Грязеан

Главное воспоминание, оставшееся от того периода, это необходимость рано вставать и идти на работу. Утром продирать глаза, затем тащиться в темноте на остановку. Транспорт ходил отвратительно – это был фирменный знак города, как и нескончаемый ремонт и вечная стройка.
Ремонт знаменовал собой: раскуроченный асфальт, какие-то непонятные нереально-инфернальные ямы, грязь и алкашей в спецодежде, бродящих (подобно зомби) с утра пораньше по окрестностям. Никакой видимой пользы от этих ремонтов не было, но зато на дорогах регулярно стали возникать пробки, и если продирание глаз с утра занимало чуть больше времени, чем обычно (а в последнее время такое стало происходить всё чаще и чаще), то вероятность опоздать на троллейбус или автобус возрастала прямо таки неприлично. Потом приходилось долго мёрзнуть на остановке и с ненавистью смотреть на проходящий общественный и не-общественный транспорт, который перевозил пассажиров в другую – ненужную – часть города.
Строительство было похоже на ремонт грязи грязью. Правда, итогом его были красивые высокие дома, но кто жил в них оставалось непонятным, а вот окрестности после возведения такой красоты становились изрядно загаженными и похожими на окрестности Изенгарда непосредственно перед нашествием онтов. Вырубались сады, уничтожались детские площадки, сносились старые здания – все для того, чтобы жители новостроек могли с чистой совестью чувствовать себя избранными, а у остальных возникало устойчивое ощущения того, что они – быдло, загнанное в резервацию.
Город был не просто грязным. Он утопал в грязи весной и осенью, в грязи вперемешку со снегом зимой, а летом на место грязи приходила пыль. Утром, выходя на работу, сразу же приходилось натыкаться на мусорные баки. Их готовили для вывоза, и, поскольку машины, припаркованные у подъездов, не оставляли места, ставили прямо напротив двери в подъезд. Утро, начинающееся с вида мусорного бака и вони его содержимого, означает, что и день будет помоешным.
Так проходили дни, недели, месяцы, годы. Постоянно бегом, постоянно опаздываешь, никогда никуда не успеваешь. Выходишь рано – потом маешься, не зная, куда приткнуться; выходишь позже – приходится нестись, вытаращив глаза, чтобы, в конечном итоге, застрять на пересадке на какой-нибудь остановке. Небо с ехидцей наблюдает за тобой, и иногда вносит некоторое разнообразие в процесс, подкидывая снег или дождь. В маршрутных такси несусветная давка, всем хочется поскорее добраться домой, в государственном транспорте несколько поудобнее, но он ходит по одному чёрту известному графику, и вероятность застрять в полчаса ходьбы от дома в ожидании автобуса на час более чем вероятна.
В этой вечной грязи, спешке, мелькании лиц и дней выпадают минуты относительного покоя. Счастье – это когда тебя не трогают. Когда не надо, бросив всё, нестись в очередное непонятное место на очередное непонятное мероприятие. Конкурс молодых семей, добровольное дежурство, недобровольное дежурство, какие то заседания, решения-постановления, суета сует и томление духа. Не было в этом смысла, логика же была, но, чтобы пронять её, нужно было перейти на другой уровень. Потолстеть, постареть, заматереть, обрасти знакомствами-связями… Перспективный молодой человек, настоящая женщина, успех, успех, успех любой ценой, ничего, кроме успеха. Успех – это когда в шубе сидишь за рулем джипа с включенной печкой и ежеминутно едва не давишь пешеходов (а иногда и давишь – с хорошим адвокатом это развлечение обойдется в условный срок). Кредиты, ипотеки, народный фронт, гражданское ополчение. Чемпионаты по футболу, оле-оле – это просто слёзы – баскетбол-волейбол-биатлон, правда, в стране нет больше мужского гандбола и водного пола, но какое это имеет значение, да и кому они вообще нужны, если подумать?

Жареный петушок не спит, он просто ждет своего часа. Рано или поздно он кукарекнет. Одним везет больше – передозировка, отравление алкоголем… Жалко детей и стариков; умершие молодыми – любимцы богов, их избавляют от отвратительной необходимости на себе чувствовать последствия энтропии.

