Глава 1. 2 приют обречённых

ДЖОН УОТСОН
Бывает, что известие сбивает с ног, как выстрел. У меня самым натуральным образом подломились колени, и я бухнулся на ближайший стул, чуть не промахнувшись мимо сиденья. Доктор Лидинг вложил мне в пальцы стакан, остро пахнущий валерьянкой.
- Что поделаешь, коллега! Родные всегда узнают об этом последними. Я бы никак не хотел прогнозировать, но...
- Сколько? – выхрипнул я, словно это у меня был туберкулёз, и это я только что выкашливал в таз алые, похожие на отвратительных пауков, прожилки крови.
Лидинг ещё немного помялся, но ответил честно:
- Год. Если очень повезёт, полтора. И то, если удастся сменить климат на более благоприятный. Альпы. Средиземное море... Ну-ну, коллега, нельзя так падать духом – слезами горю не поможешь.
Я залпом выхлебнул валерьянку, вытер глаза, встал:
- Спасибо вам, профессор. Я... я должен поговорить с женой...
Мэри – белая, как мел, почти сравнившаяся цветом лица с наволочкой, постаралась слабо улыбнуться мне навстречу. Я взял стул и сел рядом, накрыв её слабую кисть своей ладонью.
- Отчего ты скрывала?
Она вздохнула – в груди тихо клокотнуло, словно что-то там кипело на медленном огне:
- Я не хотела тебя волновать... Джон, прости... Так глупо вышло...
- Глупо? Господи, о чём ты говоришь, Мэри! Разве дело в том, что вышло глупо? И... ведь Холмсу ты во всём призналась. Почему же не мне?
Мэри не ответила, увела глаза в сторону.
Я с горечью стукнул кулаком по колену.
Глаза жены наполнились слезами. Я почувствовал себя последним мерзавцем, но нельзя было больше молчать – мы и так домолчались до беды.
- Мэри, - я старался говорить мягко, обуздывая свою ревность и обиду, ради неё. – Я знаю обо всём, что между вами было, и знаю о том, что ты осталась мне верна. Но я не хочу заставлять тебя лгать и скрытничать даже в мелочах, не то я ни за что вообще не заговорил бы об этом... Особенно теперь.
- Я знаю, Джонни, знаю...
- Тогда не плачь.
- Я ничего не говорила ему, - всхлипнув, объяснила Мэри. – Но ему не надо говорить – ты же знаешь, какой он проницательный. Он спросил. Я призналась. Я запретила ему рассказывать тебе, сказала, что сама... Он уговаривал, но я заставила его дать обещание, а потом, когда всё это случилось между вами... Послушай, что сказал доктор Лидинг? Сколько я ещё проживу?
- Ничего не сказал. мне и в голову не пришло спрашивать об этом, Мэри. Твоя болезнь, слава богу, зашла ещё не так далеко. Ты выздоровеешь. Но только нам нужно будет поехать на курорт.
Она долго и очень внимательно посмотрела мне в глаза.
- Ты обманываешь меня, Джон. Я всегда знаю, когда ты меня обманываешь. И потом, если бы дело было не так плохо, ты отправил бы меня одну, а не поехал бы со мной – это дорого, а у тебя, я знаю, не так уж много денег.
- Мэри, что деньги! Деньги это мусор. Я просто не хочу разлучаться с тобой.
- Куда же мы сможем поехать? – равнодушно спросила она.
- В Швейцарию. В «Тышланд». Я бывал там – это хороший санаторий. Там удивительно. Из-за перепада высот можно переходить из зимы в лето. Я тебе покажу, если доктор позволит. Посёлок у линии снегов, а санаторий внизу у озера. Очень чистого озера, - и я сидел, держа её за руку, и болтал и болтал что-то, а в голове неотвязно вертелось: «она умирает, она умирает».
Мы собирались в дорогу спешно – Мэри могло стать хуже, и тогда она, возможно, вообще не перенесла бы дороги.
Холмс был где-то на юге Франции. Мы плохо расстались, и всё-таки все эти дни я чувствовал, как сильно мне его не хватает, а если не его самого, то хотя бы лаконично короткой сочувственной телеграммы. Правда, адрес его у меня был...
Я старался, чтобы письмо вышло суховатым и деловым – не хотелось расписываться ни в слабости своей, ни в растерянности, не хотелось упрекать, не хотелось просить. Я просто информировал, понимая так, что на некоторую долю информации он имеет право.
