Перелом 6 - 13

На совещании, которое состоялось 26 июня 1931 года в карагандинском сельце Большая Михайловка, речь шла о строительстве жилья для спецпереселенцев. Инженеры Майзель и Ростовцев предложили вниманию собравшихся чертеж типового дома для семейных ссыльных. Ростовцев пояснил, что в основу своего проекта он взял данные, утвержденные правительственной комиссией по строительству спецпоселков.

Собравшиеся обступили стол, на котором проектанты развернули три чертежика. Посмотрели, сдержанно похвалили. Особенно вид сбоку: для наглядности чертежи сопровождались цветным рисунком. Всем хорош был дом - на пять квартир, с одной просторной кухней. Хорошо у инженера получилась зеленая травка вокруг строения, пушистые комочки кустарника за низеньким палисадником, прелестный кудрявый дымок над красно-кирпичной трубой на фоне голубого мазка.

От присутствующих требовалось утвердить решение акмолинского управления по спецпереселению о местах, где будут строиться эти дома-бараки. С разъяснениями выступили Разбегаев и Найда - представители землеустроительной партии, второй год проводившей изыскания и разметки на карагандинских землях. Из решения следовало: первый поселок на тысячу бараков разбить между Тихоновкой и Ново-Узенкой. Второй, с тем же числом строений, - невдалеке от села Компанейского. Третьему поселку на пятьсот бараков место определили севернее аула Майкудук и четвертому - в нескольких километрах восточнее Караганды. Всего же, по утверждению строителя Рамзина, в Акмолинской области, куда входила и Караганда со своими районами, должно быть построено двадцать пять поселков. Работы по выявлению источников питьевой воды в местах будущих заселений уже ведутся.

 
Выступающих послушали, вопросов было немного, встречных предложений, о чем просил председатель карагандинского поссовета Шектыбаев, вообще не поступило. Это совещание в точности повторяло то, которое состоялось неделю назад. Только на предыдущем речь шла о строительстве двух поселков, на нынешнем - четырех. За неделю возможностей не прибавилось, о чем тут спрашивать, что предлагать? Кое-кто откровенно ухмылялся. На один барак отпускалось: леса - 4,75 кубометра, кирпича - 1000 штук, самана - 4800 штук, стекла - 6 листов. Три тысячи бараков на четыре спецпоселка. Это одних кирпичей потребуется миллиона три да самана миллионов пятнадцать. Кроме того, нужны гвозди, скобы, железо, листовая жесть, инструмент, потребуются кони, быки, подводы, солома, подходящая глина. Кирпич нужно обжигать в приспособленных помещениях - где эти помещения, горны, печи, сушилки? Да сюда вначале нужно привести эшелоны со стройматериалом, уж потом размалевывать бумагу. Пусть даже найдутся в нужном объеме стройматериалы. Как довезти их сюда? От Акмолы до Караганды проложена одна тупиковая ветка, да и та сляпана на живую нитку - железнодорожного полотна нет, шпалы лежат прямо на земле, в любую минуту могут расползтись под колесами тяжелого товарняка, что не раз случалось; тащится состав трое суток - быстрее пешком дойти; поездам на ветке не разминуться, поскольку и разъездов нет, ждут неделями своей очереди на выезд. Перегруженные ссыльными эшелоны буксуют на малейшем подъеме, арестанты горохом сыплются из раскрытых дверей теплушек и, облепив муравьями двуосные "телячьи" вагоны, с криками, словно коню, помогают паровозу взобраться на невысокий увал.

Сейчас самое правильное - это дать время и как-то помочь прибывающим спецпереселенцам вырыть и хорошо обустроить свои землянки, потом браться за бараки. Ведь это жутко, что происходит под Осакаровкой и на точках расселения. Высаженные из эшелонов в голой степи люди прежде всего роют всей семьей ямы. Накрывают их чем придется, живут в этих сырых земляных логовах. Даже страшно становится, когда утром по сигналу они поднимаются из своих нор: будто стоишь посреди огромного лежбища каких-то больших и покорно-умных степных зверей...

Это руководителям крупных предприятий и ведомств надо спешить, требовать, бить тревогу, а что они могут, рядовые исполнители? Было бы из чего, а построить они сумеют. Пока же все эти планы, проекты, чертежи - одни благие намерения. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги! Что остается? Одобрить? Пожалуйста, одобрим. Утвердить? Утвердим. На три тысячи? Давай на три...

Возвратясь к себе, Карийман - начальник совхоза-лагеря "Гигант", а попросту - Казитлага - собрал у себя в кабинете бухгалтера Саймонова, коменданта карагандинского поселка Жуковского и начальника стройотдела Фирсова. Рассказал о совещании, для наглядности нарисовал барак. Жуковский долго и туповато разглядывал эскизик.

- Для ссыльного кулачья такие хоромы? Не жирно?

Фирсов и Саймонов, услышав о возросшем числе планируемых бараков, сразу потеряли интерес к разговору - несбыточные, пустые расчеты. Карийман объяснился. Он тоже понимает, что число бараков и сроки их возведения - не сопоставимы. Однако строиться карагандинские тресты и управление в любом случае будут, и если строить, то - по типовому проекту: однотипное дает экономию сил и средств.

- Не пойму, - пробурчал Жуковский и потянул к себе кариймановский рисунок. - Эти бараки - для спецпереселенцев. При чем тут Казитлаг, где одни зеки?

