Стоит у депо старина-паровоз

Стоит у депо старина-паровоз, возведенный на пьедестал. Годами стоит. Рассветы встречает. Первые лучи скупого уральского солнца по его сверкающим лаком крутым бокам ласково скользят. Люди-экскурсанты с утра до вечера толпятся, глазеют, и всё норовят пальцем ткнуть.

Старине такая фамильярность явно не по нутру. Да ничего не поделаешь: экспонат есть экспонат.

Гордо стоит ветеран. В почете стоит. Холят и лелеют его. Радоваться бы, а он все равно грустит. Скорее всего, тоскует, вспоминая былое. От бессилия что-либо изменить недовольно фыркает, глядя на то, как в нескольких метрах от него днем и ночью, утром и вечером беспрестанно, стуча на стыках, с ветерком, взвихривая пыль у обочины, вихрем пролетает молодежь. Проносится, а на него и не глядит. Уж такая крутая! Вся из себя. А если хорошенько приглядеться, то... ни кожи, ни рожи. Так...  Не локомотивы, а чистой воды угланы. Никакой стати в них.

А он... Красавец! Формы чего стоят?! Потому что родители были не только умны. Они к тому же трепетно относились к эстетике, продумывали все – от крохотной  линии-морщинки на кончике носа и до, извините, заднего места, то есть тендера. А эти? Фи!

Старина-паровоз, однако, отдает должное молодежи: не по летам умна. Потому как головы напичканы электроникой, бортовыми компьютерами то есть.

Ветеран шумно вздыхает, попыхивая в сторону горячим паром.

- Эх!.. Мне бы...

И тут чувствует, как его левого бока, чуть выше ската коснулась чья-то ладонь. Именно коснулась, а не ткнулась. Коснулась, замерла на секунду и стала ласково поглаживать. Он, скосив влево изрядно потускневшие фары-глазки, обрадовался.

- Ты, что ли, Макарыч?

- А то кто же?

- Ну... Бродят тут многие... днем-то... А ты раненько... Не лежится в теплой и мягкой постели, под бочком у женушки?

- Да, вот, дружище... Захотелось тебя повидать, рядышком постоять.

Старина-паровоз, не скрывая обиды, замечает:

- Реденько приходишь... Забываешь помаленьку...

Макарыч смущенно топчется на месте.

- Так... это... Понимаешь, болячки разные одолевают... В руках – ломота, ноги отказываются ходить.

- Макарыч, - старина-паровоз недовольно закрутил фарами-глазками, и даже раз сверкнул, - ты это брось: мы еще повоюем.

Макарыч в ответ тяжело вздыхает, продолжая оглаживать бок своего друга.

- А, помнишь, дружище, как в сорок втором, в январе мы тянули эшелон с танками?

В ответ паровоз фыркает и ехидно уточняет:

- Ну, положим, «тянул» я, а ты... Хочешь правду-матку слышать? – не дождавшись реакции, рубанул. – Никакого милосердия в тебе не было: гнал и гнал. Просил, помнишь, о передышке?

- Помню... – Макарыч качает головой и на лоб, испещренный морщинами, ложится редкая седая прядь. - Как не помнить...

- Но ты и слышать не хотел, понужал да понужал. Родина, мол, в агонии.

- Я не прав был, да? Война же... Фашист под Москвой...

- Не надо, Макарыч, все сваливать на войну. Я  – не железный, - спохватившись, паровоз спешит поправиться. – То есть железный, но все равно не вечный.

- Прости, дружище. Но ведь и паровозной бригаде, согласись, было совсем не так сладко.

- Ты прав, Макарыч... Извини...

Ветераны стоят и молчат, думая о своем.

Первым нарушает утреннюю тишину старина-паровоз.

- Слышь, Макарыч...

- Слышу. Что тебе?

- Залазь в кабину.

- Это еще зачем?

- Покажем молодежи, что есть еще порох в пороховницах, тряхнем стариной.

- Ты о чем, дружище?

- Прошвырнемся до узловой и обратно.

Макарыч ворчливо замечает:

- Понаслушался, стоя тут, разных словечек.

- А что? Чем мы хуже их, молодежи, значит? Еще так поприкалываемся.

- Нет-нет, - Макарыч решительно мотает головой.

- Слабо, да?! Сдрейфил? – паровоз ехидно шипит. – Или забыл, как открывается моя топочная дверца? Или не знаешь, с какой с
тороны реверс?

Макарыч возмущенно машет рукой.

- Совсем разболтался. Думаешь, если на пьедестале, то тебе все можно, да? Фиг тебе! Для тебя поездные инструкции не писаны, да? Где наряд?

- Подумаешь, - старина-паровоз еле заметно ухмыльнулся, и по носу пробежали лучики-морщинки. – Сходи к нарядчику. Упроси. Мужик, вроде бы, ничего.

- Вздор! И ты сам это хорошо понимаешь.

- Но, Макарыч, так хочется утереть носы крутой молодежи.

Машинист подпускает шпильку.

- Хочется, да не можется.

Старина-паровоз шумно вздохнул, окутав себя и своего машиниста клубами разгоряченного пара.

- Обидно, - тихо произносит он.

Оба погружаются в молчание. Оба представляют себя на длинном-длинном перегоне, на затяжном подъеме. Оба чувствуют, как им в лицо бьется упругий ветер. Оба слышат мерный перестук колесных пар – та-та-та, та-та-та. И уши закладывает от зычного и протяжного гудка, вольно разгуливающего эхом в лесу.

- Ду-у-у-у! Это – мы, ветераны!..

ЕКАТЕРИНБУРГ, март 2005.