Чайка

1.

Полет проходил ужасно. Турбулентность трепала наш Ил-62, как маленький ребенок треплет за волосы свою первую куклу. Я "плыл" от непрерывной болтанки, дрожания, провалов и взлетов. Несмотря на это, я не переставал радоваться. Перелет из Владивостока в Петропавловск-Камчатский был концом одной жизни и началом другой. Таинственная метаморфоза происходила в небе в течение трех часов. Я превращался из курсанта школы баталеров в моряка-подводника. Перед вылетом я получил новую форму – длинную черную шинель, ушанку из настоящей овчины, теплые шерстяные носки, зимние хромачи, фланелевые брюки и голландку, бушлат, двубортный, с двумя рядами блестящих пуговиц, черную бескозырку, свежую робу, морской и зимний тельники. Часть вещей лежала в рундуке. Там же были и сапоги. С портянками.
На Камчатку я летел один из нашей роты, но со мной был еще матрос из школы механиков, с которым мы перекинулись парой фраз и больше не общались до прилета.
Сопровождал нас старший лейтенант, не объявивший нам будущего места службы.
За час до вылета в аэропорту Владивостока он подошел к нашему взводу и, прочитав из блокнота мою фамилию, ничего не объясняя ни мне, ни провожавшему нас капитану-лейтенанту Сайфутдинову, приказал мне следовать за ним. Пройдя в другой конец зала ожидания, заполненного наполовину военными моряками, наполовину гражданскими самых разных возрастов и стилей одежды, заставленного кучами чемоданов и сумок, рулонами ковров, связками обоев, детскими колясками, санками и одним огромным фанерным ящиком с дырочками, он оставил меня в кафе у столика и велел ждать. В кармане у меня было немного денег, которые удалось припрятать в поясе брюк в последнюю ночь на Русском острове, когда все ожидали шмона, спали в шинелях и шапках, боясь, что старики отберут обновки. Но та бессонная ночь прошла спокойно, нас не тронули, и только утром, когда старшина роты забрил нам лбы, наши нервы не выдержали, и мы дали волю накопившейся злобе, обрушив ее на десяток старшин и карасей. Проводы с Русского острова прошли с помпой – такого учебка еще не видела – бунт салажни с нанесением телесных повреждений младшему комсоставу и нескольким дембелям. Нашу мятежную роту отправили в один день, расписав небольшими группами по всему побережью Дальнего Востока – от Владика до Чукотки.
Мне выпала удача – я один отправлялся на Камчатку, к знаменитым вулканам и Долине гейзеров!
Я стоял за столиком, насыщаясь куриной ножкой с рисом и чашкой растворимого кофе с молоком и пирожным, купленными в буфете, и с гордостью вспоминал свое последнее утро в учебке. Настроение было приподнятое, почти дембельское. Ужасы Русского острова остались позади. Сейчас я сяду в самолет, и он умчит меня навстречу неизвестности. Сознание того, что служить осталось всего два с половиной года, вкупе с чувством насыщения едой в фактически гражданской обстановке, наполняло меня эйфорией. Я вполне осознанно ждал от жизни чего-то хорошего. Возможность этого хорошего казалась естественной, логичной, заслуженной. Никто не мог поселить во мне сомнения, никто не мог отнять у меня уверенность. Я просто был счастлив!
Объявили посадку на самолет. Старлей не возвращался, и я купил еще пирожное и тыквенный сок. До отбытия рейса оставалось  двадцать минут.
Наконец офицер прибежал в сопровождении маленького щуплого матросика в длинной, до пола, шинели и огромной ушанке, которая делала его похожим на гриб. Лицо матроса было покрыто круглыми лиловыми и зелеными пятнышками и напоминало раскрашенную маску. Матросик увидел витрину буфета, заставленную всякой едой, и глаза на его пятнистом лице загорелись голодным огнем.
- Тарищ, та-а-арищ старший лейтенант, разрешите купить пирожное!
- Некогда, боец, наш самолет отправляется!
