Из воспоминаний моей матери

         
               

  «...Зашла к отцу в правление, он работал тогда председателем. Его на месте не было. Вижу: на столе лежит присланное на имя Ефимова Ивана Артемьевича отношение, где написано: «Колхоз «Пример» должен выделить одного человека для направления на годичные курсы ветеринарных фельдшеров в посёлок Звенигово». Схватила этот запрос-приказ, никому не отдала, надумала учиться сама.

 Пять человек – членов правления долго решали и спорили: отпустить бригадира Ефимову или нет. Всё же дали добро. Колхоз выделил на питание: тридцать килограммов муки, один мешок картошки в расчёте на один месяц и к тому же платил за мою учёбу. За пятьдесят километров до посёлка Звенигово в МРКШ увезли на лошади. Стояла осень 1945 года. Мне было девятнадцать лет.

  За год нас заставили пройти трёхгодичный техникумовский курс, изучить тринадцать предметов. Весь год была круглой отличницей, после экзаменов получила документы, удостоверяющие, что могу работать участковым ветеринарным фельдшером. Вернулась в свою деревню Отымбал, приступила к выполнению своих обязанностей.

  Ужас, что творилось! Все животные в 1946 году болели чесоткой: у лошадей не осталось шерсти на теле, кожа вся в болячках (особенно вокруг шеи) и коросте. Лошадей сильно жалела, организовала что-то типа газовой камеры (сжигала серу) и пропускала животных через неё. Каждую овцу (и смех и грех, если на них голых смотреть) лично опускала в ванну с раствором креолина и натирала мылом «К». За месяц справилась с чесоточным клещом у себя в «Примере». Приехал главный районный ветеринарный врач, поразился результатам, похвалил и говорит: «Отправим тебя в командировку в колхоз «Авангард». Поможешь – там животные в большой беде», Где этот «Авангард» находится – представления не имела. Оказывается, всего-то за семь километров... Ну и пошла, то ли за счастьем, то ли за несчастьем...

  Увидел меня председатель колхоза и расстроился: просил ветфельдшера, а прислали девчушку с длинными косами и тонкой талией (Не дай Бог переломится!»- говорил он). Пошли мы на конный двор. Увидев там подвешенных на верёвках обессилевших лошадей, чуть не упала от жалости. Быстро составила список всего необходимого, председатель съездил в ветеринарный участок и привёз препараты...

  Не доверяла даже конюхам, всё делала сама: обрабатывала, скоблила сорок лошадей деревянным, типа ножа, брусочком, мыла их горячим раствором мыла «К». Справилась с чесоткой за две недели. Председатель распорядился расставить лошадей по дворам колхозников на три месяца. В свободной конюшне занялась дезинфекцией стойл.

  Снова приехало районное начальство. Крутились вокруг лошадей, посвежевших, чистых и начинающих потихоньку обрастать шерстью. Своими сомнениями, что справилась с болезнью животных сама, обидели до слёз. Спасибо колхозникам и председателю: в один голос благодарили, чуть ли не молились, просили остаться у них жить и работать дальше. Люди звали по любому поводу: не может отелиться корова – в ночь-полночь стучат в окно, одеваюсь и бегу; плод у кобылы идёт неправильно – помогаю малышу появиться на свет.   Окот овец обычно начинается зимой после полуночи – часто звали принимать ягнят, говоря, что рука у меня лёгкая. Надо выхолащивать быка или поросёнка – доверяли и эту очень кропотливую операцию.

 Рядом был один любитель-ветфельдшер брать за свой труд самогонкой. После сделанных им надрезов раны загнаивались. Приходилось за ним долечивать и спасать животных. Лечила собаку, проколотую вилами. Она выжила на радость ребятишкам, не отходившим от неё. Всего и не перечислишь...

  Хозяйке дома, у которой жила на квартире, это не нравилось. Как-то раз начала рожать одна из жительниц – примчались за мной. Приняла девочку, смуглую и курносую. Любаша, так её назвали, была первая из пяти последующих. Мамочек с новорожденными детьми или других больных тащили мужики до большой дороги, уложив на старый капот, снятый с автомашины, потом их могла забирать скорая помощь и увезти в больницу. Народ в деревнях в шутку называл меня «доктор Зоя». А доктором я ведь была для животных и птиц. Безмерно любила свою работу и старалась выполнять её достойно.

