Детство - это серьёзно

(Заметки о детской литературе)

   Для чего нужна литературная критика? Для того, чтобы заниматься образованием неотёсанных? Для того, чтобы разъяснять недопонятое читателями? Чтобы расставлять оценки и присуждать призы? Для того, чтобы аспиранты с магистрами могли подать голос в вечность? Вероятно, и для всего этого тоже.
   Но главное – чтоб заставлять думать.
   Вот в руках у меня изящная книжица. Оформленная скромно, но с исключительным достоинством. Тоненькая, изысканная, молодая, в строгом коричневом гимназическом платьице. Благородная девица. Как её занесло в наш расхристанный век? И название не от мира сего, поверх голов “Вестник детской литературы”. Благая весть. Да.
Сборник критических статей. Ну и ну! Да ещё о детской литературе. И так теперь будет всегда, раз в квартал.
   И полистав эту милую молодую гостью, я задумалась о детской литературе.
   Мы склонны всё систематизировать. Упрощать. Резать время на вчера, сегодня, завтра. Искать направления и пути, в том числе и в детской литературе.
   Но может быть следует начать с начала. Со смысла. Для кого она? Для мам-пап и бабушек с дедушками? Да, конечно, ведь они покупают книги. И выясняют в интернете, что теперь надо читать их чадам? Для учительницы? Да. Ведь она будет назидать, указывая пальцем на заданную страницу учебника. Для библиотекарей? Да. Они будут вписывать в формуляр название выданной книжки.
   Но, может быть, и для детей? И если это и вправду так, то интересно было бы спросить их мнение.
   Какая книга – их книга? Та, что живёт долго-долго в душе. И в юности и в зрелости… И всегда. Вот об этом-то я и хочу поговорить. Ну и, конечно, как всегда в таких случаях, разговор от детей вообще перейдёт на дитя в частности. Ты догадался, друг-читатель, я буду говорить о себе, как о наиболее доподлинно известном мне ребёнке.


                Первое слово невпопад
   На вечере, посвящённом выходу сборника, было много выступлений с живым интересом к делу. Но остановили внимание, два самых очевидных слова, сказанные вроде бы немного невпопад, параллельно, мимо темы: не о насущно важном – как наладить продажу и организовать рекламу, оповещая народ о своём творчестве. Не о современной стадии развития детской литературы, и даже не о сборнике напрямую. А об ином. Оба были воспоминаниями о своём детстве.
   Одним из этих существенных слов было слово Т.П. Батуриной. Она сказала, что детской литературы для неё не было. Она начала читать прямо со взрослой. Подобный взгляд о ненужности версии детской литературы, если не ошибаюсь, высказывался и Ф.М. Достоевским. Это абсурдное замечание прозвучало, но так, между прочим, без излишней акцентации. Скандальное по существу. Ведь оно упраздняло всю детскую литературу, а уж тем паче и разумность её критического осмысления.
   Действительно,  и по моим воспоминанием, детская литература для очень маленьких людей не нужна. Дело в том, что детская душа очень серьёзна. Она глубока. Она находится в самой всеобъемлющей стадии постижения мира – созерцании. Она вбирает и усваивает безгранично большой, сложный, умный мир. Не споря, не возражая, принимает во вдумчивом смирении всё окружающее.
   И, конечно, стишки, в которых взрослые тёти и дяди играют в деток, детям не нужны. Если дети не с врождённым слабоумием.
   Я помню эту батарею стишков Барто-Михалкова-Чуковского. Они где-то парили рядом с сознанием, не вторгаясь в него. Как бумажные хлопушки, отбивали такт. Как не кусающие комарики с примитивной ритмикой, вились у виска. Я принимала их с удивлённой отчуждённостью. Ну, раз уж взрослые их всё время твердят... Помню с мелкого детства лишь одну строку Чуковского “…я к Таврическому саду, перелез через ограду...”. К чему относился этот поэтический перл, до сих пор не имею понятия. Но главное, что занимало тогда ум – тот ли это Таврический сад, в который выходят окна нашей комнаты? Огромный, живой, загадочный. С величественными клёнами и дубами. С желудями, которые так весело собирать. На дорожках которого гуляет наша группа детского сада. Куда так часто меня обещает сводить на прогулку мама, и так не всегда выполняет своё обещание. Но, наверное, у этого Чуковского (а может, Чайковского? кого-то из них), просто совпадение. В рифмованной болталке, какой-то другой: ничего не значащий, никчёмный Таврический сад. Сад – просто так.
   И ещё одно не литературное воспоминание. Помню резиновый мяч с белым кольцом на боку. Он меланхолично покачивается в мутной воде речки-канавы Таврического сада. Медленно удаляясь от берега. И за ним плавно по мягкому склону на трёхколёсном велосипеде съезжает мальчишка из нашей группы. После помню фигуру спасателя, выловленного воспитательницей, посрамлённого, обруганного, тут же при всех выжатого, отстранёно ото всех нас, сухих, одиноко стоящего на гравийной дорожке парка.
   А про “Таню, уронившую в речку мяч”, – нет, этого не помню. В моей пятилетней жизни были настоящие жизненные впечатления. Было подлинное событие, остановившее на мгновение жизнь.
   Ребёнок младшего дошкольного возраста так погружён в огромный неизведанный новый мир, он в какой-то мере даже оглушён им, осваивая реальность, что сюсюканье тётеньки, присевшей перед ним на корточки, заглядывающей ему в глазки и снисходительно треплющего его по головке,  ему глубоко безразлично.