- Тарищ старший лейтенант! – матросик чуть не плакал. Его нижняя челюсть прыгала, как от озноба, костлявая ладонь, тоже пятнистая, суетливо теребила пуговицы шинели.
- Отставить, за мной бегом! – и старлей зашагал в сторону выхода.
Я, изрядно насытившийся, отдал матросу остаток пирожного и едва начатый стакан сока.
- Спасибо, зема, - пробормотал доходяга и затолкал бисквит в рот, проводив его стаканом сока, выпитым залпом. Матросик, очевидно, не наелся, но трястись перестал.
Мы подбегали к трапу. Мне досталось место в голове салона, у окна. Мы взлетели и пока набирали высоту, мои уши сначала заложило ватой, потом залепило воском, и какая-то злая внешняя сила вдавила этот воск с ватой еще глубже мне в голову. Наконец, боль прошла, и мы полетели ровно. Я попытался заснуть и быстро отключился. Мне снился сон, что я в море, на корабле. Проснулся я, когда девятый вал чуть не опрокинул мой корабль.
Погода за стеклом иллюминатора была штормовая. В кромешной тьме возникали вспышки, длительность которых исчислялась долями секунды, но след их оставался в глазах на несколько минут, застилая и без того нечеткое из-за качки зрение. Под нами, очевидно, бушевало Охотское море, штормящее, холодное, суровое, чье бешенство и неукротимость доходила до облаков!
Мой сосед уничтожил принесенный стюардессой ужин и уснул, завалившись вперед. Про школу механиков я ничего не слышал, но, кажется, и там учеба была не сахар. Матросик обглодал куриные косточки, съел хрящи и утолщения суставов и сами кости раздавил зубами, проглотив и костный мозг. Теперь он наверстывал в самолете недоспанные в учебке часы. Я спать не мог, мне было весело. Кривым почерком, находясь в состоянии, близком к опьянению, я записывал свои ощущения в записную книжку, которую удалось чудом уберечь от поругания.
Полет подходил к концу. Болтанка прекратилась, небо начинало быстро светлеть, и вскоре тучи, расстилавшиеся под нами, рассеялись. Я увидел бескрайнее поле белоснежных хребтов, сопок, взгорий, разрезанных извилистыми долинами. Одна сторона хребтов светилась под лучами поднимавшегося над горизонтом солнца. Вторая сторона тонула в темно-синих тенях. Поэтому вся картина напоминала детский рисунок моря, где на белом листе синими мазками нарисованы одинаковые дугообразные волны. Началось снижение, салон самолета наполнился свистом, и у меня опять заложило уши. Мы накренились на правое крыло, и линия горизонта ушла наискосок вверх. Потом самолет выровнялся, и я увидел прямо перед собой две огромные горы, которые царствовали над остальной местностью. Верхушка одной из них была скрыта зацепившимся за нее облачком. 
Самолет быстро снижался, за окном все побежало назад с огромной скоростью, и, наконец, я почувствовал легкий толчок, как от прыжка с трамплина. Мы приземлились.

2.

В аэропорту Елизово старлей оставил нас у выхода в тесном вестибюле, который даже нельзя было назвать залом ожидания. Первое, что мы решили предпринять, это пополнить наши желудки. Слева от больших стеклянных дверей располагался киоск, витрина которого пустовала. В углу под стеклом лежали три пакетика в иероглифах, с чем-то коричневым, похожим на какашки.
- Это что? – спросил я продавщицу.
- Бананы сушеные.
- Сколько?
- Шестьдесят копеек.
Я пошарил в кармане шинели и извлек оттуда сложенной вчетверо рубль и несколько “десюнчиков”.
- Два дайте!
Продавщица протянула мне пакеты, и я один отдал своему спутнику.
Бананы оказались из братского Вьетнама, твердые, холодные, вязкие и не очень вкусные. Как детский гематоген.
- А еще чего-нибудь есть? – спросил Грибок продавщицу.
- Пирожки есть, с мясом. Двадцать копеек.
