По лабиринту памяти гл. 4 и 5

                ГЛАВА 4
 
   В то самое полуденное время,  когда бабка с кумой Фаиной лук перебирали,   учительскую сотрясал хохот  —  учитель рисования рассказывал анекдоты. Маша уже не могла смеяться, она только махала руками и трясла головой.  Открылась дверь,  в учительскую вошла почтальон и протянула ей телеграмму. Финал очередного анекдота опять взорвал учительскую. Маша,  еле сдерживая смех, расписалась в  получении  —  наверное, чьё-то запоздалое Новогоднее поздравление. Она села на диван рядом с Людмилой Яковлевной, развернула телеграмму и обвела всех ничего не понимающим взглядом.
 Наступила тишина. Людмила Яковлевна взяла телеграмму из рук оцепеневшей Маши и прочитала:
  —  мама умерла отец   
                ...

   ТУ-104, следующий рейсом Москва - Омск - Иркутск. Только сейчас  Маша пришла в себя. А ведь был ещё АН-24,   Гомель-Москва.  Был автобус, перевозящий транзитных пассажиров из Быково в Домодедово.  Была регистрация. Накопитель.  Опять автобус.  Посадка... Нет, конечно, Маша помнит всё, только как-то странно - будто это не она, а другая Маша летела из Гомеля в Москву, потом ехала из одного аэропорта в другой, регистрировала свой билет, шла на посадку. А она, настоящая, наблюдала за ней со стороны.
 Только вот мама умерла не у другой Маши, а у неё, настоящей.
 Откинувшись на спинку сидения,  девушка закрыла глаза. "Мама, мама...Как же так?  Ты  ведь и состариться  не успела!"
               


 —  Пристегните ремни. Самолет идет на посадку...
Омкс. Большее время полета позади. Дозаправка топливом.
  — Пристегните ремни. Самолет идет на взлет...

   От обеда, предложенного бортпроводницей, Маша отказалась. Она взяла только фужер какого-то кисло-сладкого напитка. Фужер был точь-в-точь, как тот, который она когда-то разбила...
 
                ***

  Посуда у них была самая обыкновенная. Эмалированные и алюминиевые чашки разной вместительности, погнутые ложки, простые вилки, половина из которых была беззубой от старости. "Чайный сервиз" состоял из таких же, как и чашки, эмалированных и алюминиевых  кружек и двух граненых стаканов. 

   И вот маме к какому-то празднику подарили на работе четыре высоких стакана из очень тонкого стекла. На коробке, в которой были эти стаканы, было красиво написано химическим карандашом: Гордеевой А.А за добросовестный труд. Стаканы мама поставила на комод для красоты рядом со слониками и круглым зеркалом. Со слониками мама Маше играть разрешала, а про стаканы ничего не говорила. Маша долго ждала маму, чтобы спросить разрешения, но её все не было. Конечно,  мама не говорила, что можно играть этими красивыми стаканами,подумала Маша, но мама же не говорила, что ими играть нельзя.
 
  В общем, что не запрещено, то разрешено. Так или иначе, а один из фужеров разбился.
  Пришли домой родители и застали Машу рыдающей над осколками стекла, оставшегося от бывшего красавца фужера.

  —  Ты не порезалась?  —  испуганная мама на то, что разбит вдребезги её любимый стакан, даже и внимания не обратила.  —  Ну, не плачь, моя хорошая!
 
   А папа смел стекло веником и сказал, подмигнув им обеим:
  —  А он был лишним, нас же только трое.

   Оказалось, что о разбитом красивом стакане жалела только четырехлетняя Маша.
 
  Картины, сменяя друг друга,  путая хронологию, проносились в памяти.
 
