Слава богу, перемёрзла, видать, во всех трубах.»- сказала мать, шваброй по льду выкатывая за дверь очередную крысу. и , посмотрев на дымящееся «море разливанное», добавила: «Теперь, хочешь- не хочешь поедем на двенадцатую, здесь через сутки околеешь.»
       Разговоры о двенадцатой линии шли давно: там, между Большим и Средним проспектами в действующей в блокаду   школе №33 мать нашла работу и жильё.  «Там дров немножко есть, затопи печь, прогрей хоть немного, чтоб немножко жильём пахло.»,- напутствовала мать Машу. « А мы с Колей пока соберёмся, пока доберёмся. Катули с одежкой- обувкой в одно место сложу, дверь как-нибудь заделаю. Кто нынче сюда полезет – одни доходяги в городе да и брать нечего.»
      Кольку мать поверх пальто закутала, как куль крест на крест грубыми шерстяными платками, голову по  шапке повязала тонким мягким шерстяным платком  таким образом, что не прикрытой на лице осталась только узкая щель для глаз.
« Ты на улицу не выходил, почитай, полгода, мороз-то какой, дыхнёшь, горло и заболит. Что тогда делать?»- успокоила мать начавшего было сопротивляться Кольку.
      Вывернутую взрывом дверь мать заколотила досками, на сани загрузила самое ценное - «Зингеровскую» швейную машинку и Кольку. Колька откинулся спиной на машинку и видел только белые искрящиеся  сугробы справа и слева и вверху голубое небо, и совсем забытое весело щурящееся солнце.  Мать часто отдыхала, через Большой, через рытвины и машинную колею она толкала сани сзади  тяжело и часто дыша Кольке в ухо. На углу Большого и седьмой линии мать отдыхала долго: «Ты не замёрз?» Кольке было хорошо – спокойно и тепло, смотрел не отрываясь на тёмные снизу ветки деревьев, отороченные прозрачным, искрящимся по краям снегом, невиданный ранее дом со шпилем, уходящим в небо- собор Андрея Первозванного , голубое небо выше солнца и солнце.
      «Коля, ты живой?»- не услышав ответа, толкнула его мать в бок , наклонилась и, увидев спокойные Колькины глаза, улыбнулась: «Ещё столько же идтить, добредём.»   Около дома 33 по Большому проспекту Колька неловко повернулся и упал с саней. Мать его падения не заметила а также сгорбившись, медленно переставляя ноги тянула сани вперёд, уходя всё дальше и дальше по снежному тоннелю и довольно далеко у какого-то чёрного предмета остановилась, оглянулась и, бросив сани, спеша всем телом, неловко переставляя ноги, медленно побежала к Кольке, который пытался встать на ноги.
 «Что же ты,  омутник, молчишь? А если бы не оглянулась?»
Поволокла, было, Кольку к саням, потом, задохнувшись, поставила его на ноги:
«Тяжёлый ты, пошли. Потихоньку пошли.»
Чёрный предмет был человеком, лежал он лицом вниз, видны только шапка- ушанка, чёрное пальто, да красные самодельные галоши из камер на валенках, как и у матери.   
 «Дяде тоже нужно тарелку щей?»- спросил Колька.
« Ничего уже ему не нужно»,- хмуро сказала мать, пытаясь объехать труп. «Этому тарелка щей уже не поможет.»
      Около месяца назад для ремонта замолчавшего в их квартире радио по заявлению матери пришел солдат. В блокадном Ленинграде специальная служба тщательно следила за исправностью радиосети ( и наружной, и внутренней), информирующей о районах попавших под артобстрел или бомбардировку, о состоянии на фронтах - «после упорных продолжительных боёв нашими войсками оставлены…», о новостях города. Радио не выключалось (по привычке ещё несколько лет после войны) круглосуточно. Солдат был очень высок ростом, но до распределительной коробки над входной дверью он не достал, встал на табуретку, что-то покрутил там, вверху и радио включилось. Он опустил руки ,с облегчением вздохнул и вдруг мягко сложившись, упал на спину, перекрыв по длине почти всю кухню.  «Живой»,- пощупала запястье мать. «Сердце-то чуть бьётся.» И, накинув фуфайку и платок заспешила на улицу.  Колька осторожно тоже пощупал руку солдата, рука была тёплая: «Живой»,- уверенно подтвердил он.
       «Марш на кровать»,- скомандовала Маша , подкладывая старый ватник под голову солдата. Но Колька просто отошёл в тень от двери в комнату и не отрываясь смотрел на лицо солдата- рука была тёплая, а лицо неживое.
« А ружьё где у него осталось?»- солдат, считал Колька, без ружья не бывает.
 «Кому сказано - на кровать»,- сердито повторила сестра,  но до «рукоприкладства»  дело не дошло, пришла мать. С ней была «скорая помощь»- две хрупкие,  даже в полушубках, валенках и ушанках, девушки-сандружинницы. Вдвоём они приподняли голову солдата ещё выше, мать и сестра подсунули подушки под спину, затылок. «Не поднять нам его на ваши сани вчетвером, отсюда не вытащим,»- сказала мать. «Хоть бы мужичка какого.»  Одна из сандружинниц ушла, а вторая расстегнула солдату шинель, ватник , что-то приложила к носу и лицо солдата ожило, он задышал, открыл глаза. Девушка вернулась с мужчиной в военной форме с ромбами на отворотах шинели. Солдат что-то неслышно- только губы пошевелились- сказал, пришедший наклонился над солдатом: «Чего же ты, Петров. Потерпи, вот в госпиталь тебя оттащим на санках.»  «Не нужен госпиталь»,- Петров говорил с трудом , далеко отставляя слово от слова. « Не отправляй , лейтенант. Мне бы тарелку щей.»
     «Ничего этому уже не нужно»,- повторила мать и развернула Кольку от лежащего человека лицом к домам.  Около глухой стены дома темнел высокий – на пару этажей- навес, мать, усадив Кольку на сани, распрямилась  и посмотрев на навес, охнула: «Господи, как брёвна накиданы». Колька взглянул на мать, на навес: под навесом и около него лежали так же, как человек за спиной, люди в разных позах в несколько ярусов.
     «Не смотри туда!»- мать спешно впряглась в сани и остановилась тяжело дыша только на углу двенадцатой линии.

12 Линия дом 13. Школа №33.
       Большая, непривычно после полуподвала светлая комната, слева в дальнем углу круглая печь, справа два больших окна, забыто, по-домашнему  тепло, Маша успела затопить печь. «Здесь хорошо!»- оценил комнату Коля.
Комната располагалась в одноэтажной пристройке,  зажатой на «заднем » дворе между многоэтажными  домами 13 и 15 ,  вход в которую был через коридор 1-го этажа семиэтажного корпуса школы. Николай до сих пор уверен, , что от двери той комнаты  до входной двери в школу (метров 40-50) он и сейчас может быстрее всех добраться на ощупь, в полной темноте, помнит каждую дверь и выступ и слева и справа по пути. Рядом с дверью в комнату, в которой жила семья Николая, справа по коридору, метрах в двух была дверь в продуктовый склад - глухую, без окон комнату, на двери была наклеена бумажная полоска - («боже упаси, Колька, тебе её сорвать, выпорю»,- непривычно строго предупредила тогда его мать)- и висел замок с «контролькой».
      Школа почти всю блокаду работала, ребята: девчонки и мальчишки учились стрелять на «заднем» дворе, дежурили на крышах при авианалётах, сбрасывали сверху «зажигалки», которые внизу, во дворе другие звенья  тушили, забрасывая заранее заготовленным песком, и ещё успевали учить русский, немецкий, химию, физику,   литературу.
      Колька в школе через неделю - другую ожил: мог уже без остановки подниматься на второй этаж, заходил, как свой, в любой класс и кабинет за исключением тех мест, где уроки вела директор школы, из всех людей в школе он побаивался только её, Варвару Григорьевну и крыс, которые вечером в темноте устремлялись с первого этажа и подвала к пищеблоку. (Однажды, когда он, устав от одиночества, на ощупь искал дорогу к свету- к матери и сестре, которые работали на верхних этажах - пробирался через коридоры и тёмные лестницы, что-то покрытое шерстью ударило его по голой правой ноге. «Крыса!»- сразу понял Колька и что было сил побежал по лестнице вверх, ему казалось, что крыса вот-вот вцепится ему в ногу. Из-под двери пищеблока падал сноп света и он видел, как две крысы одна за одной нырнули в столовую.
