Перелом 6 - 11

Иногда Голощекина раздражала быстрота, с которой в конце рабочего дня пустело здание крайкома. В несколько минут стихал сдержанно-деловой шум в сумрачных коридорах главного учреждения республики. Словно не было только что у кабинетов очередей вызванных издалека ответработников с папками и пудовыми портфелями, не шушукались в концах коридоров многочисленные толкачи и ходатаи, не трещали за дверями пишмашинки, не разносили по отделам телеграммы и донесения молчаливые почтари и курьеры, не скользили из кабинета в кабинет безучастно вежливые, себе на уме, помощники, не цокали по крашеным полам каблучки надменных с робкими посетителями нарядно одетых машинисток...

Он не любил задерживаться в опустевшем здании. Что-то неприятное было в пустоте коридоров, в умолкнувших помещениях, где, по уходе людей сильнее слышалась сырость побелки, гарь печных труб, табачный запах... Направляясь к выходу, тронул одну ручку кабинета, другую - закрыто. Незапертой была лишь небольшая зальца, где проводились оперативки. Где-то внизу гремела ведром уборщица. Заступивший на дежурство милиционер в длиннополой гимнастерке, с нелепо высоким шишаком на буденовке, вскочил, по-военному отдал честь. Голощекин дружески кивнул в ответ. Вот все бы так и во всем... Никого не было ни во дворе, ни у мастерских слева от здания, где плотники готовили доски на полы, - разбежались, оставив двери настежь открытыми.

Голощекин был недоволен работой сотрудников Казкрайкома. Сказать, что партаппарат края работает плохо, он не мог. Люди работают, тянут, но нет в работе четкости, слаженности, определенного ритма - всего того, что он видел в крупных московских совнархозах и наркоматах. Сколько он, бывший военный комиссар, ни пытается ввести что-то от военной дисциплины - оперативность, безоговорочную исполнительность, глубокое понимание ответственности, - ничего не выходит. Думал, что с переездом в новую столицу республики - в Алма-Ату - положение изменится к лучшему: все-таки новое место, красивая природа, ссыльными европейцами здесь наработан уже некоторый слой культуры, - нет, ничего не изменилось. Ладно бы работали ни шатко, ни валко где-то в степи, в глухомани, а то ведь у него на глазах, у первого секретаря Казкрайкома.

Казахи-руководители массу времени тратят на совершенно пустые разговоры. Вместо того чтобы вдумчиво работать над срочным документом, начинают серьезно выяснить: а в чьи земли пойдет документ? Какому из трех Жузов - Старшему, Среднему или Младшему - они принадлежат? Кто до революции ими владел? О хане, жившем триста лет назад, говорят так, будто он вчера умер, а до этого был первым секретарем обкома. Ну зачем помнить столько родственных связей, далеких историй, ставших за давностью времен похожими на былинные сказания, зачем знать многочисленные рода и колена, причины вражды и примирения родственных племен? Знали бы с такой дотошностью свое дело. Хотя бы учились! А то сидят, мусолят неделю этот злополучный документ и составят по нему такое решение, что русские машинистки давятся от смеха, доводя его до удобочитаемого состояния.

А сколько он приложил усилий, чтобы выбить из этих кабинетов и коридоров вонючий байский душок льстивого чинопочитания, смешанный с густопсовым чиноунижением, развить партийную принципиальность, товарищескую требовательность, уважение в личных отношениях сотрудников. Кое-что удается, но не настолько, как хотелось бы. Начнешь наказывать - обижаются. Не понимают. А годы уже не те, чтобы тратить измотанные нервы на "разносные" приказы. Впрочем, он понимает, что слабинку дает в повседневной, обыденно-канцелярской работе и закрывает глаза лишь на мелкие просчеты, промахи сотрудников, на их нескончаемый приятельски-легкомысленный треп. Время от времени анализируя результаты огромной работы, которую ему пришлось перелопатить за годы правления в Казахстане, он без всякого самообольщения, спокойно и беспристрастно, как о ком-то постороннем, признает за собой решающую роль в становлении республики. Только благодаря его непреклонной воле и бесстрашию здесь окончательно раздавлены различные националистические партии и группировки. Ему сами же казахи-руководители говорили: с его прибытием в Казахстан кончилось время стихийных курултаев, на которых принимались опасные политические решения. Новоназначенцам из России в диковинку: до сих пор какие-то национальные выбрыки, течения, группки, о чем-то шепчутся за спиной, в рабочих документах до сих пор употребляют "Ханская ставка", "Букеевская орда", "Жузы" - дикие даже на слух архаизмы. Пустое, снисходительно улыбался он, это уже остатки, знали бы вы, что здесь творилось лет пять назад...