 
  Вот раннее зимнее утро. Мама и папа уже одеты в "робу", так называет рабочую одежду папа. На них одинаковые ватники (теплые стеганые ватные брюки), толстые свитера и валенки. Маша доедает обычный завтрак: жареную картошку с тушеной капустой и чай с хлебом. Мама намазывает маргарином два куска хлеба, содиняет их и заворачивает в газету. Это Машин школьный обед. Обед мамы и папы уже лежит в сумке, которую мама сшила из старого порванного рюкзака. Маша никогда не видела их обедов. Столовых тогда не было - ни школьных, ни рабочих.

   Потом папа кочергой шурудит угли в печке, и все одеваются. Теперь мама и папа почти одинаковые, на них  теплые ватные кутки. Только на голове у папы шапка с опущенными ушами, а мама в стареньком, еще бабушкином, но теплом пуховом платке. Маша жалеет, что у неё нет бабушки.  Ни одной. Вон, у Таньки Будниковой их целых две!
 
  Теплые штаны, форму, валенки и пальто Маша надевает сама. Шапку тоже. Мама поверх всего этого укутывает её еще и огромным платком, концы которого пропускает под Машины руки и затягивает узлом на спине. Маша становится неповортливой, но знает, что на улице мороз и мама все делает правильно.
 
   Заслонку в печке папа закроет, когда Маша с мамой выйдут на улицу. В печке много углей с вредным газом,  можно угореть. Мама и папа ей не раз говорили об этом. Но сейчас в доме никого нет, а к Машиному возвращению из школы газ выйдет.

  Папа закрывает дверь на замок, кладет ключ под крыльцо. Почему-то все, кого знает Маша, кладут ключ под крыльцо. Папа усаживает Машу на санки, и для семьи начинается трудовой день. Сейчас на перекрестке мама свернет в сторону вокзала, а папа повезет Машу в школу, там он снимет с неё этот тяжелый платок и заберет его с собой. Папа знает, что над этим платком будут смеяться её одноклассники. И над Машей тоже. Он не говорит ей об этом, но Маша знает. Папа не хочет, чтобы они смеялись, поэтому и снимает платок прямо на улице. Потом он открывает тяжелую дверь, заводит Машу в школу и помогает расстегнуть  пуговицы  пальто. Дальше Маша уже сама.

   Папа поднимает вверх сжатый  кулак и подмигивает ей. Когда он делает так дома, то всегда говорит ей или маме: "Держи хвост пистолетом!" Маша не понимает, как это можно держать хвост пистолетом, но слова эти ей, почему-то,  очень  нравятся. Наверное, потому что это говорит папа? Вот и мама тоже так думает. Маме тоже нравится, когда он шутит. А папа шутит всегда, значит, папа всегда нравится маме.

   Сейчас он заберет саночки с тяжелым платком и пойдет туда, куда уже ушла мама. Только он пойдет в депо.

  Как хорошо, что у Маши есть такие мама и папа!   
 
                ...
 
   Вот Маша совсем маленькая. Она еще не разбивала того красивого стакана, потому что того стакана у них тогда  не было. Мама лежит на кровати, она стонет и держится за живот. Папа побежал куда-то в одной фуфайке, без шапки. А на улице мороз! Ноябрь. Маша знает, что ноябрь, потому что у неё скоро день рождения. Папа прибежал, дышит так, как дышала Маша, когда убегала от соседского Трезора. Может, это Трезор сейчас гнался за папой? Надо спросить.
 
  Нет, что-то не так с ними сегодня. Папа стоит на коленях перед кроватью, где лежит мама. Кольку из дома напротив его папа тоже на колени ставил, когда тот стащил у него из кошелька целых двадцать копеек. Неужели папа тоже стащил у мамы двадцать копеек? Нет, кошелек у нас один, они туда кладут деньги вместе. И папины, и мамины. Значит, и брать могут тоже и папа, и мама. Колька в кошелек своего папы денег не кладет, поэтому его и наказали. Да и на коленях Колька стоял в углу, а папа стоит перед кроватью. Он гладит маму по голове, называет её родненькая моя, хорошая моя, солнышко. Странно всё это. Так он маму никогда не называл, только её, Машу. И не все слова сразу говорил.