...Постепенно обживалась, по вечерам стала выходить на игрища, куда собиралась вся молодёжь. В послевоенной деревне в одну улицу вместе с подросшими мальчишками и вернувшимися с фронта солдатами было всего двадцать два парня. Что характерно для Нагорино – никаких драк не случалось. Каждый вечер после работы в колхозе пели частушки, плясали. Меня выводили в круг, я плясала, но, спев две-три частушки, уходила. Не любила, когда некоторые из девушек, выйдя на своё «представление», могли спеть и по сорок куплетов, не уходили, места другим не уступали. Только на них и гляди да слушай...

...Вот на такие посиделки парней и девчат приходил и Тимофей Сенюшин. Молча из темноты смотрел на меня. Любил, когда пляшу по-марийски. Шестнадцатилетний юноша не пил, не курил. В своём доме временно не жил, больше находился у тётки. Сын погибшего на фронте солдата (мать умерла ещё до войны) в то время пенсию не получал, голодал и был вынужден бросить школу после окончания восьми классов. Тётка ничего особенного делать его по дому не заставляла, просила своих детей.

  Тимофей пристал ко мне, не могла от него никак отвязаться, ходил за мной по пятам, сидел допоздна в доме у моей хозяйки, караулил, другим парням ко мне приближаться не позволял. Писал письма ежедневно, почерк у него был бисерный, чёткий. Столько слов о любви мне вслух он никогда не говорил, а в письмах писал. (Через несколько лет письма Тимофея, оставленные на хранение, потерялись в доме моего отца, когда его перестраивали). Тимофей просил пожалеть его, быть рядом, жить семьёй. Ну, я и согласилась. Стали мы жить вдвоём.

  От свекра Александра Андреевича Сенюшина, не вернувшегося с войны, остались хозяйственные постройки: большие прочные ворота на русский лад, склад, где до войны была керосиновая лавка, дровяник, хлева для коровы и для содержания овец, отдельный сарай с навесными воротами, клеть, подклеть, погреб, сени, сам дом размером шесть на шесть метров, в огороде баня по-чёрному...  Всё ведь требовало мужских рук. Но после того как он стал моим мужем, Тимофей ни в чём помогать не старался, ухаживания кончились. Привык, оказывается, жить, как кот. Ел, что давали, ходил, куда хотел, читал, сколько мог. Я-то из другой породы: без колебаний бралась за любую работу, доводила её до конца, нравилось глядеть потом на сделанное со стороны – можно любоваться, значит, так надо было делать, значит, всё правильно. «Ай да Зоя!»- говаривал отец.

...Внутри избы всё выстывало. Зима выявила множество мышиных ходов в стенах, кругом свистел ветер. Провозилась несколько часов. Затыкала все дыры всем тем, что нашлось в доме. Стало теплее. Увидела сон, что светлая, тихая женщина в чистых белых вышитых узорами одеждах сидит и смотрит на меня печальными глазами. (Никогда раньше её не видела). И говорит: «Доченька, а ты молодец – некрашеные полы вымываешь так, как мне по душе». Утром описала её Тимофею, а он заплакал: «Это мама приходила, значит, ты ей нравишься, и она принимает тебя».

...Узнала, что у меня будет ребёнок, ещё в начале 1949 года... от Тимофея. В животных разбиралась, про себя не знала. Очень сильно хотела сушёную рыбу. Где её взять? А тут в соседней деревне в магазине она появилась. Денег у нас не было. Попросила мужа: «Сходи к продавщице, возьми рыбу в долг, ну хоть пару штучек». Он засмеялся: «Кто же тебе даст? Нет, надо идти, занимать у кого-нибудь деньги».

