Песня козла

Трагедия - с древнегреческого - «песня козла», - художественное произведение, сюжет которого приводит персонажей к трагическомуисходу.


Глава первая.
В одно из воскресений июля две тысячи тринадцатого года, укрывшись в древесной тени посреди малоэтажек поселка Загорье, веселилась большая компания. Собранные по соседям и покрытые разномастыми скатертями столы, сплошь уставленные арендованной у них же посудой, наполняла разнообразная снедь. И если любитель особенной пищи, навряд ли сыскал бы здесь - среди маркетинговых творений пищекомбинатов - действительно интересное блюдо, то на количество изделий не смог бы пожаловаться ни один обжора. Постарались и хозяйки, наполнив  большие кастрюли горячей пищей. Добавим к этому бутылки наполненные водой, водкой, квасом, вином, пивом, соки в пакетах и получится… В общем, что получилось, то и получилось. Главное – гости были довольны. Слух пирующих услаждало пение телеталантов, несущееся из колонок, выставленных в одно из окон ближайшего двухэтажного дома. Шел второй день свадьбы.

Рабочий поселок Загорье притулился на южном краю Москвы почти у кольцевой дороги и проживает здесь народ не из тех, что с известной смелостью именует себя  элитой общества. Не занимают квадратные метры в стареньких домах попсоперсоны. Здесь нет самоснимающихся «поющих трусов», парикмахеров и стриптизеров. Нет полновесных членов всяческих прикормленных советов «при-ком-нибудь-очень-важном». Нет вездесущих и тоже допущенных к корыту членов избранных (конечно же, обществом) общественных палат. Не приезжает сюда ночевать после отсидки положенного по трудовому законодательству времени и чиновная челядь. Думских обитателей также не наблюдается ни в поселке, ни окрест. «Элита» ест, пьет, отправляет естественные надобности, пользует шлюх и друг друга, меняет любовников, нюхает кокаин, лечится от привычного триппера и делит незатейливо (а кого бояться – все свои, все так делают!) стащенные из госбюджета деньги совсем в других местах мегаполиса.

Но местные все же находят, чем погордиться. У них есть Герценский пруд посреди парка с тем же названием, расположенный метрах в четырехстах от поселка, если идти по Ягодной улице в сторону МКАДа. В Загорье бытует  легенда о том что вдоль пруда вроде как гулял Герцен и под тихий плеск мелкой волны о пологие берега начинал складывать былое в думы.

Некоторые основания для такой легенды имеются: имением Загорье, с прудом, лесом, деревенькой и барской усадьбой во времена юности Герцена владела княгиня Мария Алексеевна Хованская, приходившаяся его отцу родной сестрой.  Но, конечно, если строго блюсти историческую достоверность, то Герцен здесь не гулял никогда, поскольку старуха Хованская, будучи закоренелой монархисткой, своего племянника - вольнодумца и атеиста - на дух не переносила. А вот племянницу Наталью Захарьину, оставшуюся сиротой, в дом взяла. И надо же было случиться, что семнадцатилетняя Наташенька, красавица и двоюродная сестра Герцена, которая морально задыхалась в мрачном, закоснелом доме  своей тетки и, правду сказать, довольно-таки зловредной барыни, окружившей ее прямо-таки круглосуточным надзором, стала втайне переписываться о своим двоюродным братом.

По истечении двух лет регулярная переписка сделала свое дело. Девушка, томимая ужасами крепостничества и толкаемая молодой, требующей активной деятельности, кровью, влюбилась в революционные идеи брата, а заодно (ну, чтоб два раза не ходить) и в него самого. Просто сил нет, как влюбилась! И драма здесь разыгралась - куда там! Но хотя повесть, которую вы едва начали читать и претендует стать самой, что ни на есть настоящей драмой, а может даже и трагедией, герои в ней не Герцен с Наташей, а совсем другие люди, живущие на земле не тогда, а сейчас. Вы их часто встречаете на улице, а еще, вполне может быть что вы и есть – они, мои сегодняшние герои.

