Перелом 6 - 15

Осакаровку трудно было назвать станцией. Невдалеке от железной дороги - несколько глинобитных хатенок с мазанными белой глиной крышами, низкими пристройками, за которыми высятся топольки. Рядом с рельсами - фанерная табличка со свежей надписью, удостоверяющая, что это Осакаровка, вот и вся станция. В 1929 году это сельцо, как и многие старопереселенческие села и казахские оседлые аулы, вошло в территорию, отведенную под земли совхоза-лагеря "Гигант". Жителям предложили по-доброму переселиться в села, расположенные вне границ Казитлага, в пустующие дома, откуда или бежали, или были выселены люди. Большинство осакаровцев вняло доброму совету. Их дома заняли комендантские службы, приспособили под склады и хранилища. Но некоторые осакаровцы рискнули остаться в родном гнезде, о чем горько пожалели, как только прибыл первый эшелон спецпереселенцев. Голодные люди ринулись на рассаднички и огороды, с корнем вырывали ростки чеснока, лука, сырыми поедали мелкие картофельные клубни. Наиболее отчаявшиеся влезали в хлева, душили, тащили сонную птицу, взламывали погреба. Ни вопли хозяев, ни винтовки конвоя не могли остановить людей, терявших от горя и голода рассудок. На следующий день отсюда бежали последние жители.

Осакаровскпе коменданты не имели права самовольно отбирать на свои нужды что-либо из грузов, которые везли товарняками через станцию на Караганду. Во избежание хищений машинистам составов было запрещено останавливаться в Осакаровке, разве что в случае крайней необходимости. Различный стройматериал и продукты станция получала непосредственно из Акмолинского управления, а вот угля Акмолинск дать не мог, сам выпрашивал из Караганды. Уголь Караганда берегла, углем отчитывалась о проделанной работе. Точки его вообще не получали. "Можно и угля, - усмехался Жуковский, когда коменданты степных новопоселений говорили ему о завозе топлива. - Но туды дальше - к зиме, к морозам. По одной консервной банке в сутки на одно кулацкое кубло. Чтобы от жары не расслаблялись!"

Осакаровская комендатура, мимо которой проходили груженые составы, нуждалась в стройматериалах больше, нежели какая другая из всех пяти комендатур, поскольку была самой крупной из них и принимала самые большие партии спецпереселенцев.

Воспользовавшись неразберихой на карагандинской станции, один из комендантов, Чепов, решил обратным товарняком привезти туда тонны три угля. С собой взял двух зеков - казитлаговцев, работавших в карабасском карьере. Для личной охраны, дружески сказал он им. Правда, вместо оружия выдал "охранникам" но совковой лопате. В Угольном тупике им помогли набросать на платформу угля, "охрана" поехала вместе с паровозной бригадой, как вольная.

Чепов сам себе организовал эту поездку. Ему крайне надо было повидаться с Лисьевым - комендантом Четвертого спецпоселка. Лисьев недавно вернулся из Омска, куда ездил в командировку и где жила семья Чепова, - хотелось услышать, как она в действительности поживает.

Не доезжая километра полтора до Осакаровки, Чепов остановил товарняк - увидел землянки, в которых недавно жили строители желдороги, конные упряжки, людей, подумал, что, возможно, здесь находится и Лисьев. Местные люди подошли к паровозу. Среди них оказался завхоз райкомендатуры Ноздрев. Разговорились, и выяснилось, что Лисьева в Осакаровке нет. Он недавно увел очередную партию ссыльных к месту поселения, повел лично, с полным составом конвоя, конным обозом, поскольку партия прибыла крупная - более полутора тысяч человек. Остался он, Ноздрев, с тремя помощниками да с десятком таких же ссыльных мужиков - выбирают земли под свой комендантский огород... Когда Лисьева ждать обратно - неизвестно: дорога на точку неблизкая, на месте ему хлопот достанется; дня через два, не раньше.

Машинисты поторопили, и Чепов с Ноздревым поднялись на площадку. По дороге в село завхоз важничал: осакаровской комендатуре предписано обжить более двух десятков точек. В каждой - тысячи ссыльных. Что ж, лагерю "Гиганту" - и территория гигантская: ровно триста тысяч гектаров уже отведено только для осакаровской группы спецпоселков. Принять, обустроить, кормить, вести учет, вообще организовать быт и работу этакой массе людей - шутка ли? Чепов спрашивает, когда Лисьева ждать обратно... На четвертой точке уже собрано более семи тысяч человек, да еще он сегодня приведет полторы тысячи. А по плану туда отправят двенадцать тысяч. Армия! На отдых времени нет. Людей свозят со всей страны, не успевают развозить на места. А прибывает-то кто? Сплошь семейные. У всех - узлы, мешки, котомки, баулы, сундучки, у всех - детей куча мала. Иных довозят до Осакаровки совсем обессиленными, пешими им до места не дойти. Везут подводами. Кони - хуже, чем на пахоте, вымучены. Конвой в кровь потер ноги, не успевает оборачиваться от эшелона к эшелону. Приходится подолгу держать новоприбывших в окрестностях Осакаровки. По трехсотке хлеба в день им еще можно выкроить, а вот с водой совсем худо - ходят во-он к той сопке, где ключик бьет, сутками стоят с котелками в очереди. Это сегодня у села пусто, просто попали в самый безлюдный день...

