Перелом 6 - 16

В свой день рождения Лизка Ситникова принесла на работу бутылку самогона, пару сухарей и крошечный кусочек сальца, Василина - хвост редьки и три вареные картофелины - что еще могли собрать по этому случаю две вдовички летом тридцать первого года? В обед ушли на задворки телятника, к зарослям густых, пахучих бурьянов, сели кругом на истлевшей сухой и горячей соломе. Именинница расстелила фартук, подруги нарезали закуску, Наталья Пашистая бережно налила по первому разу. Лизавете пожелали здоровья, счастья. Марфа Семенюта высоко подняла жестяную кружку, весело крикнула: "Ну, жинко, шоб тебе самой первой трудодни оплотили!"

Пятеро трезвых баб сойдутся - слова вставить некуда, а уж подвыпивших... О многом вспомнили. Об одном - с улыбкой, о другом - с печалью: да разве так они раньше отмечали своих ангелов, своих хранителей и заступников, данных Богом каждому в соблюдение души и тела; а об ином - со страхом: Боже, что же это происходит в мире, с людьми, с селом, куда же еще хуже, страшнее, где же они, их святые покровители? Услышь бабы о жутких событиях, которые случаются где-то, - сочли бы их слухами, небылью. Но жуткое происходило и в своем селе, с близкими им людьми, вроде недавнего случая: две доярки ночью били стельную корову, пока та не "скинула". Мертворожденного теленка поделили, мясо унесли домой. Узнали, баб увезли, заперли в щучинский "клоповник", прокурор грозит сроком. А бабы-то - свои, детные, добрые - кто мог подумать! - а гляди до какого греха довел голод. Или другое событие, недавно всколыхнувшее село: вели через Гуляевку небольшую партию высланных. Милосердно брать к себе на постой уже никто не мог, даже милостыньку подать было нечем. На ночь заперли под замок в каменный сарай. В углу хранилась пара ведерок полусгнившей, травленой пшеницы. В партии городских ссыльных находилось несколько воров - ничего, кроме "фомки" да карт, в руках за всю жизнь не держали, понятия не имели о сыром зерне. Не выдержали, перевеяли в ладошках, наелись. Зерно разбухло в животах, порвало кишечники. Утром из сарая выволокли за ноги четыре трупа. Молодые ребята, им бы жить да жить. Зарыли на старом кладбище, за овечьими кошарами, где когда-то хоронили самоубийц да умерших в селе из тех, кто толпами брел через Гуляевку, спасаясь от холеры и голода двадцать первого года.

Взбулгачилось село нелепой смертью четырех парней, да вскоре и забыло, как забывало о вымерших за зиму нескольких чеченских семьях.

- Ну, будет, жинки, будет, - начальственно остановила разговор Марфа, наливая по второму разу. - Об том балакать - сердца не хватит. Давай, Лизонька, теперь за твоих дитяток выпьем. Нехай им в жизни больше матери посчастит! - Она высоко подняла кружку и, ободряя подруг, со строгой веселостью прикрикнула: - А ну, не журись, бабы! Не в том сила, что кобыла сива. Выживем, матери их черт!

Подражая мужикам, церемонно чокнулись, по-мужски морщась, отерли запястьями рты, потянулись к закуске. Воробьи стаями перелетали с крыши скотного двора на сухие кучи навоза, серым крупным градом осыпались в широколистные лопухи и тут же, как по команде, дружно и шумно взлетали вверх, на волю, стремительно уносились прочь. Через проулок, между осокорями и валом терновника, обрамлявшими зады огородов, виднелась открытая степь. Там еще больше света и простора. Звенят над ней жаворонки, торопливо снуют по пустым дорогам горлинки, серыми искрами, с сухим треском рассыпаются в травах кузнечики, в поднебесье царственно кружат ястребы, и тихими, густыми волнами медленно ходит, маслянисто лоснится под солнцем остистый ковыль.

