Русское всепрощение

       Моей маме Прохоренко Екатерине Алексеевне
                посвящаю

Уже горела вечерняя заря, когда в село неровным строем вошли военнопленные. Поднимая красную от заката пыль, понуро потянулись шаткие ряды немецких солдат мимо обгоревших хат, оскаленных заборов, обугленного дуба, стоящего при дороге как памятник человеческой жестокости. Двое красноармейцев конвоировали колонну. Один из них, молодой старшина, бегая вдоль строя, подгонял пленных матюгами и прикладом карабина. К дороге  подходили люди и с молчаливым презрением глядели на фашистов.
Из дома, соседствующего с разрушенной взрывом церковью, на крыльцо вышла девушка. Тоненькая, как стебелёк, в белом платье и косынке, из-под которой выпадали две тугие светлые косы, она была похожа на ангела. Задумчивым взглядом провожала она бредущих по дороге немцев и вдруг увидела, что один из них, глядя на руины, осенил себя крестным знамением. «Крестится-то по-нашему», – ёкнуло у неё в груди.
  Словно услышав, пленный взбросил глаза на сельчанку, и от этого взгляда, от мелькнувшей на измождённом лице странной жутковатой улыбки, у девушки сжалось сердце.
Солдат приостановился. Это был юноша лет восемнадцати, долговязый и худой, как журавль. Он был ранен в плечо и еле держался на ногах; его лицо было таким бледным, что светло-голубые глаза на его фоне казались ярко-синими.
Старшина, заметив выбившегося из строя пленного, уже спешил к нему. От тычка в забинтованное плечо, раненый резко наклонился вперёд и упал бы, если бы его не подхватили.
Внезапная жалость охватила девушку, когда она услышала глухой стон и увидела перекошенное от боли лицо немецкого солдата. Она метнулась в дом и тут же выбежала, держа в руке небольшую круглую булку. Выскочив на дорогу,  быстрёхонько догнала раненого и тронула его за руку:   
– Возьми!
Солдат испуганно замотал головой и полным ужаса шёпотом произнёс:
– Нихт, кляйне Мёдхен, нихт!
– Бери же! – опасливо поглядывая вдогон убежавшему вперёд дозорному, повторила девушка, настойчиво всовывая хлеб бедолаге.
Синие глаза раненого влажно заблестели. Зажав хлеб под рукой, он судорожно стал стаскивать с пальца кольцо и, сняв, сунул девушке в ладошку.
– Битте, – только и успел сказать, прежде чем конвоир, оглянувшись, гаркнул:
– Ты что это, сучка... –  и бросился к девушке, наставив винтовку.
– А ну убери ружьё, гад! Я вот донесу на тебя, куда следует, как ты с пленными обращаешься! – обрушилась вдруг она на подоспевшего старшину и, обращаясь к пленному, твёрдо сказала: 
– Ешь, не бойся!
– Ах ты, дрянь! Погоди же... – прошипел конвоир и, вырвав из рук  подконвойного буханку, зловеще усмехнувшись, сунул хлеб в свой вещмешок.  Кинув поклажу за плечо, процедил:
– Немецкая шлюха!
Пощёчина прозвучала как выстрел. Старшина, отшатнувшись, побагровел.
– Да я тебя... да я тебя... аннулирую как врага Родины! – и, схватив девчонку за руку, с силой сдавил запястье. Охнув, она разжала пальцы, и старшина впился взглядом в лежащее на ладони золотое кольцо. Недолго думая, он заграбастал трофей, и массивная печатка из червонного золота исчезла в кармане его галифе.
Всё ещё держа девушку за руку, конвоир услышал женский голос:
– Чего взъелся? Отпусти девчонишку! У неё детский разум ещё...
– Кого отпустить? Её? 
Старшина оглянулся на высыпавших на дорогу баб.
– Все видели, как эта дикуша с кулаками на меня набросилась? А я, между прочим, при исполнении!
– Пожалуйста, товарищ старшина, отпусти Катю, у неё батька с мамкой под бомбёжкой погибли, сестру угнали в неметчину, брат на фронте погиб, – запричитала одна из селянок.
– Может, этот вот самый распроклятый германец и застрелил её брата, а она ему хлеб жертвует, дура. Моя бы воля, вздёрнул бы их всех, как они нас... – гневно прищурился старшина на вражеского солдата и выпустил Катину руку.
– Хорошо того бить, кто плачет, – пробормотала Катя, потирая запястье, на котором остались красные вмятины от пальцев.
– Нет, вы это слышали? – так и взвился конвоир, обращаясь к притихшим бабам.
Из толпы вышла невысокая и крепкая Евдокия.
– Молодец, Катюха! Показала немчуре, что мы, несмотря ни на что, остаёмся людьми, – поддержала она девушку, спасшую от голода её детей. Никогда не забудет Евдокия, как, отчаявшись, отважилась прийти на склад зерна, где работала Катерина, и упала в слезах на колени; и Катя пошла на преступление, за которое по законам военного времени грозил немалый срок. Две пястки украденной в закромах Родины пшеницы спасли тогда семерых сирот от неминучей смерти. И позже Катя не раз помогала вдове, собирая и принося ей в бумажных кулёчках мучную пыль, осыпавшуюся с мешков на пол...
– А я вот тебя, заступницу, в строй сейчас поставлю,  – отходчиво пригрозил старшина.
– Тебе, погляжу, людей совсем не жаль, – раздался хриплый мужской голос. – Тебе что немец, что многодетная вдовуха, что девчонка-сирота – все враги.
Лицо у старшины стало таким, будто его крапивой нажгли. Впился он взглядом в того, кто дозволил себе дерзкие речи. Арестовать бы этого подстрекателя и повести под конвоем, чтоб другим неповадно было. Да только увидел, что ног у него не было...
Молчавший до сих пор второй конвоир, старый седой красноармеец, скинул пилотку, обнажив у самых корней волос уродливый рубец – след от осколка гранаты, и, перекрестившись на святые руины, спокойно сказал напарнику:
– Айдате ужо.  Бог вековечный во всём разберётся: кто кому враг...
  И это тихое слово было гораздо авторитетней, чем громкие команды и угрозы не в меру ретивого старшины.
Медленно заколыхался строй. Заклубилась красная пыль. Кляня войну и врага, побежал вперёд старшина. А второй конвоир, держа пилотку в руке, всё стоял перед церковью, которая смотрела на Божий мир провалами стен, и не мог понять, что же с этим миром происходит...