Националисты повсюду качали свои права. На какие только уступки ни приходилось идти Москве и ему, чтобы заткнуть им рты и выиграть время. Под предлогом установления республиканской границы отдали Казахии исконно русские земли, в том числе и все казачьи. Даже казачий городок Верный переименовали в Алма-Ату и сделали столицей республики. Националистам мало. Вся страна бухает колоссальные средства на развитие тяжелой промышленности, на строительство железных дорог. Мало. Всем миром создают национальную казахскую культуру, вводят делопроизводство на казахском языке во всех советских органах, в судах и прокуратуре, вводится обязательное преподавание казахского языка в школах и других учебных заведениях, на бесчисленных курсах. Мало. Чтобы стимулировать и без того неоправданный рост национальных кадров, в принудительном порядке отправляют аульчан в города приобретать различные специальности за счет государства, за уши тянут к свету, знаниям, культуре. Мало. Выдвигают казахов - вчерашних разнорабочих в руководители крупных предприятий, бывших грузчиков-казахов - сразу в наркомы. Мало.

Чем больше давали, тем больше и бесстыднее националы требовали. Дошло до того, что в 1925 году КазЦИК принял постановление, по которому были запрещены въезд в Казахстан и переезды внутри его всем неказахам. Тот, кто самовольно въезжал либо переезжал в соседний район, область, подлежал немедленному выдворению из республики. Да более того, была принята резолюция о первоочередном землеустройстве казахов. Неслыханно! Тысячи образованных европейцев, в подавляющем числе русских и украинцев, десятилетиями нарабатывали в Казахии производственный, сельскохозяйственный, научный и культурный потенциал: создавали промышленность, строили дороги, лечили людей, распахивали под хлеб целинные земли - теперь их следовало устраивать в последнюю очередь и запретить им переезды. Другими словами, загнать в резервации.

И националы заставили его, Голощекина, первого секретаря Казкрайкома, и вместе с ним всех делегатов V-й краевой партийной конференции, голосовать за эту откровенную гнусность, а ему давать покаянные объяснения Сталину. Этого Голощекин никогда не простит тупоголовым алашевцам. Кстати, Сталину - бывшему наркому по делам национальностей - была преподнесена пилюля. Ему не помешает.

Националы составляли главную опасность для республики и для него лично. Ошибки в строительстве еще полбеды: все инженерные ошибки русские мужики неплохо исправляют молотком и топором. Но за ошибки в нацвопросах Москва больно спрашивает. Всякая национально "чистая" идея со временем неизбежно становится националистической - в этом Троцкий был безусловно прав, когда предупреждал его перед отъездом в Казахию.

Да, сейчас стало гораздо легче. Но каких это стоило ему сил, здоровья! И кто только не влезал в его дела и замыслы, кто только не совался с дурацкими советами и распоряжениями! Московские умники, зеленые выскочки из Комнацдела, ни разу не бывавшие в Казахстане, и те учили его, как надо и как не надо...

В минуты хорошего расположения духа он позволял себе неспешно пройтись по вечерним улочкам бывшей казачьей станицы. Летние полдни не любил: городишко лежит у подножия тянь-шаньских отрогов в ковше огромных каменных ладоней, не проветривается сухими степными ветрами и сырая, горячая духота садов тяжела для его здоровья. Зато к концу дня, когда зной стихает и по городку медленно разливается предвечерняя свежесть, как-то особенно ясно и чисто очерчиваются на лиловой синеве мохнатые горные изгибы, громче и приветливее журчат арыки по обеим сторонам узких городских дорог, в обилии зелени походящих на лесные, и такие же узкие улочки гуще заполняет разноязыкий, по-южному оживленно-говорливый народ. А в сумерках над городом, над зеленой чернотой садовых завалов, в которую медленно погружаются дома, улицы, опустевшие базары, над темными распадками лесистых предгорий долго стоит и далеко озаряет все вокруг горний кипенно-розовый свет снеговых вершин.

Он испытывал разные чувства к этому захолустному городишке, неожиданно превратившемуся в республиканскую столицу. Порой он ему нравился. В нескольких улочках центральной части можно было увидеть то крепкие рубленые казачьи и купеческие дома, напоминавшие своей прочностью, основательностью, заплотами из тонкого бревенника уральские села, Екатеринбург, Гражданскую войну. То тянулся рядок сине-зелено подбеленных, простовато-нарядных украинских хат, мало чем отличавшихся от белорусских мазанок в невельских местечках, где прошло его детство. Славянские хаты неожиданно сменялись целым порядком низких и длинных казахских глинобитных землянок с такими же длинными сараями и просторными дворами, в глубине которых, за низенькими глиняными дувалами, под хворостяными навесами всегда стоят привязанные к бричкам и арбам лошади гостюющих аульчан, жуют жвачку надменные верблюды, теснятся в загонах овцы, дремлют вечно сонные ишаки. В таких дворах круглосуточно дымятся летние печки, что-то постоянно варится-жарится, тут же что-нибудь мастерят, чинят, стираются, моются, играют в нарды,"шиш-беш", бреют головы, чаевничают до темноты; от таких дворов далеко несет животной вонью, конюшней, сеном, степью... А посреди этого вспученного буграми и валами зеленого моря садов высится, играет в небе куполами, разлатыми медными крестами огромный православный собор - единственное уцелевшее здание в городке во время сокрушительного землетрясения, случившегося здесь двадцать с лишним лет назад.

