Гл. 2 Петр - триумфатор

2. Петр – «триумфатор»

2.1. Скоропостижная смерть Петра создала ему имидж триумфатора, одержавшего ряд блестящих военных побед, реформировавшего общество, чьи начинания, как во внешней, так и внутренней политике неизменно удавались. Хотя в действительности, проживи он еще 10-15 лет, ему непременно пришлось бы умерить свой пыл, ибо страна к моменту его смерти, истощенная до крайности непрекращающимися ни на миг социальными экспериментами была полностью разорена (см. главу «Об удвоении реальности в России»).
Петр был игрок. Он бросал кости, не думая, кто будет расплачиваться за его проигрыш. Он точно знал, что не он, остальное его не интересовало. Им владел азарт, подробности его не касались. «Что наша жизнь? Игра», - мог бы он начертать на своем гербе. Один раз Петр метнул и выиграл - грозный северный сосед - король шведский Карл оказался низвержен. После Полтавской виктории 27 июня 1709 года, России отходит Прибалтика, обеспечив Петру выход к Балтийскому морю. Но, «метнув кости»  второй раз, он проигрывает свой персидский поход туркам. Будучи 21.07.1711 г. окружен на реке Прут, оказавшись в окружении турецких войск, и не имея провианта людям, и фуража лошадям, Петру приходится возвращать туркам все ранее завоеванное  Приазовье, отказываясь от планов его освоения, строительства города, порта и канала Волга-Дон. Отдавая Азовские завоевания, разоряя по условиям договора все, что там успели построить русские, Петр в мгновенье ока аннулирует 15 лет трудов тысяч крепостных, трудившихся над осуществлением его Азовской затеи. В письме из окружения о положении дел послам,  в частности,  сообщалось: «Объявляем вам, что с великой ревностью шли к Дунаю, дабы турок предварить и получить довольство в провианте, но турки нас упредили и встретились с нами у Прута, где престрашныя бои были через три дни, то есть в 8, 9, 10 числех. Потом Мы, видя, что вперед итить, не имея правианту и довольной конницы за такою их силою невозможно, також отступить трудно, того ради по оных боях зделали штильштан и потом, видя, что из сей войны жадного пожитку не будет, того ради поступили по желанию туретскому и на вечной мир, уступя им все завоеванное, дабы от той стороны быть вечно обеспечным, что турки с превеликой охотою паче чаянья учинили, и от короля шведсково вовсе отступили». Это называлось: делать хорошую мину при плохой игре. Адмирал Ф.М. Апраскин, которому было поручено руководство обороной Азова, получив указ о разорении всего, что было ранее построено,  не поверил своим глазам. «…доношу, что по тому указу в краткое время исполнить не возможно, - писал он Петру, - хотя б было при нас 20 000 человек и 1000 будар (гребных судов – С.С.). Одних пушек, кроме корабельных в обеих крепостях и по гавону (т.е. Таганрогу – С.С.) без мала тысяча, а и корабельных есть число немалое».  И лишь повторное письмо об условиях нового мира с турками убедили его в том, что Петр проиграл. Петр все тянул с выполнением условий мирного договора, но осенью 1711 года, когда дальнейшее промедление грозило России новой войной с турками, Петр пишет Апраскину повторное письмо: «Господин адмирал. Письмо твое получил, на которое ответствую, что з слезами прошение ваше видел, о чем прежде и больше вашего плакал… Правда, зело скорбно, но лучше из двух зол легчайшее выбрать, ибо можешь разсудить, которую войну труднее скончить. И того ради (как не своею рукою пишу) нужда турок удовольствовать против договору». Ситуация, сходная с созданием знаменитого терракотового войска в Китае в 210 году до н.э. первым Императором династии Цинь – Цинь Шихуанди. Только, в отличие от строящейся Россией южной морской столицы, китайские воины, уйдя под землю, спустя два тысячелетия, вновь увидели свет, став еще одним вкладом в сокровищницу мировой культуры, тогда как плоды рук русских крепостных исчезли под землей навсегда.
Рассмотрим еще один Петровский грандиозный проект, в связи с победой над шведами в северной войне — возведение новой столицы Империи. Старая его не устраивала своей патриархальностью, она была слишком русской для русофоба - самодержца, видящего в Западе единственный пример для подражания. И десятками тысяч присылаются тяглецы  возводить на бывших шведских болотах фантастический город-призрак, требующий себе все новых и новых людских жертвоприношений. По исследованиям Е. Анисимова, государство интересовало, лишь, сколько работных людей прибыло на строительство, соответствует ли число прибывших заявленному от каждой губернии списку, а их естественная убыль на строительстве не учитывалась. Не оплачивались и расходы на похороны погибших строителей Петербурга, это было делом их сердобольных близких, родственников или друзей. Поэтому у нас нет статистики погибших от скотских условий жизни и отсутствия медицинского обслуживания на стройках Петербурга. Данные об умерших, приводимые разными исследователями, колеблются от 30 до 300 000 тысяч человек. Сам Петр отозвался о погибших на строительстве Кронштадта в своем письме от  28 ноября 1717 г. начальнику стройки М.М. Самарину: «Я слышал, что при гаванной работе посоха так бес призрения, а особливо больные, что по улицам мертвыя валялись, а от больных и ныне остаток вижу, милостыню просят».  В 1704 году адмирал Апраскин Ф.М. писал о высокой смертности рабочих: «И отчего такой упадок учинился, не можем рассудить». Ответ лежал на поверхности: прибываемые крестьяне селились  под открытым небом, в шалашах и землянках. Трудились в основном на земляных работах, в ледяной воде. Все делалось вручную, а масштабы замыслов главного зодчего, задумавшего в «эпоху кайла и топора» эту стройку, были велики и грандиозны, под стать современным техническим строительным средствам: бульдозерам, экскаваторам, кранам и т.п. Можно сделать вывод, что Петр строил планы, не сообразуясь с существовавшими в его арсенале средствами. Его мечты обогнали свой век, минимум лет на 200. Они не соответствовали техническим возможностям его времени, и не были возможны ни в одной из существовавших на тот момент стран мира, кроме России, где правители традиционно почему-то смотрят на жизнь человека, как на строительный материал, который дается им даром, и за который они не несут никакой ответственности перед Всевышним, расходуя его по своему усмотрению. Цена очередного «русского чуда» - десятки тысяч погибших работников, положенных Петром в землю на строительстве новой столицы. Опять эта неизменная формула власти, озвученная Фигаро в знаменитой комедии Бомарше: «…величием цели оправдать убожество средств».  Если считать, что на строительстве Петербурга за 15 лет до 1718 года, когда работные партии были заменены денежным налогом с губерний, побывало около 500 тыс. человек, ежегодно пребывая партиями по 30 – 35 тыс., убыль в 100 тыс. человек, т.е. 20% от всех прибывших, кажется более, чем вероятной. Если прибавить сюда еще количество погибших в Северной войне с 1700 по 1721 г.г., равное, как минимум 500 тыс. человек, то получится что для страны с мужским населением в 6 млн. человек от реформ Петра погиб каждый десятый.  В такую цифру обошелся России «Петровский прорыв», прорубленное им «окно в Европу».