«Тышланд» встретил нас чудесной погодой и витающим в воздухе духом обречённости. Наверное, нехорошо так говорить, но Мэри было легче, чем мне – её сразу закрутил водоворот осмотров, анализов, бесед, новых знакомств. Её жизнь втиснули в строгие рамки внутреннего расписания, не оставляющего времени на раздумья. Я же оказался предоставлен сам себе в небольшом «карантинном» посёлке, где домики казались вырезанными из картона, и в них помещалось всего-то два-три предмета мебели и арендатор. Здесь было холодно. Здесь всегда было холодно, даже сейчас, в конце августа, и приходилось топить небольшой камин по вечерам.
Моими соседями оказались молодая женщина Ева Стар, у которой лечился в санатории отец, и пожилой полковник Фрейзер из западной Германии, приехавший вслед за дочерью. К счастью, он неплохо говорил по-английски, но, увы, беседовать любил в поучительной манере, в худшие минуты доводя меня до белого каления.
Ниже по тропинке было кладбище, словно нарочно распложенное так, что его никак не минуешь ни въезжая в «Тышланд», ни покидая его. Первые дни меня это не трогало, пока я вдруг не вообразил – с чёткостью и ясностью уже написанного пейзажа – как там в траве будет лежать светло-серый камень с надписью «Мэри Энн Уотсон». Меня тряхнуло крупной дрожью – так, что стукнули зубы – и больше я уже не мог спокойно проходить мимо белых, серо-стальных и розовых узорных оград. А между тем, лето шло к концу, и в «Тышланд» должно было прийти лучшее для него время – ранняя осень.
В самом конце августа я получил из Франции от знакомого хирурга сообщение о том, что Холмс при завершении одного из своих расследований был ранен и находится в больнице в тяжёлом состоянии. Известие это подействовало на меня тем сильнее, что я никак не мог поехать к нему – между тем, по тону письма становилось понятно, что врачи имеют все основания опасаться за его жизнь. Это было ужасно — не просто потерять его, но потерять сейчас, когда между нами каменной стеной воздвиглось взаимное горькое непонимание и неприятие, потерять, не оставив даже пищи утешению памятью когда-нибудь потом, когда время притупит боль. При этом, то, что Мэри оказалась краеугольным камнем этой глухой стены, делало мысли и о ней не просто печальными и тревожными, но нестерпимыми до желания взвыть. Но  всё же, полагаю, в те дни только две эти смертельные опасности, как два груза на плечах весов скорби, кое-как уравновешивали меня, не позволяя распуститься.
Я ничего не мог сказать о ранении Холмса Мэри, и всё время, пока находился с нею рядом, носил на лице маску беззаботности и спокойствия. Кошмар начинался поздним вечером, когда я оставался один, и ко мне приходила – часто на всю ночь – назойливая дама бессонница. Дама эта просто обожает вести разговоры на крайне неприятные вам темы, и тем чаще, чем тема неприятнее. Я ворочался в постели и думал о Мэри и Холмсе – двух людях, самых главных для меня во всём мире, чьё поведение в минувшем апреле привело к таким осложнениям, что у меня засела с тех самых пор в сердце острая заноза, и я испытываю почти физическую боль от её присутствия.
 Самое смешное, что мне до последнего момента  ничего  такого и в голову не приходило. Знал, что Холмс, прежде почти не посещавший нас, стал заходить сначала каждую неделю, а там и не по разу в неделю, но я лишь радовался этому, как настоящий глупец, не замечая очевидного — того, что он всё чаще нарочно не застаёт меня дома и подолгу ждёт, попивая чай в компании Мэри. Не замечал, как рассеянна и как виновато порой поглядывает на меня моя жена, как необыкновенно мягок со мной сделался обычно резкий и нетерпимый Холмс. Короче говоря, не замечал ничего, а ведь их роман развивался у меня буквально перед носом.
Развязка наступила внезапно и жестоко, почти хрестоматийно — я вернулся тогда, когда не должен был вернуться, и они не услышали меня.
