Перелом 6 - 5

Из двадцати гуляевцев, обложенных твердым заданием, четырнадцать человек пообещали искать семена. Вдвоем, втроем, в санях и кошевках, они разъехались на поиски по ближним селам и аулам. Остальные шесть человек, среди которых были Кожухарь и Плахота, наотрез отказались сдавать зерно.

Горбань терпеливо ждал: одним давал время собрать требуемое, другим - одуматься. Ни в чьей помощи он не нуждался - безбоязненно разгуливал по селу, в правление приходил когда вздумается, на квартиру возвращался в любое время, мог бесцеремонно войти в любую хату - жил своей обособленной жизнью, своими мыслями.

Когда в итоге твердозаданцы собрали около шестидесяти пудов лежалого, большей частью прелого зерна и стало ясно, что план срывается, он засел за бумаги. Первую, в которой уверенно заявлял, что год партийно-политической работы в этом селе прошел впустую: Гуляевка по-прежнему живет кулацкими настроениями, полностью игнорирует районные указания и здесь срочно требуются самые решительные меры по восстановлению партийного влияния, - он отправил на имя Скуратова. Вторую - копию акта, свидетельствующего об открытых кулацких выступлениях шестерых гуляевцев, - адресовал второму районному прокурору Исхакову.

Костюков прибыл незамедлительно - усталый, недовольно-раздраженный, он прямо сказал Данилову и Горбаню, что они используют правоохранительные органы, чтобы скрыть свое неумение работать с людьми. Уполномоченный послушал его брюзжание, потом ненадолго закрылся с ним наедине в соседней комнате. О чем они там говорили, ни Данилов, ни правленцы так и не узнали, но из комнаты следователь вышел совершенно иным: исполнительно - собранным, и уже Горбань повелительно указывал ему, с чего следует начать дело. Костюков привычно скоро опросил свидетелей - знакомых ему партячейцев, взял заготовленные акты и уехал, а через два дня в Гуляевку приехали три милиционера и увезли шестерых отказников в район, где им предъявили обвинение по статье 58 пункты 10-11: общественно-опасное деяние - антисоветская пропаганда против государственных мероприятий. Село переполошилось. Если Похмельный считался человеком пришлым, партийным, со своими взаимоотношениями с властью, возвышавшей и каравшей своих ставленников по партийным законам, то отказники - мужики от роду, местные, простые, если с кем связаны, то лишь с односельчанами - родственными и дружескими узами. На долгом веку, конечно, случалось всякое, доходило до мордобития, но какие бы раздоры ни были, они всегда разрешались самими участниками. Крушить недруга сумой да тюрьмой, равно как поджогами и конокрадством, считалось непростительной низостью, великим грехом.

Родственники арестованных хлынули в правление, напуганные арестом мужиков, партячейцы потребовали объяснений у Горбаня: слишком походили нынешние события на события февраля прошлого года - времени раскулачивания и массовых высылок. Уполномоченный объяснил, что исход дела будет зависеть от сбора семфонда и поведения отказников на следствии. Надеяться, что все обойдется само собой, не следует.

Гриценяк, Никитин и Гарькавый поехали к прокурору с просьбой взять на поруки арестованных. Исхаков ходатаев принял сурово: подобные проявления общественной защиты не одобрялись, но пообещал учесть прошение при выяснении обстоятельств дела. Выпустить арестованных хотя бы для того, чтобы они могли выполнить разверстку, категорически отказался.

И жены, матери, отцы примкнутых в домзаке гуляевцев пошли по селу Христа ради просить взаймы. Кто-то пустил слух, будто бы нехватку семфонда райком вынужден будет распределять подворно, поэтому лучше помочь в долг малостью, чем самому получить полное задание.