На общий разговор Леся отзывалась печальным вздохом, понимающей улыбкой, редко вставляла свое замечание - и внимательно слушала: впервые она участвовала в дружеской бабьей беседе.

Когда осудили мужа, и она наконец-то во всей полноте поняла, что же именно произошло в ее жизни, то впала в состояние, близкое к тихому помешательству. Были дни, когда отец, который сразу после ареста Похмельного перешел жить к ней в мазанку, слова не мог от дочери добиться - отвечала неопределенными жестами, какими-то идиотскими ужимками. Пережитый позор, стыд, страх, чувство непростительной вины не только перед мужем, родными, но перед всяким, живущим в селе, довели ее до невменяемости. Осмысленно начинала прислушиваться, когда отец с житейской мудростью вытаскивал ее из душевного сумрака рассказами о том, как смешно и глупо он посватался к ее матери, как нищенски, но весело начинали они семейную жизнь, с какой нежностью и любовью мать ласкала, учила ее - словно предчувствовала свою раннюю смерть, ее сиротство. Вот только это слушая, она еще могла улыбнуться рассеянной, слабой улыбкой. Ей бы дать волю сердцу, облегчающим рыданиям, в которых женщины горько и больно избывают сердечную муку, но в том пугающем родных оцепенении, в котором пребывали ее душа и разум, она не могла разразиться ни долгими тихими слезами, ни бабьим истошным криком...

Весна прошла холодной и затяжной, хотя первые оттепели начались с середины марта. Апрель запомнился хмурым и сумрачным да тем, что был теплее, чем май с его солнцем, половодьями, но и с пронизывающими ледяными ветрами. Долго стоял сквозным и голым лес. Ребятишки, ходившие драть гнезда и цедить березовый сок, уверяли, что в глухих сосновых борах еще столько снегу, что хоть на санках катайся. Долго не зеленела рыжая степь, долго стояла сверкающими плесами вода на полях и в разлужьях, разлившись так широко, что сровнялась с озерной, затопила погреба и хаты на восточном куте села, и дети видели маленьких карасей в глубокой водомоине под мостом, невдалеке от церкви.

То ли время, то ли молодость, то ли гонтаревский характер, а скорее, все вместе взяли свое: с майских праздников Леся несколько ожила, осмелела, могла здраво ответить на вопрос. Однако прежней веселости, милой женственности, свойственной ей с девичества, уже не было. Крайняя подавленность сменилась безразличием, она сама чувствовала, что возвращается к жизни непомерно уставшей, равнодушной и к себе, и к другим, а осмелела настолько, что на грубость могла огрызнуться. Из всего, о чем она думала, ей было ясно одно: если другим людям изуродовали судьбы другие люди, то свою она загубила собственным безрассудством. Порой она с облегчением думала о тюремном сроке мужа. Нет его - и нет пытки видеть и слышать его. Еще неизвестно, что она сотворила бы над собой в те первые, страшные дни, останься он в селе.

Выйдя замуж, она сразу стала полноправной гражданкой, председательшей. Было чему завидовать. Оказавшись женой осужденного, вновь превратилась в "лишенку". Стало чему злорадствовать. Мужики, те еще куда ни шло, они почти не изменили своего безразлично-ровного отношения к ней, но вот бабы-гуляевки... Она долго недоумевала: как легко и быстро меняются люди. Недавно льстиво заискивали, в глаза заглядывали, из хаты не выгнать, нынче презрительно щурятся на ее несмелое "здрасте", мелочно мстят за свое подобострастие. "А что бы ты хотела? - устало спрашивала она себя. - Получай что нагуляла!" Ей казалось, что в селе только о ней и толкуют, а хотелось, чтобы ее имя забыли, перестали судачить, хотя бы не встречали неприятно-внимательными взглядами, когда она, иногда опаздывая, подбегала к правлению, где утром собирались бригады на развод.