Источником  оценок погибших в болотах Петербурга могут служить косвенные данные, сохранившиеся в архивах. Такие, например, как «список чинов» от 30 апреля 1704 года по гарнизонному полку Романа Брюса, работавшего на стройке в Петербурге, из которого следует, что из 686 солдат и гренадер больных было 300, т.е. 43%. Известно о массовых болезнях строителей Петербурга.  Г.И. Головкин  в 1703 году сообщал, что у солдат и рабочих «болезнь одна: понос и цинга». Одним из многочисленных косвенных, но, тем не менее, убедительных данных о погибших также можно считать письмо французского дипломата Дома де Леви от 1717 года, где он писал, что, по словам его знакомых инженеров и архитекторов, занятых на строительстве Петербурга, царь «ежегодно теряет около двух третей людей, употребляемых на эти работы». «А виноваты в том лица, заведующие содержанием этих несчастных, чья жадность, алчность (avarice) губит ни в чем не повинных людей». У начальников работ всегда была возможность сэкономить на своих работных. Когда Английский инженер Джон Перри вспоминал, что когда он потребовал денег для своих людей, Ф.М. Апраскин ответствовал, что вместо денег «растут в России батоги (палки) и что если они не исполняют требуемых от них работ, то их следует за то бить». Иностранцы справедливо недоумевали, как при таком «Христолюбивом» друг к другу отношении русских Россия до сих пор не распалась и что-то строит, как она вообще существует. Но в том-то и ее особенность, что никакими другими методами при существующих в ней порядках проводить реформы и невозможно.
Надо отдать должное властному характеру Петра: однажды что-то захотев, он желал, чтобы и его подданные прониклись его желаниями и захотели бы то же самое. И не просто захотели, но и воплотили бы его планы в реальность. И даже ежегодные наводнения не могли поколебать решимости Петра построить на болоте северную Пальмиру, не желавшего подстраивать веления своей воли под глупые природные катаклизмы. Наводнения делали из Петербурга столь любимую Петром Венецию. Свидетель наводнения сентября  1710 года Юль писал, что «вода прибыла настолько, что на значительную высоту затопила дома, большие суда свободно проходили между зданиями и уплывали далеко в поле». И тут же объясняет причину, ясную всем, кроме, казалось, самого Петра: «Подобный подъем воды бывает здесь всегда при сильных западных ветрах, которые приостанавливают течение реки, вследствие чего она выходит из берегов». Наводнения, заставая Петербуржцев в постелях, заставляли их спасать лошадей, вещи, провиант, спасаясь на чердаках и крышах, проклиная главного затейника, согнавшего их на берега капризной реки. Весело было одному Петру. В одном из писем он писал жене: «Зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям будто во время потопа сидели, не точию мужики, но и бабы». Конечно, ждать сочувствия от такого «чувствительного» правителя народу не приходилось.
* * *

2.2. Рационализм Петра, его абсолютная  душевная неразвитость, суконно-прагматический подход к делу не могут не раздражать. Его достойнейшим образом расписанные министерские регламенты, должностные инструкции для созданных им коллегий и реформированного Сената, вызвавших настоящий бюрократический бум в России, продолжающийся по сей день, - могут сегодня только вызвать пожатие плечами. Если, например, Римское право и сегодня, спустя тысячелетия, остается основой законодательств всех наиболее развитых стран мира, являющихся объективным воплощением его фундаментального положения - равенства перед законом всех граждан без исключения - то Петровская, с позволения сказать, «правовая» деятельность - лишь недоумение.
За всеми документами Петровской поры - мистическая, почти религиозная вера их создателя в писанный «правильный» закон. Ни одно законодательство ни до, ни после Петра не отличалось таким количеством карательных санкций за административные нарушения, которые нигде на сегодняшний день преступлением считаться не могут.  Характерных пример неправомочных с точки зрения классической юриспруденции указов сколько угодно. Они, собственно, сопровождали все царствование Петра, были основой его внутренней государственной политики. Это и указ об обязательном строительстве только новоманирных судов, поставивший вне закона поморов, этих традиционных мореходов, занимающиеся строительством судов испокон веку. За строительство привычных для них неновоманирных судов, которые считались устаревшими по сравнению с Петровскими современными кораблями, им грозила каторга и вечное поселение. Это и легендарные указы об обязательном бритье бород и ношении платья определенного образца, об обязательном еженедельном хождении в церковь и ежегодном - на исповедь, захоронении в гробах, только определенного образца, возведение застройщиками Петербурга домов в одну стену и пр., и пр.
По существу, Петром была развязана «охота на ведьм», а в «ведьмы» записывались все, кто не видел в его политике единственную, универсальную панацею построения «царства Божия» (читай Петрова) на земле. Небрежение законами (сплошь и рядом писанных в угоду сиюминутным требованиям момента), исполнение их без должного рвения, в глазах Петра, давно уже обожествившего свою волю, было святотатством гораздо худшим, чем глумление над церковью, которого он сам не чурался на протяжении всего своего царствования. Помимо его Всепьянейшего собора, который являлся открытой карикатурой на церковь, он вмешивался и в ход Богослужений (введение неканонических праздников - см. гл. «Город-призрак») и не чурался править канонические труды святых отцов.
Вообще, истоки трагедии России ХХ века (3 революции, последовавшая за ними гражданская война, Сталинские репрессии, коллективизация) лежат, несомненно, в Петровской эпохе. В его чудовищных (другого слова просто не приходит на ум) прежде всего, духовных реформах, рука об руку идущих с глумлением надо всем, что было свято для русского народа до Петра. Так, например, Петр не рассматривал больше хождение в церковь, как индивидуальное дело всякого верующего, он обязал Указом от 8.02.1716 года всех своих подданных  ходить в церковь поголовно: «Великий государь указал: послать  во все епархии к архиреям, и в губернии губернаторам указы – велеть в городах и в уездах всякого чина мужескаи женска пола людям объявить, чтоб они у отцов своих духовных исповедовались повсягодно. А ежели кто в год не исповедуется, и на таких людей отцам духовным и прихотским священникам подавать в городах архиреям и духовным дел судьям, а в уездах – старостам поповским именныя росписи, а им те росписи отсылать к губернаторам, и в уездах ландратам, а им, губернаторам и ландратам, на тех людей класть штрафы, против дохода с него втрое, а потом им ту исповедь исполнить же». Эта противная скрупулезная регламентация духовной жизни своих подданных, обязывающая верующего под страхом штрафа, а не по зову души, исповедоваться, свидетельствует о том, что Петр видел свою «государственно-бюрократическую» религию выше традиционной, Православной, которую поставил на служение первой. Собственно, эти указы позволяют много сказать об их авторе. Мы можем судить о нем, как о человеке, вообще, не знакомым с подлинной верой, и считающим для себя возможным править духовный закон. Петру при его абсолютной духовной неразвитости (о чем писали почти все его современники, кто соприкасался с ним) были вообще непонятны отношения человека с Богом через существовавшие до него многовековые церковные порядки. Человеку естественно стремление сделать для себя непонятные вещи понятней. Вот Петр и упрощал для себя жизнь церкви, делал ее более адекватной своему восприятию, внося в нее нововведения, позаимствованные из столь близкого ему воинского устава, не имеющего в действительности ничего общего с реальной верой. Конечно, можно сказать, что и в монастырях есть свой Устав, но его исполнение покоится, прежде всего, на основах внутренней, духовной, а не палочной, дисциплины.
