Лолита. Эссе

                «Игра летнего дня…»

«…Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей,
я, заставляющий мечтать мир целый
О бедной девочке моей….»

Когда кончается зима, приходит календарная весна. Но до весны настоящей еще далеко. Еще надо жить рядом с каминами или тратить много электричества вечерами, потому что света слишком мало, пить чай с вареньем обязательно в шерстяных носках, смотреть телевизор с котом в обнимку, пушистым вальяжным добродеем.  Мы еще спим, наша кровь, кожа, мысли, ощущения - в коконе спячки. Мы еще закованы в зиму, внутри нас глыбы льда. И сон. Сон согревающий, дремотно-сохраняющий внутненнее тепло. Чтобы оттаять, нужны фильмы вроде «Под солнцем Тосканы» или «Мужчина и женщина». И книги – можно достать с полки Мураками («Мой любимый Спутник») или Булгакова («Мастер и Маргарита»), но лучше «Лолиту» Набокова…

Ло-Ли-та – любовь - пушистая верба, капель, взъерошенный воробей, греющийся на карнизе. Любовь весенняя, рождающаяся из мучительного пробуждения, из оттаивания души и тела, когда замерзшее прошлое в виде снежных сугробов начинает путь превращения в воду. Вода утекает подобно времени. Об этом говорит Набоков, признаваясь в любви к ушедшей молодости, к исконному Началу, которое никогда не повторится в отдельно взятом случае, но бесконечно, благодаря каждому новому дню. 

Может кому-то это покажется странным, но Набоков  говорит не про запретную страсть, а про некое предчувствие женщины, которое по магии своей превосходит все существующие образы зрелой женской красоты. Хотя как человек мудрый, он предвидел возможные сложности, не зря же, отправляя «Лолиту» в очередное издательство в 1955 году, к рукописи приложил записку: «Не хотите ли опубликовать бомбу замедленного действия…?».
 Да, «Лолита» - вызов, брошенный всем, в чьих руках окажется эта книга. Набоков, гениальный шахматист, играет с нами по правилам древней игры - делая, казалось бы, простой ход, наполняет его уловками, минуя которые, читатель вынужден будет вернуться к первой странице книги - к чреслам Гумберта Гумберта и дивным лилиям в саду. «Лолита» – книга-перевертыш, в которой начало отражает искаженный зеркалами конец. Набоков из витражей-воспоминаний, искрящейся на солнце пыли, побегов в прошлое,  и пугающего будущего создает единое, такое волнительное  и такое неотвратимое целое. Он берет имя Лолита и смакует его, разбивает на слоги-этапы, разрущая его целостность: «…Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло.Ли.Та…». В трехступенчатости имени Лолита – три фазы осмысления жизни и любви: Ло.. – зарождение, восхождение,  созревание, Ли.. – протяженность, Continuous, смакование,  и, наконец, Та… - конец, тупик,  удар, к Ло… уже нет возврата… Это фабульная структура романа, путь Гумберта от Лолиты живой к Лолите бессмертной, это этапность нашей жизни: детство, зрелость, старость.

 «Лолита» соткана из оттенков,  аромата недоспелых плодов, мерцающих в тумане силуэтов, серпантина дорог, из маятника старинных часов, хрянящих наше время.  Но любима Набоковым не Долорез Гейз, а именно эта стройная узкобедрая лань, несущаяся по шоссе его жизни как бойкая малолитражка. И как упорны отсылки к запретному плоду, чуть надкусанному яблоку, тому самому, которое мифический Сатана под видом Змея протянул не менее мифической Еве. Однако мы ведь знаем, до Евы была Лилит, гордая, пытливая, практически революционерка по духу. Также и до «Лолиты» были многочисленные предпосылки, вроде повести «Волшебник», где главный герой Адам, как младший брат Гумберта Гумберта, говорит о разрушающей его любви к юной чаровнице. Рассказ впервые был опубликован в 80-е годы на Западе, в России же – лишь в 1991 году, в №3 журнала «Звезда» с предисловием известного русского критика Ивана Толстого. С 39-го года Набоков, мучимый этой призрачной историей, никак не мог отказаться от мысли, что «ее надо продолжить». «Вынашивание» этого сюжета продолжалось шестнадцать лет. И лишь в 1955 году набело переписанная «Лолита», а точнее, заново рожденная, была выведена автором в свет. Набоков бросил в жизненную бурю ту, которую  так трепетно любил, он подверг ее страшному испытанию – мнению чуждых и отчужденных лиц, не желавших в строках о маленькой «бедной девочке» услышать, прежде всего, плач по истинной любви.

