Глаза

Он лежал на спине на чем-то мокром, незрячей мордой уставившись в небо, и чувствовал, как его засыпает снегом. Теперь он мог только слышать и чувствовать. Глаз у него больше не было. Вчера отклеился правый. Сегодня – левый.
Всего неделю назад его несли из магазина в неведомый, но такой желанный дом, где его ждал будущий хозяин.
– Ой, какой славный! – закричал мальчик, выхватывая его у матери. – Сейчас я буду возить его на грузовике!
Его возили на грузовике, кормили воображаемой едой из игрушечной посуды, укладывали спать. Еще его подкидывали вверх, стараясь достать до люстры, и пытались играть им в футбол. Но он философски сносил эти выходки, они не причиняли ему каких-то особых неудобств. Он не умел чувствовать боль.
Эта идиллия продолжалась до вчерашнего дня, когда после очередного полета к люстре у него отскочил правый глаз.
– Ой, глаз отвалился! – расстроился мальчик. И тут же решил: – Будешь пиратом!
Ему соорудили из какой-то тряпки пиратскую повязку, и он понадеялся, что злоключения на этом закончатся. Но это оказалось временное затишье, до сегодняшнего утра.
Пара пинков, удар об кресло – и не выдержал левый глаз, отлетел куда-то под диван. Он упал посреди комнаты, ничего не видя и не понимая. Мальчик подбежал к нему, подхватил и тут же с криком отбросил прочь. Прибежала мать. Подняла его, посмотрела на морду и негромко выругалась.
– Какой он стал страшный! – плакал мальчик. – Я его боюсь!
– Это надо же, как игрушки стали плохо делать! – ворчала мать, зачем-то ковыряя пальцем пустые глазницы. – Лишь бы деньги содрать, а клея пожалели! Не плачь, я куплю тебе нового.
– Не хочу такого! – забился в истерике мальчик. – Хочу другого!
– Ладно, куплю тебе что-нибудь другое, не реви. Прекрати реветь, я сказала! А его я выброшу. Зачем нам такой урод?
Она даже не донесла его до мусорных баков, стоящих в ряд у низкой кирпичной стенки, условно огораживающей помойку. Кинула в кучу разломанных оконных рам, сваленную сбоку, и пошла обратно. Он ничего этого видеть не мог. Ни зловещих ржавых баков, ни той кучи, до которой не долетел полшага. Он упал на бок, ударился обо что-то, перекатился на спину, да так и остался лежать.
Вокруг него шумел невидимый город. Неподалеку проезжали машины, от ближайших домов доносился писк домофонов. То и дело слышались человеческие шаги. Кто-то проходил мимо, кто-то подходил выбросить мусор. Несколько раз на него обращали внимание, смотрели издали, что-то говорили. И шли дальше по своим делам.
В какой-то момент от чьей-то реплики в нем всколыхнулась безумная надежда, что, может быть, не все потеряно, что ему не придется догнивать свой век на свалке, куда его непременно отвезут, если не случится чудо. Что – вдруг его подберут?
Но люди шли и шли, а он по-прежнему лежал, и снег постепенно заносил его, скрадывая очертания, пряча от людских глаз. Он подумал, что этот холмик снега становится его могилой, и с отстраненным удивлением понял, что умеет чувствовать боль. Но не физическую.
Звуков вокруг становилось всё меньше. Город замирал, наступала ночь. Вот прошла какая-то большая компания, все веселые, громкоголосые, возбужденные. Что-то радостно кричали друг другу, будто соревнуясь – кто громче? Звуки приблизились, удалились. И  тишина.
Две пары шагов. Исподволь, издали, неспешно нарастая. Шаги спокойные, неторопливые. Два голоса о чем-то негромко переговариваются между собой.
Они прошли мимо него к бакам. Один за другим, с глухим стуком, в баки полетели два мешка мусора.
– Ну и снегу намело! – сказал мужской голос. – Завтра машину откапывать придется.
– Зато всю грязь прикрыло наконец-то, – откликнулся женский голос. – Ну, что, как обычно? До фонтана – и домой?
– Пошли, – согласился мужчина.
Вдали раздались еще шаги.
– Подожди... – тихо произнесла женщина, будто задумалась о чем-то. Ему показалось, что сквозь снег на миг к нему пробилось что-то теплое, как легкое движение воздуха. Колыхнулось и исчезло. – Ладно, пошли.
Они ушли. Пропали и те шаги, что слышались вдали. На него опять упала тишина.