Она попыталась быть справедливой: "Что же по нескольким дурам всех-то судить? Бабы они и есть бабы...". Но даже в близких людях чувствовала возникшую отчужденность. И те же мужики: в деловито-доброжелательных разговорах с ней все чаще стали проскальзывать похабно-веселые шутки, непристойные намеки - она и это воспринимала еще одним подтверждением низости и подлости того, что совершила, напоминанием о месте, которое теперь занимает в селе. И она стала платить тем же. Стала вызывать в себе ответное презрение к тем, в ком замечала оскорбительную насмешку, издевку над ней, кто в ханжеском благочестии при ее появлении поджимал гусиной гузкой губы. "У-у, голытьба бесштанная! Дуроплясы! Просвистали добро, профукали село, а туда же, святош корчат", - честила она их словами мужа, когда он бывал в ярости, а о бабах и того хуже: гуляевскне распустехи, еженощно сладострастно стонут под дебелыми мужьями - и еще смеют злоязычить над теми, кто годами не чует на себе мужской руки... Неожиданно подобные мысли стали возвращать ей силы. Злость укрепляла. Злоба на людей придавала уверенности, презрение сменилось ненавистью к обидчикам, в ней обретала успокоение, твердость. На подобных мыслях, поощряя в них самое себя, она постепенно окрепла духом и быстро пошла на поправку. Из молодой, привлекательной женщины Леся незаметно превращалась в грубовато-замкнутую деревенскую молодуху.

Недели через полторы после суда над Похмельным к ней подошел Назар, осторожно заговорил, успокаивая. Но что она могла ответить ему в те дни? Он отошел и потом долго избегал встреч с нею. Подошел вновь с месяц назад. Дал время прийти в себя, уверенный в том, что она думает о нем, и подошел. Он не ошибся: думала. Как ей было не думать о нем, своем погубителе. Подошел, стал мягко, с любовью в голосе уверять ее в том, что по-прежнему любит ее и не отказывается ни от одного из своих обещаний, - говорил, готовый услышать всякое. Ответила она спокойно, с легкой снисходительной улыбкой, давно и расчетливо продуманным: уж лучше она поговеет эти полтора года, чем всякий раз вставать из-под него, так и не почувствовав, для чего ее только что укладывали. К этому Назар готов не был. Впервые она увидела его жалким, растерянным... С того дня она почувствовала себя совершенно свободной от него.

И сразу стал огромен этот полуторагодовой срок. Безумно захотелось увидеть грозные искристо-карие глаза, услышать хрипловатый голос, хоть ненадолго обнять седеющую голову, прижаться к нему, прокуренному, пропахшему конюшней, ветром, солнцем, блаженно стихнуть в сильных руках... Ах, какой радостью осветилась бы вновь ее жизнь, каким бы счастьем наполнились дни, куда бы делись сальные шуточки, недвусмысленные намеки, унижение, бесправие! Боже, как велик этот срок, как долго ждать того страшного дня - дня его возвращения. Но она дождется. Она за полтора года... Что Леся подразумевала под этим, она не могла выразить словами, точной мыслью. В воображении возникали какие-то наивно-счастливые картины будущей семейной жизни.

Встретит она мужа совершенно преобразившейся - кроткой, смиренномудрой, приветливо спокойной, прелестной в нищете и скромности. К тому времени истает ее вина, искупленная глубоким раскаянием, страданиями, тоской по нему, самому дорогому человеку. И он, неимоверно измученный тюрьмой, покоренный ее долгим целомудренным ожиданием, ни разу не упрекнет - он даже не вспомнит! - и навсегда останется с ней. Только бы вернулся, только бы принял ее, а уж она окружит его, настрадавшегося, такой материнской заботой, лаской и любовью, что все будет как прежде, станет она надежной опорой в его жизни, матерью его детей...