  Принёс он штук пятнадцать небольших рыбёшек, сел напротив меня за столом, стал чистить и отдавать мне. Ела с таким аппетитом – всё внутри дрожало. Поглядела, а рыбы больше нет, и Тимофей сам не съел ни одной штуки. Он успокоил меня: «Зоя, мне их не надо, а ты беременная, поэтому прихоти появились». Вот так раз! «Что во сне видела?»- спрашивает. Отвечаю: «Топор». А Тимофей: «А я – ножик. Зоя! У нас будет мальчик!» Я так обрадовалась человечку внутри себя! Счастливая была – всё вокруг казалось милым и хорошим. Всё лето крутилась, как могла: сажала, полола, поливала в своём огороде, лечила скотину у людей в подворьях и общественную. Ела зелёный лук, не переставая, и всё равно хотела ещё.

  У Тимофея не было толковой одежды. Ходил в одних и тех же брюках, да и те были порваны тогда, когда он ездил поступать в военное училище, но экзамены сдать не смог. Вернувшись, предстал перед родными: весь ободранный, обут в ботинки на босые ноги, одна подошва отлетела вовсе; дыру на штанах сзади прикрывал длинный пиджак с чужого плеча. А от станции Помары до Нагорино он прошёл пешком. Это километров тридцать, наверное, будет...

  Шла вторая неделя сентября 1949 года. Я на седьмом месяце беременности. А Тимофей вдруг завёл разговор: «Как ты будешь жить одна? Пойду учиться в девятый класс Сотнурской средней школы. Зимой поселюсь в интернате: не смогу ведь двадцать километров за день пешком ходить».

  «Иди, учись! Будешь человеком, Тимофей!»- был мой ответ. На следующий день бежит от своего друга и одноклассника Коли Ипатова, через которого передал заявление на имя директора школы, кричит: «Зоя, взяли! В школу пойду! Ты спасла меня от неимоверно тяжёлого, полуголодного труда, повинности сплавлять брёвна по Элнету, с проживанием в шалашах из веток! Меня же комары бы изгрызли насмерть. Узнавал: в правление уже составлен наряд на сплав, в списке есть и моя фамилия».
 
  От одной беды спаслись. Пришлось отводить другую печаль. Чимока плакал от безысходности: «Зорюшка! Нечего на уроки надеть...»
  Возникла идея: в родительском доме хранилось шесть метров чёрного сукна, из которой собирались сшить для меня зимнюю стёганую марийскую одежду – «ватышник». Ничего не сказав Чимоке заранее, пошла домой как бы в гости.

   В Отымбале застала своего старшего брата Абрама (он заведовал Центральной сберкассой в городе Волжске), который привёз гостинцы и подарки папе с мамой. А мне вручил блестящие  галоши 5-6 размера. Опять ведь думаю: «Ой, Чимоке будет, что носить!»  Достаю из сундука запасённый плотный шведский материал, (его ещё называли тогда «чёртовой кожей»), крою на себя и тут же сажусь шить на швейной машинке соседа рубаху с замком-молнией на груди, с двумя накладными карманами. (Хватило бы и на брюки, но не умела их самостоятельно скроить).

  Вернулась в Нагорино поздно вечером. Тимофей выскакивает, обнимает меня, толстую, целует. Соскучился! Померил рубашку – сидит на нём, как влитая. Беги, говорю, к портному дяде Илье Садовникову в Токозино, и пусть он тебе сошьёт брюки.
 
...Принарядился мой ученик – куда там! Купила на свою зарплату тетради, ручку, карандаши и книги. Числа семнадцатого сентября отправился он вместе с другими ребятами в школу. Вся деревня ахнула, узнав в нарядном во всём новом с головы до ног парне Чимоку. Вот было разговору! Узнав, что его зять сел за парту, папа в сердцах сплюнул: «Тьфу!!!» Никогда не забыть мне выражение отцовских глаз.

  Все меня осуждали. Предрекали, что таким образом останусь без мужа. Не могла же я знать: он ни директору, ни завучу, ни товарищам в классе не сообщил, что у него есть жена. Если бы сразу признался, всё бы стало на свои места. Выдавал себя... за холостого парня. Эта была его ПЕРВАЯ непоправимая ошибка в жизни. Тимофей струсил: предал меня и нашего будущего ребёнка.