Карийман объяснил и это. Лагерь уже задыхается от нехватки жилья для вольнонаемных и мест содержания заключенных. Крайне необходимо расширить существующие службы - спецотделы, сельхозотделы, оперчекистскую и учетную службу и создавать новые - цеха, мастерские, склады. Да, нормы пришли в Акмолинское управление по спецпереселению, но, простите, почему работники Казитлага должны жить в худших условиях, нежели сосланные кулацкие семьи?

- Ты-то сам где живешь? - с вполне понятной насмешкой спросил коменданта Карийман. - Я твое "министерство" в этом кишлаке только и нахожу по трубе кочегарки. А ведь ты - комендант Караганды. - И, обращаясь к счетоводу и бухгалтеру, продолжал говорить о том, что негде поселять вольных специалистов и ученых, которых сюда направляют Казкрайком и Москва, негде жить агрономам, зоотехникам, гидрологам, техникам и многим другим, нужным лагерю, людям. Разрешение на постройку таких же бараков Казитлаг непременно получит в самое ближайшее время.

- Я понимаю тебя, Тимофей Петрович, - тут озабоченность в кариймановском голосе сменилась тонкой иронией, - но не только вольные, но и зеки будут жить в таких бараках. У нас уже одиннадцать отделений у черта на куличках от Долинки, и ты в каждом железобетонную "бутырку" возведешь?.. Саймонов, ты просчитай, пожалуйста, во сколько обойдется один барак по этим нормам.

- По нашим деньгам о каком-то массовом строительстве... Домов десять, - виновато отозвался бухгалтер. - Нет, и на это не хватит...

- Да мы и не собираемся строить на свои деньги, - улыбнулся ему начальник совхоза-лагеря. - Мне расчет нужен, чтобы запросить эти деньги.

- К этим деньгам - соответственно материала, - оживился Фирсов.

- Со стройматериалом будут трудности, - предупредил Карийман. - Деньги ГУЛАГу нам перечислить - проще всего, а вот материал... И его дадут, но когда? Не получилось бы как в Сталинском районе, если не ошибаюсь, - в эту зиму вымерзли ссыльные. Три точки?

- Четыре, - хмуро поправил комендант. - Семьсот сорок шесть человек. Было нам за них!

- По сводкам, сюда уже прибыло более тридцати тысяч, ожидается еще столько же. Представляешь, Тимофей Петрович, что тебя ждет, если и эти померзнут? - насмешливо спросил Карийман и упреждающе постучал пальцем Фирсову. - Мы, впрочем, получим не меньше.

- Но что же мы можем? - встревожился Жуковский. - Пусть "Каруголь" строит. У Горбачева деньги, средства, желдорога - вся сила. Ссыльных-то ему в помощь шлют!


- Ему, ему,- согласился Карийман. - Он и строит. Пять спецпоселков близ Караганды на него навесили. А вот кто будет строить остальные двадцать, которые в степи раскиданы? За них вы, милейшие, понесете ответственность. Требовать от Горбачева больше того, что он делает, нельзя. Ты им не рассказывал? - приятельски спросил он сникшего коменданта и сам рассказал о неприятном разговоре директора треста "Каруголь" с начальником управления по спецпереселению Литвиным. На одном из суматошных майских совещаний Горбачев, обычно невозмутимо добродушный, потребовал у Литвина людей на работы. Литвин ответил, что почти все сосланные в Караганду отданы в шахты, чего же еще? Горбачев грубо потребовал и тех ссыльных мужиков, которых с семьями уводят с Осакаровки на степные точки, - потребовал их на строительство железных дорог к Спасским рудникам и на Балхаш. Литвин вспылил и сказал, что пока на точках каждая семья не построит себе землянку, он оттуда не снимет ни одного человека куда бы то ни было.

- И что же Корней Осипович? - заинтересовались счетовод с бухгалтером, знавшие хохлачье упрямство Горбачева, но и понимавшие, что тому не следовало бы грубить Литвину.

- Что? Когда у тебя такая власть, деньги, возможности? - с удовольствием припоминал Карийман подробности ссоры двух руководителей. - Послал при всех Литвина с его условиями. Устраивай, дескать, своих кулаков как хочешь. Гвоздя, говорит, ржавого от меня больше не получишь, а грянет зима - сам прибежишь просить, чтобы взял людей.

- А Литвин? - улыбались Фирсов и Саймонов.

- Ну, если Тимофей Петрович понимает, к чему приводит отсутствие средств, намеком ответил Карийман, - то Дмитрий Михайлович... согласился. С новых поступлений ссыльных даст разрешение на частичную мобилизацию мужчин. Но взамен потребовал шахту "Верхняя Марианна" на свои нужды.

- Работать в шахте и строить желдорогу - большая разница, - задумчиво ответил Фирсов и ловко сощелкнул ползавшую по столу божью коровку.

- Ладно-то как: со своим углем люди в зиму будут, - благодарно отозвался на литвиновскую заботу тихий, малоразговорчивый Саймонов.

- Слезы там, а не уголь, пренебрежительно возразил комендант. - Поднимают конным барабаном в день полсотни бадеек. Были бы там шахтеры, а то - мужики, коровяк деревенский.