Стало нехорошо сказываться отсутствие мужской ласки. Часто набрякали, ныли груди, к торчащим соскам было больно притронуться. Когда приходилось хорошо протопить хату, чтобы нагреть воды и вымыться в тепле, она потом долго не одевалась. Ставила к лампе зеркало, с любопытством вглядывалась в темную поверхность, откуда на нее с таким же интересом смотрела молодая баба. Леся меняла выражения - баба отвечала тем же. Убрав зеркало, с грустью рассматривала себя всю, считала родинки, оглядывала исхудалые плечи, бедра, впалый живот, стоячие груди не рожавшей молодицы, томно усмехалась, в такие минуты особенно явственно ощущала на себе грубую нежность деревянных ладоней.

- ...Раньше было только слышно. Войдет не понять откуда, пройдется по хате, шкапом звякнет, а то встанет возля грубки, затихнет, будто с холоду греется. А через якое-то время опять, чутно, пойдет. Дверцу в грубке откроет, на чердак поднимется, вокруг дымаря потопчется и так - до первого петушиного крику. Но бачить не бачила, брехать не стану, - гордясь своей правдивостью, рассказывала Василина о ночных наваждениях, связанных с покойницей матерью. - А то перед Великим постом скризь сон чую: опять прийшла. Ладно, думаю, ты ходи, а со мною крестная сила. Перекрестилась, лежу и про себя "Отче наш" читаю. Прочитала раз, другой и тут в первый раз ее различила. Смутно так, туманом... стоит возля стола, голова набок схилена, трошки сгорблена, и платок - гребнем повязанный... Ты, Марфа, помнишь, шо она перед смертью платка путем повязать не могла. Неясно, а все-таки различила: она стоит! И тут, жинки, хоть верьте, хоть нет, в первый раз собралась с духом и тихенько пытаю: "Мамо, це - вы?". Мовчить! - глухо вскрикнула Василина.

- О божечки, я б, наверное, умом тронулась от такого страху! - прошептала Наталья и, трезвея, с расширенными глазами, мелко и быстро перекрестилась.

- Ты бачишь: ни молитв, ни икон не боится, - задумчиво отозвалась Марфа, разгоняя рукой быстрых мух над закуской. - Хто у тебя из икон?

- Микола-угодник и Божья Матерь. Так теперь я их только на праздники вешаю. Артемка-комсомолец со своими безбожниками грозятся байкутировать меня за религию. Дурман, кричат, разводю в селе, шоб им, бесенятам... А шо - иконы? Вы же помните, як только оно началось, батюшка и замовлял, и углы кропил святой водой - не помогло... А вы знаете, жинки, - продолжала Василина, довольная своей храбростью, - я ее не боюсь. Лежу, застыну вся, будто тоже морозом прохваченная, а великого страху нема. Она хоть и покойница, а все-таки - мамо.... Да, пытаю тихенько: "Мамо, чем так меня мучить, дайте знак, шо вам надо".

- Боже святый, та шо ей еще надо! - в сердцах воскликнула именинница: все знали, сколько сделала Василина, чтобы избавиться от напасти: помимо церковного причта сама Гуцулка заговаривала своим знахарским словом окна и двери хаты молодой вдовы - ничего не помогло.

- Ну, ну, спросила, а она шо? - жадно поторопила рассказчицу Наталья.

- Та шо! Мовчить! Постояла, тихо-тихо прошла до двери и пропала. А утром мне в голову стукнуло: так то она сама собой мне знак подает. Як только быть на селе покойнику - ровно за неделю приходит. Я высчитала. Все сходится, день в день. За неделю!

- Скажи на милость, - в той же задумчивости произнесла Марфа и сощурилась на Василину. - Ты говоришь - постом. Кто у нас постом умер?

Бабы недоуменно переглянулись. Василина молча выжидала. И дождалась.

- А точно! - ахнула Наталья и еще шире раскрыла свои зеленые глаза. - Як раз перед постом у Садулаева вмерло последнее чеченятко! - и изумленно уставились на мрачно торжествующую Василину.