...До снега Тимофей каждый день проходил двадцать километров туда и обратно. Копала картошку. Одна. Он приходил домой, ел и садился делать уроки. В огород не выходил. Ту картошку, которую с таким большим животом накапывала и сортировала за день, в подполье заносить не хотел. С задворок, из огорода не вижу, когда он приходит. Узнавала только, что муж вернулся, видя, что его одноклассники на своих участках уже носят мешки, помогают матерям.

  Захожу в избу – сидит, миленький муженёк с разложенными тетрадками, и в мою сторону не смотрит. Ждала, что догадается выйти и помочь, что его «Зорюшке» нельзя тяжести таскать. Огород 25 соток. Выкопала картошку сама. Ни одной картофелины в подпол Тимофей не сбросил, даже готовой выкопанной. К тому же, подвезли с колхозного поля двадцать четыре ящика отборной картошки – это была плата за мои трудодни. Кошмар, что творилось со мной! А вдруг дождь? Ведь надо всё убрать. Тимофей в ответ: «Стыдно будет на уроках сидеть с обветренными и растрескавшимися руками». Тут-то меня прорвало! Спрашиваю: «Что, Тимофей? Может, ты против того, чтобы я ссыпала заработанную мной картошку в ТВОЙ подвал?» Он всполошился:
- Ты что? Ты что, Зорюшка? Уйти от меня хочешь?

  До того было обидно. Слёзы не шли, а сердце плакало. Начала понимать, что это вовсе не мужик, а для жизни пшик. Ни рыба, ни мясо – зачем мне такой человек рядом?

...Схватки начались 19 ноября в пятницу. Тимофей вернулся из школы на выходные дни. По моей настоятельной просьбе сходил, привёл работницу из фельдшерского пункта, которая ничего другого, как закапывать капли в больные трахомой глаза и делать примитивные повязки, если кто порезался, не умела. Посмотрела на мой живот, сделала вывод:
- По всем признакам часа через полтора-два родишь.
  И ушла. Дело было вечером. Ночь прошла – я не родила. Мучилась. Тимофей говорит: «На следующую ночь уйду ночевать к тётке Евдокии. Чего мне тут делать?»

  Ушёл и не возвращался. Не интересовался. Суббота прошла. Роды не случились. Схватки прекратились. Обессилела. Стала бредить и видеть наяву: то чужой, на наш непохожий, стакан на столе, но мне не удаётся его взять – исчезает... Вот брат Абрам зашёл, разговариваю с ним, а его нет. Одна в избе, на улице метелит, а ветер царапается снегом о стекло.

  В воскресенье к вечеру появился Тимофей. Шепчу: «Сходи за бабкой в соседнюю деревню Малое Иваново. Приведи. Помоги мне хоть ребёнка сохранить живым». Пошёл. Привёл. А я уже третий день маюсь. В больницу на лошади везти – не довезут. Бабка ушла, пообещав вернуться. Поминутно теряла сознание. На четвёртый день в понедельник 21 ноября 1949 года (Тимофей был в школе) уже к вечеру, придя из очередного забытья в этот мир, попросила ту фельдшерицу Валю: «Раскрой  хоть ногтем, хоть чем-нибудь острым, ножницами... плёнку оболочки «подушки», ребёнок задыхается, открой ему воздух...»

  Снова забылась. Валя ножницами для стрижки овец, предварительно подержав их над огнём, всё-таки осторожно сделала надрез, и сразу же появилась головка ребёнка. Подоспела бабка. По очереди пытались достать ребёнка – плечи не шли. Думала, что они оторвут дитю голову. По избе протянулось два кровавых ручья с лужами в конце. Таз у меня узкий, в домашних условиях, тем более, при таком варварском способе без хирургического вмешательства, без обезболивающих лекарственных препаратов и я, и ребёнок могли запросто погибнуть. (Из-за разрывов в последствие не смогла  больше рожать, а так хотела второго, может, и третьего...)

  Ребёнка вытащили перед заходом солнца, время не запомнила - не до того было. Он был не только синий, а уже весь чёрный. Пишу сейчас и думаю: как смогли мы выжить? Какое чудо помогло? Всю жизнь об этом думаю...
  Ребёнок не дышал, признаков жизни не подавал. Стала умолять: «Он должен жить. Помогите... Спасите... Мне он нужен живым. Я его так ждала...» Думала, что кричу в голос – оказывается, только губами шевелила. Начали его шлёпать, тормошить, потом сунули в ведро с холодной водой. Чего только с ним не делали. Наконец, он заорал. Мне говорят: «Дочка у тебя, Зоя! Да какая крупная! Вот измучила мамочку свою». После тех слов я потеряла сознание...