Снег усилился. "Меня совсем замело, – подумал он. – А завтра, как сказала старая рама, приедет мусорная машина, и для меня все кончится. Для меня все уже кончилось".
Погруженный в отчаяние, он перестал прислушиваться и поэтому пропустил тот момент, когда вдалеке снова заскрипели шаги.
Две пары шагов, спокойных и неторопливых. Два голоса, мужской и женский. Нет, сейчас шаги были несколько сбивчивы, и голос у мужчины был недовольный:
– Зачем мы опять сюда пришли?
Он услышал эти голоса, только когда они раздались прямо над ним.
– Ну, подожди! – попросила женщина.
Он почувствовал, как его легонько что-то стукает. Потом чьи-то руки подняли его с земли и начали стряхивать снег.
– Вот, смотри! Поэтому я тебя сюда и привела опять. Я его еще тогда заметила, да там мужик мимо шел, я не хотела при нем копаться.
– Слушай, а ничего! – присмотрелся мужчина. – И не драный, вроде. Только без глаз.
– Да отвалились, небось, – согласилась женщина. – Сейчас же делают абы как. А так выглядит, как новый. Неужели его из-за глаз выбросили? Ох ты, вот тут и вот тут грязный.
– Ну, это он поваляться успел в грязи. Это ж не кака какая-нибудь, – отмахнулся мужчина.
– Так что, берем? – спросила женщина.
– Берем!
И его куда-то понесли.
Он боялся думать, боялся поверить, но его несли в дом! Запищал домофон, скрипнула дверь, он почувствовал, как несущая его женщина поднимается по ступенькам. Бряцанье ключей, еще одна дверь, густое тепло давно и прочно обжитого дома, запах кофе.
– Этого – сразу в стирку! – весело и деловито скомандовала женщина.
Стирка сначала напугала его. Его засунули в какое-то странное замкнутое пространство, которое стало вертеться вместе с ним, а со всех сторон полилась вода. До сегодняшнего дня он не знал, что такое стиральная машина.
Вращения продолжались долго. Вода постепенно стала теплой, в ней было что-то душистое и щекотное. Он чувствовал, как это щекотное вымывает из него всю грязь. Набухший и тяжелый, он кувыркался внутри машины, гулко ударяясь об стенки, и ему хотелось смеяться от радости.
Вода то уходила, то опять лилась. Наконец его закрутило быстро-быстро, и всё закончилось. Клацнула дверца. Он снова оказался на руках у женщины.
– Посмотри, всё отстиралось! – она показывала его мужчине. – И он новый. Совершенно новый! Никаких потертостей, никаких катышков.
– Точно, новый, – мужские руки перехватили его и стали вертеть. – Нет, ты посмотри! И нам еще рассказывают, какой народ у нас бедный. А наш бедный народ походя выкидывает на помойку хорошие вещи, чуть они вид потеряют.
– Вот-вот, – согласно подхватила женщина, – видимо, пуговицы вместо глаз пришить уже не престижно считается. Или руки-крюки.
Он встрепенулся от её слов. Неужели возможно, чтобы у него снова были глаза? Но как? И когда? И что такое пуговицы?
Между тем, его положили куда-то наверх, на сушилку, как сказала женщина, и оставили там. В доме всё затихло.
На сушилке он провел целую вечность, как ему показалось. Время от времени женщина снимала его оттуда, мяла бока, бормотала "Не просох еще" и клала обратно. Дом то наполнялся звуками, то снова затихал. Судя по этим звукам, кроме мужчины и женщины, в доме обитало еще двое – девочка вполне разумного возраста и малыш. "Вот почему меня взяли, – думал он. – Иначе прошли бы мимо, и оказался бы я на свалке. А если эти дети раздерут меня, меня снова выбросят? Нет-нет, говорили же они что-то про новые глаза. Если они хотят дать мне новые глаза, то может быть, и дети будут ко мне хорошо относиться?". Так он пытался успокаивать себя, пока тянулось его ожидание.
Женщина в очередной раз сняла его, ощупала всего и радостно объявила, что он просох. Но, не успел он обрадоваться, как она почему-то вновь закинула его на сушилку.
Был вечер. Он уже научился определять по звукам время дня. По вечерам в доме было особенно суетно. "Наверно, им не до меня" – подумал он грустно.
Когда вечерняя суета пошла на убыль, его вдруг резко сдернули с сушилки и куда-то опять понесли. Совсем недалеко, несколько шагов.
