Странная история Мартина Сленда

Добрый день, вечер, или ночь тем, кто читает эти листки. Надеюсь, что они не были слишком запачканы маслом, экскрементами насекомых или кровью – хотя откуда взяться крови в этом затхлом гараже, куда даже мой отец заходил раз в два месяца, чтобы проверить, не начал ли чудом заводиться давно умерший «Форд».

Меня зовут Мартин Сленд. Не думаю, что вы что-то слышали обо мне, я всегда был достаточно незаметен, чтобы не привлекать внимания, но достаточно деятелен, чтобы не казаться совсем отщепенцем. Я тот типично неудачный ребенок, которого так боятся получить родители, заботящиеся о своем статусе среди знакомых. Ведь если твой ребенок не получает отметок о выдающемся поведении или публичных вручений грамот, если он не умеет с одного прыжка забивать мяч в баскетбольную корзину или прорываться через строй горилл с мячом футбольным, если на него нельзя показать пальцем и сказать «вот он, наш сын, и весь город гордится им», то вы явно неудавшийся родитель, и позор этот лучше скрыть в дальней комнате дома. Тем не менее я жил в самой большой комнате – так уж получилось. Даже гостиная была меньше, но лишь из-за того, что к моей комнате примыкала большая кладовая для белья, давно пустующая, а дверь в нее выломал наш старый пес, в порыве бешеной радости несущийся за забредшей в наш дом соседской кошкой. И, знаете, для хорошей жизни мне бы хватило и этой кладовой, настолько она была уютна даже с открытым входом. Иногда по ночам я переносил туда одеяла и подушки, брал фонарик и перечитывал комиксы про Гарфилда, собранные из многочисленных газетных вырезок. Я знал каждый кадр наизусть, так что чтения хватало ненадолго, и засыпал я быстро, вот только наутро колени саднило, потому что я опять слишком сильно уперся в дверной косяк.

Может, косяку доставалось больше и он втайне бурчал на меня, оставляя вмятины побольней на коленных чашечках, но я этого все равно не слышал, да и свое самочувствие как-то дороже. Мать беспокоилась буквально обо всем, и при виде этих царапин она хмурилась и ворчала, обшаривая полку, потом брала зеленку и демонстративно обмазывала места, где совсем слегка содралась кожа. Мать всегда волновалась обо мне сильнее, чем нужно, особенно любила закармливать меня. Живот от этого часто болел, и потом я незаметно убегал в туалет, где меня тошнило. Может, она и не зря беспокоилась.

Ведь я был на удивление тощий.

Мартин Сленд, Тощий Мартин – дразнили меня в классе. Если бы при своих росте и худобе я был еще и сильным, то прозвище обрело бы тот уважительный оттенок, с которым лучшего нападающего футбольной команды называют Вонючкой Саймоном – и ведь он с гордостью носит это прозвище, потому что после победной игры пахнет от него, действительно, далеко не одеколоном. Но в моем случае «Тощий» произносилось с насмешливым оттенком, как прозвище блохастой, но забавной собаки, что бегает по улице рядом со школой и подбирает остатки школьных бутербродов. Я даже не носил очки, у меня не было прыщей или веснушек, но все равно получил почетный статус местного изгоя, столь же смешного, сколь беспомощного и бесполезного. Наверное, если бы я больше улыбался, как учила меня мать, или пытался посмеяться над шуткой, прогремевшей в компании одноклассников, ко мне отнеслись дружелюбней, и я стал бы обычным фриком, к которому подходить все равно никто не станет – но это хотя бы не будет зазорно при надобности.

Тощий Мартин, поедатель ос. На самом деле, я не ем ос, это тупо. Я, просто, однажды подкинул осу в завтрак одной девочки: в тот момент это показалось особо забавным. Но меня застукали, а я оправдался тем, что эти осы вполне съедобны и даже полезны, в качестве доказательства сунув высохший трупик себе за щеку. До сих пор помню, как скривились их лица, хотя мне странным или мерзким ничего не казалось. Это всего лишь хитин, в котором даже нет кишок, крови или чего-то еще, что бывает в трупах тех же крыс.

Это был первый шаг к постоянным дразнилкам, пока что не перетекающим в травлю, но подходящим к самой ее грани. Если что-то мерзко, надо это изолировать или хотя бы высмеять, морально изничтожив, для этого-то и существует великое человеческое чувство юмора. Однако мою любовь к осам это не уменьшило.