  Дров во дворе не было. Изба выстывала. Каждый из соседей принёс по одному полену. Деревня Нагорино согрела моё дитё, отдала по капельке от своего тепла. И этот свет от печного огня сопровождает её через всю жизнь...

  Валя убрала с пола кровь, всё испачканное сожгла. А я потихоньку стала приходить в себя, так нет, чтобы на ведро садиться – по малой нужде, дура молодая, бегала во двор. Там снегу лежало целые горы. Простыла после родов, температура 39-40 градусов. Бредила. Лежала с дочкой, кормила её и боялась, что, потеряв сознание, задушу её грудью ненароком. Одна с ребёнком. Печку надо топить. Ни одного кусочка хлеба в доме нет. Муки в ларях не наскребла. На мельницу ведь съездить не смогла. Тимофей, занятый уроками, не сходил, не смолол вовремя зерно, сам жил уже в интернате при школе, питался в школьной столовой.

  Написала и отправила через почтальонку в Отымбал записку: «Мама, я ещё не умерла». Брат Абрам прочёл это письмо и прогнал её: «Иди, сходи. Ты что? Не понимаешь: она одна с новорожденным дитём?» Тогда с оказией мать послала мне полпирога с калиной. Корочки пирога были твёрдые, пересушенные. Всю ночь ела пирог, потихоньку заталкивая в рот крошки. Слюны не хватало, размачивать было нечем. Разве что слезами? Обессилела настолько, что рот не могла толком открыть. Жевать – тем более. Потом появилась мама сама, прожила три дня и снова ушла. Ей хватало своих забот. Но мамины глаза, мягкий голос дали мне силы подняться, воспрянуть духом.

  Дал колхозный председатель одного быка в упряжи, чтобы нам с соседкой привезти из лесу дрова. До полудня ей, а после – мне. Погода была дрянная: валил хлопьями снег, на мне не осталось ничего сухого. Бык двигался тихо, увязал в глубоком снегу. Пока приедешь в лес, пока распилишь дерево, свалишь его, обрубишь сучья, уложишь в сани... Ребёнок дома один, орёт. Сама мокрая, голодная. Опять простыла. Утром встаю: насчитываю 86 мелких чирьев по левому боку, все с чёрными головками. Такие болезненные – не прикоснуться. Одной правой рукой поворачиваю свою ещё безымянную дочку, как котёнка, меняю пелёнки. Ни сесть, ни встать, ни лежать, ни рукой шевельнуть...

  Тут ко мне на помощь пришла девушка Татьяна Степанова, которая потом стала дочкиной крёстной матерью. На выходные приходил Тимофей. С помощью безмена отец взвесил дочку: 4 килограмма 800 граммов. Но, чувствовалось, что он не был готов взять на себя обязательства ни хозяина в доме, ни настоящего отца, тем более, мужа. Сердцем не могла уже его простить. В голове не укладывалось, как так можно? (Прошло столько лет, а всё внутри ноет от ощущения горечи, будто на всю оставшуюся жизнь накормили полынью...)

  Решила, во что бы то ни стало, уйти. Ползком, но добраться до Отымбала. Ради дочери. Дрова кончались, ещё одного похода в лес мне было не вынести.
  Неожиданно приехала на лошади младшая сестра Вера и забрала нас в родительский дом. Было шестое января 1950 года. Оказывается, отец, прошагав всю ночь по комнате, выкурив пачку махорки, сам сходил на конный двор, запряг лошадь и отправил Веру. А та с порога: «Айда, Зой! Собирайся! Папа сказал: «Без сестры не возвращайся!» Он был на совещании председателей колхозов, вот и наслышался о твоих мучениях». Уложили в сани ещё и козу - не бросать же. Мои груди очень маленькие, молоко в них густое, невозможно сцеживать. Ох, и намучилась! Спасибо козе...