Слух ли, слезные ли просьбы сказались - понесли понемногу зернецо люди. Сносили в хаты отказников кто сколько мог - в оклунках, торбочках, узелочках головных платков, фартуках. Тот, кто боялся быть замеченным, стучался ночью. Так село наскребло еще около пятидесяти пудов. Но что это были за семена! В семфонд требовалась пшеница. Собрали же семена фасоли, льна, чечевицы, гороха, овса и ячменя.

Жена Кожухаря Анна Даниловна вместе с безмужней сестрой Илька Пашистого съездила в Журавлевку и Урюпинку, где родичи, прослышав о беде, собрали по три-четыре пуда каждой - тоже сколько могли, в этих селах шла своя кампания, сидели такие же уполномоченные. Собранное сдавали на магазинных весах под расписку своему завхозу. Так и метались родичи арестованных отказников и тех, кто не отказывался, но и не мог собрать нужного количества семян, - то в Щучинскую, под двери и окна домзака, то опять в села и аулы - собирать, вымаливать крохи.

А Горбань ждал. Ему теперь торопиться было незачем, теперь он мог ждать. И дождался. Когда Гриценяк доложил, что эти вымученные и выплаканные 200 пудов наконец-то собраны, он заставил его лично отвезти семена на ссыпной пункт, оформить документы и, лишь получив накладную с росписью приемщика, заверенную риковской печатью, выехал из села.

Вскоре в село вернулось двое из шести арестованных. На четверых завели уголовные дела. Вновь лишились сна матери и жены. По совету приунывшего Данилова они поехали гуртом в район - к следователю, прокурорам, судьям, если прорвутся - к Скуратову, к кому угодно; хоть самому черту в ноги кинутся, только бы отпустили мужиков.

Скуратова в районе не оказалось, пребывал в Акмолинске. Бабы ввалились к прокурору: что за несправедливость: по десяти пудов никто не сдал, а перед судом отвечать четверым. Исхаков строго разъяснил, что прокуратуре нет дела до пудов, она рассматривает лишь уголовно наказуемую сторону происшествий. Что будет? Откуда он знает, что будет, суд решит, что будет. Отчаиваться не надо: не убили, не украли. Матерные оскорбления членов партии и полномочного представителя власти - это, разумеется, серьезно, расценить можно оголтелой кулацкой вылазкой, да где их сейчас нет, этих оскорблений, во всех селах нынче один мат да вой стоит... Отпустят, скорее всего. Но суд состоится. Чтобы впредь неповадно было.

Лукавил Исхаков: гуляевское дело Скуратов обговорил с ним вплоть до приговоров... На свиданиях арестованные храбрились, велели возвращаться к детям, уверенно обещали быть вскорости дома. Об их участи беспокоились многие. Ефимья Гарькавая сердито укорила мужа: "Ты ж красный партизан! Ранетый за власть. Заступись! Съезди в Акмолинск, в гепеу, нехай поможут!" Федор Андреевич задумчиво пощипывал ворошиловские усики: "Писать? Кому? Тебя так распишут, шо в потемках не узнаешь. Максима, такого дуба поломали, не поглядели на его партизанство... Интересная власть: в разверстки - молчи, при НЭПе - молчи, в раскулачку - молчи, при колхозе - молчи, про заработанное - не спрашивай, братов судят - опять молчи, а то самого приголубят... За какую же я власть ранетый?" Но организовал всё же нескольких мужиков съездить к Костюкову, выведать, и тот открылся: поскольку поезд ожидается в пятницу, то суд состоится послезавтра. Ходатаи опешили: это что же, тюрьма? Баб зря, что ли, прокурор обнадежил? Немедленно послали гонца в село оповестить родных. Сами остались в Щучинской поприсутствовать на суде, сказать защитное слово, если дозволят. Слова сказать не дозволили, а приговор вынесли такой: Игната Плахоту приговорили к трем месяцам принудиловки, Ивана Безверхого - к пяти, Петра Кожухаря - к шести месяцам исправительно-трудовых работ. Из-под стражи освободили в зале суда Разумия Андрея. И вновь отцы, матери, жены, сестры и братья с узелками кинулись в дорогу. Только-только успели обнять напоследях дорогих людей, повыть на путях вслед залепленной снегом задней стене последнего вагона.

