Имя мое Ааран

Англия 1327 год.
Холодный дождь не прекращался уже третьи сутки, днём он становился редким, были видны очертания холмов и мрачных, диких тёмно-зелёных еловых лесов; а ночью поливало как из ведра. Вода размывала землю, выкуривая из норок мелких грызунов, которые, пища, тонули в лужах. Чёрные благородные вороны прятались то под крышами, то в полузаброшенных амбарах.
Громоздкие тучи закрывали звёзды и луну, дождь шуршал, смывая зелёную плесень с каменных стен замка, построенного полвека назад. Его серые, блестящие от дождя безоконные башни цилиндрической формы тянулись ввысь массивными колоннами.

Комната с холодными стенами освещалась огромным серым камином, выложенным не тёсаным камнем, отчего казался диким и враждебным. Большая кровать из тёмного дерева, застеленная красным покрывалом, так и манила прилечь; бурая шкура медведя, лежащая на полу около постели, немного пугала видом белоснежных клыков. На одной из стен висел фамильный герб Графа, который сидел в кресле, смотрел на огонь, пылающий в камине.
Графу на вид было всего лишь двадцать пять лет, впрочем, выглядел он так уже на протяжении двухсот лет, взгляд его карих глаз был полон мудрости; каштановые волосы шёлковыми прядями спускались по его плечам, падая на грудь. Он сложил руки на животе, сплетя длинные тонкие пальцы, сидел, прикрыв глаза и немного откинув назад голову. Тяжёлый красный халат, немного распахнувшись, приоткрывал его грудь. Первый раз взглянув на Графа, сразу можно было сказать, что он - потомственный аристократ: бледная кожа, острые, правильные черты лица, тонкие губы, пылающие, словно маков цвет, проницательный взгляд, плавные движения тела и замечательная стройная фигура, не испорченная размерным образом жизни.

Он, слушая шум дождя, уплывал вместе с потоком воспоминаний в недалекое для него прошлое, а на губах таял вкус сладкой крови…



Граница Польши и Германии конец 1317 года.
Тяжёлые свинцовые тучи закрыли небо, надёжно спрятав за собой солнечный свет. Полуразрушенные домишки угнетали взор, людей в вырезанной ещё в тысяча триста шестнадцатом году рыцарями из Бранденбурга польской деревеньке почти не было. Ветер завывал так, что бросало в дрожь, кони месили копытами землю, размытую недавно прошедшим дождём, превращая её в комья грязи.

Верхом на вороном жеребце Граф шёл впереди своего малочисленного отряда – его сопровождала лишь тройка рыцарей из ближнего, как думали они сами, окружения. Фырканье лошадей, вой ветра, треплющего волосы, чавканье под копытами – всё, чем были заняты мысли Графа.

Они уже несколько дней шли вдоль границы Польши и Германии, встречая на своём пути полузаброшенные деревеньки, а путь ещё был довольно долгим, что не очень радовало отряд.
Граф, заняв свой взгляд гривой вороного жеребца и болтаясь в седле из стороны в сторону, думал лишь о том, что его ждало в скором будущем. Какое-то странное предчувствие тревожило его сердце.

Вдруг конь остановился, фыркнув и опустив голову, Граф слегка двинул его, но тот не шелохнулся. Всадник заметил маленького мальчика, около которого остановилась уставшая лошадь. Ребенок лет пяти пристально смотрел на Графа, в голубых глазах его была печаль и интерес, перекрывающий мольбу о помощи. Аристократ оглядел его с ног до головы: на нем были лишь какие-то лохмотья, босые ноги по колено запачканы в грязи, цвет волос было не разобрать из-за большого количества грязи; маленькое тельце мальчишки трясло от холода, он был очень худ – еды в заброшенном селении не было.

Зрительный контакт продолжался некоторое время, и поляк протянул руку Графу безмолвно прося дать ему что-нибудь поесть.

Один из рыцарей направил на ребенка копьё, но Граф, одним резким взмахом кисти и недовольным взглядом дал понять, что это лишнее.

- Как твоё имя? – спросил он мальчика по-польски.

- Ежи, - тихо ответил тот.

- Пойдём со мной.

Граф наклонился, подхватил мальчика и, придерживая его, усадил в седло, дал ему кусок хлеба, что был в небольшой сумке, закрепленной на поясе. Он сам не знал, почему решил забрать с собой этого ребенка, но, с каждым шагом приближаясь к родине, понимал, что есть в нём что-то необычное, что заставит остывшее сердце загореться вновь. В нём манило всё: запах, тихий детский голос, даже его худоба, а особенно – глаза. В них словно поместилось всё небо целиком, без остатка, такое голубое, глубокое, полное тайн, но в то же время такое открытое, невинное. Взгляд поражал ещё больше. Ежи смотрел куда-то вдаль, но, казалось, видел он не поля и леса, а то, что лежало дальше них, что было сокрыто от простого человеческого взгляда, который в голубом небе видел лишь потолок; взгляд мальчика был настолько глубоким, что, столкнувшись с ним, хотелось, как собаке, лечь на брюхо, прижавшись животом к земле, жалобно заскулить, покоряясь. Поляку было всего пять лет, но его взгляд и, как ни странно, молчание, говорили о том, что он намного старше своего возраста, даже старше Графа, как тому показалось. 

