От народа к человеку 1

I

Возвращение к русской классике неизбежно, как выздоровление, если нам суждено выжить…
Но что такое классика? Вечная дорога, размеченная указателями для слепых? Сияющие идолы, молча ожидающие очередные толпы мумификаторов? Или уже совсем поросшие лишайниками мардонги (см. В. Пелевин, «Синий фонарь»), тупо глядящие на мимо бредущих туристов?.. Для присноспящих «широких народных масс» и полуспящей интеллигентщины, по инерции представляющей их обществу, так оно и есть. Народное полусознание, это болото идолотворения, по-другому не живет. До него доходит слух, что жизнь должна иметь смысл и что с этим смыслом связаны некие вечные ценности, сейчас об этом даже телевизор говорит. Но что с этим делать? А ничего не надо делать, отвечает себе народное полусознание, ведь «с нами» всегда «тот, кто всё за нас решит»: «умный» дядя, у которого в руке наша совесть. Ведь мое дело, говорит себе массовое полусознание, это внешние заботы, пища, кров и вся материальность, а «высокое и святое» – с этим следует идти к наставникам, к «батюшкам». Раньше это были попы, потом замполиты, теперь опять попы, завтра опять будут замполиты и так далее. Памяти у народов нет, «историческая память» это роскошное изобретение интеллектуалов человечества, творящих свой параллельный мир. А народы перебиваются мифами, обломками старых и обрывками новых, поэтому их история, этот броуновский этногенез, не начинается и не кончается – она вечна, как пляска атомов в природе. Когда очередной миф, раздутый политиканами до безобразия, лопается, народ возвращается к старью, ибо покойное прошлое всегда кажется лучшим, чем полное трудностей настоящее. А народные образователи и попечители,  обращаясь к «национальному культурному» наследию, угодливо заворачивают его в это старье, любезное народному психическому нюху. Сегодня классика, к которой чаем возвращения, завертывается в ветошь под названием «российский церковно-монархический социум времен реформ Александра II», то есть в общественные одежды, некогда окутывавшие вершину золотого века русской литературы, те самые «одежды» человеческого духа, борясь с которыми классика и отстаивала  достоинство человека.   
Перечитывая в ХХI  веке знаменитую речь Достоевского 1880 года о Пушкине, напутственное нам слово величайшего русского прозаика о величайшем русском стихотворце, поневоле начинаешь запинаться, спотыкаться и биться коленками и пятками о кочки и колдобины ветхой дороги народопоклонства, где каждый второй шаг натыкается на грубый камень мифа о народе, торчащий с первобытных времен. Весь текст речи – сплошная апелляция к «народному духу», прикоснувшись к которому должен исправиться человек, и Пушкин – всего лишь повод для высказывания. Тут великий каторжник, выражаясь по-гоголевски, припрягает «умнейшего», то есть свободнейшего, «мужа России», заставляя его тащить общественную, точнее, этнически-общественную телегу. Это продолжение все того же, хотя и на более тонком – не на лошадино-смердяковско-ленинском – уровне вечного диалога между поэтом и чернью:

Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
(«Поэт и толпа», 1828)

Припрягать начали рано, с первых шагов классики, тот же Гоголь надорвался, припрягая самого себя. Как будто русским творцам (слава богу, не всем!) мало было свободы, на которую подымало их собственное творчество, и они, влекомые духом века, вместе с европейским романтизмом и революцией возрождавшего древнюю власть рода над человеком, искали, как услужить этому идолу. От парижских салонов до петербургских гостиных все, связанное с «народом», витало в воздухе, бессознательно готовясь к грядущему в исходе века «восстанию масс». На Западе это  революционизировало общество по-французски или национализировало его по-германски, у нас обе эти тенденции проявились как борьба сторонников модернизации  общества с охранителями традиций. И в Европе, и в России, и везде это была всемирная пляска вокруг идола Народ, маскировавшаяся под борьбу за освобождение человека. Именно поэтому столь страшным шоком разочарования стали для общественного гуманизма, принимавшего демократическое движение эпохи за чистую монету, события ХХ века. Миф Народ сработал на полную катушку, столкнув массы в мировой бойне с 1914 по 1945 годы; сам миф Народ в эту эпоху окончательно вышел на поверхность жизни и стал играть роль единой верховной мировой религии, а партийные идеологии – роль сект этой религии, разодравшихся между собой в «религиозных войнах». Неоязычество новейшей истории вошло в жизнь в форме гипервойны. Имена «Гитлер», «Сталин» и тому подобные были всего лишь иконами этой «сверхрелигии» Народ…   
И в советском младенчестве вместе со школьным воздухом мы постигали этот же миф, претворенный в державную идеологию. Его торжество венчалось на всех улицах красной империи лозунгом «Народ и Партия – едины!» Лозунг не лгал, как кому-то могло показаться накануне Перестройки и после нее – он отражал истину ленинского времени. Просто в конце восьмидесятых оно кончилось, и кончилось по-русски катастрофически. Прозорливый Ильич еще в двадцатых намеревался стать нашим Дэн Сяо Пином, но жизнь не дала ему этого шанса, как не дала того же через шестьдесят лет и Горбачеву. Русское время другое. Оно, как двуликий Янус, открывает вход и туда, и сюда. Сначала оно хочет революции, потом спохватывается и переходит к реакции. И то, и другое взывает к народу и опирается на миф о народе, в глубине которого иные политические противоположности, обнаруживая свою психологическую мнимость, относительность и нейтральность, легко преодолеваются лояльностью к ядру мифа. Об этом я писал еще двадцать лет назад в «Интелефобии», где говорил, что есть глубина, на которой Солженицын и Ленин обнимаются. Поэтому когда одна оболочка мифа политически устаревает, из мифического центра этнопсихологии без труда извлекается другая: например, лозунг «народ и партия едины» автоматически переходит в «народ и церковь едины». В глубине это произошло давно, если не сразу после падения «Партии». И если лозунг в новом виде не вывешивается ныне открыто-официально, то лишь потому, что церкви, имеющей тысячелетнюю интимную связь с народомифом, в отличие от выскочки «Партии», которая была лишь недолговечной квазицерковью, неприлично утверждать свою власть  подобным лозунгом. Ядро же мифа, способное фантастически легко перекрашивать фасад народной психики, из красной сотни мгновенно делать черную, это архаическая, идущая еще из древнекаменного века, вера в народ как источник всех сил и ценностей. Это настолько праязыческая основа, что перед ней бледнеют и все церковные притязания; желая выжить, современная церковь прислоняется к ней, а не наоборот. Я говорю не только о русских делах, отнюдь. Весь земной шар и поныне еще в руках этой веры людей в народ, которая есть продолжение веры в природу.