- Махать кайлом - дело нехитрое. В шахтах аульные казахи уголь рубят. Не хуже, чем украинские горняки. Оборудуют шахту техникой - будет уголь. Другое дело, как его развозить зимой по отделениям и точкам. Но я вот о чем, - мягко возвратил Карийман собеседников к главной теме. - Нам "Каруголь" не нужен. Мы, конечно, не "третья кочегарка", но кое-что можем, - и выразительным взглядом, паузой дал понять, что присутствующие знают далеко не все о тех правах и возможностях, которые предоставлены начальнику Казитлага самим Голощекиным при недавней поездке Кариймана в казахстанскую столицу.

- Обойдемся своими силами. Я предлагаю формировать свои бригады и отправлять их в леса на заготовку древесины. Такими же бригадами наладим обжиг кирпича. Делали же когда-то здесь и кирпич, и саман, Тимофей Петрович?

- Бригады - это уже какое-то решение, - негромко одобрил Фирсов, что от него редко кто слышал. - Я сам об этом не раз подумывал. - Их можно держать постоянно не только в леспромхозах, но в ближних городах, где выпускают дельные вещи. Наладить что-то вроде собственного производства. Не сомневаюсь, что на это получим разрешение, но нужно согласовать с городскими...

- Производство? - грубо перебил его комендант. - А кто ваших зеков ловить будет? Посылаете в леса. Они отожрутся за неделю - и только вы их видели... в учетных формулярах! Разбегутся как мыши. Еще спасибо скажут: помогли бежать. Ох, наживете вы себе лиха, Аронович, с теми бригадами.

- Но они же будут под охраной, - возразил Карийман. - Работать под конвоем, в одних бригадах с местными заключенными. Как в других лагерях? На северных...

- А местной охране плевать на чужих зеков! - перебил и его Жуковский. - Ей своим бы счету дать. Зека к дереву не привяжешь. Он же не дурак, чтобы на вокзал бежать. Он, сволочь, засядет в погребе у какой-нибудь вдовы на лесном хуторе и будет ей налаживать производство, пока его искать не перестанут, - и потерянно махнул рукой.

Фирсов помолчал, затем ровным, спокойным голосом пояснил коменданту, что формирование бригад из числа заключенных, отправка их в длительные командировки с обеспечением надежной охраны, создание условий работы и содержание - мероприятие сложное, ответственное и, как во всяком сложном деле, в нем есть доля риска и неизбежных потерь. Нельзя же отказываться от выгодного дела только лишь потому, что существует опасность побегов.

- А кто ответит за побеги? Ты? - грозно вскинулся к нему Жуковский. - Сидишь тут, подзуживаешь! Он подумывал! Ты подумываешь, а кто-то под суд пойдет!

У Кариймана весело блестели глаза. Он любил собирать их троих, с удовольствием слушал.

- Резонно, Тимофей Петрович, резонно, - сдержанно похвалил он опасения коменданта. - Поэтому мы создадим бригады не из заключенных, а из твоих спецпереселенцев, семейных мужиков. Чтобы он на лесоповале не о побеге думал, а часы считал, когда вернется сюда, к семье. И займешься этим ты - Карийман с трудом удержался от улыбки, увидев, как вытянулось лицо у Жуковского, как он весь оторопело выпрямился на стуле.

- Это с каких же я... Ничего себе! Какое я имею право? Да если Литвин узнает, он с меня с живого шкуру спустит!

- Разумеется, узнает, - веселился в душе Карийман ошалелым видом коменданта. - Как только вернется, я ему первым об этом сообщу.

- Нет, нет! - отказывался струсивший Жуковский. - Это не по мне. Это вам, Михаил Аронович, надо к Шкелле, а мне - не по чину. Да вы дождитесь Литвина! - обрадовался он простому решению. - Дмитрий Михайлович куда лучше...

- Он что: вместо тебя будет их формировать? - остановил его Карийман. - То-то! Вылущи-ка нам сто пятьдесят-двести крепких мужиков. Мы в обмен дадим тебе наших заключенных, чтобы сохранить твою шкуру. Я тем временем заготовлю уведомления в районные ОГПУ, где есть леспромхозы, пусть готовятся... И не тяни время, иначе быть тебе битым еще раз.

Карийман закурил, предложил папиросу Фирсову - он один из приглашенных курил, - благодушно окликнул мрачно задумавшегося Жуковского:

- Не расстраивайся, Тимофей! Ведь это начало работы. Побереги себя для будущей. С Литвиным договоримся, думаю, что он даже одобрит. Поработают твои кулачки в лесу, помогут нам, отдохнут и вернутся. Никуда из твоих рук не уйдут.

- Вот тут верное ваше слово, - грустно ответил на сочувствие комендант, - отдохнут. Они здесь, на моих глазах, не хотят работать, а там, у чужих людей... Ошивается, подлюка, возле лавок, клянчит у вольных. От одной отгоню, глядь - он у другой ошивается. Погоню оттуда - он уже возле магазина. А нормы, сволота кулацкая, ни один не вырабатывает. Прямо толпами бродят. Терплю через сердце, пусть, думаю, с вашими нормами десятники разбираются, - говорил он и любовно поглаживал широкой ладонью кромку стола. - Но они же, враженюки, меня одним шатанием до болезни доводят, - поднял он страдальческий взгляд на Кариймана. - Мало моей власти, а начальство... Э-эх, будь моя воля, - его волосатые пальцы сжались в огромный кулак, - я бы их... - бормотнул он сквозь зубы, и кулак бессильно соскользнул на колено. - Михаил Аронович, вы говорили, что готовится какое-то постановление о наказаниях? На лишение пайка лодырям. Или заглохло?