- Одно остается - хату продать, - посоветовала Лизка.

- Кто же ее купит, с такой страстью? - грустно ответила Василина. - Да оно и к лучшему: загодя про беду знать буду.

- И чего хорошего? - возразила Наталья. - Лучше жить не знаючи. А шо тут дивного? Сказано же в Писании, шо перед концом света вместе со всякими небесными знамениями являются людям и земные покойники; выйдут из гробов своих и покажутся людям. Оно зараз на то схоже. Слышали, шо робится в Архиповке? Страх Божий! Кажуть, прямо вымирает село с голоду. Чем тебе не конец света?

Дни стоят безветренные, тихие, полные горячего, но еще ласкового, целительного тепла начала лета, без изнурительной жары и пыльных ветров. Ярко синеет небо над головами в бездонных полыньях среди бело-кипенных облачных сугробов. Мягкие тени медленно наплывают с юга, обширными пятнами текут по живому зеленому серебру ковыльной степи, по очеретяным крышам, улицам, светло-серым среди густой зелени спорыша дорогам села, по заросшим бурьяном пустырям, ненадолго приглушают бледно-голубой озерный блеск, свет беленых стен украинских хат и мазанок. Под облачной тенью темнее становятся островерхие леса на далеких сопках, темнеют заозерные пологие скаты, ровно отбитые по низу желтой полосой сухого камыша. Запах тины, ряски слабо доходит с берега, мешается с тонким фиалковым запахом сиренево цветущих лопухов, со сладкой табачной прелью пересохшего кизяка.

Над прибрежной солончаковой низинкой, поросшей багряной, ветвисто-ползучей травой, над кустами лебеды, что густо тянутся за низиной вдоль берега возле самого обрыва, прозрачно кипит, переливается легкое марево. Там, среди приторно пахнущей зелени, весь день прозрачным дымом роятся мельчайшие блекло-бежевые мотыльки, висят в воздухе несметные хрустально-голубые стрекозы, резиновыми комочками прыгают по пыльным стежкам бойкие лягушата. На сонной озерной глади огромными серо-белыми пятнами отражаются облака. С цветущих осокорей невесомо плывет белесый пух, узорно вылегает на ранних тенетниках, опускается на заросли темно-зеленого бурьяна, пахучей конопли и лопухов, сплошной куртиной подступивших к облупленной задней стене телятника, где сидят бабы, и драгоценным, сказочным пером сверкает какой-нибудь один, бархатисто-мохнатый, бурьянный прутик, зернисто унизанный изумрудами крупных светляков...

Пришло время подниматься. Марфа разлила остатки самогона по кружкам, окликнула расслабленных, захмелевших подруг:

- За шо, бабоньки, теперь выпьем? За нас?

- Не-е, давай мы и в третий раз за Лизоньку, - поправила ее рассудительная Наталья, - а она нехай вже за нас выпьет. Поднимай, Леська, свою!

Бабы допили, принялись доедать последние бусинки сала, щепотьями собирать просыпанные в подолы сухарные крошки.

- Надо було выпить, шоб ей на квартиру уполномоченного поставили, - деловито сказала Марфа, вытирая о траву сальные пальцы.

- Тю-ю, сдурела баба!- изумилась Лизка. - На який черт он мне нужен? Трясись перед ним, хвоста ему подмывай, подгузники настирывай, а у него дома жинка, дети. Та нехай он посчезнет!

- Э-э, так не простого, - весело возразила Марфа, - а холостого! Шоб красивый, с портфелем, партбилетом, да вот с таким, - она медленно приподняла сжатую в кулак руку и со значением покачала ею, - та шоб женился на тебе!

Бабы засмеялись. Василина, улыбаясь, тихо сказала:

- Жалко, водка кончилась. За такие пожеланья надо первым разом выпивать.

- Где ж такого взять? - с горечью спросила Лизка. - Таких мужиков городские бабы до нас в село живыми не выпускають!