   Потом папа стал бегать от кровати к окну, от окна на улицу.
Подъехала машина с красным крестом. Вошла тетенька в белом халате. Маша знает, что такие тетеньки ставят болючие уколы, и прячется в своей комнате под кроватью.

   Почему так кричит мама? Зря Маша спряталась.  Тетенька, наверное, разозлилась и хочет теперь уколоть маму. Нет, мама укола боится больше чем, Маша. Маша так не кричит, она только стискивает зубы. Надо вылезать и спасать маму. Пусть лучше колют её, Машу.

  Куда это хотят маму нести эти два дяденьки с раскладушкой? Правильно папа сделал, что оттолкнул их от мамы.  Ой, а зачем он взял маму на руки?  Зачем он понес её на улицу?  Ма-ма!!!

   Маша раздетая выскакивает на улицу и бежит к машине. Её перехватывает соседка баба Нюра, у которой живет этот злой Трезор, и тащит к себе домой. Папа кричит ей:

 —  Ты уж присмотри, тётя  Нюра, за дочкой, а я поеду.  Пусть у тебя ночует. Дом закрой.
 —  Езжай, с Богом! Все сделаю! С сыночком возвращайся!

  Петр вернулся только к вечеру следующего дня. Обросший щетиной, с ввалившимися глазами. Без сыночка. С  бутылкой  водки. Семеновна сразу поняла  —  несчастье.   
 —  Аня должна выкарабкаться, врач сказал, а Ивана не спасли, —  глухо ответил  Пётр  на незаданный вопрос, взял  Машу на руки и понес её домой.
   
    Никогда  —  ни до, ни после  —  Маша не видела отца пьяным. Плачущим тоже. Это не были  слезы пьяного хлюпика. Это были слезы сильного мужчины, потерявшего своего единственного сына. Врач сказал, что детей у Ани больше не будет. Это были страшные слезы.
   
  Петр не вытирал их, он их не замечал. Не он плакал  —  плакало его сердце, и кричала душа.  Петр до боли в челюстях  стискивал зубы, чтобы этот крик не вырвался наружу.
               
                ...

  Вот Маша готовится к выпускному. Мама сшила ей пышное белое платье. Юбка "в татьянку", сборками. Рукавчики с манжетиками.
 К тому времени они уже, как говорила мама, "выбились из нужды". Отец  кроме основной работы всегда брался за любую подработку, называемую калымом: нанимался рубить бани, пилил и колол дрова, ездил в тайгу бить шишку, разгружал вагоны.
  Колымила и мама. Она штукатурила, красила, белила, стирала белье детскому саду, который открылся недалеко от их дома.
Маша иногда помогала маме, но та обычно со словами "ещё наработаешься" прогоняла её.
  Был и огород. С огорода Машу никто не прогонял, здесь она вместе с мамой сажала, поливала, полола, окучивала. Отец к огороду не касался,  ему  другой работы хватало.  Но картошку копали вместе, и мешки носить он маме не позволял.
   
  Да, к тому времени они уже жили неплохо. У них был телевизор "Рекорд", обшитый дермантином диван, шифоньер с большим зеркалом и кухонный буфет с застекленными верхом и украшенный резными виноградными гроздьями. 
 
   Родители, очень гордые Машиной золотой медалью, ушли сразу после торжественной части. Гордиться до конца выпускного у них не было времени: отца ждал  неразгруженный вагон с рисом, а маму - не достиранные ею детсадовские простынки.
 
                ***
 
   Голос бортпроводницы возвращает Машу из вчерашнего дня в день сегодняшний:    
    —  Пристегните ремни. Самолет идет на посадку...
  Вот  он,  Иркутск.  Столица  Восточной  Сибири.  Середина земли.
               