О сердечном друге Ротшильдов, которые вообще-то стоят за убийством императора Александра II Освободителя, Авраама Линкольна и других, которым несть числа, лондонском революционере Герцене много славного написано и не мне что-то к написанному добавлять. Скажу только, что умыкнул (украл, правда, украл!) Саша Наташу. И бешеная скачка была по всей Москве до самой Рогожской заставы, где похитители-приятели из рук на руки передали невесту ожидавшему ее жениху. И кони потом несли парочку в сторону Владимира, который был местом ссылки Герцена. А по пути, в безвестной церквушке, у безвестного яма, пока меняли лошадей, молодые обвенчались. А позже навсегда покинули родные веси. Что стало с ними дальше – это уже про Герцена читайте, но романтическую правду я вам рассказал, а что допридумывали современные жители Загорья, это уже пускай живет красивой легендой. Потому что нельзя без красоты не только барскому имению, где дамы в кринолинах гуляют, но и возникшему на его месте рабочему поселку, где дамы запивают водку пивом из полуторалитровых пластиковых бутылей.       

Район же, в котором немногими, оставшимися от старой постройки, домами обосновался поселок Загорье, называется Восточное Бирюлево. Хотя домов тех в Загорье осталось всего-ничего.  Со всех сторон, будто уэллсовские марсиане наступают ульи в десятки этажей, где живущие дверь в дверь соседи не знают как кого зовут.

А пока, наплевав на  марсианское нашествие, под ровесницами двухэтажек - разросшимися древесными кронами, гуляет свадьба. Воскресный день перевалил уже на вторую половину, отчего свадьба шумит все громче, а местами даже начинает матерно ругаться. Что нисколько не удивительно, потому что – второй день. В загс-то ездили еще вчера, в субботу. А сегодня часов с одиннадцати, не проспавшись толком, да на старые дрожжи… Соседи здесь долгими годами знакомы друг с другом, поэтому ни пущенный по ветру матерок, ни фингал под глазом, ни даже пара выбитых зубов, не способны испортить скрепленные могучим цементом нищеты и вытекающей из нее взаимовыручки дружбу.

И все же, скоро от Загорья останется одно непонятно с чем связанное название. Впрочем, как будет так и будет и ничего с этим поделать нельзя. Жить надо сегодняшним днем потому что прошлое осязаемо только там, где его руины можно потрогать руками. А там, где словно из космоса несется дальний предсмертный стон дворовой девки, ненароком пролившей на скатерть варенье из красной смородины и пытаемой за то на конюшне треугольным ременным кнутом, да так, что все тело ее стало как будто вымазано давленой смородиной… Там прошлое возможно только облечь в легенды, которым кто хочет верит, а кто не хочет – хмыкает и продолжает прерванные размышления о предстоящей починке третий год стоящего на приколе шедевре советского автопрома. Тоже своего рода легенды, вроде навечно пришпиленного к невскому граниту крейсера, который не то стрелял и не попал, то ли попал, но не туда, хотя это нам, сегодняшним, абсолютно все равно. Легенда…   И лишь когда до слуха двинутого на своем хобби рыбака, часами ожидающего редкой поклевки в Герценском пруду, сквозь непрекращающийся рев близкого МКАДа неожиданно доносится фраза драгунского полковника, обращенная к спутнице – одной из взятых в дом молодых наперсниц княгини Хованской:

-  L'amour est le privil;ge des riches et non l'occupation des sans-emploi. Les pauvres devraient ;tre prosa;ques et avoir le sens pratique , (фр. Любовь - привилегия богатых и не занятие для бедных. Бедные должны быть прозаичными и практичными)- рыбак вздрагивает и вглядывается в мутную воду пруда, не догадываясь, что опутанные водорослями, в ней давным-давно растворились и Герцен, и старая княгиня, и юная Натали Захарьина и остальные жители помещичьей усадьбы Загорье. Так что единственная реальность наших дней, это, волнующаяся в области  апофеоза, свадьба электрогазосварщика Петра, которому только что, уже третий раз два дня, набили морду, и слегка выпившая, на пятом месяце, невеста Татьяна, с сигаретой во рту шествующая вокруг длинного стола шагом величественной паваны -  танца ренессансных королей, под мелодию которой также провожали к венцу наиболее знатных невест. И хотя шествовала она без пары и по причине второго дня одета была не в невестин наряд, а простое летнее платье с бретельками, тем, кто смотрел на нее, казалось, что это Его и Ее Величества открывают бал торжественной паваной, а пятнышки солнечных лучей, пробившихся сквозь плотную листву бриллиантовым блеском освещают будущую жизнь случайно окончившей среднюю школу Татьяны и ее новоиспеченного мужа Петра. Еще не сознавая своего счастья, отныне женатый электрогазосварщик, склонившись над столом и елозя пальцем в тарелке бормотал между тем:

-   Mon ;tre ;tait semblable ; une statue inachev;e;l’amour m’a cisel; : je suis devenu un homme ! (фр.Моя сущность была подобна незаконченной статуе; любовь меня отчеканила: я стал человеком).

Однако лично у меня возникают большие сомнения в том, что Петр бормотал именно эти слова. Скорее всего он говорил что-то другое, но выражение лица при этом у него было такое, словно ничего другого говорить он просто не мог. И говорить на французском, которого, разумеется, отродясь не  знал, как не знал поэта и философа Аллама Мухаммада Икбала – духовного отца современного Пакистана, чья фраза процитирована выше. Но, когда враз закончив свою долгую павану, Татьяна присела к нему и Петр повернул к ней голову, мутные и бесконечно пьяные глаза его прояснились и засияли.

А потом пришла беда. На этих страницах мы больше не встретим ни Татьяны, ни Петра, ушли они, упорхнули в свою новую и нам никогда не узнать – какую – жизнь. И это хорошо. Пусть в нашей памяти от их свадьбы останется лишь кончик длинной, до пола невестиной фаты, мелькнувший в кронах деревьев, белый и невинный, совсем чуть-чуть запачканный красным вином и отпечатком чьего-то ботинка, раздавившего на ажурной фате, опять же, неизвестно кем оброненную горку салата оливье. И пусть живут они долго и счастливо, а мы обратимся к нашей истории. Собственно про свадьбу-то было сказано, лишь потому, что под конец ее случилась завязка последовавших затем, фатальных событий.
 
Как-то глупо эта беда свалилась, но прежде чем рассказывать о том, что случилось дальше, следует ответить: может ли человек справиться с паровозным наездом судьбы? Противостоять силе неумолимого рока? Ответ на этот вопрос пытались дать все  без исключения древнегреческие драматурги, но как-то так получилось что до сих пор единственно верными оказываются слова: а черт его знает. Бывает что может, бывает что не может. Случается подложит герой под этот паровоз судьбы хороший кусок тола и где тот «неумолимый» рок окажется? А герой жив-здоров, к жене с победой спешит. Со щитом. Хотя, что я… редко так бывает. Чаще ни тола под рукой, ни друга рядом, чтобы из-под паровоза выдернуть, а жена потом вдовой называется и, в лучшем случае, видит милого на щите. Не верите? А вы спросите Софокла, спросите Эсхила, поинтересуйтесь у Еврипида как обстоят дела у смертных, противоборствующих року. Лень копаться? Тогда поверьте на слово – там полная cul. Я даже постеснялся написать по-русски, подскажу перевод: этим грубым словом французы называют ягодичную область человеческого тела. Если пожелаете употребить это слово в культурном обществе, не забудьте: «л» на конце не читается и слово произносится «кю». Коротко, с твердым «ю», почти как «у». Только обязательно говорите с французским прононсом, проще говоря в нос, словно у вас насморк.  И все увидят что вы человек образованный, и общепринятая жопа не из вашего лексикона. Скажете, что перечисленные древние греки сплошь великие трагики и у них по определению кроме финальной «кю» иначе и быть не может? Тогда, извольте – Аристофан, комедиограф. У него те же результаты, только смешно представленные. Да ладно, греки… Померли все давно и в мифическом аиде уже третью тысячу лет другими делами заняты. А у нас дела свои и нам гораздо важнее что случится у нас.   