– Давай, смотри, – сказала женщина, что-то прикладывая ему на место глаз и поворачивая его. – Эти подойдут?
Он почувствовал легкую щекотку в глазницах. "Что это? Что это???". Будь у него сердце, оно бы сейчас отчаянно билось.
– Нет, не то, – ответил мужчина.
– А вот эти? – предметы в глазницах поменялись, щекотка не утихала.
– Ничего, вроде, но слишком темные.
– А вот так?
– А вот эти лучше.
– И мне они больше всего нравятся. Их и пришью.
Женщина развернула его мордой к себе и уложила на колени. Его правую глазницу что-то кольнуло раз, другой, она начала сильно чесаться, и ему почудилось... нет, не почудилось. Он все яснее и яснее видел. Он ВИДЕЛ!
Он увидел женщину, самую прекрасную на свете, как он подумал, преисполненный благодарности. Она с сосредоточенным видом возилась с его новым правым глазом, что-то затягивала, подтягивала. Щелкнули ножницы, отрезая нитку, женщина взяла какой-то маленький круглый предмет – наверно, ту самую пуговицу, о которой говорила – и кольнула чем-то острым уже в левую глазницу. И он почувствовал, как постепенно начинает видеть его новый левый глаз.
Женщина удовлетворенно оглядела свою работу и повернула его мордой к мужчине:
– Смотри!
– Класс! – мужчина улыбнулся самой замечательной на свете улыбкой.
– И не говори! – женщина явно была довольна. – Раз-два – и новые глаза! Я пуговицы дольше подбирала, чем пришивала.
– В комнату положим? – спросил мужчина.
– Нет, пока не надо. А то она утром его увидит и в школу опоздает. Я его обратно на сушилку уберу, там она его не заметит. А после её ухода выставлю. Как вернется, так и увидит.
Еще одна ночь на сушилке уже не трогала его. Он пялился в близкий потолок вновь обретенными глазами и думал о том, что завтра у него будет совсем другая жизнь.
Эта другая жизнь началась просто и буднично. Утром, когда уже рассвело, женщина отнесла его в комнату и усадила на какой-то ящик. Он украдкой огляделся. Возле него лежал на боку потрепанный, со свалявшейся шерстью, черный кот, а на полу рядом с ящиком была сложена целая куча самых разных игрушек.
– Ты давно здесь, приятель? – робко спросил он у кота.
– Лет шесть или семь, не помню точно. А что?
– А у вас тут часто игрушки на помойку выбрасывают?
– Я такого почти не припомню, – после долгого раздумья ответил кот. – Нас чистят, штопают, моют. Выбрасывают только тех, кого уже совсем не могут починить. Но это больше пластмассовых. А мягких, я вообще не слышал, чтобы выбрасывали. А тебе это зачем? Сам-то ты откуда?
– С помойки... – грустно признался он.
– А-а-а... – понимающе протянул кот и добавил совсем по-простецки: – Да ты не боись! Тебя здесь в обиду не дадут.
Так они скучали на ящике довольно долго. Мимо них ходила туда-сюда женщина, бегал на четвереньках малыш. Но его больше интересовали яркие кубики и кольца от пирамидки, и на новую игрушку малыш почти не обратил внимания.
А потом пришла девочка. И сразу заметила его.
– Какой красивый бегемот! – завопила она на всю квартиру, подбежала к нему и схватила его на руки. – А мягкий какой! Мам, это мне? А откуда он? Вы его купили?
Она засыпала маму вопросами, не давая слова вставить, а сама крепко прижимала его к себе. Он слушал рассказ женщины о собственном спасении и думал: "Как же хорошо! Как хорошо, что они меня нашли! Что эта чудесная девочка теперь моя хозяйка и что я теперь дома. В этом большом теплом доме, где умеют штопать игрушки. Как хорошо...".
Весь оставшийся день девочка с ним не расставалась. Даже когда она делала уроки, он был при ней – гордо сидел на краю стола и искоса подглядывал, как она выводит буквы в тетрадке со странным названием "пропись".
На ночь она, конечно же, взяла его спать с собой, заботливо укрыла своим одеялом и вновь крепко прижала к себе. "Ты мой самый любимый!" – прошептала она.
Он лежал, придавленный её рукой, и слушал её дыхание. Оно становилось всё тише и невесомей, едва заметно дрогнула рука... Девочка уснула.
"Как хорошо!" – в который раз подумал он. И не заметил, как уснул сам.