Мы взяли по два холодных пирожка. Тонкое тесто скрывало внутри себя твердую сердцевину, которая обещала более надежное насыщение. Я надкусил тесто, и в нос ударил дразнящий запах залежалой начинки – смеси лука, ливера, и может быть, мяса…
Нашу трапезу прервал вернувшийся старлей, который пришел не один. За его спиной стоял старший мичман, напоминавший доброго моржа – такие густые и широкие были у него усы. Из-под низко надвинутой на лоб ушанки с огромной кокардой на меня смотрели маленькие, подвижные, как-будто смеющиеся глаза.
 Мы отдали честь.
- Матрос Гаранин, - как-то слишком официально начал старший лейтенант. – Вы поступаете в распоряжение старшего мичмана Волосюка. – Матрос Грибков! - Тут я хихикнул, удивившись внешнему соответствию своего нового знакомого его фамилии.
- За мной шагом марш.
Мы только переглянулись, и наши пути, сойдясь неожиданно, разошлись навсегда.
- Студент, говоришь, - расспрашивал меня Волосюк, когда мы широким шагом приближались к уазику, стоявшему на шоссе недалеко от здания аэропорта.
Я кивнул, оглядываясь на стоявшие слева громадины вулканов. Картина была впечатляющая, еще более величественная, чем казалась с борта самолета. Левее был самый высокий вулкан – Корякская сопка с тем же слегка съехавшим набекрень облачком, три с лишним километра высотой! Недалеко, почти сросшись с ним подножием, стояла Авачинская сопка, к правой стороне которой примостилась еще одна двугорбая гора, не доросшая немного до вулканов. До них, казалось, было рукой подать, но на мой вопрос о точном расстоянии, старший прапорщик с видом местного старожила значительно произнес:
- Двадцать пять километров, сынок!
На фоне зимнего ясного неба белые великаны стояли, как два брата, молчаливые, грозные и неотвратимые! Солнце поднялось еще выше, и тень от Авачинской сопки легла на белый склон Корякской сопки.
Мы сели в уазик, водитель которого не успел оторвать голову от руля.
- Все спишь, Пономарев! Давай, просыпайся, поехали домой!
Пономарев, зевнув, снял с ручника, и мы поехали по шоссе, покрытому толстой коркой укатанного до блеска снега. Городок Елизово, застроенный одно-двухэтажными домами барачного типа, был безлюден. Навстречу нам попалось только два грузовых фургона, когда мы выехали на трассу Елизово-Петропавловск Камчатский.
Волосюк закурил. Я сидел сзади, и ветер из приоткрытого стекла задувал мне за шиворот.
Черный воротничок, похожий на детский слюнявчик, немного спасал от холода. Подшивать подворотнички нам пришлось научиться быстро – казалось бы, какие на флоте подворотнички – ан нет, и тут они тоже. И сапоги, и портянки – все это полагалось морякам на Севере, а по нормам обмундирования Камчатка считается Севером.
Волосюк стал расспрашивать меня о всей моей жизни, начиная со школы и кончая учебкой. Я охотно отвечал и рассказывал ему все до мелочей, о том, что ходил на дзю-до в школе, о том, что в институте чуть не был отчислен за спор с замдекана, о том, как на Русском острове ел сырое мясо. Старший мичман кивал, широко улыбался, растягивая свои усы, как гармонь, подталкивал Пономарева в плечо, так, что тот один раз заехал на обочину. Настроение мое было под стать погоде. Я растопил ладонью заиндевевшее льдом стекло Уазика, и в получившейся полынье вылавливал куски камчатского ландшафта. Ничего подобного я в жизни не видел – под ярко-голубым зимним небом волновалось белоснежное море сопок, залитое холодным низким солнцем. Слева, за лобовым стеклом, виднелся ансамбль вулканов, перед ними темнела узкая, но длинная полоса Петропавловска. Мы ехали южнее, огибая Авачинскую бухту с противоположной стороны. Заснеженные сопки, безоблачное небо, приятный дымок от мичманской сигареты, усердное урчание мотора сморили меня, и я заснул.

3.

Разбудил меня треск ручника уже в поселке Рыбачий. Мы стояли на КПП.
Я вышел из машины, пока дежурный матрос с красной повязкой проверял мой военный билет. Морозный воздух, в котором летали кристаллики льда, щипал ноздри.