Глава вторая.
Уже окончательно свечерело, гулянье практически завершилось, мебель и посуду разобрали арендодатели, умолкла музыка, только котами шастали по кустам пэпээсники, привлеченные вероятной добычей, принявшей форму упившегося загорьевца. Среди домов остался стоять всего один стол десятка на полтора человек за которым сидела не пьяная и не трезвая молодежь, так слегка, и вела тихую неспешную беседу. Случаются, иногда среди шума битвы ли, неистовства урагана или еще чего-нибудь цунамического такие вот минуты тихой радости, когда всем все пофиг и каждый молча думает о своем, изредка делясь неожиданно пришедшими на ум откровениями с такими же, осияненными чем-то нездешним, соседями по столу. Увы, нахлынувшей благостью юные души сидящих за столом наслаждались недолго. Сладкую безмятежность взбурлила женщина, тревожным диссонансом материализовавшаяся из черных ночных теней, куда не пробивался даже свет вывешенной на удлинителе из ближайшей квартиры пятисотваттной лампочки. На свету волосы женщины стали рыжие, в цвет ее же платью и ржавого цвета лаку на длинных ухоженных ногтях. Ухоженных настолько, что это бросалось в глаза. Обратившись ко всем и ни к кому, она попросила разрешения присесть и, одновременно с киванием голов, опустилась на свободный стул. Самый воспитанный юноша предложил женщине вина, от которого она не стала отказываться, а выпив, не жеманясь, полный бокал, заговорила шедшим из самой глубины груди низким и, как говорят специалисты, бархатистым, контральто:

- Я слышала тут свадьба была, - и, расценив молчание сидящих за столом, как знак согласия продолжила, - это хорошо. Хорошо когда люди женятся, даже просто на свадьбе погулять, счастью чужому порадоваться и то приятно. Да-а. Я вот тут недалеко живу, а работаю совсем рядом. А меня не пригласили. А я и Петьку, и Таньку знаю. Они у меня в ларьке и пиво, и сигареты всегда покупают.

- Так окошко у Вас в ларьке маленькое наверно, я скорей всего тоже у Вас что-то покупал, - ответил воспитанный юноша, угостивший женщину вином. – А вот лицо Ваше первый раз вижу.

- Может не запомнил просто? – отозвалась женщина.

- Что Вы, Вас я бы запомнил. У меня и память на лица хорошая, и лицо у Вас запоминающееся, и…, - на этом месте юноша немного запнулся, однако быстро собрался с мыслями и быстро закончил: -  Вы красивая, такую не забудешь.

Женщина засмеялась. Нет, не так. Женщина захохотала.

- О-ох, тебе лет сколько, кавалер, что ты о моей красоте заговорил? Думаешь стакан налил и сейчас в кусты поведешь?

Женщина потянулась в сторону парня, сидевшего влево и наискосок от нее. От это движения немаленький вырез летнего платья сильно перекосился, грудь женщины легла на стол и едва ли не полностью открылась взорам потрясенной публики. Публика мужского пола не могла оторвать от красивой, очень красивой груди глаз и сидела с фигурально открытыми ртами, а публика пола женского старательно морщилась и строила презрительные гримаски, мол, подумаешь, бабка тридцатилетняя, сиськи выкатывает, а мы зато моложе и вообще, кто ее сюда звал. Женщина не стала долго педалировать эффект явления груди и повторила:

- Так поведешь?

На этот раз ее слова прозвучали уже без издевки, в них будто проскользнули, правда едва уловимо, даже просительные нотки. И ее контральто ласкал слух мальчишек уже не только плюшевыми прикосновениями к барабанным перепонкам, в нем зазвучали не то чтобы совсем развратные, но какие-то очень уж соблазнительные нотки.  Словно ей и в самом деле хотелось идти в кусты с семнадцатилетним парнишкой, чтобы по-быстрому сделать то, что семнадцатилетние  сластолюбцы обычно по-быстрому и делают. По-другому природа им еще не позволяет, слишком либидо зашкаливает. Слова такого они, конечно, не знают но чувствуют его давление так, что становясь старше, еще долго и с тайной грустью о нем вспоминают.

А юноша краснел и молчал, он не знал как ответить этой женщине, что сказать, чтобы не опозориться перед приятелями, не стать на годы героем дворовой хохмы. И придумал:

- А Вы в каком ларьке работаете?