                Литературные обиды и загадки

   Но были литературные события детской жизни, взволновавшие. Обратившие на себя внимание своим намеренным идиотизмом. Первое – это история про курочку Рябу. Сколько раз я её ни слышала – изумлялась и пенилась внутри: не может так бессмысленно оборваться история. “Яичко упало и разбилось”. Полный тупик. Что-то должно быть дальше. Какое-то развитие сюжета. Так не бывает. Большие знают, но не говорят. Меня обманывают. Незаслуженная обида – была главным содержанием для четырёхлетнего слушателя этой “миленькой развивающей сказочки”.
   С другим, подобным переживанием встретилась уже более нравственно окрепшая душа шестилетки. Такой же костью поперёк горла была в моей литературной жизни фальшивая сказка Буратино. Её герои – манерные пластмассовые куклы с отвратительно синими волосами, деревянными носами, жуткими бородами, выпученными глазами. Неизвестно зачем ниоткуда взявшиеся, но прочно обосновавшиеся в начале книжки. Объединённые бессюжетным сюжетом, распадающимся на коротенькие бессвязные зарисовки. С жёстким и тупым завершением этой кукольной кутерьмы. Заканчивающейся глухой дверью, в которую проваливалась история. Но эта сказка была не такой обидной, как о курочке Рябе. Может быть, оттого что читательница была повзрослей. Не так близко к сердцу брала эту топорно измышлённую братию. А главное, в книжке, где болталась эта бесславная история, жили настоящие добрые мягкие волшебные сказки: “Аленький цветочек” С.Т. Аксакова, “Василиса прекрасная”, “Чёрная курица” А. Погорельского, “Три медведя” Л.Н. Толстого. Это уже серьёзно.
   А знаменитые сказки братьев Гримм запечатлелись историей, в которой бедные родители, не имея возможности прокормить детей, отводят и бросают их в лесу. И в ужасе застыла детская душа от злодейства. В тёплой русской народной культуре такой сюжет невозможен. Чувство нравственной правды, уловленной пятилетним человеком то ли из русского духа, витающего над нашей землёй, то ли полученной на генетическом уровне, вызвало резкое отторжение такой сказки.
   Но был другой художественный образ русского предания неразъяснимый для меня в детстве. Приключение сестрицы Алёнушки с братцем Иванушкой. Беглецы, застигнутые погоней диких гусей, просят у яблоньки спрятать их. Яблонька соглашается при условии, что дети должны съесть с неё яблочки. И недоумение перед настойчивостью странного желания яблоньки. Таинственная, но, несомненно, неслучайная подробность. Она стояла загадкой много лет. Лишь теперь, совсем большая читательница, я увидела в этом знаке, тайный узор принадлежности к православной народной культуре. Далёкая смоковница, смысл жизни которой сосредоточен в плодах, переосмысленная в родную яблоньку.