- Та я для тебя зараз же найду! - уверенно заявила Марфа, неожиданно облапила Лизку, понизила голос до мужского и загудела ей в ухо галантным кавалером: - А вот он я! Прослухав про вашу неописуемую на весь район красоту и приехал навсегда. Только до вас! - и смачно чмокнула Лизку в щеку.

Бабы опять рассмеялись. Лизка, подыгрывая дамским голоском поинтересовалась:

- А вы партейный? - и жеманно изогнулась, кокетливо потупив глазки.

- Обязательно! - гаркнула Марфа так, что с крыш сорвались воробьи. - С партбилетом и всем прочим, шо требуется в вашей прекрасной незамужней жизни, - и, продолжая веселить подруг, опрокинула Лизку на спину, навалилась мужиком сверху, целуя ее в щеки и губы.

- Та отвяжись ты, малохольная! - смеясь и отплевываясь, отбивалась от нее Лизка. - Жинки, стягните с меня эту чертицу!

Но Марфа, войдя в роль, уже задрала ей подол, высоко оголила худые Лизкины  ноги.

- Та чего вы, баришня, не брыкайтесь! - уговаривала она беспомощно трепыхавшуюся под ее крупным телом Лизку. - Я ж вас полюбив. Я вам ситчику, пудру... Туфли с каблуком... - И похотливо заквохтала, удивляясь: - Ого, яка у вас... туга цыцька!

Наталья с Василиной, хохоча и раскачиваясь, роняли головы в подолы. Леся смеялась вместе с ними и вдруг словно поперхнулась: так разительно была похожа эта бабья потеха на ту первую, самую страшную близость с Назаром. Такая же блестящая россыпь соломы возле этого же телятника, дородная Марфа, коршуном нависшая над обессиленной от смеха и щекотки Лизкой... Вот так и Назар, войдя полночным бесом в телятник, силой распластал ее на соломенном ворохе, это он с той ночи превратил ее жизнь в кошмар, от которого она до сих пор не может опомниться. А Марфа, лежа на Лизке и тиская ее за самые потаенные места, повернула к бабам искаженное лицо и, будто бы изнемогая в неодолимой мужской страсти, плачущим басом заревела:

- О-о, я вже не можу!

Бабы, зайдясь в хохоте, снопами повалились в стороны...

Как-то под Троицу Леся допоздна засиделась на завалинке своей мазанки под одиноким окошком, выходившим на запад. Бездумно глядела на долгую зарю, что цветисто и широко разлилась по зеленому небосклону над чернеющим лесом, слушала тишину летнего вечера, степного села. Туман тонким синим дымом низко затопил дальние пустые вагоны, заросший верболозой сельский околок, еще полный талой воды, длинными холстами лег по заозерным склонам. Хаты за околком выступали из молочно-туманного разлива лишь темными крышами, вершинами осокорей да колодезными журавлями. В той стороне села вечерами всегда прохладно, тянет оттуда холодом темной воды из глубоких травянистых ям, горько-пахучей отсыревшей корой ивняка.

В хату идти не хотелось. Что в ней делать, сырой и темной, где холодней, чем на улице, нет керосина засветить лампу, нет спичек разжечь грубку, где не то что со спичками — днем с огнем куска хлеба не сыщешь. На завалинке веселее, здесь еще слышно сухое тепло разогретой за день твердо накатанной дороги, еще ощущается оно спиной в наружной стене мазанки.

Глядя на село, на далекие за туманом вербы, хаты, на прозрачный небосклон, отстраненно подумала, что прошлым летом в селе в эту пору, в эти вечерние часы было куда оживленнее. То бричка протарахтит мимо окон, сворачивая у мазанки со срединной дороги на околочную, пробитую по сухому между болотных кочек и омутков к дальнему куту села, к выезду из него на юго-западные стороны; то проскрипит арба с сеном или хворостом, либо ребятня конный табунок погонит в ночное, или слышно, как хозяева на разные голоса выманивают забредшую в непролазные места свою скотинку. Этой же дорогой возвращались с баштанов, с полевых работ бригадницы. Дома, захватив ведра, коромысла, опять спешили по ней, чтобы запастись пресной чистой водой на стирку, помывку к прочий расход. В этом году не бегают: стирать нечего, поить некого, варить не из чего...