  Тимофей находился дома - в школе были каникулы. Глядел, как мы собираемся. Молчал. Может, ему было на руку остаться одному, свободному и вольному? И он радовался, что так легко и просто освободится от нас? Никакой ответственности ни за кого чувствовать не будет. Моими последними словами на прощание были: «Учись. Школу не бросай» он не пытался даже остановить или удержать нас. Стоял чужой, чёрствый, бездушный, провожал пустым взглядом до дверей, а на улицу не вышел.
 
  Мела пурга. Лошадь шла ощупью. Мы с дочкой кутались в старый тулуп, сшитый из овечьих шкур, предусмотрительно прихваченный Верой.
  Увидев меня, отец воскликнул: «Твою мать! Убить такого мужика мало. На кого ты похожа? Кожа да кости». Залезла на печку греться, тихо плакала. Помню, что одеяло дочкино всё было мокрое от моих слёз.

  Ни пить, ни есть сил не было, уснула и до утра не смогла проснуться. Когда дочка кряхтела, мама забирала её, поила козьим молоком и снова укладывала мне под бок.

...Когда пришла в сельский Совет и попросила выписать свидетельство о рождении дочери, ей дали мою фамилию – Ефимова, вписав в графу ОТЕЦ «Сенюшин Тимофей Александрович». В метрику вместо имени Маргарита пытались записать как Рития. Возмутилась и сказала, что с детства мечтала иметь дочку и дать ей имя любимой девушки Павки Корчагина Риты Устинович из книги «Как закалялась сталь» Островского. Во всей округе женщин с таким именем в то время у нас не было.

  Место захоронения своего деда рядового Сенюшина Александра Андреевича, пусть никогда и не увиденного, Маргарита отыскала к сорокалетию Победы. Долгое время переписывалась с Витебским военкомом, который организовал перезахоронение его останков из одинокой могилки в воинский мемориал в селе Шапуры, но на возложение венков дочка поехать не смогла...
  Сообщила обо всём отцу, проживавшему в то время в городе Лебедин Сумской области. Ни благодарности, ни желания съездить под Витебск Тимофей не выразил. Что на него очень даже было похоже.

...Тимофей закончил десять классов в 1951 году, завербовался на Южный Урал. Окончил Челябинский горный техникум. Не писал, не приезжал. Женился, у него родилось двое детей: дочь Людмила и сын Александр. Жена рано умерла, и он их растил один. На родину приезжал редко. Всю жизнь шахтёром проработал. Там и умер в Украине...

  А своё хозяйство в Нагорино, не подумав о детях, Тимофей отдал семье Захаровых. Постепенно они переписали дом на своё имя (тогда это было проще сделать). На  месте родового гнезда Сенюшиных выстроили потом другой дом, ничего от старых построек не осталось.

  Однажды Тимофей написал письмо с предложением приехать нашей дочери в город Вахрушево, обещая подарить ей двухкомнатную квартиру. Вскрыла конверт, прочла и, не посоветовавшись с Ритой, отправила возмущённый ответ примерно такого содержания: «Она выросла без твоей помощи, предавать мать не собирается...» Подождала ответ. Тимофей встал на дыбы: «А-а! Значит, вы так? Хорошо же!» И отнёс ключ в горисполком. А ведь могла тогда разрешить Рите уехать на Украину, устроиться, оформить квартиру на себя и позже самой переехать к ней жить. Гордость не позволила: не хотела я, чтобы Рита хоть в чём-то зависела от отца...

...Дочь выросла, не поев с рук отца даже рублёвых конфет. Никогда на её расспросы о папе не говорила о Тимофее плохо. Всегда повторяла: «Дочечка, вырастешь – сама и разберёшься...»

...А потом началась совсем другая жизнь. Был ребёнок, которого я пуще глаз берегла, были разговоры, что «брошенная». Но счастливей меня никого тогда и на свете не было: я стала матерью. Большего себе и пожелать тогда не могла. Родители всё понимали, не осуждали. Была очень слабая, худая и больная, когда вернулась в отчий дом. Помню, что ела много хлеба: ем, ем и, кажется, никак не наемся. Ритушка росла, но была неулыбой. Есть она в доме, нет её – никто не слышал, так как она совсем не плакала. Проснётся и лежит. Дед с бабушкой её любили, как будто к ним вернулась умершая в малолетстве их первая дочь Мария, которую они не переставали оплакивать всю жизнь.