Волосюк снова закурил, а я разглядывал ровную поверхность небольшого залива слева,
другой берег которого бугрился невысокими сопками, на которых еле различались под снегом заросли стланика. Дежурный вернул документы, и дальше мы пошли пешком, а Пономарев развернулся и поехал в поселок. За нами скрипнула калитка. Волосюк неожиданно бодрым при его солидной фигуре шагом устремился вперед, я еле поспевал за ним, скользя по накатанной до блеска дороге.
Впереди показались первые постройки – двухэтажные беленые казармы с двускатными крышами. Мы прошли первое строение и вошли во второе. После яркой улицы я не сразу привык к полутьме помещения, мне показалось, что в нем просто занавешены все окна. В стене напротив светился дверной проем, к нему-то мы и направились. В роте никого не было, кроме дневального, который вытянулся и отдал честь мичману. Проходя мимо, Волосюк спросил его:
- Где Бережков?
- В баталерке, товарищ старший мичман!
- Добро, - ответил он.
Мы прошли в баталерку, освещенную яркой лампой под потолком.
За столом, перелистывая испещренные плюсами и минусами страницы толстой общей тетради, сидел крепкий светловолосый старшина первой статьи с широким приветливым лицом.
- Ну, встречай старпома, Володя! – наигранно, с паузами, проговорил Волосюк и похлопал меня по плечу. – Вот он, знакомьтесь.
Старшина встал, протянул мне твердую и цепкую ладонь.
- Располагайся, - Бережков указал на свободную полку на стеллаже, забитом стопками вещей – бельем, робами, тельниками, кальсонами.
Пока я разбирал рундук, Волосюк шептался с баталером, поглядывая в мою сторону. Они говорили обо мне.
- Своди его на камбуз, потом пусть ложится отдохнуть. Завтра воскресенье, в понедельник покажешь ему Чайку. Ну, матрос, чувствуй себя как дома! Но…не забывай! – и оба они добродушно рассмеялись.
Когда мы шли на завтрак, старшина рассказал мне, что новое место моей службы – штабная команда, самое лучшее, что можно желать. Сам он отправлялся на дембель, и его задача – подготовить себе достойную замену. Желательно, в моем лице. Меня выбрали не случайно, как студента Московского ВУЗа, с хорошей анкетой и рекомендациями от командира роты в школе баталеров. “Так вот кому я обязан!” – подумал я. Сайфутдинов, этот опытный тактик и тонкий стратег, везде искал возможности наладить связи. Я был всего лишь разменной монетой в его большой игре, название которой – военная карьера. Я был один из немногих студентов в его роте, к тому же, ”художник”. А это значит, мог пригодиться в штабе, как секретчик – специалист по работе с картами, например, и, работая в штабе, упоминать его, Сайфутдинова, в разговорах, в том числе и с высшим начальством.
- Ты умеешь менять лампы? – спросил меня Бережков.
- Какие лампы?
- Дневные, элдэшки*, элбэшки*?
Для меня это были совершенно незнакомые термины, я и честно ответил, что нет, не приходилось, но что это, наверное, не сложно.
- Да, не сложно, - кивнул старшина, улыбнулся и прибавил шаг.
Мы прошагали метров пятьсот, и я разглядел облик гарнизона. Улица, по которой мы шли, имела еще два дублера – пониже и повыше. Гарнизон располагался на южном склоне полуострова Рыбачий, который, как аппендикс, спрятался в углу Авачинской бухты.
Вдоль улицы стояло в ряд несколько однотипных зданий, таких же, как наша рота, в конце которого было одно деревянное – штаб части снабжения. Вдоль верхнего дублера так же стояли дома, но они уже были более современные, трехэтажные.  Нижний дублер – шоссе, вдоль которого росли кривые березы и, кажется, ясени, уходил дальше, делая плавный заворот. Прямо перед этим заворотом стоял маленький камбуз – цель нашего пути. На улице было пусто – в десять утра все уже находились по местам службы.