Хождение в церковь перестало быть для Петровского подданного делом его совести, но превратилась в гражданскую обязанность. Всем предписывалось, чтобы:  «в господские праздники, и в воскресные дни ходили в церковь божию к вечерни, к утрени, а паче к святой литургии … и по все б годы исповедовались, и то надзирать в приходах самим священникам и прикащикам, и старостам, где случатся, и кто будет исповедаться и не исповедаться – тому всему иметь книги погодно и присылать их по епархиям в духовные приказы и кто по тем книгам явится без исповеди, и с таких – править тех приходов священникам штрафы».
Но самым кощунственным вмешательством в дела церкви был указ от 17.05.1722 года об обязательном разглашении священником тайны исповеди, коль скоро этого требуют государственные интересы. Вмешательство государства в одно из важнейших священных таинств церкви показывает, насколько сектантский подход к жизни был у Петра, исповедующего религию государственности взамен Христианской религии. Согласно этому указу священник, «если кто при исповеди объявит духовному отцу своему некое несделанное, но еще к делу намеренное от него воровство, наипаче же измену, или бунт на государя, или на государство, и на фамилию его величества, а объявив толико намеряемое зло, покажет себе, что не раскаевается, но ставит себе в истину, и намерения своего не отлагает… то должен духовник не токмо его за прямо исповеданные грехи прощения и разрешения не сподобить (не есть бо исповедь правильная, аще кто не всех беззаконий своих кается), но и донести вскоре о нем, где надлежит, следуя состоявшемуся апреля 28 числа нынешнего 1722 года именному Его императорского величества указу, каков о таких злодеях печатныи листы публикован, по которому и за слова до высокой Его императорского величества чести касающияся и государству вредительныя, таковых злодеев в самой скорости имая, в определенный места приводить повелено». Словом, отныне в России священник должен был руководствоваться не Словом Божьим, но последними указами власти, которые для него были много важнее. Власть превращала священников, испокон веку считавшимися на Руси исповедниками и молитвенниками за свой народ, в банальных доносчиков, которые обязаны, узнав об измене, ехать «указанное место» и «тамо уже, где о таких злодействах следование бывает, все об оном злом намерении слышенное объявлять именно, без всякого прикрывательства и сомнения». Далее, согласно указу, «ежели кто из священников сего не исполнит и о вышеозначенном услышав, вскоре не объявит, тот без всякого милосердия, яко противник и таковым злодеям согласник паче же государственных вредов прикрыватель, по лишении сана и имения, будет лишен и живота». Т.е. тот, кто желал следовать церковным канонам, а не указам власти, Петр, как еретиков своей бюрократической религии, обещал карать смертной казнью. В принципе, старообрядцы, подвергшиеся при Петре невиданным гонениям (см. гл. «Город-призрак»), и называвшие жизнерадостного царя антихристом, были не так уж далеки от истины.
Каждый  священник на Евангелии приносил обязательную, вполне богоборческую клятву-присягу об исполнении им обязанностей сексота: «Когда же к службе и пользе Его императорского величества какое тайное дело, или какое б оное ни было, которое приказано мне будет тайно содержать, и то содержать в совершенной тайне и никому не объявлять, кому о том ведать не надлежит и не будет повелено объявлять». Т.е. присяга, содержащая в себе вполне антихристианское содержание, приносилась именно на Евангелии. Петр перешагивал через что угодно, идя к своей мифической цели – «всеобщему благу» и готов был ради этого перешагнуть не только через традиции старины, но и через веру отцов. Перед нами вырисовывается портрет человека, одержимого маниакальной несбыточной идеей построения «регулярного» государства (исторического предшественника социалистического общества распределения), ради которой он насилует страну и народ, глумясь над всем ее жизненным укладом и духовными святынями. Но эфемерное «благо» для своих подданных, которое он насаждал через дыбы и виселицы, было на самом деле не желанием добра людям, живущим под его властью, но заоблачная гордыня, возведенная в абсолют самомнением и властолюбием государя,  позволявшая оценивать ему свои поспешные и непродуманные действия, как единственно правильные.
 Конечно же, кризис в России начала ХХ века был, прежде всего, как и все, вообще, российские беды - духовный кризис. Недаром иностранцы называли Царскую империю «колоссом на глиняных ногах». При этом, под колоссом подразумевалась Россия с ее необозримыми просторами и богатствами, а под глиняными ногами – ее государственное устройство, затхлый, удушливый моральный климат, который породили военно-бюрократическим порядки, вся система общественных отношений, вызванных к жизни реформами Петра, на которые он, словно на костыли, поставил Россию, и на которых она вынуждена была шагать все 200 лет существования его Империи, пока эти подпорки, наконец, не рассыпались вместе с Самодержавием в прах. Впрочем, в советскую эпоху они чудесным образом возродились под новыми названиями, а бюрократический клан чиновников стал даже многочисленнее, сплотившись в монолит, который не под силу реформировать никому.