Своеобразие городка, так странно и весело совмещавшего в себе азиатчину и европейство, привлекало, он отдыхал на его улицах, находил некоторое душевное успокоение, особенно весной, когда цвели сады, - кажется, ходишь среди облаков - белых, розовых, голубых, кремовых... Конечно, снисходительно хмыкал он, подмечая на улицах и базарах совершенно чеховские сценки из городского быта, - это не брусчатка московских площадей, не мокро блестящие ленинградские набережные с каменными львами у домов, еще хранившие память громких русских фамилий. И лица здесь совсем иные... Зато здесь его узнавали на улицах, и ему всегда была приятна растерянность, радостная оторопь на лице крайкомовского клерка, когда тот на прогулке с женой под руку неожиданно сталкивается с ним.

Но в дни тяжелых известий, опасных ситуаций либо просто хандры, которая с годами приходила все чаще, его раздражало именно это нелепое своеобразие, бестолковость, грязь и лень - азиатского захолустья. Зимой было особенно неприятно выходить из теплого дома под ледяные дожди, в лужи раскисших дорог, в уныние и пустоту улиц и садов, сквозивших голыми сучьями на фоне гор, откуда постоянно исходит опасность селей и оползней, слышать во всех концах городка скрипучее рыдание ишаков, от которого невольно стискиваешь зубы... И даже этот уцелевший собор, который назойливо виден отовсюду, режет глаз своей игрушечностью куполов, сусальной красотой и вызывает мысли о динамите...

Мешал, как ни странно, в работе и сам Троцкий, сановным вельможей живший до недавнего времени в Алма-Ате, - отбывал ссылку вместе с сыном. Голощекин многим был обязан Троцкому: своим назначением в Екатеринбург, где в июле 1918 года представилась счастливая возможность еще раз доказать Ленину и ЦК партии свою преданность и твердость; был обязан дальнейшим продвижением на руководящие посты уже после смерти Ленина.

Когда-то Голощекнн многое перенимал у Троцкого, учился у него стилю и методам политической работы: умению мгновенно менять тактику, без сожаления рвать дружеские связи, для пользы дела привлекать к себе вчерашних противников, беспощадно добивать ослабевших врагов, - всему, чем в совершенстве обязан владеть политический руководитель огромной и разноязычной республики.

Многие их считали друзьями и успехи Голощекина приписывали советам Троцкого. Голощекин этого мнения не опровергал: слишком высок был авторитет даже ссыльного Льва Давыдовича. Втайне же Голощекин желал, чтобы этого "вождя мировой революции" убрали куда-нибудь подальше из Алма-Аты. Да, советы, наставления Троцкого оказывались зачастую верны, своевременны. Наблюдательностью, политическим нюхом он обладал тонким. Голощекин это видел. Но все чаще именно эта помощь становилась в тягость. Работе мешала известность ссыльного, магия его слова. Вольно или невольно каждое решение приходилось просчитывать: как к этому отнесется Троцкий? Голощекин постоянно жил в ощущении, что Троцкий перехватывает его мысли, идеи, подавляет инициативу. Возникала (определенная двусмысленность совместного проживания в Алма-Ате. Явная настороженность в связи с этим чувствовалась и в Москве.

Голощекин был уверен, что в вопросах казахстанской нацполитики он превосходит Троцкого: за годы напряженной и кропотливой работы в Казкрайкоме Голощекин научился предвидеть осложнения, когда другие о них еще не подозревали.

Троцкий и в ссылке не оставлял своей кипучей деятельности: расширял зарубежные связи, вел обширную переписку с единомышленниками в Союзе, проводил тайные встречи. Краевое управление ОГПУ, естественно, информировало об этом Москву. Голощекин оказался в тяжелом положении. Для Троцкого не существовало ни голощекинского авторитета, ни ценности рабочего времени первого секретаря. В крайком он приходил отдохнуть от напряженной писанины. Хорошо если в это время шло какое-либо совещание или оперативка. Троцкий бесцеремонно ввязывался в разговор. Если же заставал Голощекина одного...