   

                ГЛАВА 5

   Только утром следующего дня  добралась Маша до родного дома. Окоченевшая в своей тоненькой курточке, она зашла в дом. Мама лежала в большой комнате, непривычно строгая и совсем чужая. Возле неё сидел отец и соседка, та самая баба Нюра. Баба Нюра первой заметила Машу, потрясла отца за плечо и что-то тихо ему сказала.

   Он посмотрел на дочь какими-то пустыми, ничего не выражающими глазами, встал, подошел к ней, обнял:
  —  Вот, доченька, у меня нет больше моей Ани, а у тебя - твоей мамы. Осиротели мы.
 Сел на табуретку и замолчал.

 —  Почему... - голос застрял где-то в горле, но баба Нюра поняла, о чем хотела спросить Маша.

 —  Почки у ей отказали. Давно она, Аня-то, почками маялась.  И по-женски болела. Охо-хо, така наша доля, вас взрастить да на тот свет итить. Молода, конешне, жалко её, шибко жалко. ХорОша была.

   Баба Нюра засуетилась, налила из чайника, стоявшего на печке, в змалированную кружку чая, добавила молока, нашла в кухонном буфете бумажный кулек с остатками  "дунькиной радости".
   — Погрейся с дороги, потом ко мне пойдем, поешь. У меня на поминки-то готовят. И его накормить надоть. Сколь уж дён  не ест - не пьет. Кивнула на отца.

   Маша только сейчас заметила, что его черные, как смоль, кудри покрыты куржаком седины.

 —  В одночасье заиндевел, —  пояснила  бабка Нюра, проследив за Машиным взглядом.   —  Как сказали ему, что все, померла, назавтре таким вот и сделалси. Я Санчу-то свово за ём следить приставила, не сделал бы чево с собой-то. Молчит и молчит.

   Открылась дверь. Вошел дед Санча.
   Крякнул, кивнул Маше, перевел взгляд на бабу Нюру:
   —  Ты давай,  это,  иди, там помочь надоть.  Да их покорми. Пётра, ты, это, давай. Исть все одно надоть. Ты держись. Идите.  Таперича я, это, с ёй посижу.

  Таких длинных речей молчаливый дед давно уже не произносил. Он  положил шапку на комод и устало опустился на стул возле гроба.

   Маша погрела о кружку руки, чай пить не стала, к бабе Нюре не пошла, сняла куртку и прошла к маме. В висках пульсировало: как же так? почему? зачем?
Только сейчас  поняла, что всё это время она подсознательно надеялась, что это ошибка, что кто-то  что-то перепутал, что вот она сейчас приедет и обнимет маму. Как она, Маша, будет теперь без неё? И как будет без неё  папа? Один? И как мама будет там одна, без них? Они же всегда были вместе! Как же так?

  Маша посмотрела на отца. Он сидел в той же позе, отрешенный от всего мирского и невероятно одинокий.
   
  Хоронили маму в обед. Из депо приехала грузовая машина, гроб сразу поставили на кузов, закрыли борт. Кладбище было недалеко. Бросив вслед за Машей ком мерзлой земли, отец судорожно втянул в себя воздух и прошептал:
  —  Не уберег я тебя, родная моя...Не уберег. Прости.
  Он не уронил ни одной слезы, но ночью Маше хорошо было слышно, как отец метался раненым зверем на своей кровати и заглушал стоны подушкой. Утром она увидела в клочья изодранную его зубами  наволочку, а из подушки вылезала вата.

  Оказывается, подушки на кровати родителей были набиты ватой и в доме только одна, Машина,  была пуховой. Об этом она узнала только сейчас.

    На следующий день отцу надо было уже выходить на работу, пора возвращаться и Маше. Сходили на кладбище к маме, постояли, помолчали.