Когда Ноздрев понял, что Чепов приехал не с проверкой и недоволен лишь отсутствием Лисьева, предложил карагандинцу съездить на четвертую точку, подводы он организует. Чепов задумался. Ждать здесь Лисьева - одуреешь от скуки. Он бы и на точку съездил, коли приехал столь неудачно, но куда девать этих двух зеков, которых нелегкая дернула взять с собой? Переговорил с ними, предложил прогуляться. А какая зекам разница, куда ехать? Ехать - не работать, было бы что поесть да где голову приткнуть. В пароконную, с низкими бортами телегу завели двух сивых меринков, набросали бугорком влажного угля, прикрыли камышовыми матами. Возница, седой, бородатый и угрюмый ссыльный, подготовил "экипаж" - дышловую бричку, которую наполовину загрузили брусом. В ноги старик умостил полмешка ячменя, бочонок с водой. В телеге поехали "охранники" - Похмельный и разбитной тамбовский мужичок но кличке Матаня, которому оставалось полгода до "с вещами на выход". Чепов сел с возницей. Похмельный с тамбовцем поехали следом.

Дорога предстояла дальняя. Догнать обоз они не могли: тяжело груженные подводы усталые кони могли тянуть только шагом. Погода стояла тихая, сухая, теплая. Небо с рассвета подернуло поволокой, и весь день оно неуловимо менялось: то медленно светлело, тихо разгоралось мраморными розовато-голубыми разводами, сизо-дымными полосами, обозначалось тусклое солнце, кое-где сквозь таявшую пелену проступала небесная синева - и тогда оживало степное безбрежье, дальше и веселее открывались просторы, четко вставали по окоему далекие лиловые бугры; а то вновь сгущалась облачная наволочь, степь печально гасла, трудно было определить, где какая сторона, который час, и далекие сопки, похожие на опрокинутые вверх дном чашечки, опять незаметно тонули в сухой мгле тучевых горизонтов. Тогда острее чувствовалась глухая пустынность азиатского края, сонное оцепенение всхолмленной и тоже сухой, привялой от горяченных ветров степной равнины... Походило на то, что к вечеру соберется дождь, и путники приуныли: жара - хорошего мало, а промокнуть к ночи - и того хуже.

Суха была и дорога - две хорошо пробитые в траве колеи, - и тоже менялась: то неспешно и глухо катили колеса по мучнисто-серой, пыльной, когда выезжали на известковые места, то грохотали по багровой, кремнистой, как и те каменисто-складчатые холмы, вокруг которых она пролегала. Кони устали быстро. Со спины по серым бокам меринков черными бороздами потек пот, мокро потемнели шеи и мускулистые стегна. Быстрые скотские мухи, слепни и здесь не давали им покоя - лезли в глаза, набивались в ноздри, в подбрюшье; кони безостановочно мотали головами, стараясь косицами гривы смахнуть мухоту с глазниц, фыркали и яростно охлестывали себя хвостами. Давно пора было их поить, а до ближайшего озерка оставалось, по словам возницы, еще не меньше часу.

Конями в охотку правил тамбовец. Бричку, чтобы не пылила в лицо, отпустили далеко вперед. Похмельный полулежал в задке, подолгу дре-мал под однообразный стук колес, под разморенную в предощущении дождя духоту степи, а то и спал, когда не так тряско отдавали наверх колесные толчки. От угля сквозь камышовые маты приятно тянуло холодком. Разговаривать не хотелось. Каждый рассказал о себе еще по пути в Осакаровку, куда паровоз пыхтел почти сутки. Первое время Матаня удивленно вскрикивал, обращая внимание Похмельного на сурчиные норы, зиявшие рядом с дорогой, возле которых по одному, два или всем выводком в великом любопытстве, совсем близко подпуская к себе, застывали сурки. "Хоть руками хватай!" - изумленно орал тамбовец квелому, равнодушному спутнику. С тем же восхищенно-сожалеющим взглядом вечно голодного зека провожал он долгий разбег и тяжелый взлет дрофы.

У озерка подъехали к тому месту, где можно по песчаному спуску войти в воду, на крошечный чистый плес. Вокруг замечались следы недавнего привала большого числа людей. Коней распрягли, напоили, дали часок передохнуть, сами отдохнули от тележной тряски. В дорогу Ноздрев щедро насыпал ведро вареной картошки, дал по буханке хлеба на брата, Чепов достал из своего баула банку свиной тушенки. Обедали совсем дружеским кругом, поочередно макая картошку в соль на тряпице. В тихие слова благодарности коменданту-земляку Похмельный постарался вложить всю сердечность, на которую еще был способен.

Увидели партию только к вечеру. С небольшого косогора неоглядно открылась равнина, по которой километра на три растянулся обоз. Возница встал на бричке во весь рост, зачем-то помахал вслед. Из колонны их наверняка заметили, но никто ни криком, ни знаком не отозвался - пешие толпы и конные повозки безостановочно уходили все дальше и дальше к синеющему горизонту.

Под вечер, вопреки опасениям путников, разорвало мутную облачную плеву, которая бычьим пузырем весь день уныло выстилала небо, сбило ее лохмотья по всему юго-западному краю в длинные облачные гряды, и чем темнее и гуще становились их серо-синие бугристые валки, тем ярче, золотистее разгорались просветы в них. Не успели спуститься с косогора, как вдруг из этих облачных нагромождений гигантским - в полнеба - веером ударили янтарно-дымные солнечные лучи. И мгновенно преобразилась степь: стряхнула с себя сонную одурь, повсюду разноцветно и выпукло озарились облака, радостно зазеленели просторы пойменных земель, вспыхнула белесыми клубами дорожная пыль, вставшая позади массы людей и повозок, спешащих к последнему привалу.