* * *
В принципе, Петр в борьбе с Церковью во многом повторил западный путь. Реформируя церковь, он сам того не желая, а, скорее всего, и не думая, призывал революцию. Ведь сами идеи революции, столь захватившие на рубеже XIX-XX веков российскую интеллигенцию, пришли в Россию с Запада, где борьба за власть во многом была борьбой с властью духовной, ибо Католическая Церковь была, да и сейчас является реальной политической силой. Поэтому всякая борьба за власть на Западе была неизбежной борьбой с церковью. Русская церковь, в отличие от католической, политической властью не обладала. У нее не было ни армии, как у Папы Римского, ни законодательных органов, занимающихся сбором денежных средств в церковную казну. Тем не менее, в России с ней боролись не менее ретиво, чем на Западе. Петр I, положивший начало этой борьбе, породил через 100 лет целую волну русской интеллигенции, восторженно приветствовавшую Французскую революцию и взахлеб читавшую революционных мыслителей XIX в. – Адама Смитта, Роберта Оуэна, Пьера Жозефа Прудона. Она настойчиво выступала против Самодержавия, а заодно, как поневоле слитой с ним в одно целое, - и Православной церкви. Дождавшись 1917-го, интеллигенция смогла, наконец, получить то, что столь долго призывала, - революцию: половина из нее была выслана, половина расстреляна. Но проблема была, конечно, не только в отошедшей от церкви интеллигенции. Со стороны церкви тоже было не все благополучно. За 200 лет, прошедших после реформ Петра, - по сути, борца с церковью и монастырями, - пока церковь немствовала и лишь повторяла то, что разрешал ей говорить священный синод, в России скопилось огромное количество духовных проблем. Это и поголовное пьянство, и общее падение нравов, которые светская власть была просто не в состоянии решать, действуя лишь нерелигиозными, репрессивными методами. А церковь, разбитая параличом государственного протекционизма, тоже не могла предпринимать решительных шагов по борьбе с общественными язвами, не получая санкций от государства, которое подошло к 300-летию дома Романовых, будучи дезориентировано относительно путей развития России, пребывая как бы во сне. Церковь, лишенная самостоятельности, а с ней - публичного голоса, молчала по всем животрепещущим вопросам тогдашней современности, вернее, говорила то, что позволял говорить Священный Синод, возглавляемый обер-прокурором, с предварительного одобрения царской власти. К середине XIX века в России появляется т.н. рабочий вопрос, церковь публично не говорит по его вопросу ничего, отличного от официальной реакции властей. Возникают революционные кружки, церковь молчит и по этому поводу. Это и естественно - официальным властям говорить об этом запрещалось, а собственного голоса, не зависимого от воли Самодержавия, у церкви не было. Это давало широчайшую почву для революционной (для русского сознания часто становившегося религиозной) агитацией против Православной церкви, как пособнице самодержавия. Ибо духовный вакуум нужно было чем-то заполнять. Слова Божия не было, ибо оно было замутнено самодержавной идеологией, его заменили слова всевозможных мыслителей - от К.Маркса до М.Бакунина и В.Ленина. То, что недоумения от реалий тогдашнего дня все накапливались, сомневаться не приходится. И, в отсутствие слова пастыря, страждущим душам на смену приходило слово агитатора.
200 лет пребывания Русской церкви под государственной опекой не могли пройти для нее бесследно. Двухвековая традиция подавления в церковных иерархах всякой инициативы и инакомыслия, отличного от державной идеологии, наложило на ее верхушку некую пассивность позиции и отсутствие дерзания пред Богом в делах веры, коль скоро все духовные дела вершатся с позволения монаршей власти. Церковь за синодальный период истории настолько срослась с государственным аппаратом, что не могла без опоры на него существовать и при советской власти. И хотя церковь официально была отделена от государства, многие будущие священники не могли принять сан без вербовки на Лубянке. И если при Петре Священники официально становились сексотами и приносили в том публичную клятву, то при Сталине они становились доносителями негласно, продолжая начатую Петром традицию.
Символично, что вместе с крахом самодержавия, 200 лет затыкавшего Православию рот, и конец которого погрузил страну во мрак и хаос, церковь обрела вновь Патриарха. Но было слишком поздно. События гражданской жизни страны не могли не отразиться на жизни религиозной. В 1920 году в церкви произошел раскол, последствия которого не преодолены по сей день. Конечно, все началось с реформ Петра, предпринявшего реформу церкви, ослабленной Никоновским расколом. Именно к Петру стягиваются все нити сегодняшних проблем. Речь идет, конечно, о его духовном регламенте, в котором содержится столь милая сердцу Петра скрупулезная регламентация (как в любимом военном уставе) каждого шага служителей церкви. Духовный регламент служил единственной цели - упрочению абсолютизма, позволяющего действовать монарху во благо, как Петр это понимал, народа, ни с кем не советуясь. Вообще, благо - слово перевертыш. Как часто, вкладывая в него свой смысл, мы способствуем этим неисчислимым горестям наших близких!
Духовный регламент упразднял институт Патриаршества и возводил над церковью синод. Началось все с того, что в 1700-м году патриарха выбирать не стали, а 16.12.1700 года вместо него назначили «местоблюстителя» патриаршего престола митрополита Рязанского и Муромского Стефана Яворского. Был восстановлен ранее закрытый Монастырский приказ, во главе которого был поставлен боярин Мусин-Пушкин. Старый - новый приказ от лица государства стал контролировать земельное и финансовое имущество церкви. Петру нужна была церковь, управляемая, по аналогии с создаваемыми им бюрократическими учреждениями, коллегиально, полностью подчиняясь светской власти. Было необходимо как-то обосновать этот переход. Идеологом его стал много потрафифший Петру в церковных делах, архиепископ Псковский Феофан Прокопович. Он преподносил вполне еретическое переустройство Петром церкви на коллегиальных началах, вместо Патриаршего правления, как богоугодное и единственно возможное в сложившихся условиях в России дело: «Между многими, по долгу богоданными нам власти попеченьями о исправлении народа нашего и прочих подданных нам государств, посмотря и на духовный чин и видя в нем много нестроения и великую в делах его скудость, несуетный на совести нашей возымели мы страх; да мне явимся неблагодарны вышнему, аще толикая от него получив благоспешества во исправление как воинского, так и гражданского чина, пренебрежем исправление и чина духовного. И когда нелицемерный он судия, вопросит от нас ответа о толиком нам от него врученном представлении да не будем безответни». Более бессмысленного документа трудно себе вообразить, ибо здесь в одну кучу свалены и реформы военные, и гражданские, и духовные. Неужели авторы и впрямь думали, что наведением казарменных порядков в церкви они исправят в духовном чине «много нестроения и великую в делах его скудость»? Да неужели возможно одними и теми же методами реформировать и армию, и гражданство, и церковь? По-русски это называется, стричь всех под одну гребенку. Власть Патриарха, пользующегося духовным авторитетом в народе, могла бы стать последним серьезным препятствием в Петровских делишках. Именно поэтому Петр ратовал за новые коллегиальные формы управления церковной жизнью. Вот что говорится в «духовном регламенте» в пользу коллективного управления: «от соборного правления не опасатися отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единаго собственнаго правителя духовнаго. Ибо простой народ не ведает, како разнствует власть духовная от самодержавной, но великою высочайшего пастыря честию и славою удивляемый, помышляет, что таковый правитель есть то второй государь, самодержцу равносильный, или и больши его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство, и ее сам собою народ народ тако умствовати обыкл. Что же егда еще и плевельныя властолюбивых духовных разговоры приложатся, сухому хврастию огнь подложат? Тако простые сердца мнением сим развращаются, что не так на самодержца своего, яко на верховного пастыря, в коем-либо деле смотрят. И когда услышится некая  между оныя распря, вси духовному паче, нежели мирскому правителю, аще и слепо и пребезумно согласуют, и за него поборствовати и бунтоватися дерзают…».  Почему бы не применить эти доводы к единоличной власти царя, снедаемого страстями много больше Патриарха, лица духовного? Аргументом в пользу коллегиальности управления церковью служит гипотетическая возможность бунта со стороны Патриарха против верховной власти царя. А раз он может затеять (не затеял, но может!), его нужно срочно лишить единоличной власти над церковью с элементами независимости от Самодержавия. Логика такая же, как если бы мы записали всех, у кого есть дома столовые ножи в потенциальные убийцы. Раз есть нож, значит, может убить, а раз еще не убил, значит, еще не успел, значит, непременно убьет в будущем! И чтобы никто не совершил преступления, мы должны срочно все ножи у всех отобрать. Здесь уместно вспомнить знаменитое высказывание Конфуция: «Трудно искать черную кошку в темной комнате, тем более, если ее там нет». Аргументы авторов духовного регламента уподобим, перефразируя Клайва С. Льюиса, таким рассуждениям: «Если черная кошка находится в темной комнате, кажется, что ее там нет. Мы смотрим в темную комнату, и не видим ее. Значит, черная кошка находится в комнате». Такие рассуждения нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, но повторим, они много говорят о самих авторах духовного регламента, никогда не живших духовной жизнью, и, следовательно, как видно из регламента, не имеющих о ней ни малейшего представления.