Сегодня небо не пасмурное, и луна сияет во всём своём великолепии. В углу на тапках дремлет кот, чашка чая находится в привычной опасной близости к углу стола, Lord Skuka 71 уровня с отрядом верных юнитов только что проиграл на болотах сражение упырям; теперь он нуждается в 15 минутах для полного восстановления сил, а потому символизирующий его всадник с флажком неспешно передвигается по карте, занимающей две трети  монитора, направляясь в город, где можно будет продать, как оказалось, устаревшее обмундирование и купить, наконец-то, плюшки и хороший меч с +27 атаки против нежити.
Мышка неохотно пасётся по столу. По хорошему, следовало бы лечь спать, так как завтра рано вставать, но о каком сне может идти речь, когда на небе – такая луна?
В голове привычная каша. Как сказал салат супу ¬¬– всё смешалось. Всё высказано, сделаны выводы, проделана работа над ошибками, но от этого ни холодно, ни жарко. В аду нет ни осени, ни весны, ни лета. Здесь вечная зима с ее монохромностью и монотонностью, изматывающей душу гораздо эффективней и жёстче, чем любые возможные виды средневековых пыток.
На столе валяются книги для резюме и рецензии. «Свет немеркнуший», «Аристократия духа», «Между Западом и Востоком»… Вариации на избитые темы, набившие оскомины за долгие годы их обмусоливания. Мифы, надолго пережившие своих творцов, рассыпающиеся от дряхлости, но продолжающие как дракон цепко держат в своих лапах очередное поколение, считавшее себя избранным, дерзким и сумасшедшим в хорошем смысле слова, но все чаще начинающее задумываться – а не будет ли слово «потерянное» наилучшим определением той несусветной череды разочарований, которые заставляют усомниться в правомерности сравнения жизни с зеброй, и наводящих на мысль о грязно-отвратительной масти ее шкуры?
Две страницы готовы, пора сделать перерыв. Переход на стул возле синтезатора, наушники,  красная кнопка. Пёрселл, Гендель, «Сольфеджио» Баха. Кот слегка поводит ушами ¬– похоже, звуки проникли в его сон и, возможно, как то повлияли на сновидения. Механическое – таперское исполнение продолжается,  но мысли уже не с Бахом;  сейчас они заняты другой полифонией.

Каждый получает то, что заслуживает, но разве от этого легче?

Зима не наступала. Помимо грязи, которая стало уже неотъемлемой частью пейзажа, в воздухе, казалось, было разлито тепло, просто неприличное в этот сезон. И если на открытом воздухе еще как то можно было выйти из ситуации, например, сняв перчатки или не надев шапку (сменять зимнюю куртку на весенний полу-пиджак, несмотря ни  на что, не хотелось), то в любом помещении был настоящий ад. Отопительный сезон, гипсокартонные стены и навесные потолки, неисполнимое сонное царство, в котором глаза слипаются, и временами чувствуешь, что в прямом смысле вырубаешься и спишь на ходу… Улыбка чеширского кота, все то же серое небо серого дня, как будто сделанного под ксерокс с некой выданной модели. Ветер не освежает, а морозит, и этот внезапный холод среди общей кисельной атмосферы поражает не меньше, чем рояль, поставленный посередине Сахары. Общественные отношения пересекаются, на точках пересечения возникают индивиды – и, не успев толком осознать себя – начинают зубами и когтями доказывать свою эволюционную состоятельность. Каждому хочется вырвать своё место под солнцем, но солнце это скрылось за серым ситцем неба, и нет никаких предпосылок, что в ближайшее время оно выглянет оттуда. Мир жаб, во славу творца неизбывно барахтающихся в луже, и свято верующих в то, что эта лужа и является венцом всего сущего… Не лучше, но и не хуже, чем остальные миры теории вероятности.
Вечная ярмарка тщеславия. От духоты тянет в сон, пока внизу играли «Кукушку» это хоть немного бодрит, но вот в комнате сбоку начинают распеваться и исполняют уроки по сольфеджио… Монотонные аккорды, гармонические последовательности, являющиеся частью «Золотого сечения» в жизни, но в данную секунду от них лишь еще больше тянет в сон. Динамика чуть более, чем полностью, сведена к статике, неизвестный звукорежиссёр может быть доволен собой. Чудесно, просто чудесно.
Ежедневные трагедии, драмы, разговоры на повышенных тонах, открытия и откровения, признания в том, без чего вполне можно было бы и обойтись… Чудовищная по своей нелепости пьеса, работа абсолютно разладившегося электронного мозга, перешедшего в автономно-невменяемый режим работы. Ноты разбрызганы по стану словно птичьей лапкой, в полу-сумерках зрение начинает давать сбои и текст сливается в одно сплошное пятно «Пятой Симфонии Абсурда» Франса Ксавьера Вольфганга Моцарта, уныло бродящего по вымощенным булыжником улочкам застрявшего в вечном средневековье Лемберга, и самого являющегося пародией на источенного негашеной известью, но так и не успокоившегося в братской могиле Амадея. Что и подтвердит могильный камень. Amen.

Lord Skuka продолжает свое путешествие по карте. Одни и те же локации, битвы, в которых неминуемо побеждаешь и неминуемо же сливаешься, интрига существует, как и трагедия, но козлиные песни за века штамповки стереотипов утратили свою пронзительность и куда больше напоминают теперь страдания Траута по утраченной молодости. «Что скорбить о бокале, коль вино утекло»?

Героическое сальто-мортале, кувырок через голову задом наперед, удар по мячу в падении пяткой через себя. Сигнализация в начинающих сгущающихся сумерках и мат за окнами, напоминание реальности о себе, и,  в то же время, доказательство нереальности всего, поскольку существование такого абсурда противно любой логике. Сумерки добровольно выкалывают собственные глаза и погружаются во тьму, знаменуя тем самым торжество родового абсолютного над индивидуальным частным.