Под уклон ходко догнали колонну. Еще издали донесся глухой, тяжелый гул огромного обоза, ударил в лицо удушливо-теплый туман поднятой ныли. На одной из последних телег, переполненной людьми и узлами, босой конвоир сквозь шум движения криком ответил Чепову, что Лисьев идет головной подводой. Чепов решил бездорожьем обогнать обоз, и Похмельный, который еще на пригорке нехорошо оживился, теперь, трясясь в телеге по степному кочкарнику, пристально вглядывался в нескончаемую конно-людскую лавину - напомнила ему весну прошлого года, своих высланных земляков, его самого, ехавшего во главе щучинского обоза...

На подводах сидели глубокие старики с малыми детьми, из молодых - тяжелобольные и совсем охромевшие. Остальные - мужики, бабы, девки, парни, подростки, даже детвора - шли по бокам и сзади каждой подводы, и видно было, что многие идут из последних сил. Некоторые волокутся, держась за грядки и задки повозок; кажется, отпустит руки - и тут же рухнет под копыта, колеса напиравшей сзади телеги. От безмерной усталости, голода, пыли лица у всех оливково-серые, темные, жуткие, в ввалившиеся полубезумные глаза страшно глянуть, иные лица - словно черные иконы из крестьянских изб на крестном ходе. Многие идут босиком, обувь на тесемках болтается по груди - валенки, сапоги, чувяки, лапти, редко - ботинки. На стариках видны распахнутые зипуны, полушубки. Кто повыносливее из мужиков, у кого еще оставались силы, несут в охапках грудных детей либо, горбясь, на плечах, на закорках - детей чуть старше. Головенки у них валятся из стороны в сторону - тоже несказанно устали, измучены. Такими же уставшими бредут среди толп и телег стрелки-охранники, их и отличить-то можно только по блеску винтовочного штыка. Идут обессиленные люди молча, не слышно детского плача, нытья, лишь изредка взлетит яростный вскрик, удар по крупу споткнувшегося на ровном коня. Мошка, мухи, крупные серые оводы, кажется, слетелись со всей степи на крепко разящий запах пота, на тяжелую вонь заношенного тряпья, немытых тел. Роями вьются над лошадьми, которые тянут повозки, низко опустив головы, вытянув к земле тонкие потные шеи, часто всхрапывают, выдувают шумным дыханием мошкару, что набивается в мокрые ноздри. На подъемах лошадям помогают, как недавно помогали паровозу.

Тяжко ноют полуразбитые подводы и брички, скрипят сухими осями деревенские арбочки и мажары, тонко визжат ступицами аульные колымаги, увечно вихляют колесами фуражирки и цыганские кибитки - все, что реквизировали в ближайших селах и аулах и собрали в осакаровской комендатуре. Долго не могли обогнать обоз. Казалось, этой жуткой череде людей и повозок конца-края не будет - идут и жадно, не отрывая глаз, всматриваются в даль, где неровно ссученной шерстяной нитью проступили прибрежные кустарниковые заросли и крохотной сквозной пирамидкой выступила над ними сторожевая вышка.

Обгоняли обоз тряской ковыльной целиной. Не в силах был Похмельный оторваться взглядом от него и, глядя в его сторону, не мог отогнать чувства стыда за свою тупую уверенность в том, что весной прошлого года он привел в Гуляевку один из последних подобных обозов. И вдруг уже не стыд, а ясная, определенная мысль поразила его: а ведь из всей этой массы народа он, пожалуй, только один знает по судьбе точек Сталинского района, что ждет и этих людей в конце долгого пути, куда они, выбиваясь из последних сил, без понуканий и окриков сами торопятся... Еще не меньше часа ползли суходолом угнетающие душу видом и числом конно-пешие страшные толпы. Чепов пересел к Лисьеву на подводу, о чем-то оживленно заговорили. Лисьев иногда указывал рукой по сторонам - давал пояснения карагандинскому начальству.

Не доходя полукилометра до точки, когда стали хорошо различимы палатки, люди, синие дымы над желтыми огоньками костров, а в сухом воздухе послышался речной запах, - колонный строй сломался и обоз рассыпался. Повозки, обгоняя одна другую, спешно сворачивали наискось от дороги к Ишиму. И толпы людей, все убыстряя шаг, огромной растерзанной лавой устремились к реке вместе с ними. Остановить ее теперь можно было только встречным расстрельным огнем. На последних метрах вся эта несметная орда с нарастающим глухим топотом тысяч ног, грохотом колес, под дикую матерщину конвоиров и возниц кинулась к воде. На ходу снимают верхнее, швыряют под ноги, редко кто раздевается до пояса - бросаются в воду одетыми. Ребят постарше отцы отрывают от материнских юбок, подхватывают на руки, вместе с ними кидаются в воду. Следом мелко семенят старухи, спешат старики, оставляя на берегу и в повозках верхнюю теплую одежду, палки, посохи, костылики. Осторожнее входят в воду бабы с грудными на руках; темные юбки пузырями вспухли на тихой теклине реки.

Омочили спаленные, в трещинах, губы, сожженные рты, прополоскали пересохшие глотки, размочили задубенелые языки - и невообразимый гвалт вспыхнул на речном берегу. Сквозь пронзительные вскрики, писк, визг, плач зазвенели детские голоса. Хриплыми, одичалыми голосами орали отцы, и кричали в испуге матери, остерегая подростков, смело забредавших по горло в воду, выплывающих на глубину. Сквозь шум, гам, вавилонскую разноголосицу с берега полетела ругань возниц, которых оставили одних с лошадьми, тоже тянувшимися к воде. Неслись сердито-жалобные просьбы тяжелобольных, кто сам не смог сползти с повозок.