- Чем сегодня, о великий хан, занят твой блестящий ум? - хамовито спрашивал "вождь", усаживаясь на диван, и по мрачному мефистофельскому лицу скользила сардоническая улыбка. - О чем веками будут петь акыны, восхваляя твое благословенное имя?

Приходилось откладывать дела, тоже дружески улыбаться в ответ, слушать...

- С конференцией - тянешь? - уже строго спрашивал властный гость. - Опять даешь время собрать силы? Отправь их на трибуны. Они тебя снова оплюют, но в самокритике признают свои ошибки. Признания оформи какой-нибудь очередной "ходжановщиной", "садвокасовщиной" и преподнеси в ЦК. Это же элементарно. А потом поставишь вопрос в ЦК о внеочередном созыве, порадуешь Шашлычника...

Нужно было делать вид крайней заинтересованности, приводить свои соображения, стараясь при этом не обидеть... Троцкий нервно срывал очки и вскакивал с дивана.

- Он мне говорит! Да эти баи, - шептал он, указывая на стену, за которой на время ремонта размещался кабинет Курамысова, - дрожат за должности, поэтому поддержат. Опасность - в провинциях. Ты видишь, как они активизировались? Сбиваются в стаи... Любыми способами выдерни Рыскулова из Москвы. Выходи прямо на ЦК!.. Тебе мало примеров? Только что потребовали и утвердили - по твоей трусости! - резолюцией Всеказахстанской конференции сто двадцать четыре тысячи руководящих должностей. Но только для казахов. И посадили в кресла только казахов. А ты ввези сюда миллион русских. Выйди на ГУЛАГ, он поможет. Разбавляй байство европейцами. Не позволяй алашевцам плодиться на идее пантюркизма... Он мне о Семипалатинске... Смотри, Шая, крепко рискуешь! - Потом успокаивался, садился и платочком протирал стекла очков.

- А эти, - презрительно кивал он на стену, - эти теперь об одном думают... Чем твое ОГПУ занимается? Делает жизнь с товарища Дзержинского? Покажи мне хотя бы один донос на тебя. Нету? Завтра принесу... Ох, Шая, - насмешливо вздыхал опасный посетитель, - отравят они тебя на каком-нибудь бешбармачном сабантуе. Или удавят зеленой чалмой, которую потом будут втайне чтить как великую святыню. Но похоронят с почестями, и народ много лет будет оплакивать твою преждевременную смерть... Не хотят, говоришь? А ты верни им многоженство и себе напоследок заведи гарем...

Приходилось улыбаться и такому. Мысли же возникали при этом разные, и среди них порой думалось: все-то ты предугадываешь, но как ты сам проморгал Сталина? Поздно спохватился? Некогда было: теоретик, сподвижник Ленина, организатор и строитель армии и флота - не до какого-то полуграмотного наркомнаца. А Сталин не гнушался длительной черновой работы. Ласково щурил карие глаза, добродушно попыхивал трубочкой, пошучивал с милым грузинским акцентом - и потихоньку прибирал власть к рукам. Когда-то его считали не более чем удачливым "эксом", а нынче... Нынче ты, любезный Лев Давыдович, гниешь в унизительной ссылке, а Сталин возглавляет государство и твои друзья - единомышленники в очередь выстраиваются, чтобы с трибуны со слезами восторга на глазах оповестить мир о гениальности бывшего тифлисского кинто...

Вспыхнув, посетитель так же быстро терял интерес к разговору, собеседнику, взгляд становился текуч, лицо остывало, и отвечал он на осторожные вопросы уже рассеянно, нехотя. Что ему этот пустынный Казахстан, недалекий Шая Ицхович, тупые и упрямые националы. При упоминании слова "идея" он тотчас уходил в мыслях-видениях туда, где вот-вот по его учению заполыхают пожары мировой революции...

Когда Троцкого выслали за Босфор, на туманный остров Принкипо, в ближний к Турции закоулок Мраморного моря, Голощекин почувствовал облегчение, с издевкой подумал об учителе: там, у турок, тебе будет проще шутить насчет многоженства, гаремов, жгучих одалисок с танцами "живота". И все складывалось после отъезда Троцкого вроде бы неплохо, можно было поспокойнее думать, без оглядок работать, но с "бешеным" темпом коллективизации вновь резко обострилась политическая обстановка в республике.

Полная коллективизация предполагала полную оседлость казахского населения. Посадить на оседточку кочевой аул можно только одним способом - отобрать весь скот. Без него казах, чтобы выжить, просто вынужден будет распахивать землю. "Ни одного козленка во дворе!" - под таким лозунгом он в полную мощь развернул кампанию по оседанию кочевых хозяйств. И тут выяснилось, что далеко не все нацблоки и группировки разбиты и окончательно рассеяны. Их разрозненные остатки тотчас оставили мелочную междоусобную грызню за кресла в провинциях, стали быстро сползаться в одно целое, расти и, объединившись, выдвигать свои требования Казкрайкому, ставить наглые условия, беспрестанно строча доносы в Москву, где их ставленничек Рыскунов преподносил в ЦК как неопровержимое извращение нацполитики в Казахстане.