«Крысы. Одна меня за ногу хотела схватить. Я убежал.»
«Если бы хотела, то схватила. Ничего у тебя на ноге нет»- потёрла мать ладонью Колькину ногу.  «Иди посиди у печки, погрейся, отдохни, мне ещё часик надо.»
      Мать и сестра уже привели в порядок классы и разносили и складывали  дрова к печкам для просушки - завтра, рано утром до уроков печки нужно было протопить. «Я отдохнул»,-минут через 10 заявил Колька. «Куда дрова таскать?» По окончанию работы Колька спускаться вниз по лестнице первым не решился. «Не бойся ты их, Коля,»-сказала  мать. «Вон какую  хорошую палку ты себе подобрал из дров. Отобьёшься.» «Да-а. А ты сегодня ночью кочергой отбивалась.» «Такая попалась здоровая, я думала вместе с крысоловкой и ускачет. Едва утихомирила кочергой. Ты же видел.» 
         Колька проснулся ночью от грохота: мать, стоя на коленях на кровати   с остервенением молотила по чему- то скачущему и грохочущему на полу, пламя лучины металось в такт движениям матери. «И  когда эти с крысиной  отравой придут, сколь уж раз директору обещали!».  «Эти», вероятнее всего, пришли и своё дело сделали,  потому что разговоры в школе о разбойном поведении  крыс прекратились, и только ещё один раз Коля вспомнил о них:    родственники рано утром уехали на машине с двумя «печками» справа и слева от кабины ( «какая-то генератная, на дровах ездит,  вниз ещё бежит, а так, что ехать, что идти»- говорила мать), в кои-то века, выделенной школе, за дровами, разбирать то, что осталось от деревянных домов в Старой Деревне, а он, как всегда в одиночестве, расставлял солдатиков по постам, строил аэродромы для «ястребков», сбивал «мессершмидты».  Вода хлынула потоком откуда-то сверху, залила аэродромы, самолёты, солдат. Коля подставил под поток таз, но второй поток появился откуда-то сбоку, из-под стола, там же, под столом ему показалось мелькнуло что-то серое. Колька схватил кочергу, ткнул ею под стол и опрометью, оставив дверь настежь открытой, бросился из комнаты по коридорам на улицу. Мать и сестра, оказалось, уже приехали и разгружали машину. «Ты что ещё удумал, выскочил голым на улицу?»- сердито спросила мать. «А кочерга тебе зачем?»  « Там вода полилась, там крысы». Мать решительно отобрала у Коли кочергу: «Какая в комнате вода может быть? Ни одной трубы туда не подведено и крыс вторую неделю, как не видать. Пошли.»               
       Мать разобралась очень быстро. « Вода  - это крыша прохудилась, текло по стенке и по серёдке.. А крыс, парень, что-то я не вижу. С крышей завтра  разберусь, попрошу у директора стальных листов пару, сбросим снег с крыши и залатаем с Машей. Правильно, что таз поставил: к вечеру сейчас подморозит, совсем перестанет течь. А натекло воды много, под Ноннкин склад подступила. Надо будет ей сказать.»  Распоряжались складом заведующая столовой неприлично дородная для блокадных времён Нонна Михайловна и её помощница Роза. Колька по прежнему днями сидел безвылазно в комнате один:  родственники, как обычно, были на работе,  и все посторонние звуки в их блоке на первом этаже не проходили мимо его внимания. Роза и Нонна Михайловна возились, чем-то громыхая, в своём складе, в полный голос разговаривали, смеялись. Смех Колька в эти дни слышал редко и именно он привлёк его внимание: сначала он приложился ухом к двери, а потом беззвучно приоткрыл щёлочку. Разговор шёл о еде - неустранимый, постоянный в блокаду предмет  разговора кого бы то ни было и с чего бы не начинался разговор. 
       Кольку этот вопрос тоже очень интересовал: мать, уходя на работу, оставляла ему один кусок хлеба с оранжевым отливом, который он мог съесть – опыт был съесть – почти мгновенно, не победив голода, тот же опыт подсказал Кольке другое решение- он разрезал кусочек вдоль и поперёк деля его на квадратики, размером чуть больше клетки из тетради,  и полученные кусочки клал в рот и сосал, как конфеты.
       «Да и с голодухи не съешь! А ты, слава богу, не от водянки страдаешь.»
В узкую щель Колька увидел полки, ящики с продуктами и « тёть»- Нонну Михайловну и Розу.
       «Тёть» этих мать не любила : «Жадные. Снега зимой у них не выпросишь.»
Просила она у них как-то щепотку риса или, хотя бы, отвар – «зёрно я вам верну.»-, чтобы вылечить Кольку, у которого болел живот.
        У Ноны Михайловны на ноже кусок масла- «очень большой», показалось Кольке, такого он и не видел никогда раньше, да и вкус масла он забыл, но то, что это было масло знал точно.
        «За две минуты, нет, минуту  и ни куска хлеба. Проиграешь, отдаёшь вдвойне.», - Роза азартна, глаза горят, руки не находят себе места..
Нона Михайловна вцепилась зубами, отрывала куски, жевала и глотала без усилий.
«Вот прорва»,- вздохнула Роза, опуская часы. «И плохо не стало!»
« С чего бы это? Я бы и полкило съела.. Мне, Роза, лётчик, капитан, помнишь тот, высокий. рассказал анекдот:
Стучит в дверь мужчина, женщина спрашивает: «Кто там?»
Он отвечает: «Песок.»  Она: «Можно на часок.» 
Стучит попозже второй: «Кто там?» «Масло.»
Она: «На всю ночь согласна.»
Они снова весело рассмеялись. Роза собрала сумку, приладила контрольку к замку, наклеила полосу бумаги с печатями на дверь, Колька прикрыл щель.
Кольке рассказ запомнился и понравился, о паролях и отзывах он был наслышан. Знал, что пароль меняется каждый день и без знания пароля и отзыва и без «увольнительной» ходить по городу нельзя. Оказывается, что бы войти в квартиру тоже надо знать пароль. Колька дождался вечера и услышав стук во входную дверь опрометью бросился открывать, как он и рассчитал , это была Нонна Михайловна.
«Кто там» ,- громко закричал Колька.
«Я, я, Нонна Михайловна.»
«Если есть песок, то пущу на часок»,- также громко кричал Колька. «А если есть масло, на всю ночь согласный.» Уж Нона-то Михайловна поймёт его сразу.
« Да открывай же быстрее, непутёвый. Холодно.» 
На Колькин крик и заминку с открытием двери вышла из комнаты мать, Колька присел под увесистый крюк-запор, плечом, спиной поднял его.
«Фёдоровна, твой –то что учудил. Ты слышала?»
Слух у матери отличный, слышит даже то, что Колька считал, невозможно услышать.
«Коля, быстро домой, холодно. А вы бы, Нонна, поменьше с Розкой при нём ерунды болтали.»
«Да мы же при нём ни словечка.»
«Я кому сказала? Домой!»- строго повторила мать Кольке и, повернувшись к Нонне Михайловне, добавила. «От святого духа он это узнал.»
В конце 42-го года столовую при школе временно закрыли, Розу мобилизовали, а Нонна Михайловна на какое-то время исчезла.
«Болеет»- нехотя ответила мать на Колькины расспросы. «Непривычная она к голодухе».
     Появилась она в школе месяца через три, когда стало ясно, что столовую снова откроют. Она очень изменилась: округлость форм и лёгкость движений исчезли, взгляд стал диковато- сосредоточенным, заходя к матери «посидеть, послушать и посмотреть, что карты говорят», Нонна Михайловна говорила почти только о еде и о неожиданно обнаруженных, отнесённым к съедобным изделиям ( гораздно больше, чем остальные гости), при этом взгляд у неё становился совсем хищным.
«Студень из столярного клея Марфа Петровна делает. Вкусно очень, говорит».
«Клей из костей варят»,- поддержала разговор мать. «Может, что-то там и осталось съедобного.
       Колька потом отыскал плитку клея в ящике с инструментами, оставленном отцом , полизал, пососал- клей был, как камень. Мать, увидев плитку в его руках, уточнив где он её взял, обрадовалась и отобрала её у Кольки.
«А вот у Сидориных сосед ещё осенью, пока никто ничего не понял, в игрушечном магазине, что на Среднем, скупил все погремушки из целлофана. А шарики, что в них гремят, это сушёные горошины, а целлулоид то – на растопку, горит, только спичку поднеси. Гора у него этих игрушек было, полкомнаты. Этим и выжил».