- Что же вы делаете? Мистер Холмс... О, мистер Холмс! Шерлок! - я узнал этот шелестящий шёпот, щекотавший мне ухо в минуты наивысшей, почти запретной страсти, когда наши тела, вспотевшие и скользкие, свиваются и раскачиваются в миг наивысшего блаженства — так, как не должно, как нельзя, как неприлично, в конце концов, но как сладко и нестерпимо приятно.
Меня тотчас прошиб пот не хуже, чем в те самые мгновения экстаза, но вот только приятного ничего в этом уже не было — я почувствовал, что задыхаюсь от негодования, от обиды, от... ненависти? Да, и от ненависти. Потому что трактовать услышанное можно было только одним образом, я не мог ошибаться.
И я подкрался, как хищник, подкрался неслышно к двери, словно хотел бы и ещё разбередить свои раны, и непременно своими глазами увидеть то, что увидел.
Мэри, надо отдать ей должное, пыталась сопротивляться, вот только сопротивление её подавлялось совершенно безапелляционно.  Холмс, я уверен, не причинял ей при этом боли, но и вырваться она не могла — я помнил, какие сильные эти худые руки, сейчас сжимавшие плечи моей жены, не позволяющие её уклониться от его настойчивых губ, и это отнюдь не были целомудренные братские  поцелуи. Их одежда была в беспорядке — у Холмса полуоторван воротничок, у Мэри расстегнулись пуговицы на лифе, и он и туда доставал своими губами, наклоняя голову с растрепавшимися волосами, дыша коротко и запально, как после бега. И настойчивость его вознаграждалась — мало-помалу Мэри сдавалась. Ощущения, испытываемые ею, кружили ей голову, она слабела, и уже не протест, а вожделение начинало звучать в её голосе, которым она снова и снова повторяла его имя.
Я простоял у двери довольно долго прежде чем Мэри, находившаяся к ней лицом, вдруг  заметила меня. Её глаза расширились от ужаса.
- Надо же, - проговорил я, полагая, что мой голос прозвучит насмешливо, а он прозвучал, как скрип несмазанной телеги. - А вы, как видно, завидный любовник, мой бывший друг... Я уж думал, не меньше часу здесь прожду, пока вы кончите.
Холмс замер на миг, словно я ударил их ножом, проткнув и пригвоздив друг к другу оба тела. Наконец, он шевельнулся и повернулся лицом ко мне. Лицо это было белее алебастра и влажно от пота.
- Сейчас вы скажете: «Вы не так поняли, я сейчас всё объясню», - насмешливо предрёк я, но он только покачал головой:
- Что же тут объяснять, Уотсон? Всё достаточно прозрачно.
- И что же мы будем делать теперь со всем этим?
Это был почти не риторический вопрос. Я, действительно, чувствовал растерянность. Я, действительно, не знал, что теперь делать. Я ничуть не рисовался, спрашивая об этом.
- Завтра я уезжаю, - буднично проговорил Холмс. - На континент. Я хотел предложить вам поехать со мной, но теперь вы, пожалуй, откажетесь...
- Пожалуй, откажусь, - согласился я, говоря механическим голосом, как фонограф.
Холмс принялся неторопливо приводить свою одежду в порядок. На Мэри он больше даже не взглянул.
- Проводите меня — я хочу сказать вам несколько слов, - попросил он, и я поплёлся за ним, не оставляемый чувством нереальности происходящего, а Холмс держался так, будто не произошло ничего особенного, будто он — самое большее — нечаянно разбил у меня фарфоровую безделушку или пролил чернила на ковёр.
- Вашему поступку нет названия, - наконец, проговорил я, изумлённо качая головой. -  А вы держите себя так, словно ничего не произошло.
- Я влюблён в вашу жену с первого дня, как только её увидел, - сказал он, спокойно и негромко. - Она знала об этом ещё до вашей женитьбы, но она выбрала вас, и я вынужденно скрылся в тени. Мне было не слишком легко, именно поэтому я поначалу после вашей женитьбы практически перестал у вас бывать. Вы беспокоились, что я ревную, мой бедный Уотсон. И вы были правы, вот только ревновал я не вас. Вы не знали об этом? Вы не знали об этом, - ответил он сам себе. - Даже не догадывались, как вообще не догадываетесь ни о чём, что происходит вокруг вас, мой болезненно ненаблюдательный Уотсон.
Он ещё и упрекал меня в невнимательности!
- И вы решили, наконец, раскрыть мне глаза? - старательно изображая издёвку, усмехнулся я.