   Дома Маша нашла свою студенческую дорожную сумку, положила в неё унты, которые ей дала Людмила Яковлевна, пуховый платок и  куртку, в которой она приехала, достала из шифоньера шубку, бережно укутанную от пыли простыней (мама позаботилась) и вынула из картонной коробки шапку из баргузинского соболя.

   Зту невероятно дорогую и очень красивую шапку родители купили ей в подарок на  день рождения год назад.  Они очень ждали Машу, готовили ей праздник, но Маша не приехала. Шапку подарили потом, после зимней сессии, уже в конце января. Чтобы мех не пылился, мама принесла из железнодорожного буфета картонную коробку, вот в ней-то и дожидалась шапка свою хозяйку.
 
  Маша встряхнула мех, надела шапку и хотела выбросить коробку к печке. Но, прочитав надпись на коробке, поставила её, уже пустую, на прежнее место.
    В этой коробке в их городок приехала далекая от него Белоруссия. На коробке было написано: г. Гомель. Кондитерская фабрика "Спартак". Оказывается, Гомель приехал к Маше раньше, чем она приехала в этот город.

    В дорогу собирал её теперь только один отец. Он  открыл дверцу кухонного буфета, достал завернутую в старый носовой платок заначку и протянул Маше.

  —  На, дочка, сгодятся. Матери вот на подарок откладывал тайком, на восьмое марта хотел шаль пуховую купить. Мы тут с Николаем на колым подрядились,  думал ещё на сапоги ей...  —   будто что-то перекрыло ему дыхание, но он справился и продолжил.  —  Вот оно как вышло-то, —  опять судорожно сглотнул застрявший в горле ком. —  Пиши, как время будет. Кроме тебя у меня и не осталось теперь никого.
  Отец  махнул рукой и закончил самую длинную после смерти жены речь:
 —  Эх, жизнь, жизнь!

    В его сухих глазах  застыла неизбывная, отныне и навеки поселившаяся в них тоска. Будто тысячу игл вонзились в его любящее сердце, и  исходит оно теперь кровью. Будто из его души сквозняки вынесли остатки тепла, и стынет она. 
 
   То помятное купание в ледяной воде аукнуло в третий раз. В последний.
 
   Когда отец вышел на улицу покурить (мама не любила папиросного дыма, и он всегда курил на улице), Маша положила деньги обратно в буфет. 

                ***
     Мария  хорошо помнит Зиму того времени. Одноэтажные дома, щелястые тротуары из толстых, но местами уже прогнивших досок.               
  Тот старый вокзал тоже был обычным деревянным строением. Да и вокзалом тогда его никто не называл - станция.  Так же называли и их маленький городок. Это  уже  позже станция Зима, воспетая Евгением Евтушенко, получит статус города, здесь построят виадук и новый вокзал - огромное здание из стекла и бетона. Впрочем, жители уже давно и не без основания считали Зиму городом. По факту, хоть и неофициально, Зима городом и была, причём, промышленным.

   А рядом с Зимой тогда зарождался новый город с одним из крупнейших в стране химкомбинатом. Город был еще безымянным. Много разных названий предлагали, даже хотели Ленстогорском окрестить. Строительство началось в год "великого юбилея"  —  исполнялось 100 лет со дня рождения "вождя мирового пролетариата", и до какого только идиотизма не доходили в своей услужливости заспиртованной мумии его "последователи"!
 Победит разум  —  такое тоже иногда случается  —  и город будет назван Саянском.
 
                ***

  Очередь у кассы была небольшая —  не сезон отпусков —  и  билет до Иркутска на ближайший проходящий поезд они взяли быстро. Обычно поезда прибывали с опозданием, но сегодня поезд пришел вовремя.

    Маша обняла отца, поцеловала. Он поднял вверх сжатый кулак, памятный Маше с детства жест, но не произнес обычных при этом слов. Они застряли у него в горле, а он, как и дома, все пытался проглотить этот ком нестерпимой боли.
 
         
           Продолжение следует  http://www.proza.ru/2014/01/13/267