                Литература с масштабом мира

   Стихи, написанные даже и не прямо для детей, но настоящих, больших поэтов: А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.К. Толстого, И.С. Никитина, С.А. Есенина входили в сознание легко и крепко с самых ранних лет. Помню дуб, и золотую цепь, и учёного кота, помню золотую рыбку, и старика со старухой у самого синего моря, и царя Салтана. Узнаю их в цвете и в слове. Нежные зарисовки о природе, весне, солнце. “Колокольчики мои, цветики степные” своим незамысловатым и тихим словом ясными глазами заглядывали в такую нежную далёкую глубь души, из которой назад уже никогда не выйти.
    Помню лет в шесть-семь зачем-то разученное стихотворение Лермонтова “На смерть поэта”. Которое долгое время, как знамя справедливости и взрослости, развевалось в моём неокрепшем уме.
    В детстве мне читали много. Мама любила Диккенса. Вот она читает вслух с наслаждением бесконечную огромную книгу “Давид Копперфильд”. Для меня, и немного забыв обо мне. Я сижу сначала на табуретке, потом под столом, слушаю-слушаю и тихонько рисую красным карандашом на обоях. После меня спрашивают, откуда взялись разводы на стене? Я тоже удивляюсь, но не выдаю художника. Это между пятью и шестью годами. Потом мы читали “Большие надежды”, “Оливера Твиста”. Заботясь о моей нравственности, недостаточно целомудренные для детского слуха куски мама читала про себя. Загадочно, чуть смущённо за невольный обман, улыбаясь. Кажется, я вполне тогда понимала Диккенса. Театральную композицию сюжета, гипертрофированных в добре и зле типажей, мягкий тёплый юмор, и всегда побеждающее добро. Я отдавала писателю должное. Но как он мне надоел! Я поставила диагноз – так слащаво, в картинной плоскости на самом деле в жизни не бывает. Лет двадцать, а может и более, не дотрагивалась до его книг. И лишь, перечитав все другие книжки, не то что в зрелых, но в перезрелых годах вновь открыла знакомый с детства фолиант. И с наслаждением проглотила от корки до корки. Рука потянулась за следующей книгой…  Диккенса читала бабушка шестилетнему мальчику – будущему митрополиту Антонию Сурожскому. Правда в подлиннике, на английском. Так что шесть лет – возраст вполне подходящий для усвоения большой культуры.
   Для полноценного восприятия шарма художественной манеры Диккенса необходим более изощрённый художественный вкус. Читатель должен отталкиваться от уже усвоенной правды, чтобы наслаждаться изысканной неправдой. Чтобы зреть в нарочито преувеличенных характерах и обстоятельствах корень истины. Это можно отнести и к нашим художникам формы –  великим Н.В. Гоголю и Н.С. Лескову.
   В детстве язык Лескова казался чрезмерно вычурным, бутафорским. Я была взращена в городской среде классического языкового субстрата. Мощь и фактура стихии народного языкового мышления была в ту пору не по плечу и не по разуму. Всему своё время.
Что же было по росту?
 