- Нет. Я ничего не решал — всё получилось само собой.  Она плакала, ей было страшно, она не могла последнее время похвастаться вашим вниманием.
- Что? Вы упрекаете меня? -перебил я, делано смеясь.
Он нетерпеливо кивнул, словно мой вопрос был донельзя глупым, и продолжал:
- Я просто воспользовался её слабостью. Её вина невелика — я подлил ей кое-что в чай, от чего она несколько утратила здравость суждений, а потом был очень настойчив.
- И вы так просто признаётесь в этом?
- А что мне терять? - усмехнулся он. - К тому же, я не хочу, чтобы вы обвиняли вашу жену в том, в чём она не виновата. Подлей я свой эликсир вам, поверьте, мне и вас нетрудно было бы растлить на первой попавшейся плоской поверхности.
Он говорил небрежно, кривя губы, и я, как ни был возмущён, зол и обижен, тем не менее, почувствовал, что он нарочно подаёт себя хуже, подлее, развратнее, чем есть. Что-то ускользало от моего понимания, и я пытался ухватить это ускользающее, стараясь заглянуть в глаза Холмса, старательно избегающего моего взгляда.
- Почему она плакала? - помолчав, спросил я. - Отчего ей страшно?
- Уотсон, вы — паршивый врач, - огорошил он меня в следующий момент. - Вы не видели у вашей жены некоторых симптомов? Например, кашля, температуры?
- Ну, да... Она последние дни слегка покашливала, потому что простудилась, навещая свою тётку в Шотландии. Так она мне сказала...
- А мне она сказала, что солгала, не желая вас волновать. На самом деле кашель начался у неё ещё до Шотландии и уже несколько раз было кровохарканье. Она сказала мне правду только потому, что я сам заметил кровь на платке. Кровохарканье напугало её, и она потихоньку от вас обратилась к другому врачу, специалисту по лёгочным болезням. Тот провёл необходимые исследования...
- И что? Что? - я ухватил Холмса за лацканы.
- Поговорите с ним об этом сами. Доктор Лидинг. Его визитная карточка — на туалетном столике вашей жены. Я думаю, всё достаточно скверно. Думаю, она медленно умирает. А может быть, даже и не слишком медленно.
У меня потемнело в глазах. Я даже, кажется, пошатнулся, потому что почувствовал пальцы Холмса на своём локте, а он сейчас едва ли стал бы прикасаться ко мне без существенной причины.
- Она просила меня не говорить вам, - сказал он.
- Боже мой! Почему?
- Она хотела бы, чтобы это увидели вы, а не я. Знала, что вам будет больно за то, что вы не разглядели симптомов тогда, когда ещё можно было попытаться что-то спасти... Но меня сейчас не так сильно волнует ваша боль, Уотсон, если вы заметили...
Я молчал, совершенно раздавленный.
- Уотсон, - снова проговорил он. - Я оставляю вас с этим. И я прошу меня простить.
- Можно простить всё кроме измены, - с трудом разлепил губы я.
- И измену можно, - отмахнулся он, словно от давным-давно решённого и надоевшего. - Тем более, что это... - но тут он не захотел продолжать и только упрямо мотнул головой: — Ладно, не простить, понять... Меня не ждёт в моей поездке ничего хорошего, я сделал сейчас невозможным для вас сопровождать меня, по крайней мере, по двум причинам, и очень этому рад. Я не сдержал себя и открылся Мэри... - он закашлялся, произнеся её имя и тут же поправился, - … вашей жене, чему я тоже, пожалуй, рад. Вам теперь будет очень больно, но, если можете, не возненавидьте меня, потому что, вероятнее всего, мы с вами больше не увидимся, Уотсон...
Боюсь я ничего не мог бы произнести сейчас, даже если бы хотел. А Холмс вдруг взял моё лицо в ладони и посмотрел мне прямо в глаза. Я навсегда запомнил этот взгляд — полный горячей любви, сожаления, боли, невыносимой грусти и смертельной обречённости. Вот только вины в нём не было, как это ни странно. Ни капли вины.
И он поцеловал меня в губы целомудренным дружеским поцелуем — не так, как целовал бы любовницу или возлюбленную. Он просто плотно и сильно прижался своими губами к моим — так, что я почувствовал их царапающую сухость. А потом повернулся и вышел.