Здесь не выдержал Саймонов:

- Помилосердствуйте, Тимофей Петрович! Мало ли вам? Без пайка они помирать начнут.

- Да пусть хоть все передохнут! - глухо ответил Жуковский и вдруг, обернувшись к счетоводу, яростно заорал: - Я их сюда не посылал! Пусть пишут жалобы: снизить нормы, увеличить паек. Пожалуйста! Мне от него лишних трудов не надо. Я с него положенное требую. Меня власть постановила сюда не нянькаться с ними. И я его, суку, в гроб вгоню, но норму стребую!

- Да что ты развоевался сегодня, - укорил Карийман. - Все бы тебе требовать. Конечно, норма, работа - это главное. Да ведь мы с тобой должны их трудом перевоспитывать. Помнишь, что говорил Гурьев, чекист из третьего отдела: трудом изживать мелкобуржуазные привычки, а просветительскими беседами исправлять у них сознание. У нас ведь исправительно-трудовое учреждение. И говорил-то человек из ОГПУ - Объединенного государственного политического управления. А мы только требуем. Забываем о воспитании.

- Это мне... просветительским? - от изумления Жуковский с трудом подбирал слова. - Беседы? Не-е, напутал чекист... - пробормотал он и смолк: посоветовал бы вести эти беседы с ссыльными не Карийман, а кто-нибудь из подчиненных коменданта...

- Будет, будет постановление, - натешившись, Карийман переменил разговор и обратился к Фирсову: - Поговори с Гудымовым, пока он здесь. Выясни: сможет он держать у кокчетавских леспромхозов две-три платформы? Под лес. И когда сможет. Или предложит что иное. Поговори. А я сейчас - в Долинку. Вернусь дня через два.

Выйдя их проводить, он подосадовал: машины во дворе не было. Шофер, правда, предупреждал, что надо заправиться бензином. Но знал он и шофера: этот проныра все свободное время промышлял в комендатурах среди ссыльных: иногда удавалось обменять на хлеб дорогую вещицу, которую он тут же сбывал паровозникам за табак и водку.

Карийман пошел на станцию, где находился склад с горючим. Чтобы не возвращаться в Долинку порожняком, он решил взять три-четыре бочки с керосином, заодно предупредить кладовщиков, где шоферу найти его, если он не встретит машину по дороге.

На прибывающие в Караганду составы сразу накладывали тяжелые лапы три грозных ведомства - трест "Каруголь", Казитлаг и Акмолинское управление но спецпереселению. Без их разрешения гвоздь на сторону не уходил. От "Каругля" составы принимал Юнов, от Казитлага - Тихов, от управления - Щуков. Начальник станции Гудымов терялся, перед кем из них быстрее под козырек взять. Грузовые составы приходили редко. Эшелоны со спецпереселенцами прибывали чаще. Первый путь принадлежал Казитлагу. Здесь разгружали теплушки с заключенными, которых пешим порядком сразу конвоировали в Долинку, где находилась главная база совхоза-лагеря. На втором пути из эшелонов высаживали спецпереселенцев. После нескольких дней ожидания их под конвоем уводили в степи, где закладывались будущие поселки. Стройматериал, техника, шахтное оборудование - все это поступало, и все же этого было крайне мало для обустройства тысяч свозимых сюда людей и на весь тот гигантский объем работ, который было приказано развернуть в кратчайшие сроки на центральноказахстанских землях.

Сразу же за путевыми казармами на неровном пустыре белыми строчками колышков просматривался огромный квадрат. Здесь по его, Кариймана, приказанию рабочие "Зеленстроя" закладывали парк. Далеко в стороне, ярко освещаемый солнцем, раскинулся целый палаточный городок. В нем временно жили семейные переселенцы. Кое-где между угловатых островерхих палаток курились дымки костров. В это время там находились одни старики, дети и тяжелобольные. Работоспособных взрослых и подростков десятники с утра уводили партиями на работы и возвращали поздно вечером.

Ночью прошел дождь. Еще блестели на дорогах редкие лужицы, отсвечивали в них серо-белые, золотисто-розовые предвечерние облака, вспыхивало голубыми лоскутками чистое небо, свежо зеленела трава, дышалось легко, свободно. Вновь вспомнилась семья в Киеве, благоухающие сады, цветущие в эту пору каштаны, булыжные спуски к Днепру, просторы заречья... А к северу от карагандинского поселка, долго удивляя всякого приезжего первобытно-диким видом подлинного киргиз-кайсацкого кочевья, широко и разбросанно стояли бурые войлочные юрты. В них жили казахские семьи. Одни приехали сюда по вербовке из ближних районов, других голод согнал на эти бесприютные земли, к этим чуждым и страшным карагандинским шахтам...

Резкости, которыми обменялись Литвин с Горбачевым, - брошены в запальчивости. Литвин, безусловно, прав, отказывая Горбачеву в людях с дальних точек. Не построят жилья к зиме - вымерзнут все. За такие огромные потери рабсилы Литвин может жестоко поплатиться, не посмотрят на былые заслуги. Но можно понять и Горбачева. Помимо главной задачи - восстановить все заброшенные шахты и открыть новые, он вынужден взять на себя строительство пяти прикарагандинских поселков, ему поручено вести строительство самой Караганды, поскольку поссовет пока беспомощен и нищ. А вольные шахтеры уходят, вербованные рабочие расторгают договоры, мастеровых людей не хватает, казахи как приходят, так и снимаются аулами. Поневоле сорвешься на грубость.