 Отец перешёл в бригадиры, председателем ему по возрасту было уже трудно работать. А дочка встала на ножки и пошла в девять месяцев. Ноги кривые – хомутом, бровей и ресниц нет, волосёнки льняного цвета, тонюсенькие, пушистые и вьются крупными колечками. Постоянно падала, задевая ногой об ногу. Не плакала. Покряхтит и снова встанет. Уж больно потешная была. Говорила уже до года, но ясно и чисто, по-взрослому.

  Воды не боялась. На огонь любила смотреть. Бывало, встанет у печки, смотрит, как горят дрова ярким пламенем, не отогнать мою пичужку.

  Стали говорить, что Рита останется кривоногой, кудрявой и низенькой. Меня это беспокоило. Не советуясь ни с кем, инстинктивно, стала кормить дочку орехами – лещиной. Благо, у нас в оврагах орешник рос недуром. Собирала, сушила, запасала. За зиму скормила Ритушке двести стаканов орехов. Летом она пошла в рост, ноги выпрямились, волосы стали темнеть.

...Начав интересоваться буквами с четырёх лет, в шесть Рита хорошо умела читать, букварь изучила от корки до корки. Постоянно рвалась в школу, но её не брали. Ещё до школы разбирала и собирала детали Подольской швейной машинки, постоянно возилась возле неё, шила простые швы. Как-то раз изрезала атласную ленту длиной в пять метров на крохотные дольки одинаковых размеров. Что она хотела этим показать? Я не поняла. Сама она не смогла толком объяснить. Лента была чужая, принесённая для оформления национального фартука и платья. Я сильно расстроилась и побила Риту. Бабушка кинулась её защищать.

  А учиться вязать кружева моя дочь ни за что не хотела. Прясть не садилась после того, как пару раз попробовала, веретено выпадало из её пальцев. Приходилось заставлять её силой, что дочке очень не нравилось. В деревне девочка должна была уметь заниматься рукоделием, но Рита шла во двор и лучше пилила, строгала, заколачивала гвозди, строила конуру для собаки, мастерила скворечники. Не умела заплетать себе косички – сворачивала верёвкой и ходила так, а те почему-то не расплетались. Играла обломками тарелок, стекляшками, лепила посуду из глины, плела из лыка лапти рядом с дедом, из лыка же у неё хорошо получались разные гармошки, из соломы – домики.
 Моя дочь совсем не умела и не любила рисовать овал: человечки у неё получались из прямых линий, с квадратными головами, ноги – в форме лесенок.

...Уехала я, стала работать главным зоотехником на инкубаторной станции города Волжска. Оставила маленькую дочку на дедушку с бабушкой. Конечно, дел в хозяйстве у стариков было не впроворот. Девочка в основном была предоставлена самой себе.

  Почти всю зарплату отдавала родителям, возила гостинцы, одежду и обувь ребёнку. Но она-то маленькая, этого не понимала. Ей нужна была мать. Тяжело было слушать дочкин возглас: «Мама! (со временем она так стала звать свою бабушку) Вон Зоя идёт!» Тогда я решила оставить работу в городе и вернулась в деревню, чтобы не потерять дочку совсем.

...Когда Рита уже пошла в школу, её никто не провожал. Но к этому дню я предприняла все усилия, чтобы она выглядела не хуже других. Дед заранее сплёл новые лапти, я сшила марийское платье из белого коленкора, по подолу Рита сама вышила крохотные ягодки. Вместо портфеля у неё была холщовая сумка с клапаном, чтобы внутрь снег не попадал. Привезла потом новые ботинки, дочка наотрез отказалась их надевать, говорила: «Все в лаптях. Не хочу выделяться».