«Не напасёшься на такую голодуху, вот огородик бы вовремя завести»,- сказала мать.
        Но Нонна её не слышала и, пожалуй, не видела: « И кошки вывелись, нет кошек, ни кошек,  ни собак, одни крысы  И тех, говорят, едят... и людей едят... В Гавани, говорят, целую банду накрыли, детьми занимались.»
        Она оценивающе посмотрела на Кольку- у него пробежал холодок по спине: «Ты-то, Колька, худющий, да косточки у тебя мягкие, схрумкают»- и оценивающе постучала, похлопала, пощупала его бока и ляжки. Колька шарахнулся от Нонны Михайловны к матери, спрятался за неё. Звериный, голодный взгляд Нонны Михайловны он запомнил на всю жизнь.
        «Окстись, Нонна! Что ты при ребёнке опять болтаешь! Ты хотела к Варваре Григорьевне зайти? Пойдём, она, наверное, уже у себя.  Совсем директор наша плохая стала, болеет, ноги стали, как брёвна. А мне убирать классы идти надо.» После этого разговора Колька наотрез отказывался ходить в детский сад в одиночку.
«Мне же работать»,- сердилась мать. «Тут и пробежать до садика всего ничего. Нечего взаперти в комнате сидеть, там хоть чем-нибудь да накормят. Не маленький, добежишь, никто тебя не тронет.» Мать была неумолима.
       Детсад фабрики имени Урицкого, в который не без трудностей «устроила» Кольку Варвара Григорьевна,  был метрах в 150 от Колькиного дома, здесь же, на 12 –ой линии, после разговоров «о мягких косточках» Коля вставал у ворот родного дома и дожидался попутчика, внушающего доверие,(в «цене» у него были военнослужащие, желательно моряки,  от «тёть», напоминающих Нонну Михайловну, он прятался в глубине ворот)  дождавшись, пристраивался шагах в трёх сзади его и шёл до самых ворот детсада. 
Однажды у ворот дома его увидела Надя: «Ты в нашем доме живёшь, мальчик? Ты чей?»
«Я в школе живу, школьный.»
«И куда же ты собрался?»
Колька посмотрел в глаза «тёти»: на Нонну Михайловну она была не похожа и в «тёти» её трудно было зачислить- тоненькая, бледная девочка,  похожая на сестру Сашу (на восемь лет старше его, Николая ), которая в прошлом году заболела и исчезла в «Боткинских бараках» - умерла.
«Мне в детсад.»
«Это в 25-ом доме? Значит нам по пути.Я на работу.»,- и протянула Кольке руку. Это была Надя, как потом оказалось, Колькина соседка по квартире №6 дома № 13 по 12 линии. с 1944 по 1960 годы. 
В конце лета 1942 года Колька стал «своим» не только в школе, но и в доме: познакомился с домоуправом  – Фаиной Ивановной, седой женщиной неопределённого возраста с постоянно дымящей  «беломориной» в углу рта. Финка по национальности, по- русски  она говорила плохо,  малопонятно, но решала (по словам матери) «в пользу людей», с «дворничихой» -тётей Шурой, которая, как и мать, всегда появлялась в ненужное для Кольки время в ненужном для него месте, но о проделках Кольки матери не жаловалась, справлялась сама, но, самое главное, в домоуправлении, в домах 13,15 и 17 жили Колькины погодки- Витька, Зина и Стаська..Стаська, правда, был на года 3 старше и пытался остальными командовать, что Кольке не нравилось.   И, когда Стаська был во дворе, Колька держался ближе к школе, куда Стаська был не вхож. 
     Зимой на какое-то время жизнь в школе замерла - ни дрова, ни продукты не подвозили, учителя разболелись и занятия проводились в трёх- четырёх классах, где ребята сидели закутанными кто во  что. Как и в прошлую зиму мать не выпускала Кольку на улицу, а в особо холодные дни запрещала попусту вылезать из-под тёплого одеяла, да и для взрослых - матери и сестры – выход за пределы школы был  необходимостью  «отоваривать» хлебные и продуктовые карточки, обычно за хлебом ходила мать.  В тот раз она вернулась из магазина очень скоро, молча,  не раздеваясь, открыла ящик, где хранились под газетным листом все карточки, перебрала их, проверила карманы своей и Машиной одежды  и,  вдруг неожиданно рухнув локтями, головой на стол, заголосила: «Детушки вы мои рОдные, погубила я вас , несчастных. Не прожить нам, не выжить.  Все хлебные карточки на неделю, почти на полную декаду пропали.»
     Никогда,  ни раньше, ни потом Колька не видел мать в таком отчаянии. Маша тоже голосила. «Мальчишка из  ремесленного рядом стоял,  прозрачный, в чём душа держится, и вдруг ушёл.  Очередь подошла,  я в карман, а карточек нет. Погубила я вас бедных, дура старая. Никто не поможет, не из чего людям помогать.  Господи, прости ты меня грешную, не дай ребятушкам  погибнуть, спаси и сохрани!»- снова заголосила мать и упала на колени перед иконой в углу. Колька перепугался: он никогда раньше не видел  и не слышал, чтобы мать плакала и не знала, что делать, со слезами приходили знакомые и соседи к ней, а уходили успокоенными.   «Мама, я могу целый день хлеб не есть.» - минут через 10 придумал, что сказать Колька. Мать прижала его к себе, глубоко вздохнула: « Дурачок ты мой»- встала и, повернувшись к Маше  своим обычным спокойным голосом сказала: «Не реви  хоть ты . Что ни будь да  придумаем.   Коля, вон, у отца в инструментах плитку столярного клея нашёл. Водки три бутылки есть, говорят, за бутылку буханку хлеба выменять можно.»               
        Бескарточная, бесхлебная неделя далась тяжело: Колька практически жил на кровати под одеялом, Маша кучей сидела на своей кровати, не двигаясь смотрела в окно, в белое снежное марево, только мать пыталась двигаться так, как прежде: что-то делала в школе, гремела кастрюльками, пытаясь что- то приготовить из ничего.
        «Выдюжили, выжили, на завтра карточки есть. Оклемаемся потихоньку.»- наконец вечером сказала она.  Ни Колька, ни Маша не отреагировали на эти слова - есть совсем не хотелось. Колька спрятался поглубже с головой под одеяло, а Маша, как сидела, глядя в никуда, так и осталась сидеть.  Люди, которые говорят, что чудес не бывает просто их не замечают или не хотят замечать, ибо то, что тот или иной человек существует на свете, уже чудо,  и очень многое из того, что деется вокруг нас, тоже из разряда чудес. Пётр явился неожиданно из мира «живых»,  где не было места тихому затуханию, кончавшемуся Боткинскими бараками или навесом на Большом  проспекте, 39,  явился с двумя буханками хлеба  и четырьмя банками американских мясных консервов, называемых в просторечье  «второй фронт».
        С его приездом у Кольки пропали безразличие и апатия ко всему, кроме кровати, комнаты и серо-белого марева. За окном был другой мир, живой и радостный.  «Э-э, а где же остальная мелочь?»- Пётр с трудом нашёл Кольку под одеялом и подбросил, как когда-то до войны, под самый потолок. Голова у Кольки закружилась и, когда брат поставил его на пол, он не удержался на ногах, осел грустной кучей.   «Липнут, Петенька, болячки к голодным- Шурочку , как отвезли в Боткинские бараки,  так и ни слуху, ни духу.  Так и не знаем, а мне не добрести до больницы.»- плакала без слёз мать. «А тут ещё я карточки хлебные на декаду потеряла или вытащили, бог их знает, всё перерыла искаючи. У Коли-то, в чём душа и держится.» «Всё будет хорошо, мать.  Я сюда на полгода, девчонок- новобранцев будем обучать здесь на Васильевском в Гавани. Там в церкви в конце Большого «подплав»,  школа подводников раньше располагалась. Да бери ты продукты, готовь, недельку – другую и без карточек протянем. А этого - поставил Пётр Кольку на ноги - чуть подкормим и я к себе в часть заберу.  Договорюсь! В Боткинскую больницу я съезжу, у начфина машинёшка есть. И Машу на ноги поднимем.»        Колька и Маша ожили за неделю: каждый день Пётр или кто-нибудь из его друзей приносили буханку- полбуханки хлеба и котелок каши.    «Можешь идти? – спросил Пётр Машу. «Вечером приведи Колю на проходную, скажи, что ко мне, дежурный по телефону меня вызовет. Вечером Кап 2 в части не будет, я Кольку к себе в кубрик заберу. А с Шурой ничего не выяснил..Съездил, ни учёта там толкового, ни порядка – «по нашим данным не поступала.»- и конец разговора.»