В камбузе уже шла уборка – звон стаканов, стук тарелок, подносов, кружек, вилок и ложек, грохот сдвигаемых скамеек, плеск воды.
Мы подошли к окошку раздачи, и кок – чернолицый узбек в белейшем халате и колпаке,
со сросшимися бровями, протянул старшине на подносе тарелку с круглыми пончиками, два полстакана сгущенки, два стакана кофе с молоком, тарелку масла. Хлеб мы взяли на столе слева от окошка. Узбек, заискивая перед Бережковым, косил на меня черными глазами и усмехался криво, обнажая белые, как снег, зубы.
Я смел завтрак за три минуты и смотрел, как медленно, привычными движениями, Володя Бережков размазывал масло по прямоугольнику белого хлеба(он здесь был в буханках, как черный), потом наносил круглым кончиком ножа косую сеточку на поверхности масла, затем наливал сгущенку и перемешивал ее с маслом.
- На, попробуй настоящий военно-морской бутерброд.
Я откусил кусок и, признаюсь, удивился. Ничего вкуснее я не пробовал. Просто сгущенка, которую я только что съел ложкой, была приторно-сладкой, липкой. Масло же добавляло ей нежности, делая вкус пикантным, неповторимым, особенно в сочетании с местным белым хлебом, пресным и как-будто недопеченным, тянущимся за зубами и прилипающим к ним, с толстой хрустящей загорелой корочкой.
- Ну, как?
- Вкусно, товарищ старшина! – только и сказал я.
- Ты брось это, зови меня просто Володя, или Вова, как хочешь. Мне уже домой скоро, так что надо отвыкать. – Он покосился на свои широкие лычки, поведя плечами.
- Наелся, или добавки?
- Если можно, - покраснев, попросил я. Я не верил своему счастью и хотел, по привычке, выжать максимум из выгодной ситуации.
- Да, ешь, поправляйся. Слыхал я про ваш Русский остров. Доходяги одни приходят. Вон кок, видал, какой круглый? А пришел год назад, как скелет, черный весь от грязи. Теперь видишь, улыбается. Жека, принеси еще пончиков! – крикнул он ему.
Дверь в углу зала открылась, и к нам подошел кок с тарелкой еще блестящих от масла пончиков.
- Старэпом твой? – спросил с акцентом узбек.
- Да, Фархад.
- Здоров, зема, - протянул мне смуглую руку кок. – Фархад Джанибеков, Жека.
- Андрей Гаранин, - ответил я и пожал маленькую, но плотную ладонь узбека.
- Что на обед сегодня? – поинтересовался Володя.
- Пилёв,- тихо, бархатно ответил кок и зажмурился, как кот.
- Ну, давай, сегодня приду! – хлопнул ему по пятерне старшина, и кок, довольный, пошел обратно в свое царство котлов и печей.

4.

Я проспал до обеда и, разбуженный дневальным, стал собираться на камбуз. Мне ничего не снилось, так глубоко я спал. Я не слышал, как в роту пришли ее обитатели, как подходили они к моей шконке, переговаривались, смеялись, разглядывали мое лицо.
После сытного завтрака я еще не проголодался, но шел на обед с радостью. Бережков построил нашу команду – пятнадцать человек и повел на камбуз. Обещанный плов получился отменный! Настоящее мясо, баранина, пряный рис с вкраплениями морковки, размякшие зубцы чеснока в чешуе. Перед пловом – рыбный суп, на третье компот, и те же круглые, как теннисные мячи, пончики.
Сегодня - суббота, и время после обеда было свободным. В роте растянули огромный экран, принесли кинокамеру, поставили ее на стол и на табуретку и стали смотреть фильм – “Русь изначальная”. Многие видели его уже по несколько раз, я же не видел ни разу.
На Русском только однажды крутили кино, но мне тогда было не до просмотра – мы спали в темноте. Но сейчас я погрузился в действие фильма, впитывая его содержание с первых кадров, где смелый Ратибор выследил юную хазарку, с той романтичной сценой, которая впервые за много месяцев всколыхнула во мне забытые чувства.
