Ритуал

Степан поднёс к губам фарфоровую кружку, со всех сторон облепленную густой тёмно-серой плесенью, и как будто вспомнив о чём-то, задумался на минуту, держал её на весу, как поплавок. Да так и не выпил - поставил аккуратно на скатерть, чтобы она не сломалась, не разлилась. Кружка треснула, и на клеёнчатый стол из дна её просыпался рыжий песок.

Шли странные дни: вторую недель капали на голову, как вода из неплотно закрытого крана: с равным интервалом, без видимых признаков противоречий: грибными спорами висели в закрытом вакууме комнаты, акварельными пятнами расплывались по стенам. Он предчувствовал их приход и неизбежный конец, как предчувствует появление в своём оперении маленьких свинцовых шариков прозорливый фазан, - то есть не столько по отрывному календарю, но в качестве блюда к столу. Сырость стала прерогативой текущего года; в этот раз она шла чуть слышно, всасывая в себя воздух и выплёвывая ошмётки полиэтилена, пенопласта и тёртого стекла. Ветер разносил её по квартирам как почтальон чуму - сверкая пятками, вещая на всю окрестность пронзительным визгом, напоминающим звук испорченного насоса. Киселеобразная желатиновая масса света выплёскивалась сквозь мутное, покрытое пятнами и засохшими потёками оконное стекло. Степан смотрел сквозь него и думал, и не мог разглядеть своих деревьев.

Он их посадил на заднем дворе. Три жёлудя ещё отроком он бросил в землю - не в надежде как-нибудь извлечь из них прибыль, но чтобы поскорее забыть. Но вот они взошли, и выросли, и третий десяток лет ветвились у него на дворе зелёной кроной, радовали глаз каждой весной и пахли озоновым слоем. Правда из третьего он недавно выстругал деревянного божка, напоминающего пропорциями первых космонавтов, и положил у изголовья, согласно старинным поверьям, чтобы каждую ночь заглядываться на него во сне. Мы с вами понимаем, как дороги в наши дни изделия из древесины: им бы предпочесть алюминиевый или стальной суррогат; однако Степан принципиально стремился к правдоподобию: его не смущал утилитарный принцип.

Степан обернулся на скрип половицы: ему показалось, что в сенях, среди дырявых вёдер, веников и эмалированных тазов, под лестницей кто-то обёрнутый в кучу трепья - чёрный весь, будто вышедший с илистого дна Корби - карабкался на стену, грохоча инструментами на крючках, и вдруг срывался, падал с шумом, похожим на плеск большой рыбы, а потом снова пыхтел и карабкался вверх, и снова падал. Степан ошибался: с тех пор, как вода подкралась к порогу, воображение снимало всякую ответственность с его полусонной совести. Он хорошо знал, что ни одно животное не стало бы рисковать с перебором глубины; и даже крысы плавали кверху брюхом у него в подполье.

Мутные воды Корби выходили из берегов каждой весной. Он готовился к ним тщательно, не упуская малейшую мелочь: запасал крупу, хлеб и свечи, расставлял по шкафам пустые склянки, словно думая исчерпать ими чёрный рассол Корби. Когда, наконец, отключали электричество, и радио уже не бросало вызов беде, а трусливо лезло на четвереньках под стол, где скулило и повизгивало помехами, он поднимался с дивана как богатырь, вырастал платаном, расправлял плечи, раздвигал занавески, открывал поддувало, доставал из шкафа фарфоровую кружку, поросшую густой тёмно-серой плесенью, и, как будто вспомнив о чём-то, подносил её к губам...

Всякий раз вода была разная: сейчас она напоминала Степану вкус брусничного морса из совхозной столовой: она цвела как пионы в саду его бабушки - как сброшенный с картины модерниста куст полусгнившей сирени, плавающий тёмными сгустками вокруг дома.

Слабо верилось, что паводок в этом году обойдётся без жертв. Он уже сорвал посевную, затопил мельницу и теперь тихо, не напрашиваясь и как будто стыдясь, подошёл вплотную к жилым домам. Вода стала у порога: она колыхалась, пенилась, дыбилась, точно кошка, которая вот-вот прыгнет из-за угла на закинутый в пересохший водоём крючок рыбака. Всякий живущий здесь понимал положение осаждённого, однако не видел в нём ни фатального конца, ни предвестия новых этапов - но лишь одно положение вещей на крючке.

Было время повторять ритуал. Его делал каждый житель деревни во время воды на рассвете: делал без надежды на просветление, но единственно в силу привычки - один, без помощи высших сил, не думая и не стыдясь.

Степан подошёл к порогу и распахнул настежь дверь. На него подуло затхлой прохладой: она проникла сквозь его заплатанные штаны, бедную фуфайку, картуз. Повсюду он видел, как плавали листья, щепки и мелкий мусор; посреди двора из воды торчал длинный деревянный шест.

Степан набрал в лёгкие побольше воздуха, но закашлялся: холодный воздух с непривычки действовал на альвеолы. Он прищурился и посмотрел вдаль: на горизонте маячила разбрызганная канитель, а чахлые деревья перебирали прошлогодними листьями под жалким ветром, загибались, предчувствуя тяжесть туч, и нависали над соседними домиками, которые, в свою очередь, накренились низко, повинуясь тому же ветру, и боязливо щупали шифером крыши поверхность воды.

Тогда он снова набрал воздуха в грудь и закричал. Это не был крик отчаяния осуждённого, не охрипшее сипение утопающего - не был он похож ни на крик орла, обезьяны или осла - это был крик человеческий. Крик, который никого ни к чему не обязывает, - крик, больше похожий на стрекотание сверчка. Крик вообще - крик как таковой. Облезлый комок совести.

Ему не нравился этот ритуал. Никому не нравилось. Просто долг диктовал всем свои следы. И он, как все, в этот момент чувствовал его всеми порами кожи, и кричал.

июль 2012 - май 2013