Текучесть кадров объясняется нехваткой продуктов. Деньги есть - купить нечего. Одному невозможно полноценно питаться, не говоря о том, чтобы прокормить семью. Оттого-то и бегут, снимаются. Нужна мощная продовольственная база. Развитие Караганды будет зависеть во многом от развития совхоза-лагеря "Гигант". И не только: обеспечение продовольствием всего карагандинского бассейна, включая Экибастуз, Балхаш, Джезказган, Спасские рудники, будет полностью осуществляться Казитлагом. Об этом прямо сказал Голощекин, когда вызывал Кариймана в Алма-Ату. Он твердо заверил назначенца, что на нужды Казитлага найдет средства. С одним условием - умно расходовать и не афишировать. Свои слова он немедленно подтвердил делом.

Совхозу-лагерю уже отведен миллион гектаров земли, требуют еще расширить на двести тысяч. В лаготделения поступают сотни голов крупного рогатого скота, коней, верблюдов, овец. И людей, в отличие от "Каругля", вербовать не надо. Сколько Карийман запросит, столько и пришлют. Плановики пугаются: быстрое расширение Казитлага потребует быстрого увеличения управленческого аппарата. Ему смешны эти опасения: пришлют, каких запросит. Года не прошло, а кого тут только нет. Какие судьбы, характеры, умы! Этот же Фирсов. Бывший полковник Генерального штаба. Воинская русская элита. Служебное положение таково, что заискивают армейские генералы, ищут расположения флотские адмиралы. Утверждает, что не раз разговаривал с царем. Потомственный дворянин, аристократия, петербургские салоны, вечера, иностранные представители, на английском свободно, знает немецкий, по-французски картавит... Какие парады, смотры, роскошные выезды, сколько блеска, дорогих коней, оружия, орденов, разноцветных мундиров, расшитых серебром и золотом, в киверах, римских медных шлемах, украшенных то воздушно-нежными перьями, то подчеркнуто грубыми черными султанами из конского волоса... И все это - под восхищенными мещанскими и преданными солдатскими взглядами, сияющими восторгом, счастьем женскими взорами... А какие обеды в громадных блестящих залах на великосветских балах, в громе музыки, с изысканными винами, закусками! Какие женщины, какая скрытая и оттого еще более упоительная власть над жизнями тысяч солдат и простых офицеров, неукоснительно следовавших, несмотря на потери, именно туда, куда фирсовская холеная рука четко вычертила синие и красные стрелы на штабных картах... Теперь - зек. Сумрачная, в одно оконце комнатуха в глиняной мазанке, грубо сколоченный стол, несколько тощих папочек, несколько рулончиков чертежей. Учет ведет. Раньше вел человеческим жизням, нынче - горбылям да шпалам. Но ершится! Голос порой позволяет себе повысить. Такие позволяет себе ответы, словно вольный. Как-то раз Будыляков, скандальный мужичонка из землеустроителей, потребовал от Фирсова, чтобы тот обращался к нему по имени-отчеству: Никанор Степанович. Фирсов удивленно окинул его взглядом и с убийственной издевкой ответил землемеру: "Вот когда ты остепенишься, может даже остепенишься, тогда и остепенишься!". Оскорбленный Будыляков при случае пытается уязвить: "Ваше сракородие, дозвольте рапортовать!". Фирсов при этом улыбается. Молодец, держит характер. Но куда же ты и в самом деле денешься? На все твое офицерское высокомерие, ершистость довольно одного чекистского слова. Карийман не обижается на его дерзости, сквозь пальцы смотрит, порой слушает с удовольствием - он хорошо понимает бывшего царского полковника, он не мстителен, хотя мог бы пустить его по высшей мере, стоит только шепнуть ребятам из третьего отдела... За те грязные оскорбления, подлые клички, унижения, которые вынес за свою долгую нищенскую жизнь его отец, старенький, добрый и слезливый Арон. Да только ли от офицерства, киевского мещанства, толстозадого купечества - от всего русского мракобесия? Подобные Саймонову - не лучше. Русское поповство разве что в погромах не участвовало, а откровенного презрения к еврейству, прямого науськивания к избиениям в нем с лихвой хватало... Саймонов - бывший петербургский архиепископ. На следствии отрекся от сана, но не спасло: получил свои семь лет по 58-й плюс пятачок поражения в правах. Когда-то не хуже Фирсова жил. Не монастырский монах-схимник, который изнуряет себя работой, голодом и молитвами. Важный сановный служитель. В будни - редкие необременительные службы, а то все больше - долгие чтения всевозможной литературы о житиях бесчисленных святых и проповедников, размышления над богословскими сочинениями, ну а в праздники... В праздники он, в окружении огромного синклита, в раззолоченных одеждах, увенчанный коронообразной митрой, богоподобно выходил из соборов на мраморные паперти к тысячным толпам, осенял их широким крестным знамением - и заурядно-недалекая, в сущности, проповедь воспринималась благоговейно молчавшим народом едва ли не пророческим откровением. Либо шел во главе крестных ходов долгой дорогой с пастырским посохом - и тысячи голов склонялись пред ним еще издали в глубочайшем смирении, покорности, в сладком умилении и невыразимом счастье сподобившихся лицезреть его, слышать его голос, видеть его взгляд... А после службы в храмах, убранных с языческой роскошью, похожих на царские чертоги, - отдых в отведенных покоях, с простым, но удивительно вкусным и разнообразным обедом, с тугими крахмальными салфетками, столовым серебром, в услужении быстрых молчаливых служек, предугадывающих малейшее желание, движение. Затем - длительный успокаивающий сон в сухой затемненной комнате какой-нибудь лавры, под пенье птиц, под шелест деревьев ухоженных церковных садов...