Дом кажется совершенно пустым, абсолютно пустым, воплощением пустоты. Иногда возникают сомнения, что тут вообще кто-то живёт; вполне могло быть и так, что остальные 143 квартиры пустовали – окажись так, то совершенно не удивило бы. Когда уходишь из дома утром, то выходишь  в совершенную тьму; никогда не оборачиваешься и не видишь, горит ли где в окнах свет, но рассеять эту тьму египетскую обычно в силах только рассвет. Когда возвращаешься в сумерках домой, то видно, что окна, которые, вероятно, утром были абсолютно темные и пустые, освещены электрическим светом, в подъезде исправно горит свет, и лифт поднимает наверх. В наличии другой жизни, тем не менее, это не убеждает, свет в окнах может загораться и тушиться сам, лифт и лампочки также могут существовать в автономном режиме. То противоречит законам физики, но вполне идет в ногу с функционированием этого абсолютно разладившегося, но на удивление живучего и утонченно-бюрократически организованного по законам и понятиям полу-армии-полу-зоны богомерзкого мира.

Утро начинается с ненавистного звука будильника. С минуту терпишь  с закрытыми глазами, но мелодия настолько мерзкая, что проще вскочить с кровати и прекратить это насилие над ушами и психикой. За окнами уже рассвело, и ложиться досыпать нет смысла. Некоторое время, пока греется чайник,  шатаешься по комнатам будто зомби, заблудившийся в городе. Как-то раз мне приснилось, будто я нахожусь в автобусе и мчусь по пустыни Мексики. За автобусом же несутся не в меру резвые зомби, причем непонятно, то ли я убегаю от них, то ли гонюсь за ними. Когда я рассказал об этом сне своей знакомой, она спросила: «Ну, так догнали?» Не знаю, я проснулся… Но вот кофе сварен, выпит, и это означало, что пора уходить.
На улице на удивление тепло для этого периода времени. Зима, как говорится, не чувствуется, нет снега, да и при желании вполне можно было б ходить в осенней куртке-пиджаке. Проходишь через пустой двор, на нем стоит машина и возле груды сваленной арматуры копошатся унылые зомби. Очередные работы, ни результата, ни конца которых не предвидится, лишь умножается грязь и мат, как будто в них и так есть недостаток. Затем, пройдя мимо длинных грязных многоэтажек, оказываешься  у окружной трассы.
Здесь разом начинается  terra cognita – несутся одна за другой машины, да так, что перейти на другую сторону получается не с первого раза. Равнодушно смотришь на проезжающие автомобили и их водителей, правда, одна из них – светловолосая девочка в шубке за рулем джипа – оказывается совсем уж невменяемой и пытается было сбить тебя, но это знаменует для нее неминуемый въезд в конце подвига в бетонную стену ограждения. Легендарные жадность и любовь (к автомобилю) берут свое, джип действительно хорош, его жалко, и водительница не без сожаления выруливает в последний момент, чтоб умчаться вдаль. Куда? Зачем?
Площади, аркады, колонны. Античность, возрожденная в финских болотах.
На все маневры этой дуры в шубе, сидящей в машине с включенной печкой взираешь с ледяным безразличием жабы; перейдя же, наконец, дорогу, ты оказываешься в удивительном месте. Дорога идёт между двух миров. Слева символом западного рая хомячков и живущих на социальное пособие потенциальных шахидов высится шикарная многоэтажка с ее магазинами на первом этаже, балконами, спутниковыми антеннами и забитой дорогими автомобилями стоянкой. Справа уныло вырастают из земли корпусы профессионального технического училища, безликие и серые. Беспросветная учеба, перемены с дешевыми сигаретами, дискотеки, будто под клон сделанные парни и девушки, среди которых чудесным образом встречаются смотрибельные.  Цветы, растущие на мусорной куче, помойка неминуемо поглотит и их; муж с мозгами отмирающими от поддельного алкоголя, дети, сделанные по пьяни и подруги с семками и расплывшимися шаблонными лицами. Энтропия одинаково беспощадно и к красавицам, и к уродинам, Венера вызывает восхищение совершенством даже лишившись рук, упитая тетка, собственными руками превратившаяся в пародию на себя саму, вызывает лишь отвращение к этому миру, в котором упадок и разрушение неизбежны, а итогом всего является в лучшем случае – пригорошня праха, а чаще всего – убогая могила на чудовищном кладбище, с выкрашенной дешёвой краской оградой, с дешёвым памятником, с дешёвыми потомками, являющимися сюда раз в год уже бухими и с трудом соображающими, чью память они должны свято чтить. Свинство, порождающее забвение.
Чуть далее слева располагалась спортивная площадка с искусственным газоном, а справа – пристройки ПТУ. Забор из металлической сетки символически разделял эти два мира – слева тот, в который сосут соску бюджетных денег, в котором правят знакомства, клановая местечковость,  протекции и распилы, и из которого сбегают на самолетах, когда количество украденных денег на банковском счете и страх перед будущим платежом по счетам побеждают жадность. Справа копошились с какими-то коробками возле убогой «Нивы» чудовищно бедно одетые студенты. Такая картина вполне могла бы наблюдаться в слегка модернизированном Китае с уже победившей культурной революцией, но задушенным в постели Мао и возвращением в эпоху Борющихся царств, но уже вроде бы в индустриализованном обществе, то есть, как бы на принципиально другом уровне.
Пройдя маленький парк, оказываешься в здании. За стеклянным вестибюлем поджидают турникет и неприятный сюрприз. Нужная в данный момент женщина ушла, и когда она вернется, охранник не знает. Ждать нет никакой охоты, потому опять выходишь во двор, и впервые за все утро задумываешься. Впереди предстоит целый день, который нужно чем то занять и чем то наполнить. Еще один виток спирали земной жизни. Борьба Геркулеса с Антеем, только, в отличие от мифа, в реальном мире закон притяжения нельзя преодолеть одним только напряжением сил. Да и умственные усилия тут не помогут. Требуются технические средства; прогресс и модернизация несут их в жизнь, но в этом грязеане затянувшейся до неприличия осени меньше всего думаешь о прогрессе.