Он тоже не сидел сложа руки - весь трагизм и ужасы коллективизации объяснял в ЦК как следствие ожесточенного сопротивления байства, подстрекаемого националистами, с переходом в открытые формы вооруженной борьбы против Советской власти. И, чтобы не быть голословным, лично дополнял и контролировал сводки краевого управления ОГПУ, ежемесячно отправляемые в Москву. Тем не менее эта "подметная эпистолярия" становилась опасной. В Москве еще не все зависело от Сталина. Многое могло и решало Политбюро. Поэтому ему надо спешить. Ввести откровенную диктатуру темпа, роста, безоговорочной исполнительности и жесткого спроса - как в военное время. Это будет его ответом националам: вы требовали первоочередности в землеустройстве казахов? Получите! И обижаться казахам-руководителям на него нечего. Он работает в интересах казахского народа, во благо народа, он сил не жалеет, чтобы как можно быстрее превратить Казахию в цивилизованную республику.

Угодливые толкователи истории в желании польстить ему утверждают, что до Октября здесь-де существовал феодально-общинный строй. Он их не поправляет, пусть... Феодальный - это в Европе: Франции, Англии, Испании... На память приходило из когда-то прочитанного: крестовые походы, странствующие рыцари, замки, прекрасные дамы под вуальками в зарешеченных окнах... Здесь же - первобытнообщинный, дикарский. Какая-то техническая мысль, очажки культуры, воспитание - в нескольких городках, да и то за счет европейцев. По всей степи до сей поры царят совершенно чингисхановские времена. За спиной злословят: до сих пор не выезжал в районы, не бывал в аулах... Он наслышан об аульном быте, нравах. Однажды на каком-то ужине за городом Куанбаев, пытаясь развеселить вечно хмурого "хозяина", рассказал, как едят настоящие здоровяки в аулах: сядут три казаха, засучат рукава и под кумыс, за разговором, слопают за вечер целого барана. А чтобы ни капли жира не пропало, - тут Куанбаев под хохот присутствующих длинно протянул языком по обеим, тоже с засученными рукавами, рукам от локтей к запястьям, а наевшись, громко отрыгивают - выказывают таким образом благодарность хозяевам за сытное угощение. В провинциях по-прежнему самый уважаемый человек - мулла, процветают калым, многоженство, в жены берут малолетних девочек, лишь бы не свалилась от брошенного в нее малахая, полинезийскими дикарями жуют табак, мужчины мочатся по-бабьи, на корточках, там, где приспичит, посреди улицы, не стесняясь женщин, детей... У железных дорог устраивают скачки наперегонки с паровозом и сердито плюются вслед "шайтан-арбе", если не обгонят его верхом на лошади... Как-то, будучи в Москве, он встретился на даче с давним приятелем, командиром кавкорпуса Л-вым, с которым работали вместе в Екатеринбурге. Изрядно хвативший на радостях кавалерист, послушав сетования друга, пьяно изумился - сунулся ему в ухо мокрыми усами с искренним сочувствием: "Филипп, милый, да как ты там вообще работаешь? Они же кроме как бренчать сутками на домбре да случать кобыл ничего не умеют!". Тогда он, оскорбившись за казахов, вспыхнул, нагрубил опешившему казаку, но потом, возвращаясь в Алма-Ату, днями глядя сквозь пыльные вагонные окна на унылые, подавляющие своим пространством казахстанские пустыни, с горечью признал: а ведь оно так и есть - только это и умеют...

И националы еще смеют вопить о великодержавном русском шовинизме, о колонизаторских тенденциях, которые будто бы не прекращаются в Казахстане со времен царской России. Да не согласись Россия на многолетнюю мольбу казахских султанов взять Казахию под свою державную руку, от казахов, как от нации, к сегодняшнему дню остались бы лишь краткие историографические сведения - воинственные джунгары половину населения вырезали бы на месте, а оставшихся угнали бы в рабство. Спасибо бы сказали русским казачьим округам, которые Россия основала на своих самых опасных окраинах, окружила казахские земли и тем самым спасла казахов от полного уничтожения.