                Свободное плавание

   Настоящая литература, свободная от диктата взрослых, началась с утверждения в грамотности. Когда выбор того, что читать, стал самостоятельным. Вот они книги, которые неподвижно стоят в сознании, не покидают его всю жизнь, с разной степенью отчётливости, но своим абрисом, строем, дыханием, ритмом. Читанные и перечитанные. И если иная из них есть на полке и ныне, её можно открыть и погрузиться с головой.
   Конечно, это книги о зверях. Для совсем маленьких В.В. Бианки, Е.И. Чарушин. Книги, где зачастую текст иллюстрирует рисунки. На зверей можно глядеть долго-долго-долго. Они живые. В них бесконечность, как в любом Божьем творении. Но самая интересная и родная  – “Питомцы зоопарка” В.В. Чаплиной. Про верных, честных, умных зверей самых разных пород, воспитанников и друзей автора, живущих в московском зоопарке. Эта книга о правде. О главной правде – заключенной в любви, доброте и верности. Прекрасные фотографии с прекрасными лицами зверей. Книга взрослая, написанная лёгким светлым языком. Конечно, я думала о работе в зоопарке, особенно в отделении хищных зверей, как о самом лучшем предназначении человека. Была ещё звериная история Бэмби. Поэма в прозе об олене от младенчества до возмужания – всё как есть. Гимн мужеству и одиночеству. Был и Белый Клык Джека Лондона.
   Почему так важны и нужны ребёнку звериные истории? Наверное, потому что в них есть выход в огромный мир. Но с видом на братьев меньших. С переключением сознания маленького человека с себя на другое живое постижимое существо, нуждающееся во внимании и заботе.
   Разумеется, среди книжных друзей были сверстники. Это и деятельный Тимур со своей командой. До такой степени принятой близко к сердцу, что мы пытались учредить что-то подобное в нашем не то втором, не то третьем классе. Это был и нелепый мальчик из “Честного слова” Л. Пантелеева. Прекрасное недоумение его твёрдостью в честности было сродни изумлению князем Мышкиным в более зрелых читательских годах. В юношестве значительным событием стала книга Л. Б. Либединской о А.А. Блоке. Она поразила своей музыкальностью, тактом и устремлённостью в небо. Что соединяет эти книги? Это  взрослые книги. Авторы говорят с читателем всерьёз. О том, что им дорого и интересно, и очень важно.
    Особое значение в формировании слуха народной речи и мировоззрения имели сказы П.П. Бажова. Причудливые полуправдивые полусказочные предания о народной жизни на неведомом Урале. С сюжетом и формой безукоризненной выделки, почти притчи. Пропетые на “неправильном” русском языке: с диалектизмами и многоударной сложной ритмикой народного сказания. Завораживающие красотой и чистотой души русского человека, живущего в таинственном сказочном крае, запечатлелись в сердце, как стихотворения. Их роль оказалась определяющей в дальнейшем интересе к постижению корневой русской культуры. Как отражённой индивидуальностью писателя, например, Н.С. Лескова, Б.В. Шергина, так и подлинной растворённой в народном сознании, и в наиболее густой сущности звучащей в голосах народных сказителей и певцов. Первой вехой к осознанию существования космоса народного языкового мышления были сказы П.П. Бажова.
   Но главное место в детском чтении занимала большая художественная литература. Классическая.
   А.П. Чехов, в бесчисленных рассказах. Он казался жутко умным-умным, потому что все его герои вокруг были как-то заметно глупее, пошлее, и измеримее. Автор это отчётливо видел, и вырисовывал. С благородной скромностью снисходительно возвышался над пигмеями. Это было весьма поучительно и убедительно. Я до того прониклась его манерой и духом, что написала в качестве домашнего сочинения рассказ в стиле а ля Чехов, снисходительно-юмористический о придуманном эпизоде из жизни двух пенсионерок, где, что называется, одна другой стоила. Учительница не поверила, обвинила в плагиате. Рассказ я порвала, и клочки в досаде засунула за школьную батарею. Это случилось в шестом классе. Первый выход к читателю потерпел фиаско.
   В ряду значительных событий жизни было знакомство с “Героем своего времени”  М.Ю. Лермонтова. С прозой, изумившей языком. Хрустальным, как лесной родник.
   И с великими романами Л.Н. Толстого, всеми которые были на домашней полке: “Анной Карениной”, “Войной и миром”, “Воскресеньем”, прочитанными гораздо раньше, чем распланировано по программе школьных литературных бдений. Забавно, что всё, что было не по возрасту, с физиологическими подтекстами, не пережитое, как-то удивительно миновало сознание. Обтекало его, скатывалась с души, как вода с крыла гуся. Не будоража фантазию, не разрушая цельность, ничуть не замутив детскую ясность души. Гармоничный и органичный текст великой литературы перерабатывал, эпически переосмыслял, подымал читателя вместе с героем на высоту мыслителя. Читатель, переживая трагедию героя, сохранял возможность дышать полной грудью. Это и есть подлинный обыкновенный гений.