   Новым коллегиальным органом церковного управления стал священный Синод. Все его строение было уныло предсказуемо по аналогии с созданными Петром коллегиями и реформированным сенатом. Возглавлял его Обер-прокурор, которому подчинялись церковные фискалы, по назначению и обязанностям ни чем не отличающиеся от гражданских фискалов (см. гл.) (за исключением сферы их деятельности), следящих за исполнением царских указов, могущих настрочить  донос на любого, кто попадал в их поле зрения. Чтобы фискалов духовных не путали с гражданскими, их назвали на каталический лад инквизиторами. Следующая ступень в иерархии фискалов были провинциал - инквизиторы, а за ними - протоинквизиторы. Во вполне предсказуемой инструкции обер-прокурору Священного Синода были все те же пункты, что и у обер-прокурора Сената и у прокуроров всех созданных Петром коллегий: «Смотреть (непременно – С.С.) накрепко, дабы Синод свою должность хранил и во всех делах, который к синодскому разсмотрению и решению подлежат, истинно, ревностно и порядочно, без потеряния времени, по регламентам и указам отправлял… дабы Синод в своем звании праведно и нелицемерно поступал». Словом, ничего нового: работу вновь созданных коллегий определял генеральный регламент, за основу которого был взят воинский устав, а для духовного регламента за основу был взят генеральный регламент. Легко прослеживается здесь прямое влияние воинского устава на духовную жизнь церкви. Словом, солдафонство Петра, опираясь на которое он реформировал духовный чин, устраняя «нестроения и великую в делах его скудость», не могло принести церкви ничего хорошего. Уподобляя Синод работе госучреждений, Петр, как глава государства, стал, естественно, и во главе Церкви. Работа духовных инквизиторов, повторим, ничем не отличалась от работы гражданских фискалов, кроме специфического круга вопросов, которыми каждый из них занимался. Эти реформы, поставившие во главе церкви светских правителей, которые, учитывая царящие в XVIII веке при дворе свободные нравы, по моральным качествам, а часто и вовсе не имея начатков веры (какими были, например, супруги Петр III и его жена, будущая Екатерина II), ну никак не могли возглавлять духовную организацию. Словом, стараниями Петра духовная жизнь России оказалась в руках случая, ибо весь XVIII женский век ею руководили люди случайные, никогда не отличавшиеся благочестием. Всю духовную реформу можно было бы назвать клоунской, если бы не самые печальные последствия, которые она имела для России. 
Итак, духовный регламент был составлен Петром вместе с его главным идеологом Феофаном Прокоповичем  и разослан 87-и иерархам Русской церкви для утверждения. Все они подписали этот вполне еретический документ, ставящий над церковью христовой не Бога, но царя - светское лицо, т.е. человека, мучимого, быть может, как никто другой, демонами тщеславия и жажды власти, влекущими за собой целый букет пороков, который он, ничтоже сумняшеся, навязывал своим подданным путем указов, повелений и распоряжений, во многом определяющих внутренний уклад жизни страны на многие десятилетия.
Очевидно, к началу XVIII века в какой-то момент русская церковь утратила дерзание перечить светской власти, в отличие от церкви первых веков христианства. Это, впрочем, нисколько не умоляет подвиги отдельных страстотерпцев, которых знала история русского Православия (такого, как митрополита Филиппа II, не давшего Иоанну Грозному благословения и задушенному впоследствии в Отроч Успенском монастыре Малютой Скуратовым).
В свете трех столетий, прошедших с начала реформ Петра, вряд ли правомочно говорить о Петре, как о созидателе, но скорее, как о разрушителе русского государства. Потому что то, что он создал, - уродливый бюрократическо-военный порядок, несовместимый ни с какими подлинными реалиями жизни, - сомнительно, а то, что разрушено было все, что создавалось Россией на протяжении многих веков, - несомненно. Петр «прорубил окно в Европу», и ради этого окна перевернул в Российском доме все вверх дном, ведя себя в нем во время своего правления, как слон в посудной лавке.

* * *

2.3. Петр определил всем подданным своего бескрайнего государства служить. Служить и служить, бессрочно и всем без исключения, до конца дней своих от юнкера коллегии до канцлера. В этом он видел воплощение своей государственной мечты. Он как бы говорил своим подданным: «Поскольку все опасности для отечества миновали, и настает, наконец, благодаря правильно организованному порядку, спокойствие и процветание в стране, нужно вам больше трудиться, чтобы еще упрочить всеобщее благоденствие». Благодаря этому исчезала, по мнению властей, сама почва для беспорядков и внутренних нестроений, доставшихся по наследству от прошлых темных времен, вследствие их «неправильного» государственного устройства. Поэтому самый духовный подвиг рассматривался государством, как бунт, и сам институт монашества, как отмирающий, вследствие наступающего, благодаря мудрой политике властей, царства Божия на земле. Не правда ли, подобные воззрения очень напоминают взгляды коммунистов, взрывавших церкви, вследствие, как они считали, их вредоносности, заключающейся в препятствовании насаждения победившего в «отдельно взятой» стране Марксизма-Ленинизма.
Петр видел Россию неким муравейником, где каждый подданный, соответствующим образом организованный своим правителем, вносит свой посильный (максимально посильный) вклад в общую храмину государственного устройства, где нет моров и гладов, где полиция, заменившая церковь, следит за чистотой нравов. Церковь же, обретя новое содержание на основе своего коллегиального управления, которое оберегает ее от конфликтов и неправедных решений, тоже несет свой в клад в строительство, уча народ относиться к указам Самодержавия, как к Божьему волеизъявлению.  Петра не интересовало, что данная картина жизни не имела и не могла иметь ничего общего с реальным положением вещей в России. Хотя бы потому, что царь не Бог и не может установить на земле Божественный миропорядок. Он не желал сознавать того, что царь  не может диктовать свою волю Создателю, а люди не муравьи. Он хотел, чтобы то, что возжелал он, возжелали бы и его подданные, а несогласных ожидали розги, дыба и виселица.