И аргументировал вопрос:

- А то у нас их вон – на каждом углу.

Женщина выпрямилась, ее молочные железы плавно скользнули в платье, словно пара нездешних, молочно-белых животных, в нору под корягой. Все расслабились. А она спросила у парня как ни в чем не бывало:

- Тебе не все равно? В окошко же не видно, кто там, Может – я. А может баба-яга. Утащит тебя в темное окошко, как Ивана-дурака на лопате в печь…

- Все, приехали, - мелькнуло у парня, (которого, кстати, пора уже представить – у Сергея), быть мне теперь Иваном-дураком.

Но, странно он не разозлился на женщину, не обиделся даже. И еще подумал, что, может пронесет, забудут теткину фразу. А женщина, похоже, не собиралась менять тему:

- Или ведьма там окажется? Или богиня?

После этих слов темноволосый, с прямой челкой, почти до самых бровей, Денис, сидящий рядом с Сергеем, не выдержал и вмешался:

- Богини, в ларьках, пивом, не торгуют.
Очень раздельно, словно через запятую выделяя каждое слово он проговорил эту фразу. Но смутить женщину оказалось не просто:

- А чем торгуют?

И, не отпуская ни секунды на ответ, откуда из под стола, может из сумочки, хотя сумочки у нее вроде и не было, выхватила огромное ослепительно сверкнувшее золотыми просвечивающими боками яблоко, вознесла его над столом и громко, во весь голос спросила:

- Может этим?

При этом мягкий и низкий голос женщины неожиданно стал высоким колоратурным сопрано, он трагически прозвенел и засветился направленным в мрачное небо лучом, и уже не в ладони, а в чаше, венчающей этот бело-желтый луч, сверкало вознесенное яблоко. И если красивую грудь кто на картинке, а кто и вживую, уже успел повидать, то яблока такой тянущей к себе красоты, и такой блистающей золотистым светом прозрачности не видел никто. Поэтому новый эффект оказался куда сильнее прежнего. Все смотрели на яблоко, а девчонки, так не то, что гримаски забыли строить, они, наверно, забыли как их зовут. Яблоко околдовало бедных девочек, оно приковало их взоры, оно то вспыхивало, то приглушенно мерцало скрытыми во влекущих глубинах дивного чертога огнями и в нем было все, что только им не чудилось в их незамысловатых мечтах: и синие моря, и склонившиеся к прибою пальмы, и крутые пацаны на крутых иномарках, и проплывающие в черном небе белые яхты, а на яхтах тоже было полно крутых пацанов.

Завороженное молчание юных загорьевцев (или – загорян?) продолжалось пока, наконец, женщина не опустила руку с яблоком на стол, И сразу сжался до размера резинового мячика и шаровой молнией уплыл в темноту, превратился в точку и совсем исчез свет. Стало темно, хотя пятисотсвечовая лампочка продолжала ярко гореть и ничего не случилось на питающей местные дома подстанции.