                Смеха ради

   Что касается волшебств и юмора, Волшебников Изумрудного города, незнаек. Скорее я приняла к сведенью их существование. Что-то даже и читала. Не относясь всерьёз. Взирала на них с изумлением. Мне была сделана прививка классической культуры такого уровня, что этот новодел, ширпотреб для бедных, не впечатлял. То был приговор собственного сердца. Без советов старших. Я пыталась открывать бывшие на слуху “хорошие” современные книжки про сверстников мальчиков-девочек и в тоске их оставляла: Если нет языка – значит, не может быть и содержания.
   Помню, как докучливое жужжание овода, много раз повторённый по радио, рассказ про мальчика без слуха, который, чтобы произвести наилучшее впечатление, поёт всё громче и громче. Напористая глупость возводится во что-то значительное. Автор пыжится вместе с несчастным ребёнком сочинить что-то смешное. Я недоумевала: может и вправду тут где-то таится литература? Нет. Это из другой отрасли. Литература – это русская классика.


                На гвоздях – значит плохо.

    На Русском Севере есть поговорка: “cделано на гвоздях”. Что означает – кое-как. Если делать мастерски, соединяя в паз, строение стоит долго без единого гвоздя, как литое. Даже если это тридцатиметровый храм. Гвоздь – инородный материал. Он пробивает волокна дерева, несёт сырость и ржавчину. Такой работе – недолог век.
    В литературе сцепляющим средством являются разнообразные формы завлечения читателя, трюкачества и смеха.
    Одним из направлений в детской литературе являются гротескные абсурдистские произведения. Которые пересмешничают, пародируют, переворачивают, а порой и глумятся  над жизнью или другими литературными образами.
   Думаю, что тайнопись намёка чужда детскому сознанию. У дитя прямой взгляд. Ребёнок, как святой, видит суть. А суть проста и чиста. Милны-Заходеры, Кэрpоллы, Линдгрены принимаются “на ура” в возрасте, когда человек перешёл сквозь то, о чём написано. Когда повзрослевший ребёнок оборачивается в детство с сентиментальностью. Помню, как “Алису в стране Чудес” смаковали друзья физики, студенты университета.
   Если читать эти книги в младшем возрасте, главная соль произведения окажется вне сознания читателя, воспринятой будет пресная ткань фабулы. Дети не понимают шутки, отражённого света. Они находятся в других отношениях с миром. Они целомудренны.
 

                Второе слово невпопад

   Ребёнка надо научать видеть чудо в привычном. То, как растёт цветок, как летит птица, как живёт зверь. Об этом сказал  Б.А. Орлов в своём слове. О том, что он в детстве читал В.В. Бианки, и шёл в лес, и смотрел внимательно, во все глаза, как распускается цветок. Собственно он и до этого видел цветок, но не осознавал всю значительность чуда живого мира. Праздника ликования и красоты. Непрестанной радости, окружающей человека. Вот этот определяющий мировоззрение камень виденья и ведения должен заложить большой писатель в личность маленького человека.
   Вслед за понятийным узнаванием внешнего мира: трав, зверей и птиц, уклада дома, литература начинает воспитывать человеческие отношения. Но опять прямые. Прямые и простые, с бурными страстями, и прямыми ходами героев, как у В. Шекспира,  Гёте, Джека Лондона, Марка Твена.
   Маленькому человеку нужен запас жизни, а не литературы. И в передаче опыта жизни народа состоит задача литературы.
   Эстетство появится как явление, достойное внимания, позднее. Пересмешничество действенно тогда, когда есть основа, есть то, от чего можно оттолкнуться. Есть предмет, на который можно посмотреть под разными углами, с разных точек зрения, подбросить в воздухе и поймать. Если начать освоение литературы с эстетства – может произойти эрозия души. Неизбежен люфт нравственных ценностей.
   Литературная эквилибристика является результатом пресыщенности. У ребёнка нет пресыщенности. Он узнаёт всё в первый радостный и торжественный раз.
Подлинно большая литература – гармонична и цельна. Она сделана на века без гвоздей. Она сосредоточенна и глубока. Это исповедальная в корне своём литература.
Как только основной творения становится литературный кураж, гротеск, пародия, абсурдизм – гвоздь сцепляющей слабоватую конструкцию, мы сразу, по определению, ставим печать: “сорт два”. И, как бы оно не было мастерски сделано, всё же совсем-совсем всерьёз не берём. Помня, что всё же это литературное трюкачество, лицедейство, маскирующие конфликт писателя с ситуацией.
   У ребёнка могут быть огорчения от конкретных жизненных обстоятельств, но нет конфликта с миром в целом. А если и есть, то он гармоничный. Потому что ребёнок не знает, что может быть иначе. Детство не время бунта, но пора послушания, созерцания, узнавания и принятия заповедей человеческих отношений.
   Только старая тётенька думает, будто интересно и остроумно ходить задом наперёд. Ей кажется смешным об этом долго рассказывать устами проблемной девочки ПеппиДлинныйчулок. Нормальному ребёнку не менее интересно ходить вперёд, но если понадобиться, задом наперёд. Но он никогда не будет обставлять это жизнерадостное и слегка опасное действие занудством длиною в абзац. Фактически  писательница Линдгрен сводила свои старые счёты со старым миром старого света приличий. Но это какой-то частный случай старческого раздражения, оформленного в литературный сюжет. Однако, свод своих брюзжаний под видом детской литературы весьма характерный приём, часто применяемый и менее талантливыми авторами.
   В русской художественной традиции литература, зиждующаяся на формообразующей смеховой составляющей воспринимается как литература не фундаментального уровня ценности, для отдыха. С неглубоким погружением киля, по сравнению с большой литературой. В ней есть ватерлиния, проходящая по уровню быта. Д. Хармс, И. Ильф и Е. Петров, А. Олейников, М.М. Зощенко – литература для покинувших детство людей. А Пушкина, Толстого, Есенина, Блока, при всей их неизмеримой мощи, можно читать, осознавая главную суть, значительно в более раннем возрасте. Потому что у них прямой взгляд.
 