Но еще в «Волшебнике» на поверхность проступает доминирующая нота набоковского наваждения – мотив «навеки утраченного рая, затерянного в бесплотных лесах земного существования, на пунктирных траекториях пламенеющих планет», как говорил Андрей Битов.  И если для большинства из нас дар Змея, алый и сочный, символ знания, обретение которого не сулит ничего, кроме страданий, то для Набокова это яблоко – сама любовь. Любовь, которой мы не знаем, потому и облекаем ее в форму сонетов, лирических трактатов, живописных полотен, пронзительных фильмов – чтобы приятней было глазу. Но что мы знаем о любви черновой, измазанной углем и глиной, смешанной с пылью дорог и потом старателей? О любви, блуждающей в каменоломнях нашего сознания, преодолевающей преграды нашего косного заштампованного мышления. Любовь, живущая в шахтах, вдали от солнечных берегов, не для нас. Как мы дифференцируем ее, отличая от порока, именуемого извращением? Разве восхищение тем, что еще неявно, что еще только зарождается – грех? Что может быть постыднее: влечение к пробуждающейся молодости, к почкам, раскрывающимся на еще спящем стволе, или каждодневное циничное привыкание к другому человеческому организму, стабильно разрушающему себя мыслями о тленности и конечности мира? В повседневности почти нет открытий, нет движения жизни, перспективы горизонта. Что мы можем обнаружить ценного в том, что дозволено и опробировано? Сама мысль о том, что нам дозволено, убивает самобытность любви. Как неоднократно подмечено литературными классиками «любовь на краю бездны – вот что делает ее живой». 

Но наступает момент,  - Набоков дорого бы дал за то, чтобы этого не случилось, -  «из милой лгуньи с теннисной ракеткой в руках» маленькая Ло превращается в Венеру Боттичелли, рыжеватую, с завершенными формами. И это и есть утрата, как для Гумберта, так и для самого Набокова. Она не дает Гумберту любви, зато получает право из рук своего создателя  следовать по тропинке иной формы бытия (нежели человеческая жизнь)  дальше, без запинок и остановок. В благодарность «Лолита» позволяет самому Набокову остаться между строк романа подобно «герою-камео», персонажу мимолетному, скромному, но вносящему особый смысл каким-то едва осознаваемым жестом, брошенным вскользь словом. Он, словно припрятанная на будущее пешка, которая в любой момент может оказаться королем или  мелькающий силуэт за ночным окном, наконец, как ловкая цитата из древних философов при ближайшем рассмотрении приводящая читателя к фактам жизни самого писателя. Он возникает то как маленький Гумберт, влюбленный в Анабелл Ли точно так же, как сам Набоков был влюблен в юную француженку Колетт. К середине книги - под анаграммой собственного имени – в лице госпожи Вивиан Дамор-Блок, но наиболее явно в предисловии к роману, где он позволяет себе высказывание «от автора» под именем Джона Рэя, доктора философии из штата Массачусетс. И все это ради того, чтобы ни на минуту не оставить «свою бедную девочку».

«Лолита» ценна не сюжетом и даже не рельефнми персонажами, но атмосферой. Описать ее трудно. Представьте картину - зрелый путешественник, осознающий, что каждый день принадлежит ему и торопиться некуда, наблюдает сцены жизни простого люда где-нибудь на юге Италии, в городке на берегу моря. Есть в этом что-то живописное, потому что когда глаза человека по-настояшему открыты, он становится художником, подмечающим каждую деталь окружающей жизни, вроде бы малозначительную, но обладающую силой акцента. Мимолетные краски, будь то румянец на щеках, или полыхание алой спелостью яблоневого сада, пронзительная белизна паруса далеко в море, качающегося на сизых волнах, цветущие сады на склонах гор, лимонная сочность песка, белизна обоженного солнцем камня, режущая глаза. И все эти картинки – олицетворение молодости, противостящей канонам взрослой жизни. Не потому ли и принимаются все эти законы, чтобы люди могли оградить себя от тоски по утраченному Началу, сделать вид, что они могут жить и так, ведь покой для них приобретает особое значение, а для покоя нужны грим, уловки и общественные запреты. Без них печаль по прошедшей молодости становится невыносимой.   

Именно этому посвящен роман «Лолита» – молодости. Здесь и горькое сожаление, и тайное восхищение, зависть к тем, кто ею владеет, и восхищение мужчины необъяснимой магией белых носочков, оттеняющих оливковый загар гибких ног. Уж кто чуток, как не молодость, но в отличие от зрелости, она надкусывает сочный плод  жизни без сожаления, не думая о завтрашнем дне, без желания взять в плен все чудесное и вдохновляющее. Зрелость терпит, страдает и копит, молодость живет нараспашку, вперехлест, без страховки, беря от мимолетного и хрупкого самый концентрат – ощущение вечности.

          Последняя страница романа, финальные строки: «…Говорю я о турах и ангелах,  о тайне прочных пигментов, о предсказании в сонете, о спасении в искусстве. И это - единственное бессмертие, которое мы можем разделить с тобой, моя Лолита…»…  Набоков непостижимым чутьем писателя угадал: его «Лолите» было суждено бессмертие не только на страницах романа, но и за его пределами – на сцене, на экране. Но это еще не финал. Есть еще кое-что, а именно, реплика самого писателя: «Я не перечитывал «Лолиты» с тех пор, как держал корректуру первого издания, но ее очарование все присутствует, как бы окружая дом утренней скромной дымкой, за которой чувствуется игра летнего дня…»