А внизу льют, кидают на себя ковшиками ладоней речную водицу, носят ее котелками и банками наверх к повозкам и снова бегут вниз, в реку. Плещутся, смывают пыль, грязь, пот, яростно скоблят мокрые головы и с уханьем с головой окунаются, тут же, стоя по пояс в воде, омываются, тут же споласкивают низшее, топят платяных вшей, тут же, прямо в воде, выпучив глаза... все здесь делается, и никто не обращает внимания, ибо стоящий рядом делает то же самое. Девки попытались было встать в кружки голыми спинами к окружающим, к берегу, но ничего не получилось: у каждой свои младшие братья, сестры, они рядом полощутся, родителям одним за всеми не углядеть, надо самой кидаться на каждый испуганный детский вскрик, чтобы кто из малышей не ушел совсем под воду. Бабы держатся проще: спущены с плеч рубашки, сорочки, беззастенчиво трясут голыми грудями, омывают шеи, подмышки, плещут друг другу на белые исхудалые спины. Старухи вообще никого не стесняются, ни на кого не обращают внимания - вошли в воду, встали на колени, словно раков ловят, распустили седые космы, полощут их в неспешной воде. После того ужаса, какой люди пережили на этапах, когда над ними жестоко надругались уже тем, что долгие недели держали всех вместе, с одной парашей на теплушку, им стыдиться теперь друг друга было нечего.

Вскипела серо-коричневой пеной вода, далеко потянулись по ней рудые разводы грязи и взбаламученного донного ила. Каждый старается зачерпнуть, окунуться в чистой воде, поэтому масса плещущегося народа, незаметно для себя, медленно поднимается вверх по течению. Возницы распрягли коней и кто верхом, кто под уздцы ввели, загнали их со злости, в гущу людей.

А на отлогом берегу помалу собралось начальство - коменданты, старосты, десятники, конвоиры; переговариваются, смеются тому, что творится в реке, и держат на отдалении у себя за спиной большую группу сочувствующих - таких же спецпереселенцев, согнанных сюда раньше, - их можно считать местными.

Все - и начальство, и любопытствующие - ждут. Нужно немалое время, чтобы вода привела людей в чувство. Понемногу стали выходить из реки. Выходили уже с осмысленными взглядами. На умытых лицах появились различные выражения: горя, усталости, страдания. Повсюду слышалась разумная, связная речь. Выйдя, направляются к той повозке, где лежит свое добришко. На ходу поднимают сброшенное верхнее, выкручивают мокрое. У повозок собираются семьями, трезво осматриваются. Матери в суете возле детворы - вытирают их насухо, ерошат волосы, отжимают рубахи, сердитыми голосами заставляют ребят снимать мокрые портки.

И когда, наконец, из воды вышли последние, начальство подошло ближе. Лисьев поднялся на повозку. Комендантская речь была кратка и выразительна.

- Все вылезли? Никто не утоп? Теперь слушайте меня во все ухи и запоминайте навсегда, потому что здесь вам по два раза никто повторять не будет. - Он немного помолчал, дал окончательно стихнуть шуму, и люди услышали более значительное: - Все вы, кого только что привели, есть злейшие враги Советской власти. Поэтому она постановила ликвидировать кулачество как класс. Но она же милосердно дала его вам, враждебным остаткам, загладить свою вину перед ней. Для этого вас сюда привезли. Здесь вы построите дома, распашете землю, заведете совхозные стада. Станет четвертая точка социалистическим поселком. Но для этого надо хорошо потрудиться. Дисциплина здесь установлена военная. На личное обустройство даются сутки. На вторые - все взрослые зачисляются в бригады. Каждая бригада работает по своему назначению, а все вместе - в ударном темпе строят бараки. Приказы любого комендантского работника выполняются безоговорочно. Нарушение правил распорядка, невыполнение рабочей нормы, отлынивание от работы карается лишением пайка. Лодырей на точках не бывает.

- А хлеб здесь бывает? - дерзко перебил коменданта кто-то из мужиков в толпе. Одинокий выкрик был мгновенно подхвачен таким мощным, общим и долгим шумом, что только по пронзительным бабьим голосам можно было с трудом разобрать: свои харчишки на этапе проели, в дороге кормили хуже собак, люди страшно оголодали, дошли на последнем вздохе, какая завтра работа, если они к утру не поднимутся по слабости... Лисьев послушал на телеге застывшим памятником, потом объяснил. Хлебный паек установлен по категориям. Для взрослого, выполняющего норму, - восемьсот граммов хлеба в день, на иждивенца - четыреста. Для бригад организовано горячее питание. Пока раз в день. Хлеб выпекают на месте. Муку обещают подвозить регулярно. Вода - из речки. Родников пока не обнаружено. Можно бы колодец, но камень далеко, нет времени возить...

- Дайте сейчас хоть по кусочку детям!

- Больным!

- Смилуйся, добрый человек!

- Просим Христом-Богом!

- Завтра же отработаем!

Лисьев твердо отказал: прежде требуется произвести точный учет прибывших, список передать в довольствующие службы, а там - развес, свой учет, выдача. Это же работы за полночь, а работники весь день на ногах, устали не меньше вашего.

- Завтра выдадим. У нас, знаете, тоже как у Бога в Библии: "В поте лица своего будешь добывать хлеб свой..." А из вас здесь еще никто не вспотел!

Похмельный с тамбовцем стояли вместе со всеми в толпе. Матаня слушал с открытым ртом - для него все было в диковину, он даже заорал бабам в поддержку, а Похмельному вновь подумалось, что точно такими же речами встречали таких же людей коменданты и в прошлом году...