       От 12-ой Линии до Гавани в наше время не так уж и далеко, но зимой 43-его года эта дорога между сугробами справа и слева далась тяжело, временами Колька вылезал из саней, а Маша садилась на них - отдыхала, местами Колька сам толкал пустые сани.  У проходной Пётр появился почти сразу, передал пакет с продуктами Маше и забрал Кольку. «Кубрик»- оказался обычной комнатой, в которой жил Пётр и ещё два преподавателя курсов.  Колькину кровать пристроили за шкафом,  так, чтобы, заглянув туда, её не сразу можно было заметить. Освоился Коля на курсах быстро, отъелся и, малость, обнахалился: перестал есть сало, кусками которого обильно сдабривал картофельное пюре для него повар, а через месяц отказался от конфет- подушечек, которые входили в паёк девушек- курсантов вместо табака, и которых, как ему казалось раньше, он мог съесть столько, сколько дадут, а давали много- на 600 девушек- курсантов Колька был один, и самое трудное для него стало пройти громадную спальню  под куполом церкви из «кубриков»,  где   располагались  преподаватели, в учебные классы с муляжами мин, торпед, снарядов и красочных иллюстраций к ним, пройти так, чтобы никто из девчонок не поймал его, не потискал и  не угостил конфетами. Начальник курсов, морской офицер с царских времён, требовательный и бескомпромиссный раз в неделю - десять дней делал личный обход  всех  служб и помещений. Кольку укладывали  в кровать, ровненько застилая её сверху, и только на третий месяц Колькино убежище было открыто: сопровождали капитана второго ранга  начальник штаба и и.о. коменданта, который заглянул за шкаф, увидел непонятный бугорок на кровати , но в кубрике промолчал и доложил о находке командиру позже. Вестовой вызвал Петра к Кап 2 минут через 15. « Ну, гад же, этот Василенко, пока Кедров в госпитале, он место столбит, в коменданты метит.»- оценил ситуацию друг Петра Иван Калугин. Пётр вернулся от начальника курсов расстроенным.  «Чево  он там? Порядок, как всегда, прежде всего?»- нетерпеливо спросил Иван.  «Начал с трёх суток  «губы», а кончил- увольнительной в воскресенье до двадцати трёх. Похоже, он давно знал, что Коля живёт у нас.» И, повернувшись к Коле, добавил: «Завтра , матрос непонятной статьи, прощайся со всеми друзьями, послезавтраь - домой. Да, держи американскую плитку шоколада, мне уже на выходе вестовой от Кап2 для тебя передал.»  В довоенные времена  Колька шоколад не пробовал - самыми вкусными для него из тех времён были соевые ( «сованные» в произношении Кольки) конфеты. Шоколад, оказалось, тоже был неплох на вкус. Колька угостил весь личный состав кубрика и стал прятать остатки плитки в карман . «Э-э,»- остановил его Пётр, -  «Это куда?»  «Домой, маме и Маше.»  «Так не пойдёт»- забрал Пётр шоколад,- «Растает. Вот тебе мешок, собирай туда всё, что будешь брать с собой, только перед уходом мне покажи, что туда попало.»  И, повернувшись к сослуживцам добавил: «Косточка белая у нашего начальника есть, но мужик он справедливый. Если бы не этот Василенко со своим официальным рапортом.  Ну, да ладно, подкормили малость салажёнка и то хорошо.»
        Дорога от церкви в конце Большого проспекта до 12 линии, оказалась значительно короче, чем дорога от 12 линии до церкви зимой, снега нигде не было, из-под жёлтых прошлогодних листьев пробивалась яркая зелёная трава. Колька прыгал через ограждения газонов, шёл, как можно дольше  не падая по бордюрным камням, издалека замечал военнослужащих и, неожиданно выскочив из-за очередного дерева, вытягивался в струнку и «отдавал честь», прикладывая правую руку к мятой кепке.   Пётр шёл молча, чуть заметно улыбаясь. У самого дома №13 – повезло -  весь «наличный состав» был в сборе: Витька с Зиной копались в песке, а Стаська давал им «ценные  указания». Увидев  Петра с Колькой, идущим строевым шагом, они прекратили игру и с нескрываемым любопытством «уставились» на них. Колька приветствовал ребят , небрежно приложив правую руку к кепке, так, как старший воинский начальник обычно приветствовал младшего.  Ребята, даже Стаська, приветственно покивали головами  и молча  посмотрели Петру и Кольке вслед.  Когда Колька вышел во двор, готовый часами рассказывать о своём житье- бытье в в/ ч. Военно-Морского флота СССР, ребят во дворе не было. Он обошёл двор по кругу и обнаружил, что под аркой перехода на «задний» двор группа старших школьников под   руководством Андрея Павловича- военрука, училась стрелять. Андрей Павлович , по возрасту старше отца, лежал на расстеленой на асфальте плащпалатке и предметно показывал, что нужно делать при стрельбе. Колька осторожненько лёг рядом с ним, тот краем глаза глянул на Кольку и не удивился, а только спросил: «Увольнительную матрос получил?»  «Не-а,» - ответил Ко лька. «Совсем пришёл.»  « Демобилизовали, значит. А стрелять там тебя учили?»   «Не-а, там торпеды, снаряды.»  «Торпеды- это серьёзно, из винтовки не выстрелишь»,- сказал Андрей Павлович и подгрёб Кольку к себе так , что щека Кольки плотно прижалась к прикладу , а указательный палец его правой руки пристроил на спусковой крючок. «Повторяю»,- повернулся  Андрей Павлович к старшеклассникам.  «Ложитесь.. Видите, как  я лежу. Видите рамку на прицеле?  Подводите мушку – штырёк на конце ствола - к середине рамки, верх штыря- на уровне верха рамки. Подводите рамку с мушкой под тёмный круг мишени и плавно, без рывка нажимаете на спусковой крючок .»  Андрей Павлович надавил на Колькин палец - больно, очень больно- винтовка дёрнулась.. «Смотрите , куда Коля попал. Десятка?  Так и надо стрелять.!»  Он встал, аккуратно отряхнул брюки, поднял Кольку на ноги: « Иди , боец, ты своего немца завалил. Иди побегай.»,и , повернувшись к старшеклассникам совсем другим тоном скомандовал: «Рыжов! На моё место. Отрабатывай все действия до автоматизма: тот, кто первый выстрелит и попадёт, тот и останется жив.»
      В другом углу двора старшеклассницы под руководством школьной медсестры  «пеленали» манекен в человеческий рост: бинтовали руки, ноги, голову... Эту группу Колька на всякий случай обошёл  стороной: прошлой осенью  девчонки, воспользовавшись отсутствием медсестры, с хохотом и визгом поймали Кольку и  замотали в свои многоразовые бинты его руки , ноги, голову, как у манекена.  Дома – редкий случай - были и мать , и сестра. «А Петя где?»- спросил Колька, привыкший за последние месяцы почти к постоянному присутствию брата рядом. «Обрадовался, увольнительную дали. Предупредить свою кралю пошёл, на танцы собирается в училище Фрунзе.»,- недовольно сказала Маша,  «краля» ей не нравилась. «Вот и мне задание дал»,  – добавила мать. «Заделать клёши шире некуда... Вольно ему одевать эти брюки перед танцами,  там покрасоваться в них и бежать домой снова переодеваться. Сам говорит, за одежу не по форме на «губу» можно угодить, Маша,  подбрось в печку пару чурачков берёзовых , угольков заготовить.  Надо будет утюг разогреть, стрелки на брюках навести. Мальчишка он совсем.» Колька за брата обиделся: «Он и капитана 2-го ранга, царского офицера не боится.»  «Тебя спроси, ты тоже скажешь, что ничего не боишься. Мальчишки вы мальчишки, такая уж вам доля досталась  от себя не зависеть. А раз так, то и, правда, чего бояться?» После возвращения от Петра и прихода каникул в школу жизнь во дворе и игра «в солдатики» показались Кольке очень скучными. «Я в школу пойду, все учатся и я пойду»- заявил Колька матери. «Подрастёшь и пойдёшь», - сразу отреагировала та.  «Я и так большой , больше Витьки, почти Стаську догнал.»  «Кто тебя возьмёт, тебе же и шести нет.»,- отбивалась мать. 