Зато сейчас под ее защитой ханской спеси хоть отбавляй. Не иначе как преступлением против собственного народа должно расценивать бессмысленно-изнурительные споры, развязанные националистами о казахском государственном языке. То они настаивали на арабском начертании букв, то, в тщеславном желании навести западной косметикой яркие румяна на побитой оспой морде скифской каменной бабы, требовали перейти на латинскую графику. Не против, видимо, были принять китайские иероглифы, лишь бы не "колонизаторскую" кириллицу. И ведь добились, что их требования, пусть на короткое время, вынуждены были принять. И это в республике, где по недавней переписи 96 процентов коренного населения - казахов - азбучно неграмотны. Подобные эксперименты приводили к параличу не только канцелярского делопроизводства, но и всех структур жизнедеятельности республики. В словарном запасе казахского языка нет ни одного научно-технического термина. В каждом казахском слове из области науки и техники - корень русского слова. Хотел бы он, бывший медик, полистать учебник по хирургии на казахском языке...

В январе нынешнего года в Алма-Ату неожиданно приехал Микоян. Сразу стало ясно, откуда подул ветер: Москва проверяет, насколько доносы соответствуют действительности. 21 января, в день смерти Ленина, московский ревизор выступил с наспех сколоченным докладом: "Семь лет по пути Ильича". Гостю аплодировали лишь из вежливости. А перед отъездом, в узком кругу ответработников края, он, видимо пытаясь еще раз подчеркнуть свою столичную весомость, а возможно, чтобы смутить его, Голощекина, с дружески-лукавой улыбочкой задал вопрос, услышав который, присутствующие удивленно затихли: а как Филипп Исаевич вообще относится к казахскому народу? Голощекин вспыхнул в душе язвительной, грустной злостью: вот он, уровень московских деляг - не выше пьяного изумления мокроусого кавалериста, даже беспощадно злоязыкий Троцкий до такого примитива не опускался... Неужели этот недалекий армянин с темным бакинским прошлым, эта серая мышка Политбюро не понимает, что здесь заготовлены ответы на вопросы куда более сложные?.. И он так ответил кремлевскому инспектору, что окружавшие казахи-руководители горделиво напыжились.

Для себя же он давно определился: да никак не относится. Точнее, относится так, как относился бы к народу любой республики, куда его пошлет партия на должность первого руководителя этой республики. Такие понятия, как "нация", "национальные особенности", "национальные вопросы", он воспринимал по-разному. Как марксист - считал их понятиями отмирающими; как хозяйственник - учитывал вынужденной и всегда отрицательной поправкой в экономических расчетах; как крупный политический деятель - испытывал отвращение из-за не утихающей борьбы.

Всеобщую грамотность казахского народа он считал прежде всего одним из действенных рычагов в решении политических и хозяйственных задач. Полагал при этом, что основную тяжесть в деле образования обязан нести Наркомат просвещения. Довольно спокойно, как одно из необходимых условий построения социализма, он рассматривал развитие казахской культуры: становление театрального искусства, музыки, литературы. Необходимо - значит, надо. Но, разумеется, развивать с чувством меры, без перехлестов, не в ущерб экономике и, главное, без смрадного душка национализма, уже слышимого в различных "творениях" и "сочинениях". Что же касается всяческой поддержки различных народных промыслов, ремесел, самодеятельных фольклорных коллективов, массы разнообразных кружков, работающих на местном материале, - это уже лишнее, от этого его увольте. Это - в забаву Луначарскому с его сонмом болтунов, театральных кривляк и графоманов, которых он несметно наплодил по всей стране. Не до вышивок сейчас, не до спевок, не говоря о том, что алашевцы и это используют для пропаганды своих интересов.

Но если бы он сам себе задал микояновский вопрос: так как же он все-таки оценивает казахский народ, каким его видит, каково его подлинное отношение к казахам - не как политика, хозяйственника, просто как обычного человека, - вряд ли он мог бы сказать что-то глубоко продуманное, сочувственное, добросердечное... Народ как народ. Один из мусульманских народов страны... Бедняцкие массы поддержали Советскую власть... Что еще? Гостеприимен... Хорошие скотоводы... Нет, он не собирается из красного носа делать греческий - приписывать казахам невесть какие достоинства. У него нет близких друзей среди казахов... впрочем, среди европейцев тоже: таково требование его ответственной должности. Но он знает хороших казахов-руководителей в аппарате Казкрайкома, кое-кого из провинции. Но - надо быть откровенным перед собой - как во многих мусульманских странах, здесь нет ярких всплесков научной мысли, интересных работ в инженерии, в прикладных науках, каких-то прорывов в философии, политэкономии, о медицине и говорить не приходится. Казахи-ученые, в основном гуманитарии - историки, этнографы, природоведы, литераторы, - редкие золотые крупицы, лишь оттеняющие повсеместную отсталость, невежество, дикость. Да и сама казахская культура... как-то однобока: сплошная поэзия - сказания, легенды, песни, - однообразно-примитивные, скучные, длинные, как степные дороги...