- И последнее, - заканчивал Лисьев, - границы трудпоселка. Во все стороны разрешено самовольно уходить на столько, чтобы ты различал винтовку у часового на вышке. Кто уйдет за реку - считается беглецом. Теперь о побегах... Если такого придурка в степи волки не разорвут, то его обязательно нам сдадут местные жители. Бывали такие случаи, очень для него печальные. Его семью разлучим. Самого отправим на штрафную шахту, остальных взрослых - в рудники, детей - в спецприемники под чужими фамилиями. На сегодня у меня все. Что не ясно - вот они объяснят, - указал он на растущую у него за спиной толпу "староселян". - Завтра под колокол - на построение и перекличку. Сейчас десятские укажут ваш квартал. - Границы точки Лисьев определял фельдмаршальскими жестами, последнюю команду подал яростно-зычным голосом матерого фельдфебеля: - А теперь: р-ра-зойдись!

Коменданты пошли к палаткам. Обе толпы тотчас смешались, берег загудел по-иному: сочувственно-горестно, плачуще, но - уже и хозяйственно-деловито, озабоченно. Теперь больше орали десятники и старосты - приказывали прибывшим засветло занять отведенное им место. Люди разобрали свои узлы с повозок, гуртами побрели к центру поселения. Ездовые увели в степь вываживать полузапаленных коней. Десятка два местных поселенцев укатили на руках только телегу с углем и бричку с брусом, все остальное выглядело словно брошенное разбитой и спешно отступавшей армией. Похмельный остался на берегу один. Ему спешить было некуда. Не торопясь прополоскал вонючие сапоги, портянки и сидел у воды, пока с поля не стали возвращаться ездовые, чтобы вволю напоить коней.

С запада из огромных облачных завалов огненно пробивало то розово-золотым, то красно-лиловым, багрово озаряло степь; река у ног светло отражала зелень камыша, бледную пустоту юго-восточного небосклона. Было по-прежнему сухо, тепло... Он встал, прошел немного глинистым берегом, поднялся наверх. И тут - как бы ни был он теперь глух и равнодушен к чужому горю, к страданиям тысяч людей, которых видел на выселениях, этапах, пересылках, в тюрьме и лагере, - его все же тяжело поразило то, что открылось с укоса.

По прибрежной равнине вдоль Ишима, повторяя его тальниковые извивы, обширно простиралось странное стойбище. На изрытой, выбитой земле далеко на запад, теряясь в дымах костров и вечернего туманца, густо тянулись корявые шалашики, хлипкие балаганы, нелепые халабуды, обтянутые по хворостяным каркасам ряднами, брезентовыми плащами, рогожками, дерюжными кулями, бабьими платками и шалями, прочим тряпьем, - словно невиданно огромный стан косарей был разбит на речном берегу.

Рабочий день только закончился, поселение готовилось к ночи, и все вокруг было переполнено народом. Одни сидели возле своего убогого жилья, вокруг костров, над которыми висели на таганках ведра, казанки, солдатские котелки. Другие, собравшись по несколько человек, о чем-то разговаривали, Немало их бродило среди шалашей, будок - занятые своими мыслями, они что-то высматривали, к чему-то оценивающе приглядывались, а встретившись с такими же, обменивались двумя-тремя словами и тотчас расходились. Кто-то из них спускался к реке, еще больше поднималось оттуда с камышовыми и тальниковыми вязаночками, с охапками травы. Были и такие, кто шнырял по стойбищу с виновато-боязливым видом, как бы в постоянном ожидании грозного окрика, удара, льстиво и попусту окликая знакомых, здороваясь с ними. А некоторые слонялись явно бесцельно: подбирали с земли всякий мусор - лоскутья, щепки, прутья, внимательно, как нечто ценное, рассматривали находку, будто бы прикидывая, где бы она сгодилась, или в идиотской задумчивости уставясь в землю, вслушиваясь в глухой таборный шум, или подолгу и пристально вглядываясь в синеющие вечерней мглой дали, словно надеялись что-то там увидеть. Трудно было сразу понять, чем занимаются эти люди, что они ищут, почему бродят, неприкаянно шатаются, вместо того чтобы быть с семьей, сидеть у костров, отдыхать после тяжелой дневной работы. И Похмельный, который тоже долго и внимательно вглядывался в этот странно-дикий быт, в этих обросших и оборванных людей, даже остановился в оторопи среди становища: на какое-то время ему жутко почудилось, что он стоит среди огромного сборища душевнобольных, сосредоточенно и бессмысленно занятых своими, только им понятными, мыслями и делами.

Он дошел до сторожевой вышки, где стояли палатки коменданта и охраны, куда прикатили телегу и бричку. Матаня тоже был немало удивлен и несколько напуган увиденным - притих, заговорил с подошедшим Похмельным полушепотом и озираясь по сторонам. Коней всех угнали в ночное, подводы разгрузили. Возница выметал из углов тележного короба остатки угля. Возле палаток в окружении знакомых людей Похмельному стало спокойнее. Он осмотрелся. Из ближней палатки доносились голоса комендантов, в других громко бубнили старосты, куренные, десятники; конвой располагался отдельно. Из палаток приятно пахло горящими примусами, варевом. Путникам ужина не обещалось, пора было ладить какие-то лежки в бричках. Поселенцы ближних балаганов с любопытством поглядывали в их сторону. К Похмельному подошел один из них, они разговорились.