                Эпилог для писателей. Новые и старые детские писатели

   Ветвь детской литературы отпочковалась от большой русской литературы давно. Её закрома наполнены огромным числом произведений высочайшего класса, созданных как писателями преимущественно обращающимися ко взрослым, так и авторами  профессионально ограничивающими себя детской аудиторией. Порой демаркационная линия детской литературы оказывается нарушенной, масштаб мыслителя даёт себя знать. И книги, замысленные детскими, с большим наслаждением читаются взрослыми, как это произошло с “Детскими годами Багрова-внука” С.Т. Аксакова и “Детством” Л.Н. Толстого.
   Вместе со временем менялись преобладающие нравственные акценты сочинений для детей. В XIX - начале XX века – это сострадание, милосердие, ответственность, честность, огранённые в мелодраматический сюжет как в “Мальчике у Христа на ёлке” Ф.М. Достоевского, в многочисленных рождественских рассказах, в повестях  Л. А. Чарской. За последние годы на книжные полки для детей высадился мощный (диверсионный?) отряд развесёлых книг, призывающих к неутомимой бодрости, беспечности, всепозволенности. К отдыху от докуки родителей и учителей. Это, в первую очередь, детские истории плодовитых русскоязычных сочинителей талантливого Э Успенского и Г. Остера. За безобидной формой шуток, весёлых картинок и стишков, как водяной знак на бумаге, маячит девиз – “бери от жизни всё”. Формула жизненных понятий, которая со временем может утвердитьсяя в голове подрастающего и отвязанного от морали юного создания. И в конце концов обратиться в кастет для окружающих.
   Но именно потому, что так много уже написано, написано мастерски, для самых разных возрастных групп, читательских вкусов и неожиданных запросов, так трудно в нынешнее время современному новому писателю оказаться замеченным и востребованным. Порой от вновь вступающего на зыбкое поприще писательского труда новобранца или от постаревшего и всё также прочно неизвестного автора можно услышать претензию к издателям детской классики и неиздателем их творений: “Детям – нужны новые писатели, старые давно состарились”.
    Но тут приходиться возражать. Друзья, старые состарились вместе с вами. Пушкин – для вас  старый писатель,  вы знаете его больше полувека.   А для мальчика пяти лет Пушкин – совершенно новый писатель. Такой же, как и вы. Интересно, кого из этих двух новых писателей выберет пятилетний читатель? С чьим творчеством ему более необходимо познакомиться?

   А что же нам делать, чтобы быть востребованными?
   Писать так же хорошо, как те, кто писали до нас. А там – как Бог даст.