Даниловна воротилась со станции вместе со всеми. Доковыляла на ноющих холодом и болью ногах до хаты, странно спокойная ответила обступившим детям и чеченкам -постоялицам: "Все, детки мои. Забрали у нас батька, - приобняла Татьяну, у которой задрожали губы, и добавила, выдыхая душивший всю дорогу ком в горле: - Упекли-таки нечистые души мужика. Храни его теперь Пресвятая Богородица, а нам дай силы дождать его до дому..."

С того дня совсем пожухла жизнь в кожухаревой хате. Опечаленные чеченки старались лишний раз не появляться на хозяйской половине. Татьяна часто приходила домой с заплаканными глазами, стал тише, молчаливее Сашко, грубее и диковатее - Варька. Зато стала чаще выходить из горницы старуха Маржан: выйдет, подсядет к Даниловне и долго молча перебирает возле нее четочки, потом легонько коснется рукой головы и плеча хозяйки и опять уйдет к себе - выражала сочувствие. Фариза как-то объяснила: старуха печалится о хозяине, молится за него и просит Аллаха, чтобы тот облегчил Петру дни и переложил половину тоски хозяйки на ее сердце. Даниловна вздохнула: ''Чудная душа, ей-богу! Невжели ей своего горя мало?"

Они обе были чудные. Иногда старуха, произносившая по-русски только "харош" и "спасиб", заговаривала с хозяйкой. Даниловна, которая уже знала десятка два чеченских слов, догадавшись, о чем спрашивает Маржан, спокойно и подробно отвечала ей на украинском языке, дополняя свой рассказ выразительными жестами и мимикой. Не важно, что Фариза со старшими дочерьми, понимавшими по-русски, улыбались в горнице, слушая их: часто каждая отвечала либо спрашивала совершенно противоположное смыслу разговора, - важно и удивительно было то, что они обе прекрасно "понимали" друг дружку и бывали весьма довольны состоявшейся беседой.

По-своему выразил сочувствие Муса. Молодые чеченки умоляли Даниловну не ходить за водой, не расчищать снег, не носить дрова, не убираться в комнате - отныне это должны делать они, и, не дай Бог, если он увидит хозяйку за работой, - им крепко достанется. Один Мулла остался равнодушным к случившемуся, да о нем меньше всего думала Даниловна. О другом она тревожилась. Не столько мужний тюремный срок печалил ее - томило нехорошим предчувствием, что одним сроком Петру дело не кончится. Помнила она, что орал Строкову и уполномоченным по высылке на одном из заседаний пьяный Корней Шевковец, когда комбедовцы решали, вносить ли семью Кожухарей в смертный список выселенцев: "Кто-о? Больна-а? На своих двенадцати десятинах в своем хозяйстве ломать с утра до ночи - здорова, а як в бригаду записаться, зараз же - больна-а... Выслать Кожухарей непременным порядком як кулацкий алимент!"

Это было в прошлом году, ныне же, когда еще не замело Петров след, жена Михаила Кривельняка уже съехидничала у еповской лавки: "Утоп Максим - хер с ним, не надо было глубоко заходить. А твой Петро зараз его догоняет, шоб тому одному не скушно было!". И это сказано человеком далеким от власти. Что ж ожидать от партячейцев, большинство которых - бывшие члены комбеда, принимавшие участие в прошлой высылке? По воле дико-безжалостной, странно-бездумной власти или по собственному размышлению - кто из них теперь скажет правду? - они однажды преступили тот непреложный закон, по которому из поколения в поколение жили их рода, - выслали в гибельную неизвестность односельчан. Однажды - и пропало, исчезло для них отныне во исполнение проклятий высланных само понятие непростительной низости и великого греха, лишились они того слуха, которому доступен голос совести...