Пейзаж помойки души неоднозначен, в нем тоже есть места, в которых более-менее можно находиться, а есть и уголки непрерывного и непрекращающегося отчаяния.

Народное пение. Полное отсутствие полутонов. Либо беспросветная грусть-тоска меня снедает, либо разухабистое веселье. Коляда, коляда, ой, калина калина. Из-под дуба, из-под вяза вылезла печаль и пошла бродить по свету. Но постоянно ходить неинтересно – устаешь, да и статус не тот. Жизнь даже самой никчемной пустышки наполнена событиями, делающими ее то трагичной, то сладкой. В этом отличие от народного пения. Печаль залезает на плечи добра молодца, молодец то добр, да башка его дурна, потому и бродит, сгорбившись под тяжестью пассажирки, мается под серым миром переходного мира. Период закончится, но вместе с ним вполне можешь кончиться и ты, и не как Гастелло или Муций Сцевола, а невменяемым паралитиком, пускающим слюну на троне своего бессилия. Период, когда ты мог, но не хотел, закончился. Сколько потраченного времени. Методики, педагогики, психологии – возрастные и не очень… Продранные с утра глаза, шум в ушах, постоянно хочется спать. Такой развод. Ты тратишь свое время, убиваешь его – и эти дни никто никогда тебе не вернет. Учебники пылятся на дальней полке, по-хорошему, следовало бы отвезти их за город – и спалить. Устроить чудесный погребальный костер своей юности с ее иллюзиями, надеждами и памятью, которая все еще способна удержать всё, а не то, что она сама хочет. Чудесное время, и даже отсутствие мажорных папы-мамы не может испортить его. За всё ты заплатишь потом, с такими процентами, что мало не покажется. И вот теперь, стоя на пепелище, ты констатируешь, что этой теплой зимой вода в реке, пока еще не схваченной льдом, не привычно черная, а зеленая. Точно также загнил изнутри и ты. Помойка души. Свалка, на которой немногие стоящие вещи завалены кучами барахла. Нас обманули. Незачем было тратить свое время на изучение ненужных вещей. Те, кто прожили эти годы не напрягаясь, устроились не хуже нас. Несправедливо? А никто и не обещал, что должно быть иначе.

В чашке с мате сидит маленькая серебряная лягушечка с короной на голове. Напиток обжигает, но когда пьешь через трубочку, это делает процесс более приятным. Лягушка в кружке, на душе – жабы; порой от злости горячая вода становится поперек горла, ночью видишь во сне удавленников – и сам просыпаешься от удушья. Так недалеко и загнуться. И никто не скажет: «Покойся с миром, бедный злюка»… Понятно, что вечно так не будет, что, рано или поздно, но рванет так, что прошибет все клапаны и сорвет всю резьбу. Правда, пока что час не настал. Неизбежность его очевидна, хотя теряется в размытой временной перспективе.
Зане, соблюдаешь устоявшийся распорядок. «Привет-привет», «пока-пока», сплошной поток людей, столько лиц, столько мыслей, столько желаний. Не удивительно, что количество свободного пространства в мире ежесекундно уменьшается. Материя сжимается, твои шансы не быть раздавленным ею ежедневно падают, но не факт, что они достигнут абсолютного нуля. Все-таки, это вопрос времени, а оно столь причудливо и прихотливо в своих изгибах, заворотах, лиманах, что строить какие-то прогнозы бессмысленно. Всё равно изловчится и так напакостит, что самому станет стыдно, но какой толк от стыда абстрактных категорий и мертвой материи?  Что мёртвому припарка, собаке пятая нога, козе баян, а дырке – бублик. I am dumb and stoned, и буду таким до скончания веков.