Ежи не задавал вопросов Графу, прижимался к нему и пытался согреться, касаясь ледяной кожи, он, убаюканный мерным ходом лошади, постепенно засыпал, положив голову на грудь спасителя.

Ночи были особенно холодны, казалось, что даже яркие звезды тихонько дуют на землю, чтобы замерзших было как можно больше. Крохотный отряд всё двигался, измождённые кони фыркали, едва переставляя ноги, то и дело поскальзывались на обледенелой земле, выпускали из ноздрей облачка призрачно-белого пара.

Граф всё держал на руках ребенка, укутав в тяжёлый черный плащ, снятый со своих плеч. Он вглядывался в его лицо, словно старался запомнить каждую линию, каждый изгиб, острый подбородок, не сильно пухлые губы, маленький нос, легкий румянец на щеках. Не удержавшись, всадник провел подушечками пальцев по щеке Ежи, едва касаясь, боясь разбудить; тот лишь поёжился, вздохнул и, облизнув губы, продолжал мирно сопеть. Граф впервые за несколько лет улыбнулся самой нежной, теплой улыбкой.

Примерно через неделю, ранним утром, Граф уже был в Англии и, как полагалось, вошёл в свой замок, сопровождаемый всеми полагающимися почестями. Он уже привык к этим фальшивым улыбкам, добрым взглядам, таящим в себе хитрость и коварство, его более не волновало ничего, кроме нового жителя, которого с интересом рассматривали крепостные. Хозяин замка приказал отмыть Ежи дочиста, вкусно накормить, переодеть в лучшую одежду и разместить его в одной из довольно больших спален, где прежде стоило прибраться. Придворные, явно удивленные таким распоряжением, перешептывались за спиной поляка, предполагая, что он не понимает их языка.

Вечером, когда сумерки опустились на землю и, как обычно, полил дождь, Ежи сидел в комнате на довольно большой кровати, болтал ногами и разглядывал стены, слушая потрескивания углей в камине. Дверь в комнату отворилась, мальчик обернулся: плавной походкой вошел Граф и, улыбаясь, направился к нему. Он спрыгнул с кровати и смотрел на довольно привлекательного хозяина замка, который, несмотря на свой титул, опустился на одно колено перед ним и с улыбкой смотрел на него.

- Тебе здесь всё нравится? – спросил он по-польски.

- Да, - коротко ответил Ежи. – Спасибо… я должен что-то сделать для вас?

Граф улыбнулся, нежно проведя ладонью по щеке ребёнка. Он с особой добротой и любовью смотрел в голубые глаза, гладил шелковистые светлые волосы, нежную кожу. Аристократ крепко обнял мальчика, чувствуя его тепло, сходя с ума от его запаха; то непередаваемое чувство, когда владеешь чем-то маленьким, хрупким, завладело им, утащив в неведомый до тех пор омут.



Англия 1325 год
На различных приёмах, где было много светских особ, Граф всегда появлялся лишь с Ежи, который к своим тринадцати годам был невероятно красив. Аристократ представлял его как своего преемника, и многие девушки с интересом заглядывались на него. Светлые волосы, ниспадающие почти до плеч, голубые глаза, тонкая бледная кожа, острые черты лица, фигура, не вобравшая в себя почти ничего мужского, с тонкой талией, привлекательными бёдрами и неширокими плечами. Он, словно невиданный зверь, держался всегда гордо, не страшась чужих взглядов, уже привыкший к ним, всегда был подле Графа, всегда молчал, иногда лишь мог шепнуть всего пару слов на ухо своему покровителю, а тот, улыбаясь в ответ, согласно кивал или отрицательно мотал головой. Никто никогда не видел, чтобы они отходили друг от друга, чтобы разговаривали в голос. Ежи, конечно, уже неплохо знал английский язык, которому обучил его сам Граф, хорошо ездил верхом и был научен всему, что должен был знать и уметь аристократ того времени. К ним часто подходили представители верхушки общества соседних графств, засматриваясь на поляка, пытаясь заговорить с ним, но тот всё время смотрел куда-то в сторону и не отвечал ни на один вопрос.

- Он не желает с Вами разговаривать, - улыбаясь, всегда пояснял Граф. – Прихоть… ему можно.

И не врал. Ежи действительно разрешалось практически всё, но в то же время он зависел от своего покровителя, преклоняясь перед ним, выполняя любую его просьбу.

В замке у поляка, как у случного породистого жеребца, был свой рацион – его меню по большей части состояло из различных фруктов, благодаря которым его кровь, как считал Граф, была особенной, слаще, чем у остальных людей.