      К концу лета, когда в школьной канцелярии появилась небольшая очередь из учеников и их родителей, Колька усилил на мать натиск. «Я в школу хочу!»- канючил он к месту и не к месту. «Пойдём к Варваре Григорьевне, попросим.»    «Буду я к директору с твоими выдумками  приставать, дела у ней другого нет!».  «Она добрая».  К Кольке Варвара Григорьевна относилась  с явной симпатией и он это чувствовал.   «Я сам попрошусь у неё в школу.»   « Ну, ты и лезга!»- рассердилась мать. «Хорошо, я сейчас зайду к ней, спрошу её, может ли она с тобой поговорить. Мне она сказала, что ты мал ещё, таких в школу не берут. И после того, как она скажет, ты мне про школу больше не вспоминаешь. Подожди здесь!». 
      Из кабинета директора мать выглянула минут через пять: «Пошли.» Тон голоса матери и поджатые губы не обещали Кольке ничего хорошего. Колька вошёл в кабинет и «прилип» к стене у двери, вся его смелость куда-то исчезла. « Ты, Коля , в школу в этом году хочешь пойти?»   «Да»,- едва слышно ответил Колька. «Громче говори! Со мной ты как разговаривал?» -толкнула его в плечо мать.  «Хорошо»,- сказала Варварв Григорьевна. « А ты готов к школе? Что ты умеешь?»   Колька переминался с ноги на ногу, не зная, что ответить. «То остановить тебя нельзя, то ты молчишь...»-ещё раз толкнула мать Кольку в плечо. «Считать, спрашивают тебя, умеешь?»   «До ста...  до триста могу».   «Значит, цифры знаешь»,-сказала Варвара Григорьевна. «Какое  число здесь написано?» -- повернула она перекидной календарь лицом к Кольке. Тот, наконец, «отлепился»  от стены, подошёл к столу: « Один,  пять.  Пятнадцать.»  «Молодец! А буквы знаешь?»  «А,Б,В,Г..»,- затараторил Колька. «Стоп, стоп..Азбуку ты знаешь. А это какая буква?»  Буквы Колька тоже знал. «Слова только не складываются».- добавил он со вздохом.  «Это дело времени, если ты буквы знаешь»,- улыбнулась директор, улыбка у неё была хорошая, добрая.. «А с памятью у тебя как? Стихи легко запоминаешь?»   «Маленький мальчик, зовут меня Коля, живу я...»- вытянулся по стойке «смирно», как при выступлении со сцены, Коля.   «Это я слышала, ты у нас на празднике выступал. Вера с тобой занималась? Она мне тогда сказала, что пыталась выучить с тобой другое стихотворение, а у тебя не получилось».   «Я выучил , только не понял кто такой Парус.  «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом» и что-то там ищет. Кто такой Парус?». «Он ни паруса, ни моря в жизни не видывал»,- неожиданно пришла на помощь Кольке мать.  «Да, это стихотворение тебе ещё рано учить. Кто такой Парус, что такое парус подрастёшь, поймёшь... Так, что я тебе скажу, Коля: по подготовке тебя брать в первый класс можно, но есть общий порядок - вот твой брат не может не выполнить распоряжение своего начальника, сказал ему начальник- Колю отведи домой - он и отвёл, так и я не могу тебя взять, есть прямой приказ: ребят, которые младше семи лет в школу не брать. Мало того, тебя могут и в следующем году не взять, 1-го сентября тебе не будет  семи.»    «Да, Ксения Фёдоровна,»- повернулась директор к матери. «Со следующего года школы поделят на женские и мужские, наша школа будет женская. Я это решение считаю неправильным, через какое-то время вернутся к общим школам, но сейчас все мы должны подчиниться.»
 «С девчонками-то может и попроще будет- патроны в горящие печки перестанут подбрасывать..» «Может и проще»,- согласилась директор и снова повернулась к Кольке. «Только ходить тебе придётся в 30-ую школу, что на углу Среднего проспекта и 7-ой линии, а ты, я слышала, в детский сад один боялся ходить здесь рядом на двенадцатой.»  «Я сейчас ничего не боюсь!»  «Это хорошо,  только скажи мне, Коля, от кого вы вчера с приятелем убегали?» Колька посмотрел в окно директорского кабинета: весь двор был виден, как на ладони, не оглядываясь почувствовал, как напряглась мать: «От шофера, он за мной и Витькой гнался.» «Это водитель легковой чёрной машины военкома?» «Ага»,- подтвердил Колька.  Военкомат располагался тут же на 12-ой в доме №7, кроме машины военкома другие легковые машины на 12 линии были редкостью.  «Ну и почему он за вами гнался?»  «Мы в партизанов играли: это немецкая машина из штаба. Мы много раз уже так играли, кидали гранаты- камешки такие ма-аленькие, а он вдруг как выскочит.»  «Догнал он тебя?»  «На пятом этаже. Я хотел спрятаться у кого ни будь в квартире, а все двери были закрыты.»  «То то ты такой тихий вчера домой пришёл. Уши он тебе надрал?» - не выдержала мать.  « Надрал. Я же сказал, я ему сказал, что больше не буду.» «Я тебе ещё дома добавлю.»  «Ксения Фёдоровна, а слово своё Коля умеет держать?», «Пообещает, скажет, так не вольничает. Новоё что-нибудь напридумывает, вроде этих партизанов.»  «Это хорошо, что он слово, обещание, данное им, выполняет. Так вот, партизан, приходи, если будет нужно, через год, помогу.» «Иди домой, школьник- шкодник»,- сурово сказала мать. «Я приду, мы с тобой ещё поговорим.»  Мать пришла поздно вечером, но «ругать», как предполагал Колька, не стала, только сказала: «Понял в какую даль тебе будет нужно ходить? Два раза через трамвайные пути. Надумали же школы поделить!  А в деревнях  как, где 10 девчонок и 10 мальчишек?  Вот теперь и думай, как тебя туда и обратно доставлять!? Я две школьных тетрадки принесла от Варвары Григорьевны, будешь учиться писать. Хорошо, что она не спросила, умеешь ли ты писать, а то бы опозорился- пишешь, как курица лапой.»
       Повторять крючки и закорючки оказалось делом нудным и трудным - последний крючок в строке  очень мало походил на первый. «Освоение» же новых территорий во все стороны от дома № 13  оказалось куда как более интересным делом, чем  «писанина» в тетради.  Сначала Колька решил проложить дорогу от дома №13 к Неве, самым сложным участком пути был Большой проспект, по которому тогда было наиболее интенсивное движение. Раньше через подобные улицы переводили его старшие - мать, сестра Маша, - крепко детржа его за руку.  Пётр, когда они возвращались из Гавани домой, пытался приучить Кольку к самостоятельности при переходе через многочисленные линии: « Никогда не перебегай дорогу перед машинами : они быстрее   тебя. А чтобы машине остановиться, ей время надо. Смотри внимательно, сначала налево, потом на право, если машин и трамваев нет, иди. И никогда не перебегай дорогу! Понял?»  Колька, подождав минут пять, удачно «форсировал» широченный Большой проспект и по пустынной 12 линии дошёл до Набережной , транспорта на которой было значительно меньше, чем на Большом, задержался около памятника «моряку в нерусской форме», оценил раны на скульптуре от осколков - «выжил бы живой человек от этих ран или не выжил бы» и, когда развернулся лицом к реке застыл в оцепенении: у пониженной площадки поблескивая лаком под лучами солнца на деревянном верхнем строении судов, стояли катера, точно такие, как у брата в «учебке»  на цветных  иллюстрациях, торпедные катера. Колька «скатился» по широким ступеням к трапу, ведущему на катера. У трапа  стоял вахтенный матрос, очень гордый своим положением  и не очень уверенный в себе. «Салага!»- определил мысленно Колька, вспоминая  уроки «учебки» и своё там прозвище- «салажёнок».  «А под деревом там броня есть?»  «Всё, что надо там есть. Стой, туда нельзя!»- остановил матрос Кольку, взявшемуся, было, за поручень трапа.  «Тоже, секрет. Я такие катера у брата в «учебке» видел. А торпеды у вас есть?»  «Всё, что надо у нас есть. Иди отсюда, малый, гуляй, а то помогу тебе на набережную подняться.»- двинулся на Кольку вахтенный. Колька  благоразумно поднялся на несколько ступенек вверх: « Тебе пост бросать нельзя, салага! И торпеды у вас деревянные» оставил  он последнее слово за собой и рванул, побежал, что было сил, по набережной к мосту Шмидта.