Выселенец подтвердил то, что говорил Лисьев. Здесь, вокруг палаток и сторожевой вышки, живут те, кого привели в числе первых.
Приводят часто, небольшими партиями в несколько семей, но бывают и крупные, вроде сегодняшней. Ей отвели место далеко на окраине точки. Взрослых сразу определяют в бригады. Мужские - режут земельные пласты на степных делянках, сносят их в места, отведенные под строительство бараков. Их запланировано построить двести штук. Женские бригады рубят тальник и камыш, плетут из них маты на оплетку стен под глину. Дети десяти лет и старше также в работе: заготавливают караганник, помогают взрослым в бригадах - отрабатывают свой паек. Для всех работающих установлен двенадцатичасовой рабочий день. В свободное время каждый волен делать что хочет. Занимаются тем, что обустраивают свои логова: расширяют, углубляют и выкладывают тем же камышом и хворостом, а ячеи забивают сухой травой. Даже исхитряются мастерить детям подушечки - набивают сшитые торбочки сухими метелками камыша.

- Зарываемся живыми в землю, - печально улыбнулся поселенец черным исхудалым лицом. - От дождей спасения нет, а от ветров оно чем глубже в землю, тем лучше. Настоящими сурками живем.

На разговор к ним осторожно подошли еще несколько поселенцев.

- А кормежка - как? Тоже сурчиная? - спросил Похмельный. Он догадался, отчего с ласковой застенчивостью поглядывают обступившие его худоликие, неопрятно обросшие мужики, от бестабачья они страдали здесь хуже, чем от недоедания.

- Если бы, - вздохнул поселенец и покосился на ближнюю, конвоирскую, палатку. - Один раз в день жидкое пойло из капусты и свекольной ботвы. Деткам муку выдают, - он для наглядности показал ладонью горсточку, - затирушечку варят... рогоза. А так - один хлеб, один он, батюшка, спасает... Извиняй, товарищ, ты не из них будешь? - он кивнул на палатку, из которой слышались голоса десятников и старост.

- Похмельный поспешно открестился: нет-нет, он со спутниками такие же горемыки, поэтому и рады бы куревом поделиться, да сами, понятное дело, табачной чужбинке радуются.


Из палатки вышли два стрелка-охранника. Один ушел к вышке сменить часового, другой отогнал поселенцев от телег и сел в обнимку с винтовкой на дерновый приступочек слева от входа в палатку, и непонятно было, то ли он заступил в охранение ценного груза и начальства, то ли вышел на свежий вечерний воздух.

Наступали сумерки. На западе медно-фиолетовыми клубами вздымались тучи. Низкая облачная гряда протянулась по всему юго-востоку. В северной стороне огромной горой встало одинокое облако, уступы, увалы которого еще ярко светились вечерней зарей. Все еще слышался шум по становищу, но уже неясно-смутный, затихающий. Сторожевая вышка теряла очертания. В палатках давно горели керосиновые фонари, пора было и путникам устраиваться с ночевкой. К ним вышел Чепов, сказал, что в палатках тесно, ночевать придется в бричках, но им дадут солдатские одеяла. Вынес буханку хлеба, завернутый в бумагу кусочек овечьего сыра и, чему путники более всего обрадовались - полкисета махорки. На днища уложили камышовые маты, в изголовья подушками - хомуты. Курево есть - лучшего ночевья и желать не надо.

Похмельный взбивал пересмятые охапки караганника, которые нарвал по дороге на точку, поглядывал на запад - там по темным лучам блескучим огнем коротко вспыхивали зарницы: не пришлось бы доночевывать под телегой от дождя. На юго-востоке над низкой грядой облаков, совсем по-ночному озаряя их волнистые гребни, всплыла белая луна.

С едой управились быстро и сразу. Курить решили позже, когда все улягутся. Но опять тихо подошли к ним на этот раз двое поселенцев - муж и жена. Она попросила места в бричке для двоих сыновей - заболели, горят жаром: перекупались, а может, натянуло сыростью в земельной яме. Ездовой с Матаней что-то недовольно забормотали, но Похмельный оборвал их, сказав, что им двоим довольно места в телеге, а он ляжет под бричкой. В коробе пусть ночуют больные. Баба ушла за детьми, муж, в благодарность за сочувствие, стал с ненужной Похмельному словоохотливостью рассказывать о себе.

В апреле нынешнего года в его селе раскулачили и выслали еще шесть семей. Попала в эту мясорубку и семья поселенца - воспользовались активисты тем, что он был в отлучке по райкоповским делам. Вначале взяли тестя, семидесятилетнего старика, бывшего церковного ктитора: жил-де многие годы нетрудовыми доходами от церковных земель - обычное обвинение всем, кто в прошлом имел мало-мальское отношение к церкви. Увезли в район и заперли в амбар с такими же "врагами". Следом вызвали невестку, жену поселенца: где деньги, вырученные матерью от торговли самогоном? Но мать умерла два года назад! Это не имеет значения - штраф. Денег нет? Как трудовое крестьянство спаивать - на самогонку деньги находились, как штраф платить за преступные действия - нету? На высылку! Яблоко от яблони, а социализм в пьяном виде не построишь... Мгновенно состряпали решение, уполномоченный, не дав высохнуть чернилам, увез его в округ.

Все шесть семей вывезли из села и четверо суток держали в поле возле железнодорожной станции - ждали, когда таких же изгнанников соберется на отдельный эшелон. Вернувшись в село и узнав, что произошло с семьей, поселенец кинулся в район. Во дворе райисполкома уже толпилось до сотни человек с той же бедой. Дождался своей очереди, вошел. "Я за это воевал три года?" - и протянул свою красноармейскую книжку. "Не могу ничем помочь, - хладнокровно ответил председатель райисполкома, перевидавший за эти дни десятки таких книжек. - Твое право обжаловать. Не теряй времени, пиши заявление в окружную комиссию. Рассмотрят в очередном порядке". - "Когда же она дойдет, моя жалоба, и которой она будет по счету, и какой дурак ее читать станет? Ты что мудруешь, так-перетак, над красным командиром!" - "Не мудрую, а не могу самовольно отменять решение ОГПУ. И ты, Терехов, обязан подчиниться этому решению, будь ты хоть серо-буро-малиновый командир!"