Но он, марксист, всегда судит объективно и везде подчеркивает: бессмысленно обвинять какой-либо народ, в том числе и казахский, в отсталости. Нельзя сравнивать Казахию с европейской страной, убеждал он себя, когда был в добром расположении духа. В Бельгии, например, сталелитейной промышленности двести лет, здесь - двадцать. В Германии крупповские заводы работают по новейшим разработкам, здесь - на уровне кустарных промыслов; рурский уголь добывают и вывозят машинами, а на карагандинских копях - долбят обушками и увозят к городам по козьим тропам вьюками на верблюдах...

Если уж давать оценку какому-либо народу, подчеркивал он, когда в разговорах с людьми просто обязан был выглядеть справедливым и мудрым, то критерий должен быть один: насколько быстро и полно этот народ при благоприятных условиях - при Советской власти - сумеет вобрать в себя все лучшее, что есть в мировой культуре, освоить и развивать ее сообразно своим национальным особенностям и условиям, - примерно так он ответил Микояну. А чтобы казахский народ стал быстрее перенимать опыт других народов, надо покончить с ордынским кочевьем. Кочевникам есть у кого учиться, брать примеры для подражания: известно, что казахи более всего дружат с русскими и украинскими крестьянами.

Эта дружба, которой русские шовинисты глаза колют казахским националистам, у него теперь вызывает саркастическую усмешку. А когда-то он долго не мог понять, недоумевал: исстари по всему Казахстану вперемешку с аулами стоят разные поселения, живут в них немцы, татары, мордва, чуваши, молдаване, корейцы - все они мирно соседствуют с аульчанами, но вот такой большой дружбы, как с русскими и украинцами, казахи с ними не водят. Есть случаи прямо-таки братания, жаль, что казахи - мусульмане, не то бы нательными крестами менялись. Совершенно разные миры - христианский и мусульманский, глубочайшая пропасть, над которой никогда не перебросить мостка. Разные обычаи, культура, история, быт, уклад, миропонимание. Нет ничего, что по-братски роднило, связывало. Где корни этих родственных отношений? Не мог понять - и согласился с тем, что самое сложное обычно имеет объяснение самое простое: толстозадое русское то же самое, что и толстомордое казахское. Казахская лень не уступает русской. Русское "авось" равноценно казахскому "хурда-мурда". В русско-украинских дворах на скотинных базах грязи и неухоженности не меньше, чем в казахских. Казахские семейно-родовые празднества нисколько не короче русских свадебных загулов с поездками из села в село, обжорством, пьянством, непременным мордобитием, без которых не обходится ни одна свадьба у тех и других, и дым коромыслом в ту пору стоит одинаково что в ауле, что в селе.

Казаху есть чему поучиться в немецком подворье. Но скучно ему у аккуратного, педантичного немца, день у которого по часам расписан, где метут двор и чуть ли не по звонку задают корм скотине. Разве поговоришь с эстонцем этак часов пять подряд, если тот цедит в час по слову, да и то когда трубку изо рта вынет? Литовец озвереет, если ему подробно рассказать при встрече о здоровье своих домочадцев. У мордвина челюсть отвисает, когда он видит, что к нему во двор обозом въезжает аульный гость. У знакомого корейца ни выпить по-доброму, ни закусить: травки всякие, овощные салатики... да того и гляди как бы не надул на какой-нибудь цветистой тряпке, на блестящей хрупкой безделушке. Молдаване-мамалыжники мало понимают толк в степных лошадях...

То ли дело русский поселенец! Разбогатевший до "ваше степенство", но по-прежнему простоватый на вид мужичок, сам себе на уме, жуликовато-прижимистый с односельчанами - он подчеркнуто честен и великодушен со степняками, особенно на людных ярмарках, у своей мельницы, при различных сделках, имущественных и земельных спорах. Уж он-то всегда поймет нужду местного бая, поддержит советом, ссудит деньжатами, шепнет на ухо, чем еще можно взять с должников, как половчее объегорить нанятых батраков, подскажет ходы-выходы в нужных учреждениях, ведь все аульные жалобы издавна пишутся в русских избах. И в то же время он хорошо принимает бедняка аульчанина - узнать степные новостишки, о делах того же бая, кто с чем приедет на торги, у кого окажется дешевле, а заодно похвастаться своей глупой щедростью, хлебосольством, чтобы слух о нем прошел и по дальним аулам, - известные кулацкие приемчики... А то Ванька-весельчак, самогонщик и пройдоха. Беден, многодетен, но - говорун-песельник, балалаечник, от скуки на все руки, скорый на руку, быстрый на ногу, не преминет с другом-барымтачом слямзить что плохо лежит либо слабо стреножено, да тут же и пропьют, прогуляют вместе.