Между стеклами окна в спальне моего старшего брата, нынче уехавшего на заработки в другой штат, часто застревали осы, впадая зимой в спячку или же просто умирая – неважно. Главное, что они становились жесткими и неподвижными, их крылышки приятно шуршали от прикосновений, а малейшее надавливание могло отломить треугольную маленькую голову. Я собирал этих ос в коробку, а брат, любивший естественные науки, вслух жалел, что в наших краях не водятся осы-наездники – вот кого бы он хотел наколоть на иглу и продемонстрировать своему научному руководителю. Потом он рассказывал об этих наездниках, а меня, необщительного ученика младших классов, зачаровывал образ жизни паразитических ос, которые рождались, незаметно сожрав изнутри какую-нибудь гусеницу, предварительно попав туда по тощей трубке яйцевода. Такое рождение казалось волшебным, как идейный спасательный круг для забитого маленького фрика, мечтающего хоть в чем-то оказаться особенным – почему бы и не с познаниями об осах? Однако мало кто это оценил.

Что бы я ни делал, этого просто не могли увидеть, потому что мой неконтролируемый рост слишком бросался в глаза, чтобы заметить что-то кроме него. Рос и рос, но вес оставался прежним, что озадачивало и мать с отцом, и школьных врачей. Они в один голос твердили, что это ненормально и у меня наверняка какая-то из мутаций нового века, которыми телеведущие пугают современных родителей. Вот поэтому мать так беспокоилась обо мне.

Если бы я был сильным, то наверняка бы стал знаменитым баскетболистом – этой мыслью я утешался, засыпая в кладовой и упираясь коленями в косяк. Жаль, что я никак не мог набрать вес.

Брат кое-как поддерживал меня, считая не мутантом «откуда-то из России, где недавно бабахнуло», а действительно крутым человеком, который крут просто потому, что таким родился. Он говорил, что можно брать с людей деньги, позволяя на меня посмотреть - и я не думаю, что он шутил. Когда рост перешел планку в два метра, я стал местной неприятной достопримечательностью и боялся даже выйти на улицу - не то, что пойти в школу. Мать причитала, что одежду постоянно приходится править, пришивая лоскуты к штанинам и рукавам, а отцу вроде бы было пофиг: он все так же заходил периодически в гараж, а в основном пропадал в командировках или в туалете с газетой.

Два месяца назад мой рост прекратился, я знаю это точно, потому что каждую неделю отмечаю его на стенке, и последние несколько отметок находятся на одном уровне. Но я начал худеть. Куда мне еще худеть, казалось бы? Но я словно утягивался, становился тоньше – может, это из-за того, что я плохо ел? Да, последние недели я почти не испытывал голода, и все чаще меня тошнило в унитаз недавно проглоченной едой, вкуса которой я не ощущал ни тогда, ни сейчас. Ребра проступали под кожей, как у голодного нищего, но вскоре и их я перестал ощущать пальцами.

Пальцы. Они тоже стали тоньше и длиннее, однако ими все еще удобно удерживать старую покусанную ручку, которой я пишу весь этот рассказ в потрепанном ежедневнике, найденном в гараже. Отсюда я не выйду, пока не станет достаточно темно: не люблю показываться на людях лишний раз. Так вот, на чем я остановился…

Я стал тонким. Одежда висела на мне тряпками, как на твиггиподобных моделях, недавно вошедших в моду. Эти модели могли бы мне позавидовать, а девочки из моего класса завидовали им - такой вот смешной замкнутый круг. Но я никогда не понимал, как можно завидовать худосочным скелетам, потому что у Вайноны Линден, например, фигура по-деревенски аппетитная, заставляющая парней распушать павлиньи хвосты и старательнее пинать очкариков, когда Вайнона появлялась на горизонте. И вот две недели назад, когда я смог проходить через почти (всего сантиметр пространства) захлопнутую дверь, мне стукнула в голову замечательная идея: почему бы мне не напугать кого-нибудь? Не то чтобы эта мстительная мысль не приходила в голову раньше - просто не было уверенности в ее осуществлении.