После просмотра до ужина оставалось около часа. Все разбрелись по углам, я сидел в баталерке. Мне показалось странным, что со мной не стремились знакомиться и общаться.
Но старшина объяснил мне, что здесь ребята спокойные, никакого неуставняка нет.
- Не напрягайся, все нормально, никому ты тут не нужен. Все занимаются своими делами, и ты тоже занимайся. 
Вечером Володя принес мне шестнадцатикилограммовую гирю, узнав о моем желании подкачаться. Здесь в роте был оборудован небольшой спортивный уголок со штангой, турником, скамейкой и шведской стенкой.
Спать лег я в хорошем расположении духа. Я не верил своему счастью. После Русского острова мне казалось, что я попал в рай!
Проснулся я в шесть часов. Никакой гонки, отбой-подъем никто не устраивал, все спокойно. Одевшись, мы побежали на пробежку по темному гарнизону. Почти все штабники были в спортивных костюмах и лыжных шапочках, в кроссовках. Я бежал в робе и прогарах. Мы пробежали малый камбуз, и дальше дорога вела вправо в гору.  Впереди нас бежало еще несколько групп моряков, наша была самая маленькая. Когда мы поднялись достаточно высоко, слева из-за линии берега проступили очертания пирсов, по бокам которых на фоне светло-синей заснеженной поверхности залива чернели огромные туши подводных лодок, бока которых слабо освещались береговыми фонарями. Впереди нас были еще огни – там располагалась авторота. Мы побежали обратно.
После завтрака Володя велел мне одеться потеплее.
- Пойдем на Чайку.
Что такое Чайка – для меня было загадкой.
Выйдя из роты, мы пошли прямо вверх и поднялись на самую васокую точку полуострова. День выдался пасмурным, начался снег. Сквозь снежную пелену я ничего не мог разобрать впереди и спускался вниз, на другой берег Рыбачьего.
- Не шагай широко, здесь скользко, - посоветовал старшина. И не напрасно. Когда впереди показались несколько строений, одно из которых, стоявшее чуть правее, не имело окон с двух видимых сторон, а только одну дверь, а возле тех, что левее, стояло несколько матросов в робах и ушанках, я поскользнулся и грохнулся на спину.
- А, Бережок, что это у тебя старпом какой-то... левый! – услышал я голос одного из них и издевательский хохот.
Володя помог мне подняться и сказал тихо:
- Не обращай внимания.
Он махнул им рукой и направился вправо, к домику без окон.
Пока он отпирал железную дверь, я слышал со стороны матросов смех и ругань.
Зашедши внутрь, я понял, что это баня, вернее, то, что называют сауна.
Мы сняли шинели, шапки и сапоги в прихожей. Все здесь обшито деревянной рейкой и вагонкой, лакированное, везде были деревянные вешалки, полки, скамейки. Мы прошли в комнату, в которой, кроме большого деревянного стола в центре, стояли телевизор, холодильник, большой японский кассетный магнитофон и настоящая диковина – видеомагнитофон!
Из этой комнаты одна дверь вела на кухню, другая в коридор, а оттуда в душевую и парилку. Между ними был устроен небольшой, но глубокий бассейн с подогревом.
- Вот твое хозяйство, - сказал Володя.
Я был изумлен. И, скажу честно, смущен и испуган. Мне? Баню? Да еще такую – не простую! Старшина подтвердил мои догадки:
- Здесь отдыхают наши адмиралы, а ты будешь банщиком. Любишь париться?
Я кивнул, потому что не смог выговорить ни слова. Волнение от такой сказочной перспективы перехватило мне горло. Я ни разу не был в бане на гражданке – кроме общественной, когда жил в частном секторе, в домике без удобств, где не то, что ванной, туалета нормального не было, и мы ходили мыться в “Горбани”. Именно мыться, а не париться. Я не знал, что такое парилка, как надо париться, тем более, как надо парить, да еще и адмиралов. Я кивнул в ответ, понимая, что хотя шапка и не по Сеньке, но мне во что бы то ни стало надо зацепиться за это место, научиться и… два с половиной года пролетят как сказочный сон!