       Катера стояли у памятника Крузенштерну долго: Колька раз десять приходил к причалу, но шансы проникнуть на палубу торпедных катеров и посмотреть на «живые» торпеды так и не появились.
        С каждым днём он всё дальше уходил от дома, у Академии Художеств - большой дом , в котором никто не живёт, по его определению, он увидел, что из окна подвала этого дома , выходящего на третью линию, вылезли два мальчишки , держа что-то в ладонях, прижатых к животу, настороженно огляделись и бегом бросились через улицу  под арку дома по 2-ой линии. По дороге у одного из них что-то выпало из рук, он оглянулся, но останавливаться не стал.  Колька подбежал к месту падения и остановился, как зачарованный: между серыми камнями мостовой лежал не виданный никогда раньше голубой, гладкий, сверкающий на солнце камешек.  Колька схватил его и спрятал в карман, посмотрел на дом по 2-ой линии - мальчишек не было - и тогда он медленно вернулся к окну подвала, заглянул внутрь: после яркого солнечного света в глубине подвала была одна темнота, темнота и тишина. Колька, привыкший жить в темноте за эти годы, зажмурил глаза и через минуту, открыв их, рассмотрел самодельную лестницу к окну и какие-то кучи в глубине подвала.  Колька осторожно спустился вниз и медленно подошёл к кучам:  это были такие же камешки, как и тот, что потерял, перебегая улицу мальчишка, разноцветные камешки.   Колька мигом набил карманы, набрал полные пригоршни камней и спотыкаясь бросился к окну, Поняв, что без помощи рук из подвала не выбраться, высыпал камни за рубашку  к животу.  На улице было тихо, спокойно, светило солнце и, прижимая добычу к телу, Колька бегом бросился к дому.   Около дома первым его встретил Витька: «Это что?» - ткнул он пальцем в живот Кольке. Тот  в ответ медленно достал сначала один камень, потом второй..Витька покрутил их в солнечных лучах сначала каждый по отдельности, потом вместе. «Где ты взял? Из чего это?»  Стаськина рука по- хозяйски забрала камни из рук Витьки, он мельком глянул на камни , подставив их лучам солнца: « Это мозаика, малявки... Картины из таких камней делают. Красиво.»  Стаська сунул в свой карман камешки и  нарочито медленно пошёл к Среднему проспекту. «Отдай! Не твоё !» - крикнул Колька. Но Стаська также медленно, сделав вид, что не слышит, не оборачиваясь  удалялся всё дальше. Витька  чуть не плакал. «Ладно»,- сказал Колька . «На тебе, держи, у меня ещё есть.» 
        Дома он выложил всю добытую красоту на стол и до самого вечера, до прихода матери раскладывал на нём различные цветные картинки. «Это ещё откуда такое чудо?» - строго спросила мать, разглядывая один из Колькиных «шедевров» на столе. «Всякую грязь на стол тянешь.Где ты это всё набрал?» .  Колька рассказал , ничего не утаивая.  «Так»,- сказала мать, «Говорила я тебе,  что чужого не брать? Никогда не брать чужого!  Ты помнишь?»   Колька помнил и считал, как и в прошлый  раз, мать была несправедлива: чужого он не брал, он взял ничьё. Неделю  назад он пришёл к стоянке торпедных катеров с призрачной надеждой, что у трапа не будет стоять «салага», что он увидит командира- капитана третьего ранга и уговорит его показать Кольке «живую» торпеду. Но катеров напротив памятника Крузенштерну не было. Колька спустился по лестнице к самой воде  - никаких следов, только волны, которые что- то непонятно и непрерывно говорили, набегая на нижнюю ступеньку. Оглядел всю площадку, лестницы и в углу у стены увидел скрученный в трубку рулон чик бумаги. Колька, помня все рассказы и наставления - не трогать - немцы и финны частенько  подбрасывают мины-ловушки в виде часов, зажигалок,  игрушек, медленно подошёл по ступенькам к свёртку и присел над ним, чтобы рассмотреть повнимательнее. Это были деньги, много денег  в Колькином понимании. Он, было, протянул руку, чтобы схватить их, но в последний момент передумал, поднялся на набережную, отломал у куста длинную хворостину и, вернувшись к деньгам, осторожно направил кончик её внутрь рулона. Кончик вылез с противоположной стороны, внутри свёрка ничего не было. Колька отбросил хворостину, схватил деньги и засунул их вместе с кулаком в карман. Домой он бежал, что было сил, заранее представляя, как обрадуется мать.
      Когда он запыхавшись прибежал домой , вытащил, наконец, руку из кармана и положил деньги перед матерью, она не обрадовалась, отодвинула их в сторону, не считая, и спросила строго глядя ему в глаза, как и в этот раз с мозаикой: « Откуда ты их взял?»  Колька рассказал « Рядом там кого- нибудь не было? Кто-нибудь больной, пьяный не лежал? Смотри, Колька, чужие деньги пользы не дадут, доведут до греха. Пойдём-ка мы туда вместе, я посмотрю сама. Может, это у человека последние деньги, может, что ещё с ним случилось. Помнишь,какая беда была у нас, когда карточки пропали. Пошли!»    На месте, кроме Колькиной хворостины они не нашли ничего, набережная была также пуста, только  волны продолжали свой разговор.  «Я деньги положу отдельно: может, кто-то найдётся. Запомни - никогда чужое на пользу не пойдёт, где-нибудь,какой-нибудь бедой  да аукнется.» «Опять будешь говорить, что всё это ничьё?  Лезешь в чужой дом, берёшь  не тобой  положеное?  Как это называется?»  Как его действия назовёт  мать,  Колька понял. « Я не воровал! Там кто хочешь, приходи и бери.»  «Сказано тебе - не твоё, не тронь..»- мать достала мешочек , сгребла всю «красоту» со стола в него. «Сегодня уже темно.. Завтра отнесёшь всё это туда, где взял.»  Утром Колька думал ,было, оставить себе три - четыре самых красивых камешка, но потом решил не рисковать, нехотя , нога за ногу он пришёл к подвальному окну Академии Художеств по третьей линии и подпрыгнул от радости : окно было плотно заколочено досками.   Радостно приплясывая, подпрыгивая и размахивая мешочком, он ринулся домой. Где-то между 9-ой и 10-ой линиями, он услышал сигнал тревоги, но не обратил на него внимания: вторая половина 43-его года с редкими артобстрелами и авионалётами ни по мощности, ни по интенсивности не была  похожа на страшные 41-ый , 42-ой, начало 43-его годов  и, многие «ещё не к тому привыкшие жители» сигналы тревоги, как и Колька, игнорировали. Но звук работы двигателей «Юнкерсов» (Колька научился в в/ч брата на слух определять все типы самолётов) проигнорировать было нельзя. Колька задрал голову вверх: высоко в небе стройными парами медленно ползли, окружённые белыми цветами от разрывов зенитных снарядов, «Юнкерсы». (Это кажется, что они летят медленно, они очень высоко.Летят в 10 раз быстрее, чем машина едет. Попробуй, попади.»,- объяснил Кольке брат.) Вдруг один из самолётов клюнул носом вниз и  ускоряясь, оставляя за собой хвост всё более чёрного дыма, круто полетел к земле, исчезнув через несколько секунд за жёлтыми кронами деревьев.  «Немца подбили!»- ещё выше подпрыгнул Колька. «Юнкерс» на 16-ой упал!»  «Разбираешься, это точно «Юнкерс»,- офицер в лётной форме поймал Кольку одной рукой и на весу занёс в какую-то парадную, там было человек пять. «Ты что, сигнала тревоги не слышал? Думаешь ,с неба конфеты будут падать вместо осколков? Стой здесь до отбоя!  А «юнкерс» упал не на 16-ой , а вероятнее всего  в заливе. Молодцы зенитчики! Давненько немцы засветло не летали, что-то им очень нужно было. Ничего, скоро отлетаются.»  Приплясывая, размахивая руками, крича: «Немца сбили! «Юнкерс» зенитчики сбили!»- Колька явился домой.  Мать его восторг не разделила, сбитый «Юнкерс приняла, как нечто само собой разумеющееся: «Это им не 41-ый год. А ты опять все эти каменья приволок?»  Выслушав Колькины объяснения, недовольно сказала:  «Нужно было бы выбросить в мусорник, да жалко, красивые,  Сколько люди трудились, чтоб сделать этакую красоту, играй.»  Проторил дорожку Колька и в сторону Среднего проспекта, сначала до палисадника дома №23,  через внутренние дворы и через дом №48 на Средний проспект- «отличная  проходняга, ни один мент не поймает» - по определению Стаськи.  Средний проспект ни в какое сравнение с Большим не шёл: обыкновенная улица с двусторонним трамвайным движением и узенькими пешеходными дорожками.