Общие чувства выразил сидевший дальше всех от женщины Дима, паренек призывного возраста, которому в последнее время многое, а может и все было малоинтересно. Он понимал, что его армейские будни неотвратимы, как летящий в челюсть кулак Егора из угловой квартиры на втором этаже смутно белеющего невдалеке, дома. Вообще, егоровскому прямому в челюсть хорошо бы сочинить оду. Пожелай невысокий, однако массивный как в незапамятные времена скатившиеся с горы и разлегшиеся на зеленом лугу валуны, Егорка стать боксером, тяжеловесные чемпионы всех версий, стаями летали бы за канаты будто легкокрылые бабочки гонимые  восходящим потоком. Потому что парень был не только по самый мозжечок залит могучими мышцами, в драке он был проворен будто речка слетающая с той же горы и стремительно мелькающая промеж наваленных камней. Такое бывает редко а, по всем вероятиям, не бывает никогда. Поэтому немало тренеров, прослышав о загорьевском гении пытались завлечь его в сети своих секций, только ничего у них не выходило. Егор сначала отказывал на словах, а если слова не производили должного воздействия… впрочем, как правило производили. Нервно реагировал на соблазнительные предложения несостоявшийся боксер, конечно, не просто так. Не кретин же он, чтобы так вот запросто отказаться от влегкую доставшегося чемпионского титула волокущего за собой славу, деньги, поклонников и, главное, поклонниц. Он не кретин, просто он знал о себе то, что не знал больше ни один человек, кроме врачей из дальних клиник, куда он обращался, чтобы не дошло до знакомых. Его подводила нога.  Совершенно безо всяких симптомов, в любой момент она вдруг подворачивалась в области щиколотки и парализовывала дикой, безумной болью все тело. Никогда надолго. Бывало на секунды, бывало на минуту. Не больше. Хотя случалось это довольно часто, в быту удавалось скрывать недуг. А на ринге… Егор это понимал, первый же такой случай обернется катастрофой. И в том, что он произойдет, сомневаться не приходилось. Врачи понять ничего не могли, а соответственно и лечить непонятно что было невозможно – и примитивный рентген и продвинутые томографы и другие исследования показывали, что с ногой все прекрасно. Так что Егор, обливаясь в душе слезами ярости и бессилия,  отказывал тренерам, когда они к нему подкатывали и доставали, не зная истинной причины его отказа, пил из горла портвейн и лупил подвернувшихся под руку лохов. Да, вот еще что. Бил всегда не сильно, знал, что в полную силу – убьет невинного человека. А он был за справедливость и не желал никому дурацкой смерти. И никак не мог взять в толк, почему к нему судьба так несправедлива. А Дима… Да, Дима. У него тоже были некоторые основания роптать на судьбу – она наградила его очень хорошим природным умом, а в качестве бонуса присовокупила отвращение рамочным ситуациям, поэтому когда, черт знает с какого перепою, ввели единый госэкзамен, вероятность дальнейшей учебы Димы сиганула в область бесконечно малых величин. Московские школы, где существует какой-никакой контроль, дружно кинулись натаскивать детей исключительно на сдачу этого экзамена, Диме с его постоянным желанием знать:  что, да как, да почему рамки такого подхода к образованию оказались тесны. И прямым следствием этого стал такой балл, что ехать и подавать куда-то документы было бы непростительной тратой времени. Денег ни на взятку – купить победу на какой-нибудь олимпиаде, ни на платное в приличном вузе, нищая семья рабочих достать не могла нигде. К тому же как-то разом открылось, неизвестное ранее этнографам явление. Стало ясно, что в заоблачных кишлаках, равно как и в аулах, люди не только живут по сто лет, но отличаются неслыханным умом и небывалой тягой к учению. При этом степень гениальности напрямую связана с отдаленностью населенного пункта. Так что кишлачники, где, к слову, все друг другу родственники и каждый каждому чем-то обязан, привозили сумасшедше высокие результаты и без проблем занимали оставленное государством мизерное количество бюджетных мест. Справедливости ради стоит сказать, что выяснилось еще одно обстоятельство. Гениальность ребенка оказалась самым непосредственным образом связана не только с недостатком кислородах в горных высях, но еще и с чиновным статусом его родителей, даже если бы они проживали в районе Прикаспийской низменности – метров на двести ниже уровня моря – более чем интересная тема для исследований ученых. Или прокурорских работников? С другой стороны, прокурорские тоже люди и в редкое, свободное от защиты законности вкупе с надзором за соблюдением конституционных прав граждан, время занимаются тем, от чего появляются дети…  А вузы… Вузы, разумеется быстро нашли дырки в антикоррупционном ЕГЭ, и легко научились пристраивать кого надо и куда надо, нисколько не потеряв во взяткоемкости. Так вот. Мечтал Дима стать… а-аа, не все ли равно, кем Дима из Загорья мечтал стать? Его уделом стало вместе с Егором пить портвейн и шляться в поисках приключений. Таковые, находились, конечно, поэтому менты, когда последний раз отмудохали в каталажке сказали:

- Пошел вон и радуйся, что тебе в армию идти. У нас приказ – призывников не сажать, а то загрузили бы тебя висяками лет на десять. Но генералам должен же кто-то коттеджи строить. Так что, пошел вон и больше не попадайся, а то по здоровью в армию не возьмут. Почки очень больные будут. А мы всех сажаем, мы не гордые. Хочешь сделаем тебя самым крутым грабителем банков? Клайдом? А Боней тебя в камере сделают! - и дружно заржали, закуривая на крылечке отделения.
До появления женщины, ах да, теперь уже можно говорить: странной женщины, удивительной женщины - Дима, сидя на своем краю стола предавался унылым мыслям о том, что как ни крути, а пробиться в этой жизни у него не получится, немного бы раньше, вон некоторые пацаны в мутных девяностых сумели подняться. Многие правда и опустились - на пару метров ниже надгробия, но кое-кому повезло. А сейчас, по-честному, без связей, ни на учебу, ни нормальной работы, ни денег, в бандиты он не пойдет, не хочет просто, так и придется что ли после армии гопничать по мелочи, пока и правда не посадят?      

И тут вдруг яблоко! Свет! И Дима сказал:

- Охренеть!

Вне всяких сомнений, чувства, охватившие Диму и его товарищей можно было выразить также словами: офонареть, ошизеть, обалдеть, опупеть, угореть, одуреть, озвереть, ошалеть, офигеть, очуметь… далее предоставлю упражняться профессиональным словесникам, а сам отмечу главное. Восторг молодежи можно было выразить только этими, либо подобными им, словами. Никто из присутствующих при виде сияющего яблока не заговорил бы вдохновенно:

- О, боже, взгляните на это изумительное зрелище, друзья! Не правда ли, мы никогда похожего не видели, а знаете, сей фрукт напомнил мне золотую розу, благоухающую в садах Эдема … - ну и прочую лабуду. Дима же охарктеризовал ситуацию кратко, емко и, что наиболее существенно, - точно. Присутствующие именно охренели.

Далее, со мной можно поспорить. В том смысле, что никакие нормы русского языка в нынешней стране не соблюдаются и это очень плохо. Публичные люди с трибун несут полуграмотный бред, журналисты, нет о том, как пишет подавляющее большинство журналистов, лучше вообще умолчать, мой Дима, по сравнению с ними светоч и охранитель «великого и могучего». Театр, эстрада… О, тот который сильнее всех, спаси и сохрани, эстрада…, телевидение, шоу (и talk-show, и просто шоу)… нет не могу, слезы потоком заливают лицо, стекают по шее и рукам к ладоням, попадают на клавиатуру и могут ее испортить. Поэтому я лучше припомню где-то вычитанные слова о том, что сегодня как и в послереволюционные годы (ну, те самые когда красные белых в Истанбул и другие закордонные места прогнали) наверх всплыло все дерьмо (оп, что это я говорю?) со дна общества.

Круговорот воды в природе Великая Октябрьская социалистическая революция не стала отменять и на освободившиеся от белых места естественным образом всплыли подонки (исключительно в смысле, что они были на дне, придавленные проклятым царским режимом). А поскольку им, под тяжким гнетом злобного Николашки и его сатрапов было не до соблюдения литературных норм, языковые нормы и бытовые традиции подонков (в трагическом смысле этого слова) автоматически стали нормами вербального и невербального общения новой элиты послереволюционной России.