Володя, показав, как включается бойлер, как подается вода в бассейн, как работает электропечь в парной, повел меня обратно в комнату отдыха. Там мы поднялись по деревянной лестнице на чердак, где на деревянных стропилах сушились веники и пучки трав. Старшина оторвал от одного пучка мяты, велел спускаться.
- Сейчас попьем чаю.
Он включил телевизор и пошел кипятить воду.
Я сел на добротную деревянную скамейку за крепкий, красивый стол. По телеку шли новости, и я стал разглядывать интерьер. Как здесь было уютно, чисто! Пахло деревом и какими-то смолами, может быть неизвестными мне банными благовониями.
На стенах висели бра в виде свечей, картины с парусниками, полки с макетами надводных и подводных кораблей, с глиняными и деревянными кружками, жостовскими подносами.
Занавески на окнах были совсем домашними – окна выходили на бухту, но вид на Петропавловск и вулканы был скрывала мгла. За окном, тихо кружась, шел снег хлопьями.
Володя пришел с заварочным чайником.
- Пойдем, поможешь.
На кухонном столе стояла банка варенья, лежал батон, нарезанный толстыми кусками, кусок масла в масленке и две чашки на блюдцах. Посуда была с золотыми каемочками!
Мы расположились у телевизора, где как раз начался фильм ”Юность Максима”.
“Крутится-вертится шар голубой…” – в детстве была моей любимой песней.
Мы намазывали варенье на хлеб с маслом и запивали вкусным, настоящим чаем.
Время на часах перешло за полдень.
- Давай собираться, нам пора, - сказал Бережков, и мы начали убирать со стола.
- Сегодня вечером здесь будут париться, я наполняю бассейн. Вода дойдет до верхнего уровня и выключится автоматически. Печь разогревается быстро,
ее нужно включать за час до прихода гостей. Главное – вот, смотри. – И он показал мне на еще одну дверцу в коридоре, где находился электрощит с рубильниками. -  После всего – не забудь выключить электричество. А пожарный щит вот здесь, за углом.
Это Володя говорил уже, закрывая входную дверь. Мы пошли обратно в часть.

5.

Через три дня был праздник – 7 Ноября, красный день календаря!
За это время я перезнакомился со всеми сослуживцами. В нашей роте кроме штабных находилось еще человек двадцать матросов-связистов или, как это называется у подводников, акустиков.
Ребята все были, как мне показалось, достаточно доброжелательные, так что каждому я без утайки рассказывал все о себе. Мне нравилась эта команда, и я совсем расслабился, начиная забывать перипетии учебки.
В годовщину Октябрьской революции проводилось торжественное построение, где награждали всех отличившихся по службе. Все-таки это был юбилейный, семидесятый Октябрь! По этому случаю уже на завтрак нам раздали колечки с орехами, двойную порцию масла, какао, пончики были посыпаны сахарной пудрой.
После построения мы пошли в роту, снова крутили кино до обеда, но я сидел в баталерке, читал ”Вия” Гоголя.
Обед был вообще царский – на первое борщ, на второе люля-кебаб! Жека постарался, приготовив это блюдо из баранины так, что все просили добавки.
Вечером после сна были устроены веселые состязания. Между четырех пиллерсов* на центральном проходе натянули веревки, устроив ринг. В ринг вызывались самые молодые. Я сначала смотрел, а потом и сам стал участником необычного боя. Соперникам завязывали глаза, давали в руки по мешку, в который клали подушку. Этим орудием нужно было наносить удары. Выигрывал тот, кто наберет больше очков за точные попадания. Смотреть со стороны было очень весело, все орали, подбадривали соперников,
мешая им определить на слух положение противника. Но когда я шагнул в ринг, и мне завязали глаза полотенцем, я, с мешком в правой руке, встал и не знал, что делать. Потом я получил мягкий, но увесистый удар в ухо, и присел, едва не упав. Меня ”повело”. Я отскочил в сторону и стал махать мешком вокруг себя. Удары в воздух утомляли очень быстро, но, наконец, я нашел точку приложения и стал лупить в это место что было силы! Оглушительный хохот и стон ободрили меня, и я продолжал избивать цель. Наконец еще один удар в голову сбил меня с ног. Когда я поднялся, раздался гонг – звук склянки у двери. Я снял повязку. Соперник стоял с поднятой рукой. Я понял, что избивал каменный столб!