- Терехов Григорий - моя фамилия, - пояснил поселенец, поглядывая в ту сторону, куда ушла жена за детьми. - Выскочил во двор, шумлю мужикам: "Не дождемся мы жалости от этого волкодава! Айда в ОГПУ, там твердо потребуем". Пошли. Раззадорились по дороге, ажно искры с нас летят. Мы, красноармейцы, впереди, более всех горлопаним, вламываемся во двор, требуем начальника. Чекисты видят такое дело - пообещали немедленно выслать на место членов окружной комиссии, чтобы разобраться, что к чему, и освободить всех невиновных. Я на коней - и домой. Активисты не ждали меня обратно, попрятались, руку мою знают. Ладно, думаю, сейчас не до вас, я вам после за все выплачу. Собрал еды, одежды и опять тарантасом гоню в район, в поле, к семье. Охрана знала меня, пропустила. Глянул я - и будто когтями кто по сердцу протянул... Подумай, брат! - поселенец с такой болью в голосе заглянул в лицо Похмельному, что тот невольно выпрямился. - Четверо детей мал мала меньше, жена с ума сходит, старуха мать полной дурочкой сидит, и тесть вторую неделю в амбаре... задыхается, - тут поселенец подавился слезами, смолк.

Похмельный был уже не рад, что сразу не оборвал этот разговор.

- Успокоил их кое-как, - овладел голосом поселенец, - мол, вот-вот разберутся, выпустят. На другой день - конные, милиционеры: "Есть среди вас Терехов Григорий?" - "Есть!" - "Выходи!" Еще пятерых выкликнули. Мы рады до смерти - наконец-то! Спасибо чекистам! Приводят в ОГПУ - и нас одним списком зачитали: таких-то за агитацию к контрреволюционному выступлению приговорить на высылку. Потом и остальных, кто шумел, по одному взяли. Соединили с семьями через неделю.

Тамбовец сидел на тележном передке, обхватив голову руками, и бормотал:

- Одно к одному... То же самое!

- Откуда вас? - глухо спросил Похмельный. Он не выносил рассказов о выселении и спросил лишь потому, что действия чекистов вызывали в нем какое-то злое удовлетворение.

- Пензенские мы, из-под Пензы, - торопливо ответил поселенец и поспешил навстречу жене, чтобы помочь ей донести узел веретья и посадить в бричку мальчонку лет семи, едва державшегося на ногах. Жена уложила его, пошла за другим.

- И с той поры нас то в холод, то в жар, - заговорил поселенец, стесняясь тем, что отнимает и место, и время. - Вначале горевали крепко. Не такого уж богатого именья лишились, однако и оно с трудовой копейки, с мозолей начато. Утешаемся: черт с ним, мы - люди трудовые, везде устроимся, наживем. Сердце горело на активистов: свои люди, вместе жили, всякое, конечно, бывало, но чтобы с детей одежку сдирать... Нет, не пойдет им впрок наше добро! А потом и о них забыли. Думали, самое страшное кончилось, а оно только качалось. Вагоны на замках, окна забиты, оставили одно, колючкой обмотанное. Опять страшно стало. Привезли в Пензу, загнали в тупик. Стоим день, другой, третий, ждем, когда такими же горемыками набьют последний вагон. И тут случай произошел, вроде бы пустяковый... Слышим как-то в обед церковное пение, да так ладно, умильно поют хором. Что такое? Мы к оконцу, щелям - оказывается, это артисты областного театра переоделись в церковные одежды, идут вроде крестным ходом с иконами и хоругвями повдоль состава и поют "На исход души". Нам, еще живым, эти шуты ряженые отходную голосят, заживо хоронят. Бабы, конечно, в крик, воют. Сыпанул я из окна им на головы охапку матюков, да мать остановила: пусть хоть так, да отпели. Эту молитву Бог более всего примет. Мне после ее слов ажно нехорошо стало... Потом началось! Перегоны длинные - то сквозняки ледяные, то духота страшная; вагон переполнен, все забито, две параши, вонь стоит невыносимая, вшей развелось - градом сыплются; еды нет, воды - по кружке на брата из ближней лужи. Стали помирать сердечники, дети малые. Выносили на станциях ночью. Сложим рядком у дороги - и опять под замок, мол, местные похоронят. Известно как - в одну яму, ни креста, ни фамилии. Вот так и я мать свою вынес. Вспомнились в тот час ее слова... Случались такие перегоны тягучие, что покойник сутками тухнет, а остановки нет, так прямо по ходу в люк опускали. Родня воет, до драки доходит, а что сделаешь? Жара, вши, грязь - даст мертвяк заразу - все помрем. Иные на глазах седели... О таком зверстве над мирными людьми в Гражданскую слыхать не доводилось!

У поселенца опять перехватило голос. Похмельный подумал, что в его эшелоне смертей не было, но тут вспомнил, что на челябинском формировании из его партии увели на расстрел одиннадцать глав семей, высланных по первой категории, и помрачнел еще больше. Чтобы не слушать пензенца, он посоветовал посмотреть в бричке ребенка.