Бюрократическая революция, затеянная Петром - Министерства и Коллегии, пришедшие на смену прежним Приказам, - отвечали тайным чаяньям Петра: создать «регулярное» общество. Как и всякая революция - бурная и опьяненная самой собой вначале, - реформа госаппарата сменилась болотом администрирования в последующие десятилетия и столетия, где в бюрократической трясине вязло всякое новшество и какие бы то ни было живые начинания. Примером действия бюрократических порядков в России может служить история распространения у нас картошки.
 В 1765 году при Екатерине II российское правительство официально признало полезность выращивания картофеля, издало специальный указ и выпустило «Наставление о разведении и употреблении земляных яблоков». В том же 1765 г. российское правительство выпустило «Наставление о разведении земляных яблок, называемых потетес»,— краткую инструкцию по картофелеводству. В нем говорилось:  "По толь великой пользе сих яблок и что они при разводе весьма мало труда требуют, а оный непомерно награждают и не токмо людям к приятной и здоровой пище, но и к корму всякой домашней животине служат, должно их почесть за лучший в домостройстве овощ и к разводу его приложить всемерное старание, особливо для того, что оному большого неурожая не бывает и тем в недостатке и дороговизне прочего хлеба великую замену делать может».
  Это издание в количестве 10 000 экз. было разослано бесплатно всем губернаторам, а заканчивалось оно словами о великой пользе этих яблок и что «они при разводе мало труда требуют, что должно их почесть за лучший в домостройстве овощ, который хлебу великую замену делать может». Контроль за исполнением этого мероприятия осуществляли местные губернаторы. Но затея провалилась - народ упорно не желал поддерживать нововведение. Уже в 1764-1776 г.г. картофель в небольшом количестве возделывали на огородах Петербурга, Новгорода, под Ригой и в других местах. Однако, и через 100 лет, в 40-х годах XIX века картошка еще не получила широкого распространения на территории России, а вместо этого  имели место крестьянские волнения против властей, получивших название «картофельные бунты». Про это можно более подробно прочитать у А.Герцена в «Былом и думах» (Часть II, гл. XV): «Русские крестьяне неохотно сажали картофель, как некогда крестьяне всей Европы, как будто инстинкт говорил народу, что это дрянная пища,  не  дающая ни сил, ни здоровья. Впрочем, у порядочных помещиков и  во  многих  казенных деревнях "земляные яблоки" саживались гораздо прежде картофельного  террора. Но русскому правительству то-то и противно, что  делается  само  собою.  Все надобно, чтоб делалось из-под палки, по флигельману, по темпам.
  Крестьяне Казанской и долею Вятской губернии засеяли  картофелем  поля. Когда картофель был собран, министерству пришло в голову завести по волостям центральные ямы. Ямы утверждены, ямы предписаны, ямы копаются,  и  в  начале зимы мужики скрепя сердце повезли картофель  в  центральные  ямы.  Но  когда следующей  весной  их  хотели  заставить  сажать  мерзлый   картофель,   они отказались. Действительно, не могло быть оскорбления более  дерзкого  труду, как приказ делать явным образом нелепость. Это возражение было  представлено как бунт. Министр Киселев прислал из Петербурга чиновника; он, человек умный и практический, взял в первой волости по рублю с души и  позволил  не  сеять картофельные выморозки.
Чиновник повторил это во второй и в третьей. Но в четвертой голова  ему сказал наотрез, что он картофель сажать не будет, ни денег ему не даст. "Ты, - говорил он ему, - освободил таких-то и таких-то; ясное  дело,  что  и  нас должен освободить". Чиновник хотел  дело  кончить  угрозами  и  розгами,  но мужики схватились за колья, полицейскую команду прогнали; военный губернатор послал казаков. Соседние волости вступились за своих.
Довольно сказать,  что  дело  дошло  до  пушечной  картечи  и  ружейных выстрелов. Мужики оставили домы, рассыпались по лесам; казаки их выгоняли из чащи, как диких зверей; тут  их  хватали,  ковали  в  цепи  и  отправляли  в военно-судную комиссию в Козьмодемьянск.
По странной случайности старый майор  внутренней  стражи  был  честный, простой человек; он добродушно сказал, что всему виною чиновник,  присланный из Петербурга. На него все опрокинулись, его голос подавили, заглушили,  его запугали и даже застыдили тем, что он хочет "погубить  невинного  человека".
  Ну, и следствие  пошло  обычным  русским  чередом:  мужиков  секли  при допросах, секли в наказание, секли для примера, секли из денег и целую толпу сослали в Сибирь.
Замечательно, что Киселев проезжал по Крзьмодемьянску  во  время  суда. Можно было бы, кажется, завернуть в военную  комиссию  или  позвать  к  себе майора.
Он этого не сделал!
...Знаменитый Тюрго, видя ненависть  французов  к  картофелю,  разослал всем откупщикам, поставщикам и другим подвластным лицам картофель на  посев, строго запретив давать крестьянам. С тем вместе он сообщил  им  тайно,  чтоб они не препятствовали крестьянам красть на посев картофель. В несколько  лет часть Франции обсеялась картофелем
Tout bien pris, ведь это лучше картечи, Павел Дмитриевич?».
Описанные Герценом события наглядно показывают, что навязанный Петром бюрократический порядок в России был настолько противоположен реальным нуждам, что традиционно даже полезное для народа начинание, исходящее от властей, принималось им в штыки.
* * *
С легкой руки Петра на Российской почве был насажен экзотический цветок, именуемый западной бюрократией, который, будучи привит на российскую почву, впитав всю ее специфичность и своеобразие, всюду пустил свои ядовитые бутоны. Конечно, бюрократия была во всех странах Западной Европы того времени, она была необходима для управления государством, но таких чудовищных плодов, которые она дала в России, не было больше нигде. Этому способствовали особые условия жизни, где чиновник находится не в правовом поле закона, но в области внутриведомственных положений и инструкций, зачастую имеющих прямо противоположное толкование одних и тех же вопросов. Сам запуск маховика бюрократической машины стал подобен взрыву, вызвавшему к жизни хлынувшие, как из рога изобилия, указы, уложения, инструкции, директивы и т.д.
Взглянем еще на одни цифры, приводимые Е. Анисимовым в его книге «Петр Великий личность и реформы» (Часть II, гл. «Осуществление государственной мечты»): Анализируя данные за 1723 год по коммерц-коллегии, в которую поступило за тот год 2725  входящих документов и вышло 1702 исходящих.  Всего около 4500. Одновременно численность той коллегии составляла всего 32 человека. В других петровских коллегиях служащих было значительно больше: в Камер-коллегии – 228 человек, в Военной – 353 и т.д. Если поставить в прямую зависимость число служащих и количество обрабатываемых ими бумаг, - ставит арифметическую задачу историк, - то получится, что общее число служащих всех коллегий (1412 человек) должны были обрабатывать не менее 200 тысяч документов в год, и за первую «пятилетку» Петровских реформ, соответственно, – около 1-го миллиона, что было совсем немало, при тогдашнем населении России всего в 12 миллионов человек.