      В компании мальчишек  дома 48, которые были на 4-5 лет старше Кольки Стаська был своим человеком: гонял мяч, набитый тряпками, играл с ними «в ножечки», в карты, в ЧХ- «что хочу»- на деньги. Ножи они готовили из длинных  гвоздей, которые укладывали на трамвайные рельсы там, где трамвай набирал максимальную скорость, затем сплющенную  заготовку тщательно точили с обоих сторон, получая обоюдоострый нож с острым,как жало кончиком.  Всё это Колька наблюдал со стороны. По Среднему проспекту через непонятое пресечение трамвайных  путей 8-9 линий и Среднего, где вожатые выходили из вагонов с ломиком для переключения стрелок в нужное направление, Колька добрался до 30-ой школы. Здание  школы строгое и чужое по сравнению со школой №33, Кольке не понравилось.  В очередной раз, наметив себе путь по Среднему до первой линии, Колька остановился у площадки дома 48, где Стаська с ребятами играли в футбол. Стаська там был «за основного»,  получив мяч у ворот противника, он с силой ударил по нему и все расхохотались: старый, рваный футбольный мяч, набитый тряпками,  лопнул ещё раз и Стаськина нога завязла внутри. Стаська попрыгал на одной ноге, сдёрнул с другой ноги мяч и рукой запустил его в ворота, потом он подошёл к Кольке, сделав вид, что только увидел его: «Нравится игра? Хочешь посмотреть, как взрослые мужики играют?»  «Колька, конечно, хотел.»  «Тогда пошли.» «Куда пошли?» «Сам же говоришь, что хочешь посмотреть. На стадион Ленина, сегодня там играют.»  Колька задумался- стадион Ленина был для него за пределами известного ему мира.  «Это всего две трамвайных остановки от 8-ой. Или ты мамочки боишься?»  Опасался Колька не столько матери, сколько дружелюбия Стаськи, который по Колькину опыту ничего «за так» не делал. «Я до первой линии сегодня иду.»    «Значит, по пути. Пошли!» Стаська помахал ребятам рукой и двинулся впереди Кольки к Среднему.  «Хочешь такой?»- достал Стаська нож-самоделку. «Я себе ещё такой сделаю. Смотри!»,- Стаська, держа нож за остриё, размахнулся и с силой метнул его, вонзив глубоко в землю.  «Кого хочешь, в ножички обыграешь. Колька отказался, с трудом подавив, рвущееся наружу –«да». «Мне брат «финку» настоящую подарил».- немножко  слукавил Колька: брат, действительно, подарил матери «финку» для заготовки лучины, пользоваться ножом Кольке не запрещалось: из той же лучины Колька мастерил самолёты, которые по ночам должны были отражать атаки немецких бомбардировщиков.  К трамвайной остановке на углу Среднего и первой одновременно с ребятами подошёл трамвай. «Садимся!»- схватил Стаська Кольку  за руку. «Здесь до стадиона одна остановка!» Колька так и не смог потом объяснить себе почему он подчинился. В трамвае один он раньше никогда и не ездил и, глянув в сторону кондуктора, испугался: денег у него не было. «Ты что, собираешься билет покупать? Выставит кондукторша нас на следующей остановке,  вот и  всё.»-спокойно сказал Стаська. « А, если что, у меня деньги есть!»   «Если что?»- спросил Колька. «Ну, если мента будет звать, а мы не успеем убежать.»
         Всё прошло по первому Стаськиному варианту: усталая, раздражённая кондуктор на остановке «выставила» их из вагона. «Повадились, зайцы. А ну, выскакивайте!»  На стадион Ленина Стаська пошёл не со стороны Тучкова моста, а по только ему известной тропе через полуразрушенный деревянный мост и дырку в заборе.  «Хорошо»,- сказал Стаська. «Ещё не забили проход.»  На футбольном поле игра уже шла. Зрителей было мало, Стаська и Колька за ним залезли на деревянную трибуну мест на 50 около центра поля. Больше всего Кольку удивил размер мяча, громадный, в пол Колькиной ноги, и сила удара по мячу футболистами- мяч летел почти от ворот до ворот; несколько раз при ударе мимо ворот мяч долетал почти до реки, застревая в прибрежных кустах. Было очень жарко, осень отдавала земле не израсходованное за лето тепло.  «Пойдём купаться»,- предложил Стаська, когда команды пошли на перерыв. «Я плавать не умею.»  «Посидишь у воды, там не так жарко. Шмотки мои посмотришь, чтобы кто-нибудь их не стырил.» Стаська бултыхнулся в воду, поплавал, потом  вылез, ничего не говоря Кольке, взял свою одежду и перенёс куда-то вниз по течению. Пока он ходил, игра на поле возобновилась, один раз мяч подкатился прямо к Кольке. Запыхавшиеся «запасные» прибежали за мячом секунд через 10. «Я уходить буду, как мы пришли, а ты через ближний мост. И смотри, в следующий раз мяч к тебе подкатится, ты брось его в воду, я там буду.»  И снова бултыхнулся в воду. Мяч не заставил себя ждать долго, удар был такой силы, что мяч ударившись о землю возле Кольки отскочил в воду. Стаська , прижав мяч к животу , что было сил замолотил по воде ногами и поплыл вниз по течению. Футболисты прибежали очень быстро и почти сразу обратили внимание на Стаську: очень уж его голова торчала высоко над водой.  «Парень, греби сюда!»- крикнул один из них Стаське. Тот не отреагировал, сделал вид, что не слышит. «Давай к берегу! Я разденусь, утоплю тебя вместе с мячом!» Стаська перестал молотить ногами, искоса глянув на берег и увидев, что один из парней собирается раздеться, развернулся лицом к берегу: «Это что, ваш мяч? Смотрю, плывёт, он бы, если бы я не поймал, в залив уплыл.»   «Греби, греби к берегу, спасатель. Ближе давай.»- одевая штаны, сказал парень. Стаська вытолкнул мяч из-под живота ближе к берегу, развернулся и поплыл вниз по течению, футболисты веткой выловили мяч, а Колька,  держась подальше от футбольного поля через широкий мост вышел на дамбу Тучкова моста. Домой он шёл пешком через Тучков мост, затем по первой линии, по Среднему проспекту до 12-ой и у самого дома увидел ребят- Витьку и Зину, дворника тётю Шуру и мать. «Я уже за тобой идти хотела! Как ты попал на стадион Ленина ? Эко тебя унесло.»   В общем-то Колька привык, что мать почти обо всех его отклонениях от нормы и правды обязательно узнаёт чуть раньше или чуть позже и, если приходится в чём-то признаваться, если нельзя отмолчаться,  то лучше говорить правду или часть правды, но не врать. «Футбол смотрел». «  С кем?» «Со Стаськой.»  «Вот ещё беда у нас - спасу нет от этого Стаськи.  Моему Витьке проходу не даёт. Доберусь я до него: зимой коньки у Витьки забрал, еле вернуть заставила.  Сколько раз своему ослу говорил: не связывайся с ним.» - за старое, за новое и за то, что будет потом , тётя Шура залепила Витьке по затылку.
         Мать такие разговоры и иллюстрацию  к ним на людях  не поддерживает, спокойно говорит: «Коля, пошли домой!»  Дома, сев за стол и посадив Кольку напротив, спокойно сказала : «Рассказывай.»  И тон голоса матери – очень уж спокойный, и взгляд говорили значительно больше, чем слова. Колька рассказал всё в деталях, ничего не утаивая. «Ты кинул мяч Стаське или он сам попал в воду?»- задала мать только один вопрос. И, выслушав ответ, сказала: «Верю. А так бы быть тебе поротому. Если уж так футболом интересуешься, подойди к Володе, он сказал, что будет тебя брать на игры.»  Володя - один из трёх демобилизованных летом,осенью 1943года мужчин в доме – у дяди Пети не было ниже колена ноги, дядя Фёдор- внешне был без изъянов,- но не мог подняться на свой родной 4-ый этаж и домоуправ выделила ему такую же по площади комнату на первом этаже, дядя Володя, известный до войны футболист потерял на фронте кисть левой руки.         «Он-то тебя и видел на стадионе.  Ума не приложу: то ты на Стаську жалишься, даже отца просил ему поддать, то ты за ним хвостиком в такую даль умотал. Сам видишь, нехороший это парень, не связывайся с ним.»