Но никто из аристократии не знал, что прихоти Ежи это всего лишь малая часть прихотей Графа. В его желаниях было самое важное – никто, кроме него, не мог прикасаться или разговаривать с его мальчиком. Только он один мог целовать его алые губы, бархатистую, словно дорогая ткань, кожу, ласкать всё его тело, слушать тяжёлое, сбившееся дыхание и тихие, больше похожие на шёпот, стоны. Он безумно любил целовать его шею, где запах тела был сильнее всего, но всегда сдерживался, чтобы не укусить. Граф пил его кровь, забирая её из пальца Ежи, никогда не трогая ни вены, ни артерии, чтобы поляк не стал таким же, каким почти с рождения был он сам; мальчик знал об этом, но не боялся.

Часто, лежа в постели под красным покрывалом, обнимая хрупкого Ежи, аристократ просил его что-нибудь спеть, и тот пел. Не громко, но таким звонким, чистым голосом, что казалось, горный ручей переливался в прохладной тени деревьев; он всегда пел на польском те песни, что слышал в детстве от матери, а Граф удивлялся, что голос его никак не менялся, всегда был хрустальным.

Не было долгих, утомительных разговоров, которые зачастую могли привести к ссоре и непониманию, они всегда молчали, обмениваясь лишь парой коротких фраз, которые непременно были сказаны на польском. Граф особенно относился к родному языку своего фаворита, не заставляя его выражаться иначе.

«Его имя значит фермер… Если бы его звали иначе… Владислав или же Симон… нет, он Ежи, только мой Ежи».

- А я ведь, - как-то раз очень тихо, по-польски сказал Ежи, - так до сих пор и не знаю вашего имени.

- В этом нет ничего страшного, - с улыбкой отвечал Граф. – Я скажу его, когда тебе исполнится восемнадцать.

С того момента он больше ни о чем не спрашивал, покорно дожидаясь нужного дня.



Граф слушал шум дождя, слегка улыбался, думая о своём преемнике; тревожные сны беспокоили его уже несколько ночей, и не радовали последние известия, сообщавшие о том, что где-то в лесах его графства завелась шайка каких-то разбойников.
Грохот раздался неожиданно, где-то внизу, и это был не гром, такой звук бывает, если упадёт что-то большое. Послышался какой-то металлический лязг, испуганные вскрики женщин, голоса мужчин.

Граф поднялся и, не перевязывая пояс халата туже, вышел в коридор, чтобы выяснить, кто посмел тревожить его покой. За пределами спальни царил настоящий хаос: на полу были лужи крови, разрубленные на части тела женщин и мужчин, стены тоже испачканы. Он замер, увидев перед собой неизвестных людей в разодранных одеждах, но с оружием. Один из них, усмехаясь, держал Ежи, пачкая его светлые волосы противного вида кровью. По щекам поляка скатывались слёзы, его одежда была местами порвана, открывая вид на красивое тело, он не кричал, в глазах его хозяин замка увидел страх, тот самый страх, которого мальчик не испытывал уже около десяти лет.

Граф разозлился. Он не мог вынести того, что его мальчика не просто кто-то так грубо держит, а прикасается к нему, издевается над ним! Его глаза сверкнули красным, он закричал, но голос не принадлежал человеку, это был рык, рык потревоженного, разъярённого зверя.

Человек, безумно ворвавшийся в замок и держащий Ежи, не испугался, как остальные из его шайки, казалось, он лишь того и ждал. Поудобнее перехватив тяжёлый меч, он пронзил им тело Ежи. Тот резко выдохнул, из уголка его губы потекла струйка крови, глаза стали большими, но он не издал ни звука, не кричал от боли. Он был грубо скинут на пол, словно ненужная изодранная кукла. Человек лишь усмехался, глядя в глаза Графу.
Того затрясло от злости, глаза налились кровью, он взмахнул руками – огоньки, теплившиеся на прикрепленных к стенам свечах, погасли, и воцарилась кромешная темнота. Тут же послышались крики ужаса, звук хлещущей на стену крови, бессмысленный свист оружия, которым кто-то напрасно размахивал в темноте, приглушённые звуки падающих на пол обезглавленных, растерзанных тел.

Наступила тишина, вновь вспыхнуло пламя свечей.

Граф упал на колени, поднял на руки бездыханное тело Ежи, пачкая его в липкой крови противников. Он бы мог подарить ему бессмертие… он так хотел подарить ему бессмертие. Когда бы Ежи исполнилось восемнадцать, он бы обязательно подарил ему вечную жизнь подле себя. Ведь жизнь человека так мала и ничтожна по сравнению с жизнью вампира. Конечно, он бы уже не мог вкусить самой сладкой на свете крови, но его мальчик навсегда остался бы с ним, вечно был бы молод и красив.

- Ааран…, - тихо прошептал Граф, прижимая к себе остывающее тело. – Имя моё Ааран.