Настоящий размах бюрократии начался уже после смерти Петра, и сколько не пытались сократить число чиновников, ничего не получалось. Николай I через 100 лет после старта бюрократического марафона в России говорил: «В России правлю не я, а столоначальники».  О численности чиновников в середине XIX века (с 1847 по 1857 год) существуют точные данные, сохранившиеся в фонде Инспекторского департамента гражданского ведомства. В 1847 году число чиновников составляло 61 548 человек. К I классу принадлежал 1 человек, ко II — 40, к III — 166, к IV — 484, к V — 1100, к VI — 1621, к VII — 2588, к VIII — 4671 и к IX—XIV — 50 877 человек.
 Важным этапом на пути совершенствования законодательства об ответственности за взяточничество и лихоимство было издание Свода Законов (1832, 1842, 1857 г.г.), в котором этим деяниям была посвящена глава 6 раздела 5 тома 15. Статья 336 содержала перечень видов лихоимства. Таковых было три:
1. Незаконные поборы под видом государственных податей;
2. Вымогательство вещами, деньгами или припасами;
3. Взятки с просителей по делам исполнительным и судебным.
Таким образом, Свод Законов трактовал взяточничество как составную часть лихоимства. Под взятками здесь понимались всякого рода подарки, которые делались чиновникам для ослабления силы закона. Проблема, звучащая и сегодня как никогда актуально. При назначении наказания лицам, уличенным в лихоимстве, применялись три основных правила:
1. Не смотреть ни на чины и достоинства, ни на прежние заслуги;
2. Если обвиняемый докажет, что взятки были приняты на его имя без его ведома, то наказывать того, кто принял взятку;
3. Учитывать степень преступления и происшедшие от того последствия.
Но, не смотря на всю строгость принимаемых законов борьбы с лихоимством, класс бюрократии процветал и множился. Апофеозом ее расцвета можно считать уже коммунистические времена, Брежневскую эпоху (см. гл. «Религия бюрократии»).
Петр в мечтах видел идеально отлаженную бюрократическую машину, которая, получая на входе документы, сама решала бы все вопросы, давая на выходе все нужные справки, решения и постановления уже без участия Самодержца. Секрет «правильности» ее механизма принятия решений Петр видел в строгости исполнения требований регламента (приравненного им для чиновников к воинскому уставу - см. гл. «Религия бюрократии»), четкости прописанных в нем обязанностей чиновников и составленных для них должностных инструкций. Такой фактор, как меркантильный интерес чиновника, который заинтересован не в исходе дела, от решения которого ему ни горячо, ни холодно, но в личной выгоде, Петр, как видим, вовсе не учитывал. Конечно, это могло бы работать, если бы на месте чиновников сидели бы не живые люди, но автоматы, но, к сожалению, эта мечта и сегодня остается несбыточной. И какие бы карательные санкции и при Петре, и после него, ни придумывало правительство, мздоимство и связанное с ним нарушение бюрократического порядка процветало.
Секрет живучести коррупции в том, что соблюдение бюрократических процедур, не будучи обличено в юридическую форму закона, оставалось и остается в России по сей день в личном ведении того или иного чиновника, и тут ему - неограниченные возможности для заработка. Надо признать, что Петровский замысел создания идеальной государственной машины потерпел фиаско. Российские реалии оказались сильнее воли даже самого Петра. Его идея четко отлаженного государственного механизма трансформировалась в монстра бюрократии, направленного не на решение государственных задач, но на укрепление и расширение себя самого, неуправляемого, пожирающего огромные ресурсы страны, и главное в обозримом прошлом и будущем – неискоренимого. Увенчанный лаврами победителя воин Петр, по сути, к концу своей жизни стал заложником созданного им же самим бюрократического устройства.
Идея создания идеальной бюрократической машины так и осталась «несбывшейся государственной мечтой». Свидетельством тому служит анализ документов, подписанных Петром с 1713 по 1725 год (см. гл. «Религия бюрократии»). Петр писал 17 апреля 1722 года в Сенат, что его личному рассмотрению должны присылаться только дела при неясном относительно них толковании со стороны законодательства: «… буде же в тех регламентах что покажется темно или такое дело, что на оное ясного решения не положено, такие дела не вершить, ниже определять, но приносить выписки о том, где повинны Сенат собрать все коллегии и о оном мыслить и толковать под присягою. Однакож не определять, но положа на пример свое мнение, , объявлять нам… И когда определим и подпишем, тогда оное напечатать и приложить к регламентам, и потом в действо по оному производить». Но так по декларируемому самим же Петром порядку никогда не было. Анализ подготовленных к печати комиссией по изданию писем и бумаг Петра Великого убеждает нас в обратном. Всего с 1713 по 1725 годы Петр подготовил и отправил 7584 писем и указов. Если учесть, что коллегии, образовавшие столь вожделенный Петром самостоятельный госмеханизм, появились в 1719 году, то можно разделить эти годы на 2 периода с 1713 по 1718 (т.е. до создания коллегий) и с 1719 по 1725 годы (т.е. после).
Итак, с 1713 по 1718 год он отправил 3877 писем и указов,  с 1719 по 1725-й – 3707, т.е. законодательная и деловая активность Самодержца после создания коллегий и реформы Сената, практически не изменилась. Т.е. создаваемый бюрократический механизм, который, по замыслу Петра, должен был самостоятельно принимать указы и решения по различным государственным вопросам, тем самым разгрузив от законотворчества его самого, продолжал оставаться придатком неугомонного царя, который все так же самостоятельно принимал решения, в нарушение им же утвержденной субординации. Мало того, Петр, увлеченный созданием новых порядков, отдавал приказания часто тем, кто оказывался рядом, а не тем, кому было положено по чину, и часто Сенат, вместо того, чтобы принимать решения самому, узнавал о решениях, принятых за него, позже, чем те, кому они были адресованы.