Ноты фуги душевной скорби. Выход за границу восприятия звуков, за границы обитаемых миров. Мерцай-мерцай, маленькая летучая мышка, кофейником носись по небесам. Для тебя эти партии органа хрипящих легких и немеющей гортани. Ты услышишь и оценишь. И явишь свой лик неземной очередному Бенедикту Спинозе, который справедливо воспримет это как очередной знак божественного откровения.

Диковинные рыбы с человеческими лицами. Спрут, прячущийся в немыслимых глубинах. Песок, надежно покрывающий и скрывающий все. Мировой океан, исходное состояние мира, в котором проведена граница между мертвой материей и той жизни, которая, после миллионов лет эволюции, приведет к появлению живых существ. И теперь миллиарды этих живых существ с утра до ночи маятся от неизбывной скуки, их естественного состояния. Набор случайных чисел, выигрыш в лотерее, шансы на который если и не равны нули, то только вследствие прихотливости теории вероятности и изысканности и извращенности высшей математики в целом.
Гигантский жёрнов, переламывающий такое количество расходного материала, что вообразить это не хватит даже извращенной фантазии маркиза де Сада. Час за часом, год за годом, тысячелетие за тысячелетием. Не сохранилось ни список имен жертв, ни библиотек, в которых они бы хранились. И лишь кровь хранит и достижения, и промахи эволюции.
И эта самая кровь льется потоками. Бесконечные войны – в пустынях, джунглях – обычных и каменных, в любом времени, в любом пространстве. Уничтожение себе подобных, любого, кто недостаточно силен, достаточно слаб, кто позволяет себя уничтожить, и кто пытается не допустить уничтожения. Гекатомбы жертв, черепа выстраиваются в пирамиды забытых и неизвестных науке Хеопсов, кровь образует океаны. Герои и трусы, мерзавцы, подлецы, титаны немыслимой силы духа. Все ложатся в могилу неизвестных солдат, бессмысленность жизней которых ни капельки не облагораживается смертью, не становится ни на йоту осмысленней и оправданней.

Игральные кости швыряют не глядя, и числа выпадают как бы каждый раз разные, но в решающие моменты выяснятся, что вся эта игра – сплошное шулерство. Свинец залит в нужные грани, и умелым рукам ничего не стоит сделать так, чтобы выпала нужная комбинация. Со стороны кажется случайностью, но на самом деле – сплошное кидалово. Tragic, isn’t it? Very.

Сырой снег, серое небо, грязь на дороге. Изо дня в день одна и та же картина. Иногда чуть лучше, иногда чуть хуже, но в целом симптомы не изменяются. Наивные надежды, что огненный дождь или потоп смогут что то изменить. Даже если кровь будет создана заново, как только она потечет в жилах, то начнет циркулировать по своим законом. Вечная война на уничтожение, ни смысла, ни цели. Безымянные солдаты бредут по мешанине грязи и снега, ноги промокли, шинели не греют. Ахилл, возродившийся под бесцветным небом финских болот, ищет Гектора, а за обоими наблюдает с дерева Парис с винтовкой СВД и разработанным и натренированным навыком уничтожения существ одного с собой биологического ада.

Концерт вокального отделения. Единственный инструмент, для создания которого не нужен ни Страдивари или Гварнери, ни обработка, ни шлифовка. Ангельское пение детей. Словно довольные коты мурлычут теноры и баритоны, и инфернальным рыком басы отправляют послания в небеса – туда, где заканчиваются границы реального физического мира и наступает непонятное состояние пустоты. Немыслимые пространства, наполненные пылью и мусором, дерзкий вызов всем тем, кто видит в творении целесообразность.
В этом междувремении порою теряется ощущение того, что живешь. Выцветшие краски Аида, в котором низвергнутые сюда души живут мыслями о прошлом. Летний парк, солнце и зелень… Что существует на самом деле – этот обрывок памяти, в котором ты считаешь себя счастливым, или эти Стигийские болота унылых и раздражительных душ? Разобраться в этом уже не хватает сил, мозг работает как разладившийся и перманентно зависающий автомат, за периодами относительной вменяемости следует глухой ступор. Тупик. Древним было проще. «Никогда не может сказать ни один здравомыслящий, что хорошего и плохого выпадет на его душу после смерти». Но великие открытия не нашли в западном Море острова Блаженных. Земля исследована и изучена, разум претендует на то, что смог заглянут в космос. Ни ада, ни рая в исследованном пространстве не оказалось. Мир по ту сторону несет душам перспективу пустоты, мусора и пыли. В этом смысле разница в окружении души в существовании по эту грань и за нею незначительна, если вообще есть.