         Отцу Колька действительно жаловался: Стаська забрал Витькин чёрный каучуковый мяч и, когда Колька стал «выступать», двинул ему так кулаком, что тот упал на песок.  Отец, получивший несколько дней увольнительных после ранения, сидел около окна и готовил к зиме обувь на зиму для всей семьи: подшивал подошвы к прохудившимся валенкам, клеил из американской красной резины на них галоши. Ответ отца сначала Колька принял за предательство: «Этот мальчишка к тебе лезет? Ты ему и дай как следует.»  «Да-а, он сильный, он старше на четыре года.»  «Бьют, Коля, не по годам, а по рёбрам. Дам, положим, ему по шее, выскочит его отец, я с ним должен драться?»  «У него отца нет.»  «Тётка Дарья и за отца и за мать сработает»,- вставила своё слово мать.  «Вот, вот, я ещё с бабами буду воевать»,- усмехнулся отец.  «Не так уж он и велик»,- посмотрел ещё раз на Стаську в окно отец. « Рости, Коля,  силу, да и соображать не забывай, не можешь справиться, копи силу до поры. Сколько тебе ещё Стасек этих встретится!»
        Мяч тогда у Стаськи отбила тётя Шура, Витькина мать, пообещав «отходить» Стаську черенком от метлы. Стаська, как и все ребята, знал, что у тёти Шуры слово не расходится с делом.
        В ноябре- декабре 1943 года в школу пришла комиссия для обследования условий жизни Колькиной семьи: Пётр написал жалобу в политорганы Балтийского флота.  Комиссий Колька боялся: в 1942 году к ним тоже пришла комиссия – властями было принято решение об эвакуации детей из блокадного Ленинграда. Две женщины настойчиво уговаривали мать отправить Кольку  сначала  одного, с детдомом , потом их обоих- мать и Кольку – вместе. Колька спрятался за мать, вцепился в её платье, повторял: «Не поеду, не поеду.» «Это самый надёжный на сегодня способ спасти мальчика»,- убеждала комиссия хором мать.  «Нет»,- твёрдо сказала мать. «И одного не отпущу и сама с ним не поеду: здесь дочь, вторая дочь, может, ещё вернётся из больницы, второй сын на фронте- в Рамбове, под Ленинградом, муж тоже здесь, на фронте под Сенявином. Куда они придут, где друг дружку искать будем? Здесь останемся, что будет, то и будет. Кто-нибудь из наших уцелеет, будет знать, где косточки родные лежат.»  Колька ещё очень долго боялся деловых женщин с портфелями в руках. Этой комиссии мать обрадовалась: «Смотрите всё, что вам нужно. Крыша- ручьём на головы течёт, залатаешь тут, побежала вода в другом месте. Уборной нет: как говорится, ни умыться , ни на горшок сесть.  Электричества и того, когда дают, тоже нет, из лампочки вода текла и отремонтировать некому.»  Комиссия задержалась в их сараюшке ненадолго: « Всё понятно. Можете написать сыну. Что по его жалобе меры приняты.»  Быстро приняла меры и домоуправ: «Свободных комнат много, да вам по семье большую комнату надо давать.»  И предложила три комнаты по 25-30 м2  на выбор. От верхних этажей мать отказалась : «Умучаешься дрова для печки туда таскать, силы не те, да и соседей живых в тех квартирах на верху нет, мёртвое царство, а вот эту на первом этаже надо  посмотреть, комната-то подходящая- 27 метров.»
       Дом №13 по 12 линии был построен и заселён в 1916 году, в «царские времена», такие же дальние для Кольки , как сейчас далеки для Николая Васильевича  времена ящеров. Внутреннюю сторону семиэтажного квадрата занимала школа, две боковых стороны здания имеют квартиры с окнами, смотрящими во двор, в каждой квартире 6 комнат.   Фасадная сторона здания, отделанная гранитом, смотрит на 12 линию и имеет квартиры с разным количеством комнат, окна которых ориентированы, как во двор, так и на улицу. Всего в доме проживало в довоенные времена около 200 семей, в блокадные- не более шести десятков людей. Дом был построен с   «излишествами» для советских времён – с чугунными вензелями ограждений  трёх лифтов, облицованными плиткой полами и стенами парадных со стороны улицы, паркетными полами во всех комнатах, часть печек дровяного отопления были облицованы разноцветными изразцами и в каждой квартире было по два туалета и ванная. Дом был предназначался для заселения поквартирно семьями со средним и чуть выше среднего доходом. В квартире 6, как и в большинстве квартир дома   было два входа - «чёрный» со стороны двора и «парадный» - со стороны 12-ой линии через облицованную мрамором и плитками парадную с лифтом в паутине чугунных ограждений в торце. Первая комната, если идти со стороны парадной, предназначалась для горничной, в ней жила с дочерью-«грудничком» тётя Люба, мать-одиночка, вторая комната по ордеру досталась Колькиной семье, в своё время она была гостиной и имела выход в самую большую комнату квартиры –столовую. «Столовая» была опечатана до возвращения хозяина из армии, туда вели три двери: из коридора, из гостиной и из спальни, все промежуточные двери были тщательно заделаны и оклеены обоями. В «спальне» жила семья Капустиных, значительно поредевшая за блокадные годы: из пяти человек в живых остались только двое - тётя Лиза, практически годами не способная из-за болезни выходить на улицу и её 15-ти летняя дочь Надя, похожая на умершую сестру Кольки Шуру, Надя по дороге на работу  в 1942 году заводила Кольку в детсад. Следующая комната – детская, где жила Анна Николаевна, миловидная женщина, сын которой-«мальчишка, вчера во дворе в прятки играл»- был танкистом. Последнюю комнату- кухарки- с входной дверью на кухню, занимал дядя Володя, демобилизованный летом 1943 года  из армии  без кисти левой руки. «Хорошие, простые люди,»- сказала мать, познакомившись с соседями. «Переезжать будем весной, когда немного потеплеет, а то зиму нам  в той комнате не огоревать: дров нет, стёкла, почитай, все менять надо, а где их сразу возьмёшь. Говорят, теперь уж верно, блокаду скоро снимут, полегче будет.» 
          Грохот орудийных залпов в первой половине января слушали все, как самую любимую музыку. «Началось!» Грохот постепенно уходил всё дальше и дальше, налёты немецкой авиации на город прекратились и, наконец, через пару недель сообщение ТАСС- блокада снята. На салют победы вышли к Неве все, кто мог ходить. Колька никогда не видел такого количества людей одновремённо и что такое «салют» тоже не знал. Он с матерью и сестрой Машей стояли около гранитного парапета набережной напротив здания Академии Художеств, люди, в основном, стояли молча, ждали и, всё равно, первый залп оказался неожиданным и оглушающе громким. Несколько человек, подчиняясь выработанному за годы блокады инстинкту, упали на  заснеженный гранит набережной прижавшись к парапету. Колька присел, но глаза не закрыл: в небе зажглись десятки разноцветных шаров, высветилась линия набережной на противоположной стороне Невы, строй домов за ней с абсолютно тёмными окнами, серые пешеходные дорожки между берегами, люди, зачарованно молча смотрящие в небо; через несколько мгновений медленное угасание сотен лампочек в небе и… новый залп. Все вдруг заговорили громко, радостно, поднимали спрятавшихся за парапет людей, стряхивали снег с их одежды и смеялись- роскошь в блокадные дни- смеялись и плакали. Не догоревшие ракеты падали на лёд и светились там жёлтым умирающим светом, немногочисленные мальчишки и девчонки ринулись туда , затаптывали тлеющие остатки и прятали их  кто куда, ждали следующего залпа и снова бросались за добычей.  Колька тоже рванулся к береговой кромке, но мать, вероятно, была готова к такому повороту событий и крепко держала его за воротник пальто. «Господи! Хоть бы наши вернулись целыми! Чтобы все вернулись!»- сказала мать после 6-7 залпа, когда всеобщая радость поутихла и, повернувшись лицом к зданию Академии, перекрестилась. После последнего залпа люди какое-то время не расходились, будто ожидая продолжения, а потом толпа стала редеть; уходили не спеша, не прижимаясь к стенам и не поглядывая вверх в ожидании очередного налёта авиации или артобстрела, начался первый год без бокады, очень важный год для Кольки.