Теперь - тоже зек. Та же клетушка, такой же стол рядом с фирсовским, старые конторские счеты: щелк-щелк, приход-расход, остаток. Тоже подсчитывает. Не менее десяти часов в сутки, и то и дело входя в кабинет: "Михаил Аронович, а нельзя ли...", "Михаил Аронович, вот здесь вашу подпись...". Зек. И до конца своей жизни - если уцелеет в лагере - носить ему клеймо зека... Или вот этот пустырь, который он только что прошел, направляясь к станции: колышки лично строгал и вколачивал по шнуру Рытов Сергей Михайлович. Профессор, преподаватель... Зек.

Мгновенно, как если бы никогда не существовала, рухнула великая держава, равной которой по числу народов, обширности земель и мощи не было от сотворения мира. Вместе с ней обрушилась вся православная культура, с ее богословием, святоотеческой, святожитийской литературой, церковным искусством, монастырями, соборами, удивительными по красоте храмами. Сколько было святителей, молельщиков, мучеников, какими только подлинно христианскими подвигами - вплоть до страшных самоистязаний, самосожжения - будто бы самой истинной, справедливой веры не изумляла мир "святая" Русь!
Ничего не осталось.

А чему более всего поразилось ошеломленное человечество в этом величайшем событии, так это - русскому народу.

Как, казалось бы, несокрушимо стоял он в своем православии, с каким самоотречением служил апостольским установлениям и церковному преданию, как истово, благоговейно молился сонму своих святых, с каким смирением и боголюбием отбивал бессчетные земные поклоны и в дивных храмах, и в курных избах. Но исполнились сроки, пришел год страшного российского потрясения, сын еврея-старьевщика собственноручно расстрелял последнего русского царя, добил его наследника - и оказалось, что тысячелетнее православие оставило лишь смутный след в душе этого народа.

Детская молитва и вселенские соборные службы, убогая деревенская часовенка и архитектурное совершенство церковных ансамблей, школьные азы Закона Божьего и фундаментальные философско-религиозные труды - все вдруг оказалось ему ненужным, потеряло плоть и дух, осыпалось в прах и скоро совсем угаснет в исторической памяти славянства. Теперь этот народ с тем же старанием и деловитостью, как некогда возводил, уничтожает то, чему веками поклонялся. С бесшабашным ухарством крушит церкви, с циничным матом колет в щепки домашние образа, перед которыми столько ночей выстояли на коленях отцы-матери, вымаливая ему, своей кровинке, здоровье, богатство, счастье, - с дико-веселым остервенением добивает остатки того православия, той религии, которая не уступала былой державной власти по силе и влиянию во всех земных пределах. За примером далеко ходить не надо: комендант Жуковский. По роду - крестьянин и отроду жил в крестьянском мире, с молоком матери впитывал молитвы, сказы, песни, возрастал среди христианских обычаев, традиций, с рождения дышал духом православия. Сейчас этот человек с жестокостью палача, удивляющей даже иноплеменников, хладнокровно выжимает последние силы у людей своего рода-племени. На всякое предложение хоть как-то облегчить их участь, помочь у него на лице сначала возникает искреннее недоумение, потом уже - проблеск какой-то мысли. Он глубоко убежден, что с ними так и надо поступать - с безжалостной требовательностью, невзирая на слезы, мольбы, муки. Оставила ли в нем хоть каплю милосердия та христианская вера, в которой он рос среди русского крестьянства, православного народа?

Так какие еще нужны доказательства, чтобы понять наконец всякому, имеющему разум: кончились все религии и вместе с расстрельно-револьверным дымом в подвале Ипатьевского дома в мире растаяли последние людские заблуждения. Православие кончилось. Обречено и католичество, хотя, видимо, еще долго будет сохранять свою ханжески-пустую оболочку. Со временем уйдут в небытие ислам, буддизм; о язычестве, шаманстве и говорить нечего. Исчезнет иудаизм. Надо отдать ему должное: он спас народ израильский во времена жутких гонений и рассеяния по миру. Но теперь, когда в новой, преображенной и по-прежнему огромной и многонациональной стране государственным декретом утверждено равенство еврейства с остальными народами и проявления антисемитизма жестоко караются, исповедание иудаизма стало бессмысленно: при всеобщем равенстве станет очевидно, кто умнее, способнее, талантливее, у кого больше прав на достойную жизнь. Ничего не поделаешь, но быть пустыми и синагогам, как пусты нынче кремлевские соборы.