На следующую ночь я проскользнул через незапертое окно соседнего дома и направился в комнату Вайноны, решив, что она давно там спит. Темнота коридора позволяла мне прятаться в углах, и в эти моменты я чувствовал себя пауком или многоножкой – мерзкой, но вездесущей. Комната оказалась пуста, поэтому я направился на шум воды из ванной, искренне надеясь, что там не ее мать, толстая, как грузовик, колыхается за полупрозрачной шторкой. Мне повезло: там что-то напевала Вайнона, я видел ее желтоватый контур сквозь покрытую мультяшными рыбками ткань. От скрипа двери она замерла, но, видимо, решила, что ей почудилось, потому что продолжила куплет гимна для репетиции кружка с прерванной фразы, пока я прятался за водопроводной трубой. Это было весело – серьезно, весело. Любой бы хотел оказаться здесь вместо меня, но здесь именно я, и у меня есть теоретические сотни баксов, которые мне могли бы заплатить за это место. Вот Вайнона оперлась спиной о стену, замерев, и водит душем между ног – это видно по движению шланга. Полюбопытствовав, я высунулся слишком далеко и задел ненадежно закрепленную полочку с чистящими средствами, которая с характерным пластмассовым стуком свалилась на пол. Визг скользнувшей по фаянсу пятки – едва не поскользнувшаяся Вайнона торопливо выглянула из-за шторки, забрызгав неловко повернутым душем зеркало и пол. Осмотревшись, она успокоилась и гневно позвала кошку, но я точно знаю, что кошки здесь нет: та дремлет в ее комнате. И, надо же, я увидел ее грудь, на которую дергает половина половозрелых школьников. Жаль, что в закутке оказалось слишком пыльно: я уже не раз прикрывал пальцем бледный нос, чтобы не чихнуть, но позывы становились все настойчивей, поэтому через полминуты я успешно свалил домой, если под «успешно» допускать, что меня исхитрилась поцарапать та самая кошка, с дикими шарами прыгнувшая на ногу из-за двери.

С тех пор это стало главных ночным развлечением – спал я уже днем, что могло бы вызывать вопросы у родителей, но почему-то те молчали, а перед дверью я стабильно находил завтраки и обеды, потом приходя к столу ровно к ужину. Наверное, они переняли модный стиль воспитания, когда ребенку можно творить что угодно - родители же могут отдыхать и оправдывать модой свою лень.

А творил много чего: залезал в дома по трубам, заглядывал в окна, прятался в углах коридоров и подсматривал, подсматривал. Наконец-то, я ощутил себя важной персоной, важным свидетелем всего тайного, что происходило на нашей затхлой улочке. Если бы что-то произошло, и полиция опрашивала людей, то я бы стал самым ценным свидетелем.

Спустя еще неделю я понял, что мне становится нехорошо. Шагать все тяжелее, это неприятно контрастировало с костяной легкостью, что я испытывал раньше. Будто шкура бугрится складками, мешая идти и прыгать, а легкие съежились вместе с телом. Мне бы не помешал свежий воздух - решил я, вспомнив недавние причитания отца (а причитал он редко) о загазованности города, и как бы было хорошо взять коттедж где-нибудь на окраине, где две мили до шоссе по лесным дорогам. Увы, из-за отсутствия возможности мне оставалось молча терпеть, пока я не придумал воистину гениальное решение и отощал настолько, что вылез через свой рот.

Я почувствовал себя круче любой осы - так хорошо и легко мне стало. Гладкий, и, наконец-то, с почти нормальными пропорциями – видимо, то тело просто износилось, раз превратилось в смятую тряпку. Неужели, это был я? Эта тряпка воняет, как двухнедельный капустный суп. Зато я теперь стал гладким и свежим, как молодая личинка осы.

Завтра я пойду на свои похороны.

Дописываю это, чтобы перечитать потом – если вообще получится. Может, после торжественного вечера я больше не вернусь домой и исполню, наконец, свою мечту: отправиться в места, далекие от города, в какой-нибудь лесок на окраине, где есть пара хороших, покинутых хозяевами, домиков. Если же не покинутых, то я вполне в силах это исправить. Костюм, пожалуй, оставлю себе, просто буду ходить аккуратно, чтобы сохранить его надолго – не порвать и не испачкать. В такой момент заботиться о костюме забавно, но он куплен на последние сбережения, чтобы я достойно смог предстать на своих похоронах. Сухой смех – он мой? Но мне неоткуда смеяться, неоткуда смотреть с момента вылаза. Этот смех звучит как сломавшиеся крылышки сушеной осы. Пальцы похрустывают, когда сгибаю их, разминая после столь долгой писанины. Не сомневаюсь, меня будут рады видеть, меня, Мартина Сленда, перерожденного.