А как голосисто, ладно пели они, возвращаясь с полей и бригадных станов, как далеко были слышны их песни, удивительно подходившие к тихому зоревому вечеру, молодому месяцу на зеленом небе над пунцовым закатом по всему этому неоглядному простору! Еще в лесу, еще идут босиком и прямиком по мокрой и холодной траве последних лесных полян, а песня уже слышна в селе, и чем ближе подходят, тем она слаженнее, звонче, прелестнее.

"Ат же, бисовы души!" - одобрительно крякнет какой-нибудь сивый дедок, обопрется на посох и надолго опустит голову, вслушиваясь со смутной улыбкой в то, о чем испокон веку поют они: о любви и неверности, тоске расставаний и радости встреч молодых "дивчинонек" с чернобровыми, черноусыми "козаченьками", о вишневых садочках и высоких яворах, кудрявых, зелененьких барвинках, о добрых, всепонимающих "матинках" и суровых, непреклонных "батьках" и многом, многом другом, что окружало их, открывалось глазам и сердцам в Божьем мире, что могли вместить в себя их женские души.

Как тут не верить, что в первые годы переселенчества проезжие аульчане останавливали на дороге свои скрипучие семейные колымаги и не хуже старого дедка подолгу слушали, покоренные, очарованные стройностью славянской хоровой песни, ее музыкальностью, ладом, внутренней силой. А нынче и песен не слышно.

При мысли о песнях и бригадницах Лесе пришли на намять недавние именины. Она невольно улыбнулась, вспомнив Марфу -"кавалера" с "барышней" на кизячно-соломенном прахе, и в который раз тихо подивилась терпению, мужеству всех их, кто жил в селе, - местных и выселенок, вдовых и замужних, детных и бобылок. Какую же надо иметь душевную силу, чтобы среди этих мук и страданий еще так хохотать и дурачиться! И невольно сравнивала их с собой - слабой, безвольной, развратной...

Во многом виноват Назар, да не во всем. Так ли была велика его власть над ней, что она до последнего дня покорно бежала туда, куда он приказывал? Открыться мужу было поздно. Но оборвать этот блуд она могла? Без всяких подготовленных ответов? Нет! - и пусть что будет. Молчал бы Назар, а со временем оно бы как-нибудь уладилось. Не оборвала! Теперь, не раз подумав, она иногда спрашивает себя: не потому ли не могла, что эти свидания раз от разу становились проще и - сладостней именно этой страшной тайной связью, непоправимостью, сознанием своего полного падения. Страх подавлял стыд. С Назаром у нее происходило быстрее и лучше, чем с мужем. А боялась так, что дрожали ноги, когда врала ему, уходя из дому, что идет по делу к приятельницам. Да только ли мужу? Врала напарницам, хладнокровно соврала брату, спросившему однажды, что за гадости болтают о ней по селу, - и все-таки тянула постыдную связь, загуляла, словно запила на сломную голову. И как только духу хватало, поражается она сейчас, и ей всегда при этом из глубины зеркала, словно из темного омута, странно усмехается молодая баба...

В одно из воскресений, когда село отдыхало от полевых работ, ее с утра охватило чувство какой-то необъяснимой грусти, жалости к себе. Ни к чему не лежала душа, ничего не хотелось делать, видеть кого-то. В хате стоял банный дух засохших березовых веток, которыми она еще на Троицу с языческой простотой уставила углы комнатки, а пол забросала луговой травой. Давно пора выбросить, освежить побелкой стены, смазать глиной земляной пол, но и на это не могла собрать себя. Ждет, ждет этого воскресенья, а наступит - и хоть волком вой от тоски...