Да и о чем жалеть? Не произошло ли с еврейской религиозностью то же самое, что и с русским православным самосознанием? Нагляделся он предостаточно в восемнадцатом на свое поколение, работая в киевском ЧК, где почти все сотрудники были евреями. Молодые - ему ровесники - ребята, еще недавно мечтавшие стать кто музыкантом, кто медиком, кому-то хотелось получить место в хорошем торговом доме, кто-то желал бы заняться серьезной коммерцией... Сначала свозили и расстреливали в Бабьем Яру. Потом из-за наплыва "работы" стали расстреливать в подвалах и закапывать ночами в киевских дворах, в глухих садах... Он до сих пор просыпается с колотящимся сердцем, если приснится что-нибудь из того времени, и никогда не бывает в мясных лавках.

Думал ли кто из них, из тех милых, отзывчивых ребят, ставших комиссарами, следователями, исполнителями, - о Боге, религии? Вспоминал ли кто слова школьных учителей? Внял ли кто предупреждениям раввинов о возможном грозном возмездии за безвинно пролитую кровь, пусть чужого по вере народа? Да кто их слушал, этих жалких старцев в пыльных лапсердаках, с запущенными пейсами из-под засаленных, мятых шляп, с затрепанным тремя тысячелетиями Талмудом под мышкой, когда дело зашло о фактическом захвате и удержании безграничной власти! Только из уважения наивных стариков убеждали в обратном: это и есть исполнение ветхозаветных пророчеств, пришел час полного освобождения еврейского народа, о чем толкует вся книжная премудрость Торы.

Он согласен: освобождение. Но куда же мгновенно исчезла из вчерашних приветливых, добросердечных и воспитанных еврейских мальчиков обыкновенная человеческая жалость - хотя бы не применяли перед расстрелами страшных и ненужных пыток? Оставалось ли в их душах к тому жуткому году что-то из материнских ласковых наставлений, строгих отцовских наказов, в которых звучали слова о сочувствии, добре, отзывчивости? Да не больше, чем сейчас в душе у Жуковского!

Приходит конец всем религиям, на месте рухнувших поднялась и засияла по всему миру совершенно иная вера - в торжество коммунизма. Она единственная не обманет, не обольстит идиотской сказочкой о небесах обетованных, она одна даст человечеству все, о чем оно мечтало веками... Пусть уходит. Это жена, как только речь зайдет о предстоящем замужестве дочерей, встает с не женской твердостью: "За косорылых - ни одну! Только за евреев, за своих!". И не просто за евреев, ей, как пушкинской старухе, непременно подавай человека с будущим - врача, военного, ученого либо работника искусств, литератора... Милая, добрая, заботливая жена, мать - и недалекая женщина. Никак не избавится от местечковых предрассудков, до сих пор бегает от него тайком к цадику за советами... Где взять столько молодых, способных евреев на всех евреек, которые вместе с родителями хлынули из провинций во все крупные русские города именно с этой целью? И почему только за евреев? Разве мало замечательных мужчин среди русских, украинцев, белорусов?

Как бы ни перемешивались вавилонским столпотворением языки и народы, которые собрала и вобрала в себя за столетия огромная Россия, сколько бы ни выбивали бесконечные войны самых лучших людей ее, а все же, вглядываясь в это поражающее лагерно-ссыльное многолюдство, разноплеменность, азиатчину, очень часто можно увидеть лица, в которых еще отчетливо заметна порода старорусских, великокняжеских родов, барства, русской аристократии, чистокровного дворянства. Сколько острого, живого ума в глазах, какие взгляды, сколько в них еще сквозит достоинства, твердости, мужества! Нет, что ни говори, а порода, кровь всегда скажутся - это он еще в восемнадцатом понял, когда записывал короткие допросы обвиняемых. Вот уж действительно неистребимо! И как это особенно тонко и хорошо чувствуется в женщинах. Какие встречаются осанки, фигуры, высоченные - хоть под топор, хоть под жемчуга - шеи, тяжелые бедра, сильные ноги. "Еще бы им не носить пудовых задниц, не иметь слоновьих ног: они веками глину этими ногами месят да на себе мешки таскают!" - презрительно пхекают еврейки на своих посиделках. Да, да, глина, навоз, сараи, свиньи... Но как молочно-сладко пахнут славянки! Никакие благовонные умащивания не сравнятся с запахом намытой и разогретой постельным теплом русской бабы... когда она в ответ на его сладострастную просьбу, уже сонная, нехотя переворачивается на живот, расставляя ноги, медленно поднимает себя на колени, локти и в полумраке обозначатся яблочной упругости половины раздвоенного зада... Ах, какую красавицу-дивчину недавно убило, переломив ей позвоночник матицей рухнувшего осакаровского хлева, который переселенцы разбирали на свои землянки! Вся комендатура приходила полюбоваться на нее. Как уговаривал его Уваров взять девку в прислуги. Все берут, а у него еще семья в Киеве, здесь в комнате убирается какая-то бестолковая старуха, а эта - сильная, работящая хохлуха - постирает, сготовит, во всем угодит и всего-то за одну еду с его стола. Все были уверены, что эту-то обязательно возьмет, Уваров только ему предназначил, а он все чего-то мялся - боялся доноса в Край, в Киев жене, а взял бы - и наверняка бы осталась жива-здорова.