Странные интриги, возникающие каждую минуту. Сегодня немного похолодало. По крайней мере, идет не снег, а дождь. Метель. Но снег, достигнув земли, тает. И по этой самой сырой каше из мокроты и грязи и прешься, словно танк.  Клерк дремлет в маршрутном такси. На работе новый скандал. После целого дня за компьютером, до середины ночи тупил в социальных сетях. Год летит в тартарары, и не только год, но времени остановится и сказать «стоп» вечно не находится. Машину надо ремонтировать, но все деньги на этот месяц расписаны, а еще и ипотечный кредит. Дома жена, приспосабливающаяся к новой роли. Ребенок, криком доказывающий свое право на существование в этом мире. Любовница, долги, продувающая матч за матчем любимая футбольная команда, постепенно сгнивающие зубы и легкие, редеющие волосы, вечно продувающая любимая хоккейная команда, как рыба в сети путаешься в межчеловеческих отношениях, летом надо везти всю свору на юг, а это значит, что на своих кое-каких планах, приходится ставить жирный крест, вечно продувающий любимый баскетбольный клуб, а в институте мы вместе играли за одну баскетбольную команду… Довольно, выхожу из маршрутки, он уносится на работу. Бывший друг не узнал – или сделал вид, что не узнал – хотя сидел напротив… Ну, оно и к лучшему. Идешь по довольно крутому спуску, слева – детский парк, вот и старый подвесной мост. Зеленая мутная волна ревет справа и слева, на гребнях качаются утки, но Афродита не выйдет из пены – ты впал к ней в немилость этой зимой. И на этом мосту вдруг понимаешь одну вещь. Хотя такая погода могла бы быть весной или осенью, несмотря на довольно теплый ветер, обмануть тебя природе не получится. Все выдает зимний запах воды – запах смерти, разрушения и распада. И примерно на середине моста вдруг слышишь, как кто-то невидимый и чужой отчетливо произносит глухим низким голосом: «Куда я, господи, попал?» 

Постройка замков на песке. Вавилонская башня вселенского одиночества. Миллиарды существ ежесекундно разговаривают, шепчут, орут, мямлят, напевают – жутчайшая полифония одного из финальных ярусов музыкального ада – и никто никогда не слышит другого. Каждому интересен исключительно свой мотив, развитие похожих тем, различающихся тональностью и знаками – при ключе или случайными. Мажор, минор. Мажор на «Инфинити» спешит в клуб, бородатый минор собирает пустые бутылки, пропив все, что только можно. Но за ним зорко следит таинственный архитектор… Пара случайных знаков – меняется тональность. Головокружительное сальто от чудесного и сытого существования к тюремных нарам, прыжок в гроб и мрачное шествие с оркестром и угрюмыми мужчинами в черном с полотенцами, повязанными на руку. Мистер Полотенчик с утра обкурен до невменяемости, а потому ведет себя вызывающе. Оплеванный и испачканный слезами и землей, будет повязан он на убогую железную ограду, и безжалостные небеса будут полевать его дождем и палить солнцем. Так ему и надо. Борьба с наркотиками ведется по всем направлениям, и плохие парни кончают плохо, хотя и последними.  Координационные линии пространства векторами расходятся по разным направлениям, переплетаются, образуют странные геометрические формы. Через них проходит электричество, они меняют цвет, пульсируют и смеются своим существованием надо всем – и над здравым смыслом в первую очередь. Новый Бах садится за скромный электроорганчик, и выдаёт такой чудовищно атональный аккорд, что демоны, по привычке зашедшие в храм послушать очередную мессу, хватаются за головы, и в отчаянии бегут прочь. Очередные обманутые ожидания, торжество моды над традицией, трололо, приходящее на смену выверенному рисунку геометрических линий и точным математическим пропорциям Пифагора.  Внезапное похолодание, на самом деле, более логично, чем оттепель в середине зимы, но как объяснить это птицам, настроившимся на безбедное и сытое междувремение?  Возмущенно галдят они за окном, и этот хор сопровождается музыкой громыхающих по мерзлому асфальту автомобилей. И нет второго Моцарта, чтобы записать это, создать новую арию Царицы Ночи, длящейся чуть ли не до полудня, и наступающей чуть ли не сразу же после него. Привыкаем жить в зоне вечной мерзлоты, хотя и стремительное глобальное потепление уже подшатывает основы нашего мира, готовит к тому, что в один прекрасный день все сваи, прочно забитые, служащие фундаментом цивилизации, вдруг поплывут, сложатся как карточный домик. И не нужен для этого никакой Годзилла или Красный Череп, милый добрый Темпус прекрасно обходится без помощи живых. Бо вотчина его – мертвая материя, и здесь он дома. Проводить эксперименты над перерождением одной разновидности в другую, ставить эксперименты, длинною в эпохи, и вдруг наткнуться на ничтожнейшую с точки зрения временной перспективы разновидность  существования – жизнь… Которая, после миллионов лет безжалостных гекатомб, вдруг начинает вторжение в любовно накопленные запасы, транжирить окаменелости и выкачивать нефть, на создание которой пошло столько опытных образцов… Старичок Темпус огорчен и огорошен, и, в качестве мести, сводит теперь временные перспективы разноплановых существований в одну точку. И случаются столкновения, сливания, а потом – расхождения и расставания – с горьким горем. Никому никакой пощады, лютая свирепая месть всем и каждому. В век, из веку и во век. Ныне, присно и на все оставшиеся времена. 