- Ничего, - успокоил рефери – старший матрос Убегаев, который, как и Бережков, был дембелем. – Для первого раза неплохо!
Вечером пришел Волосюк и позвал нас с Бережковым в баталерку.
Мичман смотрел на меня, широко улыбаясь, как обычно.
- Ну, Володя, как старпом?
Володя посмотрел на меня, потом на него, и ответил:
- Ничего, старается.
- Андрей, - Волосюк положил свою твердую, широкую руку мне на плечо, ближе к шее. – Ты не будь таким простым, будь похитрее. Должна быть тайна, понимаешь? Ты вот все про себя всем рассказал сразу. Зачем? Ты понимаешь, тебе же придется с адмиралами, понимаешь? Не будь таким открытым…
Я ничего не понял, но кивнул в ответ.
- Ну вот и добренько!
На следующий день мы должны были идти на Чайку, но Володя отправился туда один.
В десять утра в баталерку, где я сидел над книгой, зашел дневальный и сказал, что старший мичман ждет меня на улице. Я быстро оделся и вышел. С крыш капало – была оттепель. Дорога под ногами размякла и размокла, подошвы сапог хлюпали по воде.
Мы шли по направлению к штабу. Волосюк молчал, шагая чуть впереди.
У последней казармы перед штабом он остановился, посмотрел на часы и повел меня внутрь. Мы прошли мимо комнаты дежурного, огороженной стеклянными окнами от подъезда направо. Здесь была такая же рота, как наша, только светлее. Узкий коридор с дневальным, две двери справа, ящики с обувью слева. Мы зашли во вторую дверь. Из-за стола нам навстречу поднялся старший мичман с очень сложным, как бы многоэтажным лицом. Длинный подбородок, узкий рот, высокие круглые скулы, высокий, но узкий лоб,
седеющий чубчик набок и хитрые голубые глаза. Лицо его было красным.
- Здравствуй, Коля! Вот привел тебе бойца! Хороший парень, студент, москвич. Художник.
Я побелел и чуть не заплакал. Может быть, это на время? Нарисовать что-нибудь?
Мичман с многоэтажным лицом посмотрел мне в глаза и спросил:
- С Русского?
- Так точно, товарищ старший мичман! – я старался отвечать резво, чтобы Волосюк понял, что может потерять ценного кадра.
- Баталер или кок?
- Баталер!
- Тогда марш за вещами! Через пятнадцать минут жду тебя здесь.
Мичманы пожали друг другу руки, и мы вышли с Волосюком на улицу.
Я был поражен, но думал, что можно все поправить.
- Товарищ старший мичман!
- Андрей, ты нам не подходишь. Ты в электрике не бум-бум. Вове надо уже домой лететь, он не успеет тебя обучить. Не горюй, в ОВС* еще лучше, чем в штабе. Хвостиков – толковый дядька, даст тебе место не хуже, чем у нас!
Так прошла и закончилась моя самая счастливая пятидневка на флоте! Я поднялся духом на необозримую высоту, будто взлетел на гору и смотрел оттуда вниз, на свое прошлое, на полгода, проведенные в унижениях и голоде в учебке, и свалился, сорвался вниз, не удержашись на вершине. Я был подавлен.
Я собрал свои вещи в баталерке, положил не дочитанную Вовину книгу на бывшую свою полку и молча прошел мимо дневального, не попрощавшись. Я шел и пинал ногами размокший снег. Я решил, что завтра схожу к Волосюку и попрошусь назад, пообещаю, уговорю Володю научить меня электрике. Я не знал главного – дело было не в электрике. Они просто мне не доверили такую важную работу – парить адмиралов!



*Примечания

ЛБ - лампа белая
ЛД - лампа дневная
Пиллерс - столб, колонна
ОВС - общевойсковые службы(службы тылового обеспечения)