Или хохол-баешник, с кавунами да ульями, со сногсшибательной брагой, пирогами и сдобами, любитель старины и преданий, что казаху медом по сердцу, сентиментально рассопливится над бедой друга-аульчанина, бабы встретятся - шесть дней мало для разговоров... И чем беднее, тем гостеприимнее, чем ленивее, тем радостнее встречи.

Бывали, конечно, ссоры и драки между аульчанамн и сельчанами, особенно в начале переселенчества, при дележе земель, случаются и ныне свары между ними, да случаи так и остаются только случаями... Не беда, что в селах жрут свинину и молятся Христу, зато почти все сколько-нибудь по-казахски кумекают да "балакають" и уважают Коран. Казаху всегда есть у кого остановиться в любом соседнем селе. Помыться в баньке, бабам - поболтать, мужикам - надраться до чертиков, так, что жена лишь в ауле тычками подымает из арбы очумелого мужа.

Чего же не брататься? И у тех и у других врожденная тяга к своеволию, анархии. Полная свобода в действиях среди казахстанских просторов степняка-казаха хорошо совмещается с мелкобуржуазной психологией крестьянина-собственника, что напрочь исключает у того и другого добровольное подчинение власти и закону. Более всего их роднит стойкая неприязнь к организованности и порядку. Наглядный пример: поступают сведения о случаях смерти на оседточках. Не мудрено: в последнее время питались пшеницей, выданной на семена. А это - не баран на троих, зерном надолго утробу не набьешь. Впрочем, случаи на оседточках еще можно понять. Но как понять голодные смерти в русско-украинских селах? Со своим-то хлевом, огородом, погребами и бахчами? У озер и лесов, с сетями и ружьями? Только всесветной ленью, чудовищной беспечностью, наплевательским отношением к собственной судьбе можно объяснить подобное. Что-то не слышно, чтобы умирали немцы, эстонцы, мордва...

Занятый мыслями, он не заметил, как вышел на городскую окраину, к Пугасову мосту через мелкую Весновку. Здесь уже ничего не напоминало город - тянулась большая, неряшливо застроенная южная деревня, чем-то похожая на караван-сарай. Недавно отцвели сады, на фруктовых деревьях обильно высыпала зеленая желтизна плодовой завязи. На огородах копошились люди - подбеливали стволы, обрезали ветки, собирали, жгли в кострах прошлогоднюю траву, мусор. Он остановился... Да, вот еще одна особенность этого городка - кизячный запах. Где бы он ни находился: на улицах, дома, в своем кабинете, - он всегда мог услышать запах тлеющего кизяка. Бывая на вокзале, на мелких предприятиях, в железнодорожном депо, где стойко пахнет углем, мазутом, керосином, он и там мог уловить пряную вонь горящего навоза, ее он слышал даже в аромате яблок, дынь, груш и арбузов на осенних городских базарах.

Он не выносил этого запаха: в кизячном дыме не только удушливо чувствовалась вся затхлость казачьего поселения, его вечное захолустье, огромная отдаленность от площадей, особняков и музыкального шума Москвы, - в кизячном дыме часто возникало болезненное ощущение собственной затерянности, оставленности, пожизненного сидения в этой "оторвановке" на краю света, конца дальнейшей карьеры...

У кривобокой мазанки, в тенистом, тесном проулке, куда он свернул, сокращая обратный путь к дому, послышался громкий крик, спор. Несколько человек, по виду казахов и татар, разгоряченно злых, с ожесточенным спором, готовым вот-вот перейти в драку, вывалили со двора на проезжую часть дороги. Ни обойти, ни назад повернуть. Увидели строгое, значительное лицо, седую французскую бородку, одежду полувоенного образца - и стихли, медленно расступились перед ним. Под недобрыми взглядами прошел мимо - ссора вспыхнула с новой силой. Надо прекращать эти вечерние гарун-аль-рашидовские прогулки, тревожно подумалось ему, не то вгонят когда-нибудь узбекский нож между лопаток... Нет, ни в коем случае нельзя медлить с делом оседания. Сажать их всех, вот таких горячих, на точки! Не стоит бояться доносов: Сталин, думается, тоже запомнил и не простил алашевцам оскорбительной "первоочередности". Не следует обращать внимания на бесчисленные жалобы и просьбы повременить с оседанием: за откочевки за границу Москва может строго спросить. Не нужно ждать хвалы или упреков: и то и другое от человеческой слабости. Забудутся трудности, смерти, скорби. В памяти людей остаются свершения, победы. Пусть акыны бренчат о чем угодно. Беспристрастная история даст истинную оценку его делам, поступкам, уму, беззаветному служению партии...


(фото из интернета)