Удивляли не только молодые и люди средних лет. Он поражался выносливости русских, украинских стариков, не понимал, как можно в семьдесят лет на трехсотке хлеба в день и миске мутной похлебки ворочать землю ежедневно по двенадцать часов. Невольно сравнивал их со стариками евреями из киевских, бердичевских, житомирских местечек - и только головой качал.

Одна, надо признать, слабость - водочка. Пьют. Пьют снизу доверху. Надираются до поросячьего визгу, неимоверно сквернословят, буянят, бьют жен. Тут задумаешься над упрямством жены. Неплохо выдать дочерей за евреев при хороших должностях. Должность - это та же власть, а если есть власть - есть все.

Он никогда не забудет, как в свой недавний приезд в Киев впервые прошелся по его улицам в новенькой форме сотрудника ОГПУ. Наглажен, начищен, с кровавыми каплями знаков различия в петлицах, встречные прохожие почтительно уступают дорогу... Не в петлицах, конечно, дело - мало ли военных в городе. Дело в нем самом. Жена с видимым довольством утверждает, что в нем появилось нечто новое, как-то он изменился к лучшему, похорошел соответствием возраста с внешним видом умного человека. После его назначения начальником Казитлага, после дружески-строгих напутствий первого секретаря Казакрайкома, имея особые полномочия, он и сам стал замечать в себе это новое. Теперь оно еще больше - он чувствовал - проступало, укреплялось в нем: в спокойствии и умении держать себя с достоинством в любом обществе, с высоким начальством. В добродушии, с которым он выслушивает безграмотно-беспомощные доклады комендантов, в общении с подчиненными работниками. Удивляло, что он не делал никаких усилий для этого, все приходило само собой. В нем исчезли страх, боязнь, которые он чувствовал в себе с детства. Дело не в форме, не в уме. Именно в обладании властью. Она убивает страх и преображает человека. Так ли жили его отцы-деды? А они в уме ему не уступали. Но вечная боязнь этого города, грубых людей, под всевидящим оком темного Владимира, его тяжелый крест, похожий на рукоять славянского меча, постоянное ожидание насмешки, оскорбления, плевка, площадной ругани...

У склада он увидел лагерную "амовку" и возле нее - шофера и технорука первого долинского отделения Никитенко. Шофер о чем-то оживленно рассказывал, рубил рукою воздух. Никитенко благосклонно слушал. Карийман улыбнулся, вновь подумав, что здесь можно встретить кого угодно: зек-шофер - личный шофер атамана Дутова. Заключенные толпами приходили к нему послушать о лихой атаманской вольнице, пока Уваров не пригрозил вырвать его болтливый язык. Никитенко - бывший член Кубанской рады. Тоже есть о чем рассказать, вспомнить обоим о былой казачьей славе, храбрости, удальстве...

Секретно
довести до сведения только сотрудников райкомендатур

ПОСТАНОВЛЕНИЕ об укреплении трудовой дисциплины среди рабочих из спецпереселенцев и о порядке их продовольственного снабжения
В целях правильного учета работы спецпереселенцев и укрепления среди них трудовой дисциплины провести следующие мероприятия:
1. Закрепить определенные группы рабочих за отдельными предприятиями и прикрепить работающих на одном предприятии спецпереселенцев к определенным ларькам.
2. В целях прекращения текучести рабочих из числа спецпереселенцев и самовольного перехода с одного предприятия на другое запретить всем предприятиям и организациям принимать спецпереселенцев на работу без путевки вербовочных участков "Каругля". Виновных в нарушении этого порядка привлекать к партийной, административной и уголовной ответственности как за срыв трудовой дисциплины и дезорганизацию производства.
3. Всех прогульщиков, самовольно бросивших работу или уволенных за прогулы, лодырничество и другие проступки, лишать работы на срок от 5 до 14 дней, со снятием пайка как с самого виновного, так и членов его семьи. По истечении срока взыскания направить их на менее оплачиваемую работу, со снижением пайка до 400 граммов.
 
4. Райкомендатуре совместно с руководителями предприятий выявить лиц, плохо выполняющих свои задания из-за лентяйства, лодырничества, и снизить им хлебные пайки до 300 граммов.
5. Обязать зав. шахтами и руководителей предприятий ежедневно вести учет выходов спецпереселенцев на работу. В пятидневку один раз сообщать комендантам поселков список прогульщиков, а также самовольно ушедших с предприятий и уволенных за какие-либо проступки. Обязать комендантов поселков немедленно передавать сведения об этих людях в ларьки. Последние должны прекратить отпуск продуктов как самим рабочим, так и членам их семей. Обязательно вывесить список этих лиц на видном месте до открытия ларька. Хлеб выдается рабочим и членам их семей на следующий день после выхода на работу.
6. Экономия хлеба, полученная за счет удержания пайков с прогульщиков, в размере 50 % поступает в распоряжение зав. шахтами и руководителей предприятий для индивидуального премирования ударников из спецпереселенцев.
7. Зав. шахтами и руководители имеют право проверять заведующих ларьками спецторга.
8. Общее наблюдение и контроль за выполнением настоящего постановления возлагается на управление треста "Каруголь" и райкомендатуру.
9. В порядке осуществления закона о прогулах поручить райкомендатуре выявить наиболее злостных прогульщиков из спецпереселенцев, оформить на них материалы и добиться выселения их в концлагеря.
Печать:
Объединенное государственное политическое управление. Отделение по спецпереселенцам Северного Казахстана. Карагандинская комендатура