- Сейчас сама глянет... В Акмолинске легче стало. Вывели на пересыльный пункт, накормили, дали помыться в реке, постираться, отдохнуть. Вагоны уже не запирали. Доползли до Осакаровки, там сутки, и вот уже третью неделю здесь толчемся. Сейчас народу прибыло, послабления пошли, а поначалу крепко взнуздали. Разбили на роты и взводы. С утра построение, перекличка, на работу строем - почище армии будет. И работать - кровь из носа, а норму выдай. У Лисьева не сорвется, он свое вырвет, полумертвого заставит работать. А про помощников и говорить не стоит: чуть что - сразу в зубы, в шею.

- Сволочь... Зверь! - с отвращением прошептал Похмельный.

- Да нет, - неожиданно вступился за коменданта поселенец. - Вынужден. Спешит он. У него свои задачи. Ну да Бог не без милости, мир не без правды. Авось выкарабкаемся. Только бы дети были живы-здоровы... Знаешь, добрый человек, - задушевно обратился он к Похмельному, силясь разглядеть в сумраке лицо угрюмого путника. - У меня их четверо. Раньше о них мало думал. Растут, здоровы - и ладно. Больше о жизни, работе. А ныне только о них и мысли. Только бы выжили! Они и так у меня молодцы - экую дорогу вынесли...

Баба принесла другого сынишку, муж помог уложить и его, она осталась в бричке с детьми, он ушел к своему балагану, к остальным детям. Похмельный сказал охраннику, сидевшему у палатки, что хотел бы сходить к реке, искупаться, тот равнодушно разрешил.

Идти пришлось поперек становища. Кое-где еще горели костры и краснели угли там, где они угасли. В их смутно-багровом полусвете, который странно мешался с лунным светом, виднелись островерхие бугры шатров, гребни шалашей. Ходивших по становищу уже не было. Бабы - кто сидя, склонясь, кто полулежа - держали на коленях, у животов в подолах грудных детей, дремали над ними. Мужики лежали так, чтобы прикрывать собой от полевой свежести детей постарше, спавших вблизи еще не остывших углей, на разостланной на земле зимней одежде. Слышались тихие разговоры, отдельные негромкие голоса, сонный и особенно жалобный в ночи, в открытом поле, детский плач.

Он шел, петляя между сидевшими и лежавшими людьми. Они поднимали головы на звук его шагов, подслеповато всматривались в его высокую в темноте фигуру - не с ночной ли проверкой идет к ним комендант либо староста. Чувствовалось, что этот огромный, предельно измученный табор лишь коротко забылся к ночи, он чутко дремлет, здесь каждый человек, несмотря на неимоверную усталость, слышит сквозь сон малейший всхлип, вздох родного ему человека.

На берегу, где в стоялом воздухе речная прохлада мешалась с нехорошим запахом отхожих мест, еще стирали бельишко и купались бабы, громче переговаривались парни, с глухим треском ломавшие камыш. Он берегом отошел далеко вверх по течению, где было безлюдно.

Золотая луна, стоявшая над низкой пеленой облаков, светло озаряла травянистые берега, глиняные осыпи, бурую песчаную отмель. Наискось по черному зеркалу воды грустно дрожала оранжевая полоса.

Прежде чем искупаться и тоже состирнуть нижнее, он решил покурить. Сел, достал газетный лоскут, бережно отсыпал махорки... Неожиданно две крупные девки, не видимые до этого в тени камыша противоположного берега, русалками вышли из воды прямо на него. Он и не заметил, что уселся рядом с их одеждами. Совершенно не стесняясь его присутствия, они остановились возле него и, склонясь в стане, стали отжимать волосы - туго заворачивать их у лица в жгут. Он, столько времени не знавший женщины, снизу косился на них. В лунном свете хорошо были видны их матовые тела, усыпанные жемчужными каплями. Темные, искрящиеся мыски под выпуклыми животами, черные соски на полных, слегка отвисших грудях... Девки помогли друг дружке насухо вытереться, не спеша оделись и ушли в становище. Он вздохнул, тоже догола разделся и сам неловким водяным полез в ночную реку...

Когда вернулся, окликнул дремавшего у палатки охранника. Тот мрачно вгляделся и, узнав, вяло махнул рукой. В палатках было темно и тихо. Ездовой с тамбовцем спали "валетом" в телеге. Он не стал их тревожить. Развесил на бричке белье, которое постирал в реке, постелил у тележного колеса свою куртку, сел. По тучам на западе все еще изредка мелькало то голубым, то розовым, на мгновенья высвечивало тучевые клубы. Луна недвижимо стояла над степью, изжелта-голубой зеленью заливала пустынную равнину заречья, обширный плоский берег, на котором бесчисленными темными комками, кочками, буграми раскинулось становище... Над головой в бричке что-то ныла, баюкала хныкающее голодное дитя поселенка. "Пензенские мы... - желчно усмехнулся он, вспомнив под это нытье говорок поселенца. - Бог не без милости..." Он подумал о тех диких морозах и страшных буранах, которые встанут зимой над этой, сейчас теплой и тихой степью. Вспомнились полностью вымерзшие прошлой зимой точки Сталинского района, где перед их гибелью он видел то же самое, что и здесь, только что числом поменьше... Поднял голову, подставил лицо мягкому лунному свету... Да-да, здесь все то же. Несомненно, конец всему этому будет и здесь такой же. И как всегда при мыслях о высланных, ему, помимо воли, вновь вспомнилась своя изуверская работа, которой он отдавал всего себя в последние годы.,. "Из-под Пензы!" - вдруг с какой-то злобной ненавистью подумал он о выселенце, об этом становище, зажмурил глаза и бессильно откинул назад голову, больно стукнувшись затылком о железную наклеску тележного колеса.