И вот долгожданный мороз. Первый день снежинки бессильны изменить общую картину – они красиво кружатся в воздухе, но, приземлившись на землю, исчезают в мокрой каше. Идешь по колено в воде и чувствуешь досаду на то, что зима так обманывает тебя. Но эти первые бойцы гибнут не напрасно. На второй день ты идешь уже по белому ковру, хотя под ним – отвратительный лед, и нога так и порывается поехать по нему, чтобы вслед за этим с уханьем громыхнулась, подчиняясь закону всемирного тяготения, вся конструкция, закрепленная на остове скелета.  А затем наступает третий день. И когда в субботнее утро выходишь из дома, то идешь уже по царству снега и ночи. Покров снега благообразно скрывает всю мерзость слякотно-мокрого безвремения. Воздух пропитан зимой. Рассвет разгоняет сумерки, благодаря белому ковру впервые за многие дни ты оказываешься в мире красок, а не оттенков серого. Этот мир монохромен – белый снег, черные деревья как фон – и тонущие в белом остальные детали.  Цвета возвращаются обратно в призму и сливаются в исходный луч. В этом плане, зима – торжество абсолютного начала, того, что было до появления известного нам мира. Черный цвет пока что дремлет. Лишь в дыры в космосе намекают на его грядущее торжество. На неизбежный период Чёрной материи, когда все известные нам законы исчезнут, и вывернутая наизнанку Вселенная затрещит по швам. Черные гуси, летящие в будущее из прошлого. День и ночь.

Цвета и звуки. Материал, из которого собирается иллюзия мира. Можно изучить их законы, их правила. Но всегда будет то, что может заставить даже кажущиеся незыблимыми основы обрушиться, как замок на песке. «Из глаз твоих течёт слеза». Если собрать все слезы, выплаканные за эпоху кайнозоя, то можно устроить не один потоп. И не важно, веруешь ли потому, что абсурдно, или разумом пытаешься достигнуть того, что древние боги Солнца получали от рождения, а их поклонники – массовой резней с последующим скидыванием безголовых тел со ступенек пирамиды и ритуальным людоедством. Глупость и мудрость одинаково ведут к коллапсу. Торжествует серость, и даже если монохромность зимы немного колеблет ее основы, особо обольщаться не стоит. Это временное отступление. Делая видимую уступку в одном, так подготавливают грядущий безусловный триумф. И лопнувшая струна и разом осипшая скрипка служат тому напоминанием. Тщательное наблюдение через прицел снайперки и выжидание. Долгое, но тем слаще невидимым богам абсурда, когда так тщательно и любовно вынашиваемая пакость, наконец то, реализуется на практике.   

Миллиарды лет эволюции не прошли даром. В венах вместо крови – эфир. Внезапные и ничем не мотивированные перепады – то щебечешь, как соловейко, то бродишь, как зомби, по Некрополису в чернейшей тоске. Мрак и пустота сменяют приступы дичайшего веселья. Дорога ведет наверх, но, едва поднявшись, обнаруживаешь, что висишь вверх тормашками, и летишь головой вниз, чтоб с размаху врезаться в пол. Вариации на тему Алисы в Другом мире. Он может называться и Страной Чудес, и Страной Фриков, и Подземной страной – какая, в сущности, разница? Когда сам иной, окружение чувствует это и начинает работать по логичнейшим законам – законам физики. Выталкивание, вытеснение, на крайний случай – уничтожение. Все средства хороши, чтобы избавиться от неблагодарной твари.
В ту тоскливую осень ситуация осложнялась тем, что среда совсем не хотела тосковать. Бабье лето растянулось настолько, что не получилось толком понять, когда оно перешло в зиму. И, в целом, если не считать всяких нелепых несуразиц – вроде визитов в следственное управление – в золотистом царстве осени было чудно. Утром и вечером дорога шла через парк. Никакого строительства, никакого свинства.  Античное наследие, пустившее корни в диких землях Ultimae Tulae.  Строго выверенные геометрические дорожки – знак торжества идей классицизма над модерном и пост-модернизмом вместе взятым. Аттракционы, киоски с едой и всяческим сувенирами. Шелест деревьев, на земле – с каждым днем становящийся все гуще ковер из золота и оттенков красного. В трубке табак, в небе – облака. А на дереве сидит ворона, каким то образом перелетевшая сюда из летнего парка, в котором она накаркала грядущее, и ухмыляется. Черный глаз как черная дыра, затягивающая в себя время, пространство, материю. Лишь воспоминания остаются, и жгут как каленое железо. Столько прожито дней и ночей жизни, столько драгоценных эпизодов, но они или стерты, или полустерты, как тени в Гадесе. Зато отвратительные эпизоды живут и процветают на полях памяти. И отравляют существование. Как видное пятно, как прореха на только что купленной вещи. Сам облажался, так что чаша не иссекает, как струи фонтана, и Самсон, раздирающий пасть своего льва, понимает тебя, но не может сдержать ехидной улыбки.