Словом, Петровская идея, что государственная машина сама будет быстро и, главное, эффективно решать все государственные вопросы, оказалась несбыточной. Его мечты, что государственный аппарат на входе будет «глотать» входящие документы, а на выходе - «выплевывать» уже законченные дела, содержащие в себе соломоновы решения всех вопросов, не сбылись. Петр тешил себя такой перспективой. Собственно, ради нее он и затеял всю свою административную реформу, но она оказалась неосуществимой: сам по себе государственный механизм - еще не панацея от всех бед. Бюрократический аппарат не самоцель, но средство управления страной. Сама ручка не напишет правильное решение вопроса, если ею не будет двигать рука думающего человека. Так же бюрократическая машина, не одушевленная человеческой мыслью, здравым смыслом и опытом, а главное, равенства перед законом и начальников, и подчиненных, сама не примет решения. Но как раз этого-то и желал Государь, одновременно лишая исполнителей, работающих в коллегиях, всякой самостоятельности и инициативы. Он попросту превращал людей в своего рода, винтики и шестеренки, крутящиеся в государственном механизме, перемалывающим между своими бюрократическими жерновами человеческие судьбы. Он наваливал на плечи русских людей эту непосильную ношу: бездушную административную машину, работающую исключительно на укрепление собственного положения, отражая в своих внутренних инструкциях жизненные нужды как в кривом зеркале – в перевернутом с ног на голову виде. Конкретные вопросы требуют конкретного решения отдельных людей, сознающих ответственность за их принятие. Но она-то как раз и размывалась, точнее, вовсе отсутствовала, прячась за круговой порукой бюрократической власти, когда каждый чиновник отвечает за свой этап прохождения дела, и никто не отвечает за конечный результат, когда на каждом этапе дело можно притормозить, «заморозить», ничем ни рискуя. В патриархальной России, в отсутствие юридического права, созданный Петром бюрократический (без изменения самодержавного  порядка) бум породил идеальную почву для должностных злоупотреблений, при полной безнаказанности мздоимца. Можно сказать, что Петр легкомысленно бросил спичку в кучу сухих листьев, запустив в рабской феодальной стране без малейших традиций права, с тысячелетним институтом холопства административную реформу. Таким образом, средневековые приказы более соответствовали феодальным тогдашним российским реалиям, имеющим шанс быстрее трансформироваться в более совершенные формы правления, нежели насажденные Петром по западному образцу министерства и коллегии, которые словно цементом сковали совершенно неготовую к их появлению русскую жизнь, лишив ее на сотни лет вперед возможности естественно развиваться и дышать. «Достойно примечания, что в первые годы после смерти Петра некоторые государственные деятели с тоской вспоминали “золотые времена” приказов и их знаменитая “московская волокита” представлялась простой, как огурец, по сравнению с чудищем бюрократии, рожденной петровскими государственными реформами», - пишет Е. Анисимов. И еще: «…в условиях России многим современникам петровских реформ казалось, что с введением коллегий и провинций, прокуроров и земских комиссаров начал действовать некий «вечный двигатель» бюрократии. Его сутью было не решение дел, а непрерывное движение бумаг. А изощренная бюрократичность и бездушие новорожденного монстра превосходили все, что раньше люди называли приказной «московской волокитой». Вся последующая история российской государственной власти показала: расчет Петра I на то, что недостатки старого аппарата будут сняты внедрением принципов камерализма, коллегиальности и военной дисциплины, оказались несостоятельны. Новая административная система не только восприняла все пороки старой, но и умножила их за счет бюрократизации».
В этом несоответствии ставимых Петром целей и применяемых при их достижении средств и таится главный корень российских бед. «Идеальная» государственная Петровская машина обернулась идеальным инкубатором для производства взяточничества, кумовства, воровства, ставших в самые короткие сроки повсеместными. Коль скоро, ряды бюрократов росли, вместе с ним росли и взяточники. Никакие законы о борьбе с взятками, в отсутствие исполнения других законов, т.е. в отсутствие, собственно, правового поля, не могут начать работать, коль скоро бал правят должностные инструкции и прочие неюридические, подзаконные акты, или, говоря современным языком, внутриведомственные  понятия.
Механизм, машина, даже современный сверхсовершенный компьютерный центр не в состоянии заменить человеческого решения, а в условиях средневековой системы власти, в которой действовал Петр, когда за все решения в стране ответственен 1 человек – Самодержец, принятие самостоятельных решений кем-то, кроме него, было попросту невозможно. Петр хотел осуществить невозможное: чтобы рабы, находящиеся под железной пятой Самодержавия, вели бы себя, как свободные, предприимчивые, творческие личности, способные к свободному волеизъявлению. В этом и заключалась квадратура круга Петровского правления, неосуществимость ставимых им целей.
Вообще, власть «понятий», а не законов, в современной общественной жизни, когда страной, как и сотни лет назад, управляет несколько кланов, очень характерна и закономерна для России. Преемницей абсолютной власти Самодержавия явилась в XX веке компартия, точнее, единичные Генсекретари ЦК. А иначе и быть не могло, исходя из тысячелетнего менталитета русского народа, видящего во власти, как бы она не называлась, царя, помазанника Божьего на земле. Далее она отошла к «демократически» избранным президентам, слегка «распылившим» ее между наместниками - губернаторами в регионах, почувствовавшими себя феодалами в своих вотчинах. К ним еще добавились силовики и криминалитет, в ослаблении президентской власти, выдравшие себе контролирующие функции, и ведущие себя тоже как атаманы различных полков во времена казачьей вольницы, не признававших власти друг друга и лишь отчасти считающимися с державной (ныне - федеральной) властью.
Короче говоря, как ни поверни власть в России, как не раздери ее на сколь хочешь частей, она все равно остается абсолютной, будь властителем хоть президент, хоть сторож с винного завода - дядя Гриша! И тот, и другой на своем месте использует авторитаризм, потому как – менталитет: раз начальник, значит наместник царя, а царь - абсолют, вечный и неделимый, как его ни назови: хоть Генсек, хоть президент. Почему-то в глазах русских всякий властитель – Бог, а любой обличенный властью чиновник – наместник Бога на земле. Причем сами же представители власти так тоже считают, ведя себя с простыми смертными максимально отчужденно и высокомерно.
 От менталитета никуда не деться - рыба никогда не станет птицей, а гад - млекопитающим, как все твари созданы в соответствии со своим назначением на земле, так и у славян, и у европейцев свои роли в мировом процессе. Какие точно, нам неизвестно, но в отношении русских неоспоримо такое их свойство, как страдание и умение это страдание пересилить любовью, верой и надеждой на обновление. Возьмем на себя смелость провести параллель человеческой цивилизации с автомобилем: если Западная Европа, как локомотив ее технического и социального прогресса – это двигательная система, то Россия  - это система тормозная. Первая  и вторая системы устроены по разному, они по определению не могут работать одинаково. Конечно, автомобиль не сдвинется с места без педали газа, но и без тормозов он ехать не может. Тормоз необходим, когда автомобиль заносит на крутых поворотах. Так же и на крутых поворотах Истории Россия многократно спасала мир: ее просторы поглощали не единожды разных безумцев, мечтавших завоевать весь мир. В XIII  веке она сдержала натиск татаро-монгольских орд, не дав им перекинуться на Европу, она же в XIX и XX веках свернула шею Наполеону и Гитлеру. Этой защитной функции России нельзя отрицать, хотя Западные историки всячески стараются эту историческую роль России не замечать, но от этого положение вещей не меняется: Россия, будучи не похожей ни на какую другую страну, несет вместе с тем свое одной ей присущее назначение: спасать мир, когда человечеству грозит истребление. И делать это не на киноэкране, как в голливудских фильмах, где США очередной раз спасают мир (хотя именно Штаты больше других стран и обогатились на обоих мировых войнах, и они им пришлись как нельзя более кстати), но в реальной жизни. Конечно, работа педали газа принципиально отлично от работы тормоза, но они  одинаково важны для всей машины. Так и одновременное существование России и Запада, которое многим выгодно выставлять, как противостояние, на самом деле, жизненно важно для судеб мира.