  Уроки у неё проверял дед, первые оценки она показывала ему. Потом вся завшивела, нельзя было без слёз смотреть на её голову: счёсанную до крови, в сплошной коросте. Приехала как-то раз, вижу: Рита сидит с обмотанной платком головой и плачет. Спрашиваю: «Что это с тобой?» Она отвечает: «Дедушка облил мою голову керосином и завязал. А голову же ест! Он мне и гниды сам убивает, по одной выдёргивает. Дедушка переживает за меня. А у нас в классе даже у мальчиков вши. Учительница велит нам доставать друг у друга вошь, потом учит их разглядывать под микроскопом». Подумать только: какое было время!

  Я запаниковала. К тому же была замужем за человеком на десять лет моложе себя. Попросила у него разрешения взять дочку к себе. Муж ни в какую. Поставил условие: «Будет звать папой – пусть приходит. Не назовёт – в дом не пущу!» Рита с его требованиями не соглашалась категорически, упёрлась: «Не буду! У меня свой папа есть!» А что я могла поделать? Муж меня любил, дочку ненавидел, ревновал к ней. Потом взял моду обзывать её кукушонком, бродягой, беспризорником и интеллигентом, когда я приводила её на несколько дней. Сам не понимал смысла тех слов до конца, считал, что они особенно плохие.

  Рита терпела, но я знала, что она тихонько плачет где-нибудь в куточке.
...Дочка продолжала жить у моих родителей. Становилась старше, во всём уже им помогала: косила траву, доила корову, стригла овец, пекла хлеб (дед научил), колола дрова топором не хуже мальчишки, пасла гусей, полола грядки и поливала, убиралась в доме и любила стирать вещи. Дед запрещал ей водить в дом подруг, так как терпеть не мог, когда те беспрестанно смеялись. (Наш Иван Артемьевич был человеком сурового нрава).

  Всюду он брал внучку с собой: в лес за дровами, в овраги за хворостом или лыком, учил узнавать грибы, собирали вдвоём орехи и землянику. Мой отец занимался углежжением, уголь возил и продавал в Казани. Дома всегда было полно самодельных кулей из мочалки. Рита была основной его помощницей в этом производстве. Но стала постоянно есть древесный уголь. Даже у уснувшей девочки в карманах лежали угольки. Дед помогал ей отбирать те, которые внучка любила больше всего – еловые. Зимой кули с углём стояли в подполье, она лазила туда и выбирала себе те, какие надо...

  Моя дочь любила петь. Слуха, как такового, у неё не было, но то, что заучивала – пела правильно. Голосок был тоненький, слабый, но в каждую песню она вкладывала столько чувства, что окружающие поражались. Дед иногда сам просил её спеть, слушал, плакал... Рита переняла мою привычку петь во время работы, запоминала длинные тексты песен. В основном старинные русские мотивы, очень любила «Чёрный ворон», «В лесу над рекой жила фея» на стихи Максима Горького, «По Дону гуляет» и другие песни, многие из которых были из популярных кинофильмов.

...Кроме того, наша Анна Семёновна, моя мать, была лучшей сказительницей в округе. Ну, уж внучка, конечно, росла на её сказках, знала их наизусть и постоянно пересказывала их своим сверстникам, одноклассникам.
  Начала Ритушка запоем читать все сказки народов мира. За то, что слишком много увлекается книгами, я начала её ругать, но остановить девочку уже было невозможно. Читала везде: на переменах в школе, а дома на чердаке, на толстой ветле, растущей напротив дома – лишь бы её не нашли, даже залезала под большой куст калины. Стала отставать по урокам истории, приносила двойки. Этот предмет Рите не давался вообще...

  Моя дочь с детства абсолютно равнодушна к деньгам. Дед, напившись в праздники, когда в доме бывало много народу, вручал ей толстый бумажник и твёрдо знал, что на другое утро он получит их обратно в целости и сохранности. Рита всегда была в курсе, где дедушка с бабушкой хранят деньги, но никогда их не трогала.
 Бестолковость в отношении денег в моей дочери сохранилась, к сожалению, на всю жизнь. Могла раздарить свои вещи и никогда не жалела об этом. Экономить не умела. Впоследствии, почти всю зарплату тратила на книги и открытки. Что я только не делала, как только не разъясняла, и ругала, и стыдила – всё осталось бесполезным. И в кого она у меня такая? У нас в роду таких неумёх жить - больше нет...»