Разговор с Марией отрезвил ее. Она впервые высказала вслух мысль, которой боялась больше всего. Вряд ли он вернется сюда. Зачем? Чтобы всякая погань в глаза тюрьмой тыкала? Не вернется и на родину, где его встретят не лучше. Что ж, видимо, надо смириться с тем, что Максима она навсегда потеряла, не раз с безысходной печалью признавала Леся, и после памятного разговора сладостных картин о будущей семейной жизни у нее больше не возникало.

Она вышла на улицу. Все вокруг задыхалось от духоты и зноя. На небольшом огородике совсем завяли картофельные стебли, полегли на потрескавшуюся землю. Советовали ей бабы не полоть: высокий, живучий сорняк хоть как-то укрывал их, она же прополола подчистую, оставила голыми под горячими ветрами. Выдернула несколько ростков сурепки - и остановила себя: завтра весь день на чигире дергать такую же траву, на таком же пекле.

Неожиданно со двора Чепурных послышались голоса. Она прислушалась: ясно различила веселый смех Назара, и через какое-то время оттуда выехали на проселочную дорогу две казахские арбочки - знать, останавливались у него друзья-приятели с Басыря. Воскресенье, у всех какая-то отрада, одной ей по-прежнему не на чем отдохнуть душой...

Возвратилась в хату, устало повалилась на кровать и долго лежала, бесполезно пытаясь о чем-то подумать, что-то решить для себя; долго смотрела в угол, где над засохшей веткой темнел медный образок с кленовой дощечкой под ним, на которой серым комком застыл восковый огарок - муж зажег свечу, когда один жил здесь перед арестом... Проснулась далеко за полдень, быстро умылась, мельком глянула в зеркало, достала из укромного места деньги на отцову смерть, отсчитала нужное и пошла к брату.

Иван вышел к ней хмурый, заспанный. Последнюю неделю он выкладывал камнем колхозный погреб, сильно уставал, поэтому все свободное время спал, отлеживался. Работу по хозяйству ломовой лошадью тянула недалекая Антоська.

- Ты с Назаром разговариваешь?

Иван с ленивым любопытством поглядел на ее аккуратно латанные чирики, достал из кармана костяной гребень, стал с треском раздирать свои непромытые кудлы.

- Здороваемся, куда денешься. А шо?

- Помнишь, ты зимой приходил... - она хотела сказать "к нам" и не посмела, - с ним? Мы втроем выпивали...

- Если бы я знал, чем те выпивки кончатся, я бы на нем, собаке, еще тогда живого места не оставил. А заодно - и на тебе. Шутю... Ну?

Она достала деньги.

- Возьми. Зараз иди к Васецкому, купи бутылку и с Назаром приходи ко мне. Не будет водки - купи самогонки, браги, любой дурмановки, но чтобы нашел.

С Ивана слетела сонная расслабленность.

-Ты шо, совсем свихнулась? - он покрутил у виска гребнем. - Я зараз до батька пойду, скажу, шоб он зашел к тебе... с батогом!

- Сделаешь, как говорю, и пойдешь до батька.

-И не подумаю! Тебе мало? Тебе, дурочке, еще...

- Ты бы, Иван, спросил меня, что я сегодня ела, - спокойно перебила она и улыбнулась ему жалкой улыбкой: - Твоя, небось, каждый день кухарит?

 
Иван отвел взгляд.

- Все одно не пойду!

- Пойдешь.

- Да его и в селе нема! Он вчера у Илька просил коня до киргизов!

- Уже вернулся... Так иди же, черт! - вдруг яростно прошипела она ему в лицо. - Стоит, душу вынает, праведник хренов! Да гляди, - остерегла, - не сбрехни своей мамзели! - и кивком указала на клуню, из-за угла которой подозрительно выглядывала дурковатая Антоська.




Конец третьей книги