Опрокинутая чаша, из которой потоками бежит холодная осенняя вода. Строгие геометрические дорожки. Прекрасен Петербург в это время года, чудесны его окрестности. Деревянный ежик, словно заново обретенный давно потерянный брат. В холле гостиницы модель корабля – напоминание о  недавнем путешествии на край земли. Чудесный рояль – что символизирует он? Что-то из будущего, из прошлого, или иногда банан – это просто банан? Листопад SMS-сообщений, поздние телефонные звонки. Сталинское здание одной работы, с нее через осенний парк идешь в убогую советскую многоэтажку отбывать часы второй работы. Толстые стены и огромные окна сменяются узкими лестничными переходами и загаженными площадками. Огромные группы, незнакомые лица, которые надо научиться выделять из толпы и называть по именам. И после этого – небольшая комната, стандартное место проживание двух человек. Стандарты заключенных, распространившиеся на все сферы жизни, проникшие в нее так, как проникают в организм споры хищного растения-паразита с еще не открытой планеты.
Ночь в автобусе. Петербург с его пригородами, область с бесцветным небом и пустыми болотами. Тикают часы, за осенью приходит зимняя сказка. Внезапно она тает и несколько дней вообще непонятно, в каком времени года происходят события. Одуревшие и абсолютно шальные птицы прыгают по земле, открытой от снега, по сохранившейся от лучших времен траве.
В одну ночь это птичье счастье исчезает, как прошлогодний снег. Метель, холод, снег. Зимняя сказка мертвых персонажей, кровь, промерзшая в венах. Собираемое из льдинок «бесконечность» раскалывается, и обломки сами по себе собираются в «безвозвратность». Но зимняя сказка очень быстро закончивается. Выпавший снег очень быстро превратился в гололед, поход по улице превращается в балансирование на грани падения. Сплошной период льда. Для полной аутентичности не хватает только Саблезубых тигров и прочих вымерших ништяков.

Сто кальп одиночества.

Все течёт, все изменяется, кое-что возвращается. У тебя было все – и ты сам это все потерял. Теперь жди, даст ли судьба повторный шанс. Надежда превратилась в тупую боль в затылке, хочется лечь и закрыть глаза. Пусть черная вода зимней реки несёт, как пародию на Офелию, прочь отсюда. Прочь от этих улиц, разваливающихся зданий и мерцающих огнями новостроек, театра, на подмостках которого ты так эпически сыграл роль дурня. Надпись на монументе. Я пытался. Я старался. Ну и толку то? Куда завели тебя твои мечты, дружок? Вино утекло как песок сквозь пальцы.

Некоторые бесятся от того, что им – хорошо, другие бесятся оттого, что им – плохо, я бешусь оттого, что я – бешеный.

Скрипка снова поет под смычком, жига, рил, хорнпайп. Но не та это скрипка, и не те это мелодии. Кот свернулся клубочком на стуле, в сумерках ноты становятся похожи на каких то черных птиц. Одна из которых в свое время уже прокаркала тебе эти дни, но, поглощенный собственным счастьем, ты предпочел не заметить того предсказание. Фигуры повалены и в беспорядке свалены, доска собрана. Партия окончена. Не дух, но печаль носится над гладью, и скорбь подчиняет собой все. Игла, на которой ты сидишь. Игла, в которой, как в сказке про Кощея, оказалась заключена жизнь твоя. Зима, близятся Крещенские морозы, но воздух по-весеннему теплый временами, и ноги скользят до льду дней. Silver and cold.

Снежный лабиринт. Гигантские бетонные здания, лед и черные деревья. Пейзаж после очередного апокалипсиса. Каждому воздается по вере, каждый получает то, что заслужил. Птица души медленно спускается с черных проводов на белый снег. Дороги, которые мы выбираем, и дороги, которые выбирают нас. Жалкие, беспомощные и трогательные зверята в покинутых домах. Те, чей сон они хранили и оберегали, выросли и ушли. И в этом промерзшем ледяном аду нет брошенным друзьям ни понимания, ни приятия. Бетонная стена безразличия. Дикая пытка изысканной вежливости заката, настолько прекрасного и яркого, что он дико смотрится в этом краю чёрно-белых фотографий. И пылится, напрочь забытый, альбом, в котором эти фотографии, и покинут дом, где ты листал его, и нет возврата туда. Толстая папка со школьным гербарием на шкафу. Чехол от баяна в кладовке. Мир, который ты так долго исследовал и постигал, который дарил тебе чудесные и невероятные открытия. А потом вдруг внезапно выяснилось, что ты вырос настолько, что этот мир не в состоянии уместить тебя. И остались только сны и тоска по летнему утру, когда сквозь сон слышишь кудахтанье кур, и кот свернулся калачиком на диване, и не надо ни вскакивать, ни бежать, ни спешить.

Hello, hello, how low? My name is Rauth and this April is mine.