История России вообще штука самобытная. Она не развивается по спирали, как истории остальных стран. Нам больше нравится ходить по кругу. Вот и на данном этапе мы, в который уже раз! всем башмаком вступили в этот чертов круг. Подонки - да что это оно прицепилось?! Лучше так. Люди, имеющие примитивное придонное сознание, пускай даже некоторые на дне и не бывали никогда, продолжают вести речи в привычной манере. Достаточно послушать выступления без бумажки, политиков, чиновников, (особенно губернаторов и мэров – профессиональным юмористам-декламаторам вообще нечего делать). С чиновно-политической ратью отчаянно конкурируют как члены русского форбсовского списка, так и другие, близкие к ним по количеству украденных денег приличные люди. Противоположный полюс – люди неприличные, те с которых вышеперечисленные лица содрали последнюю шкуру, те, кто не смог адаптироваться к воцарившемуся в стране закону географической таежно-тундровой зоны, те кто в силу указанных обстоятельств в экономическом смысле настольно грохнулся об пол, что язык (как часть тела) непроизвольно стал нести нечто не вполне соответствующее нормам русского литературного языка (как способа общения). Типа непроизвольного мочеиспускания – когда сильно напугают. Вроде и знаешь что так нельзя, а все равно течет. И, по закону всемирного тяготения, экономическое падение неизбежно повлекло за собой культурный полет в тартарары. Или это по другому закону? Впрочем, неважно. В истории достаточно примеров когда обнищание нации приводило к ее оглуплению, вырождению с последующим, уж простите, одичанием. Ну а дети… Что – дети? Дети повторяют речь родителей и еще раскрашивают ее уже в своем кругу. Вот Дима и сказал: охренеть! Хотя после того, что я сейчас написал, мне уже не совсем понятно, что конкретно, юноша имел ввиду…

Нет. Нет.

Давайте придерживаться линии повествования. А то с этими лирическими отступлениями только сам запутаешься и читателя запутаешь. Или еще хуже – отбросит он в сердцах книгу и дальше читать не станет, хотя дальше-то самое интересное и начинается. Короче. Говоря «охренеть», паренек имел ввиду сияющее яблоко. И только.

Когда шок от увиденного стал понемногу слабеть и сидящие за столом начали, сближая головы, перешептываться, женщина решила снова обратить на себя внимание.

- Вы уже поняли, что это не простое яблоко, - сказала она.

Кто-то из девочек, вроде Ленка, носившая летом шорты, зимой джинсы и, в принципе, отвергающая платья с той же яростью с какой истинно верующий отвергает языческие представления о мире, да это была Ленка и она ответила женщине:

- А то! Конечно не простое, а золотое.

Ленкины подружки дружным ржанием оценили ее остроумный ответ основанный на глубоком знании русского народного фольклора. Но женщина не смутилась. Она вообще, с самого своего появления не смущалась и не стала менять линию поведения сейчас.

- Нет, Елена, оно не золотое. Это обычное яблоко, хоть и не простое.

- А откуда Вы знаете как меня зовут, - удивилась Лена.

- Случайно услышала. На той неделе ты с ореховским Петькой, он на Шипиловском проезде, кажется, живет, у меня жвачку и презервативы покупала, он тебя Ленкой называл, у него еще не хватило денег, ты добавляла и говорила, что в другой раз не дашь… ну, вспомнила?   

- Что Вы врете? – завизжала ошеломленная Ленка, - и тут же просто удивительно, как ей это удалось, взяла себя в руки. Спокойным, даже ехидным голосом она продолжила:

- Между прочим, презервативы в ваших ларьках – она с невыносимым презрением произнесла «в ваших ларьках» - не продаются. Только в аптеках. Врите, да не завирайтесь.
-
 Не продаются, - женщина спокойно согласилась, - а в аптеках, ты не помнишь сколько они стоят? Особенно если учесть сколько тебе надо? А я, втихаря, постоянным клиенткам почем продаю? Тоже не помнишь? Ах, ну конечно, откуда тебе знать, ты же не покупала. А вра-ать, - женщина протянула это слово, - врать-то мне зачем? Ну, перестанешь ты ко мне ходить, - женщина усмехнулась: - в знак протеста, так знаешь сколько у меня таких как ты? Я без твоих копеек не обеднею. 

Женщина замолчала, Ленка теперь молчала тоже и наступившая тишина была вовсе не такой благостной как до появления женщины. Тем более, что по-настоящему тихо стало после мягкого стука о землю опрокинутого стула. Это Михаил, по-дворовому Минька, так резко и неловко поднялся, что стул отлетел метра на два. Ну да, Михаил – это Ленкин парень, с которым она встречалась уже года два и даже поговаривали, что они поженятся. А девчонки сплетничали, что на самом деле они уже женаты, только скрывают, потому что Ленка хочет красивую свадьбу, а денег ни у нее, ни у него нет. Копят. А потом объявят. Впрочем паспортов с печатями никто не видел, поэтому за достоверность этих матримониальных сведений ручаться не могу.